Безмолвные свидетели. Пришло их время

1648 год. Красноярск

         В удобном глубоком кресле у окна сидит старик. На вид ему около 70-ти, но это обманчиво. При более ярком освещении он выглядит старше своих лет. Высокий гладкий лоб с сетью продольных морщин, глубокие залысины обрамлены легким пухом длинных кудреватых прядей, из-под негустых бровей весело поблескивают светло-серые глаза. На впалых щеках легкий румянец – признак хорошего настроения и бодрости. Привлекает внимание щеточка его аккуратных усов и бородка. Они коротко пострижены, и их седина придает облику владельца оттенок благородства.

         На столе лежала много лет им оберегаемая вещь. То был длинный французский клинок, обернутый куском плотной итальянской тафты, "двоелично" окрашенной с обеих сторон и богато украшенной, обычно используемой для  парадных облачений религиозных служителей.

         И шпага, и  жесткая ткань, более подходящая для дамских корсетов, составляли то немногое, что осталось памятным у старика. С этим куском ткани у старика были связаны особо дорогие для него воспоминания. Но сегодня его привлекло другое.

         На коленях он держит небольшой холст, заправленный в простую рамку. На картине в стиле Мартина де Воса, выполненной традиционно для просвещенного Средневековья в темных тонах изображена семья. За столом крупный мужчина, у его колен, возле стола вполоборота стоит мальчик. Ему не более пяти лет.  Барби - совсем юная женщина - с другой стороны стола держит на руках девочку лет трех. Это сестра мальчика - Жакетта. Мужчина – дядя мальчика – Оже. Мальчика зовут Жак.

         Между головами супругов простирается прекрасный, тщательно расписанный картуш со следующей надписью: CONCORDII AE AUGER DE LA GARDI ET BARBIE FILLE DE GABRIEL DE BLES BARON DE LAS RIVES  FELICIQ: PROPAGINI PICTURE. DD NATUS EST ILLE ANN MDXXXVI DIE IX FEBR ANN MDLVXII DECEMBR LIBERI A JACQUES ANN MDLXXVI XXVI MAI JACQUETTA ANN MDLXXVII XXVI SEPTEMBR (Согласие Оже де ла Гарди и Барби дочь Габриеля де Блес, барона де-лас-Ривс  в счастье : принесено в дар, рожден же он года 1536 дня 9 февр., жена года 1562 дня 16 декабря, дети же Жак года 1576 25 мая Жакетта года 1577 26 сентября).

         На лицах взрослых умиротворение и снисходительное спокойствие, как свидетельство согласного существования семейства. Так это или нет – неважно. Так должно быть изображено для потомков. И в этом проглядывает клерикальное ханжество. Ибо это благополучие, добродетельность для окружающих, чтобы не было повода их осудить.

         Лица детей равнодушны, художник даже не пытается отобразить какие-либо чувства. И мальчик, и девочка глупо похожи друг на друга. Они не плачут, не смеются, не вертятся и не капризничают. Для художника они застыли, их нет, они ему не интересны. Дети в западной Европе не интересны даже их собственным родителям. В семье властвовало какое то безразличие к детям. Кроме Жака и Жакетты могли быть и другие дети, одни умерли сразу после рождения, другие прожили дольше.

         Некоторые умерли от болезней, другие в результате несчастного случая, и такие случаи не были предметом разбирательств со стороны властей, но ничего и не делалось с их стороны, чтобы уберечь или спасти. Если не считать яростных проповедей некоторых епископов, воодушевленных тридентским собором, с наводящей тоску призывами не укладывать детей на ночь в постель с родителями.

         Слишком уж часто случается, что ребенок гибнет, задохнувшись, и никто не рассматривал это как позор и тем более как преступление. Смерть в малолетнем возрасте обществом воспринималась как дело обыденное. Что это было – беспамятство, неосторожность или умысел по отношению к столь слабо защищенному созданию? И это не удивительно, в то время к детям отношение сильно отличалось от нынешних правил. Но как быть в северных краях, где в крестьянских избах зимой было не слишком тепло?

