Фемятина

   Оговорюсь сразу – история забавная, но скучная. А, может, скучная и не забавная.
Элемент скуки может внести камерность сюжета и его временные координаты – дело было давным-давно. Да еще в канун Нового года.
Какой Новый год, когда завтра Восьмое марта?!  Что теперь делать, если вдруг вспомнилось? Снова забыть? Тем более, тема общая.
                ***
   Ленинград. Годов восемьдесят третьих – метро пять копеек, центр города коммунальный, названия улиц и предметов другие. Но люди живут спокойно: учатся, работают, откладывают с пенсии, и им трижды плевать, что происходит в Венесуэле.
Действующих лиц двое – он и она.
Он – это я. Учащийся института.
Она - соседка моей бабушки. Подлинное имя не назову. Обозначу ее, как Галину Александровну.
Женщина поздних лет, очень близко к семидесяти. Несколько грузная, с тяжелым шагом.  Ходит на «работу». Поэтому (или по инерции) ядовито-алым красит губы и оранжевым волосы. Где работает? Уже никогда не узнать. Может быть, кормит крыс в какой-нибудь лаборатории или там же моет пробирки – вроде видел на ней белый халат.
Как соседка по коммуналке, вполне приличный вариант - не курит, не конфликтует. Правда, любит говорить по телефону (телефонный аппарат стоял у них в прихожей-коридорчике, рядом с бабушкиной дверью). Но делает это не часто. 
  Детей, внуков и племянниц не имеет. Такая сложилась судьба. Одна из сотен тысяч – незаметный человечек в сером пальто. И это не обидно, потому что «серое пальто» ждет каждого.
Галина Александровна и бабушка живут на Манежном переулке. Это почти центр – слева Литейный, справа Таврический сад, параллельно улица Салтыкова-Щедрина. Первый этаж. Окна во двор – бабушкины, окна в бывший манеж принадлежат Галине Александровне. Бабушка уже неделю отсутствует (профилактическое пребывание в больнице), я в это время пользуюсь   ее комнатой.
Но в данный момент собираюсь уходить – через несколько часов на всю страну зазвонит Кремль.  А Галина Александровна мается: ей грозит самый ужасный вид одиночества – одиночество новогоднее. Кто-то обещанный к ней внезапно не придет. А она ни к кому не поедет, так как напрашиваться поздно.
Еще одна примета «тех» лет. У обеих нет телевизора. У бабушки принципиально, у Галины Александровны сломался. И ничего! Радио тоже нормально. Тем более, что есть книги и «Литературная газета».  А Галине Александровне после лаборатории так и вовсе не до книг: пожарить полуфабрикат, глотнуть чайку, лечь и всхрапнуть – уже не девочка.
 Я хожу по квартире, готовлюсь (душ, бритье т.н. щетины…), Галина Александровна мечется, пытаясь справиться с паникой. Делает это в халате, поверх нижней сорочки. Так мне рисует память. Допускаю, что в те драматические минуты она могла быть и в синем платье с брошью.   Это не имеет значения – особ данной кондиции   халат не портит, платье не красит.
- Вы скоро уходите? – спрашивает она со слезами в голосе. Она задыхается от безысходности.
- Собираюсь. 
- Какой вы счастливый!
Я вижу, что ей грустно. Без сострадания, сочувствия, снисхождения. Но согласен, что провести священные для всего мира часы в одно лицо - это ужас. А без «Голубого огонька» равносильно погребению заживо.
К Галине Александровне я не отношусь никак. Или никак не отношусь: она меня не раздражает, не вызывает во мне любопытства, не воспринимается мной, как собеседник - просто движущаяся деталь коммунального интерьера. Но сейчас я понимаю, что это несправедливо: сидеть одной (даже бабушки нет) и куковать, завидуя «тем». «Те» - все окружающие люди. Одни, протирая кухонным полотенцем  фужеры и мандарины, ждут. Другие с тортиками и шампанским едут. А она никого не ждет, и ехать некуда. Хорошо, что мне есть куда поехать.
Она что-то говорит, я, сочувствующе улыбаясь, слушаю. Потом просьба. Уже не помню, какая. Что-то передвинуть в ее комнате. Или открыть примерзшую форточку.
- Конечно!
И я иду к Галине Александровне.
В ее жилище до этого момента я не был никогда. И никогда не стремился в него попасть – это все равно, что заглянуть во внутренний мир. Зачем мне внутренний мир бабушкиной соседки? Мне и бабушкин-то не особо интересен. Мне интересен я: мысли, ощущения, впечатления, выводы.
Комната самая обыкновенная. То же «серое пальто»: задернутые окна, диван, раздвинутый обеденный стол, стулья. В углу горит настольная лампа с большим тканевым абажуром, рядом тумбочка с приемником-проигрывателем, что-то еще и елка. Остальные детали в тени забвения.
 Елка куцая – тощие ветки, блеклые стеклышки игрушек. Символ глубочайший.
На столе незавершенное приготовление: две тарелки, нарезанный хлеб… Мой взгляд беглый, скользящий, игнорирующий мелочи и подробности. Я, вообще, зашел только для того, чтобы выйти.
Забираюсь на широкий подоконник и выдираю прихваченную морозом фрамугу. И в этот момент замечаю стоящую на столе бутылку водки. Напиток, как известно, серьезный.  Почему не вино?
 «Ого!» -  подумал я и почувствовал некий искусительный толчок. Что-то похожее на глупое озорство или готовность к рискованному шагу без учета последствий. А вместе с этим опасным приливом ощутил, что превратился из мимолетного соседа в долгосрочного гостя.