         В 16 веке не принято было рисовать портреты детей. На картинах дети всегда в семейном кругу, ребенок и его товарищи в игре, ребенок в толпе, но не сливающийся с ней, на руках матери или держит ее за руку, играет и писает, он рядом со святыми мучениками, он внимает проповеди или участвует в праздничной службе. И это не случайно. Нет ни одного портрета реального ребенка. Ранее запечатлевать память о ребенке было не принято. Детей рожали много, чтобы кто-то выжил, и их смерть - привычное дело - не привлекала большого внимания.


         Ныне апрель 1648 года и, следовательно, ему сейчас 72 года. Если бы не эта надпись на картуше он, на вопрос о своем возрасте, как Томас Платтер мог бы лукаво ответить: «Прежде всего, я ни в чем так мало не уверен, как в дате своего рождения. Когда мне пришла в голову мысль справиться о дне, когда я родился, мне ответили, что я появился на свет … на сыропуст… как раз, когда звонили к мессе». В то время нарочитое незнание считалось правилом хорошего тона: именно так следовало отвечать собеседнику на вопрос о возрасте. Зато на картинах того времени даты указывались точно.

         Картина навеяла старику воспоминания о беззаботном детстве. Немного у него осталось памятных и дорогих вещей. Этот холст, свернутый  трубкой, он долгие годы бережно хранил как последнее свидетельство своего происхождения. Полвека пролетело с тех пор, как он покинул родину, он одинок, и некому рассказывать о своей жизни. Но эта картина, а он не первый раз разглядывал ее, всегда вызывала умиление и грусть. Трогательные воспоминания пробуждали разные чувства, и старик оглядывал свою жизнь как бы со стороны, чуть отстраненно.

1576 год. Каркассон.

         Мальчик родился в один из последних весенних дней. Самые ранние годы почти не оставили следа в его памяти. Все, что ему было известно об этом периоде – это рассказы его матери и дяди.

         Как назвать этого ребенка родители  - бедные крестьяне – не могли решить без властного и безоговорочного решения своего сеньора. Звали его Этьен сеньор д’Эскупери де Ла Гарди, владелец поместья Орнезон, что находилось в нескольких лье от Каркассона. Семья ребенка относилась к самому бесправному слою французского общества – сервам. И это был их первый малыш. Но имя ему мог дать только их полновластный хозяин. Он же отец мальчика – право первой ночи южные сеньоры соблюдали также истово, как и причастие. Прошло всего два дня после рождения младенца, как сеньор Этьен в возрасте 60-ти лет почил и был погребен в родовом склепе д’Эскупери в Руссоле.

         Безутешная вдова Барби, дочь Габриеля де Блес, барона де-лас-Ривс, а теперь единоличная хозяйка шато Руссоль, одевши траурные одежды, покинула мужние пенаты и отбыла к матери оплакать в родовом поместье Блес свою долю, и заодно разведать о перспективе нового замужества. Без родительского одобрения истинная католичка не может решать свою судьбу. Было ей 14 лет.

         А счастливые супруги по совету деревенского кюре отправились в Монтулье к настоятелю монастыря Жаку де Ла Гарди. Благо монах был родным братом настоящего деда ребенка и кому как не ему дать правильное наставление в жизнь ясноглазому младенцу. Заодно и окрестить.

         И получил мальчик свое имя Жак-Естебан-Саббас. Жак – потому, что так звали его настоящего деда - Жак д’Эскупери сеньор Ла Гарди, Руссоля и Орнезона, Естебан – так звали деда его матери. Саббас - это его имя крестильное, потому, что 12 апреля день святого отца Сабаса Рейес Саласара, призывавшего своих соотечественников безоговорочно отдавать всего себя в руки Господа. А когда напуганные родители спросили, не боится ли он, священник, давать такое же имя их младенцу, не накличет ли тем самым он на его безгрешную душу такие же суровые испытания, какие принял святой Салазар, Жак-старший не дав прямого ответа, сказал: «Мы должны иметь веру. Разве мы не христиане?» ...

         Такова была традиция. Французы – искренне верующие люди (и католики, и гугеноты), им по душе называть своих детей сразу несколькими именами - это обеспечивает покровительство человека на протяжении всей его жизни со стороны святых. У родителей и так хватает забот. Так было до них, так будет и сейчас, и после них – традиции, вот что крепит семейные узы прочнее, нежели любовь, обязательства или церковное таинство брака.

         А фамилия малыша пока никому не интересна. Прежде всего, потому, что на юге Франции, тем более в пиренейской пограничной области, еще недавно принадлежавшей Испании, фамилия человека была не просто дополнением к имени, а чаще обозначала его принадлежность или к месту рождения, или к роду, ну, наконец, к роду занятий родителей или его собственного ремесла.

         Имя слишком неопределенное обозначение человека, оно мало что говорило о нем, могло приводить к путанице, к ошибкам, а нужно было отличать одного человек от другого. Фамилия - это  более определенный идентификатор, тот, что по традиции нередко прилепляется к уже взрослому человеку. А Лангедок – провинция на юго-востоке Франции, процветающая и не знавшая много веков опустошительных войн Севера оставалась одним из немногих сокровенных уголков, где соблюдение традиций было незыблемо соблюдаемо, что рьяно поддерживалось церковными иерархами. В народе еще были свежи воспоминания об инквизиции.

         Собственно, можно и сегодня заглянуть в крепость Ситэ по дороге на рынок Каркассона, в башню Инквизиции, и убедиться, что многие чудеса, сохранились по сию пору в исправном состоянии - пояс верности, гаррота и дыба, пресс для черепа, маски позора и куча других изящных устройств, сработанных фантазией мастеров своего дела. В средние века так много было придумано всяческих приспособлений, чтобы мучить себе подобных. В то время были еще живы и авторы, освоившие свое сытное ремесло.

         Многие изобретения так и хранятся в ржавом  (от крови?) виде, впечатлительные туристы примеряют на себя (мысленно, конечно!) и закатывают глаза, лихорадочно щелкая затворами своих камер – снимать разрешается невозбранно. Им невдомек, что пыточные казематы находились глубоко в подвале башни, там же были и камеры, у которых высота потолков не превышала полутора метров. Сырость, вонь, крысы – вот куда надо водить любопытно-праздных людей нашего века. Но эти помещения еще в 17 веке были засыпаны по примеру, как это сделано в знаменитой Бастилии.

         И еще святой отец  Жак де Ла Гарди посоветовал родителям по достижении 5-ти лет отдать отрока на воспитание к нему в монастырь.

         По истечении известного времени Барби Габриель де де-лас-Ривс, оправившись от горя, вернулась в свои палестины и вышла замуж за родного брата первого мужа – за Оже де ла Гарди. И тогда хозяйство Этьена решительно прибрала к рукам дочь Этьена - Маргарет-Гиацинт. Еще через некоторое время по деревне верхом на ухоженных жеребцах чинно проезжали новые ее владельцы - Маргарет и ее муж Антуан Оливье.

         Молодая мать тоже оправилась после очередных родов и, взяв малыша, отправилась к сеньоре Барби.

         К чести молодой четы следует сказать, что Барби не забыла завещания Этьена и, исполнив его волю, списала долги крестьянской четы. Малолетний Жак-Естебан в три года стал вольным. Теперь ему не грозила ни талья и ни право «мертвой руки», а его родители могли рожать ему братьев и сестер. И сестры, выходя замуж, вольны были сами выбирать отца своего ребенка.

         Мальчик, возможно, вырос бы обычным крестьянским парнем, который по осени отжимал бы виноград, заполнял дубовые бочки вином – лучшие сорта винограда тогда росли в этой провинции, зимой ремонтировал конскую сбрую и дубовые бочки, точил инструменты, а весну и лето посвящал обычному крестьянскому занятию. Выйдя в возраст, женился, и его потомки могли бы своими ветвями дотянуться до наших дней. Но он был сыном сеньора Этьена де ла Гарди, и как бастард  мог носить его дворянскую фамилию и пересечённый перевязью слева родительский герб.

         И куда денешь следы породы. Бастард - внебрачный сын от женщины неблагородного или незнатного происхождения, в Средние века очень ценились в Европе как воины и политики - незаконнорожденный, но признанный отцом ребенок. Очень это было распространено в средние века во Франции среди дворян.

         Его судьбой заинтересовался Оже де ла Гарди, дядя, который принял участие в воспитании и образовании. На всю жизнь у Жака остались благодарные воспоминания об этом безоблачном периоде его жизни.