- А не проводить ли нам Старый год? – спрашиваю я Галину Александровну.  И устремляю взгляд сначала на стол, потом на нее.  Интуитивно зная, что ей не хочется, чтобы я уходил: еще немного пожаловаться, повздыхать, поканючить, впитывая мое сочувствующее внимание. - Как вы считаете, Галина Александровна? В духе традиции…
И она мое лукавое (я уже себя оценил) предложение поддерживает. Словно просыпаясь к утраченной радости и удивляясь, что такой компромисс не пришел в голову ей самой. Как просто – не киснуть, а взять и встретить Новый год сейчас, назвав это «проводами Старого». По рюмочке.
Она поправляет брошку на платье:
- Тогда ухаживаете вы!
- Безусловно!
Передаю смысл и наше настроение, не заботясь о достоверности произнесенных нами слов.
Через минуту мы сидим за столом. Водка откупорена, шпротина легла на тарелку, в стаканчик налита запивка-морс.
Наполнив рюмки, провозглашаю:
- За вас, Галина Александровна! За все хорошее, что было.
Выпиваем…
Гастрономические и ритуальные подробности опущу. Но замечу, что крепкий алкоголь подействовал незамедлительно. И на меня, и на нее. Галина Александровна раскраснелась, окончательно ожила и погрузилась в беспечность опасного для нее состояния. Я тоже погрузился, вникая в ситуацию – а чем это все закончится?
Чтобы узнать, наливаю еще. Шпроты и хлеб не нужны. Глоточек запить.
- Как странно… - я смотрю на млеющую даму, -  Сидим и пьем. И хорошо, знаете ли. В уюте, тишине. У вас очень уютно. За вас!
- Нет, Анатолий.  Теперь выпьем за вас. За вашу учебу.
За учебу, так за учебу.
Новая рюмка раскрепостила нас окончательно, дистанция исчезла: мы друзья, соучастники, в чем-то бесконечно родственные души. А как иначе?
Но долго на этой гуманистической, братской волне мы удержаться не смогли. Из Галины Александровны, как из лопнувшей бочки рассол неожиданно полезло кокетство. Ее поношенное, в красных пятнах лицо стало принимать соответствующее выражение. Пьяный блеск глаз обогатился огоньком игривости – Галина Александровна забыла сколько ей лет, и что она из себя представляет снаружи. Еще немного, и она бы томно заявила, хлопая меня по колену веером:
- Я совсем пьяна, поручик! Что вы со мной делаете? Седлайте коня!
Но слава богу, пока ничего подобного, лишь вздымающаяся от волнения золоченая брошь-паук на ее бесформенной груди. И улыбка, полная пьяного счастья.  Водка – коварный напиток.
Меня тоже захватил кураж. Вместо того, чтобы встать и немедленно уйти, я подошел к проигрывателю. Естественно, старье. И в этом прелесть. Сейчас не определить, кто предложил потанцевать. Скорее всего, я. В шутку. Или полушутя.
И вот после еще одной рюмочки мы танцуем. Как кавалер с кавалершей. Как демон искуситель с наивной жертвой. Он – старый прожженный циник, она - совращаемая гимназистка. Только сейчас все наоборот. Мне двадцать три, ей через год семьдесят. Я обалдеваю от происходящего, она обалдевает от происходящего, направляя его в русло сексуального кошмара. Наше танго (вальс-фантазия, медленный фокстрот, такси-блюз) теряет равновесие – я держу дистанцию, Галина Александровна ее ломает. То есть, старается ко мне прижаться, блаженно и «зазывно» улыбаясь.
Как у Ходасевича «я руки жал красавицам, поэтам, вождям народа – ни одна рука...».
Я танцевал со многими… Но, чтобы так? В дюйме от меня изжеванная, пропитанная пудрой маска, «налившиеся кровью» глаза, открытый рот с глубоким мерцанием коронок, жар прижимающегося ко мне тела и страстный, пахнущий шпротами шепот:
- Может быть, вы останетесь? Зачем вам куда-то ехать, Анатолий?
- Нет, Галина Александровна. Нет… - я пытаюсь отодвинуться.
- Оставайтесь… - она дышит мне в лицо и липнет. Гримасничая. Изнемогая…
От чего? От чего может изнемогать женщина в семьдесят лет? От того же, что и в сорок пять. И в двадцать. Я обалдеваю. Такое разве возможно? Вот оно, любуйся.
Еще немного и она полезет целоваться. Меня не тошнит, не кривит брезгливостью, не отвращает. Я обалдеваю. От неистребимости «Природы». От неподвластного времени и телесному состоянию «Начала». На то оно и начало. Быть взятой… Стать съеденной. Зачать… Вопреки полной неспособности и абсолютной неаппетитности.  Но там, в себе я ЖЕНЩИНА! Всегда…
Кто бы нас тогда видел. Мне уже не весело. Ей уже не задорно, ее крутит. Водка, реанимированные ею инстинкты, немощь. Выход из положения в ней – в слабости организма.
Я выключаю музыку и наливаю. И почти прошу ее выпить. Не обещая остаться, но и не показывая желания бежать.
Пьем. Галина Александровна с трудом. И рюмка ее валит – она начинает зевать, я предлагаю ей ненадолго прилечь на диван – вот подушка, плед.  Она смеется (или мычит, не помню) и ложится. И через пять минут уже спит. 
Тощая елка поблескивает шариками…
А я, все еще изумленный полученным опытом, сажусь на трамвай  и еду через Литейный мост в сторону Финляндского. Там выхожу и иду к метро. На входе у цыганки покупаю ветку живой сирени (25 рублей) и опускаюсь под землю.
Живая сирень тридцать первого декабря…
                ***
    С Наступающим праздником, дорогие ЖЕНЩИНЫ!