Яроцкий

        Весной 1989 года исполнилось тринадцать с половиной лет с тех пор, как Провидение направило меня в самую настоящую тюрьму – на главную секретную информационную службу СССР. Называлась она по-другому, а официально вообще никакого наименования не имела и работала на власть, высшим представителям которой в те времена по особой подписке рассылался правдоподобный обзор событий в стране и мире. Остальные люди, как и сейчас, искали крупицы истины в потоке пропаганды.

       Рассказ мой не о том. У меня сложилось тогда настроение, что все эти тринадцать с половиной лет я отбывал наказание. Я мрачно говорил сам себе, что и сроков таких у нас не бывает: после десятки – расстрел. Не кривя душой, скажу: я был очень несчастен. Похвастаться своим положением я мог в узком кругу близких как носитель государственных тайн, это меня выделяло. Но для думающих людей эти тайны являлись секретом Полишинеля. Да и сладость хвастовства – вещь эфемерная, ею сыт не будешь, а за любой сладостью обязательно следует горечь. На удовольствия нужно время, а я им не располагал.

       Я абсолютно не принадлежал самому себе, жизнь моя практически не делилась на работу и дом. Домой я приезжал на несколько часов поспать и уже к пяти утра следующего дня должен был находиться в здании на Пятницкой, 25. В моей карьере встречались периоды, когда не удавалось получить ни одного выходного за пару месяцев.

       Я уже дорос до того, что мог с женою ездить в правительственный санаторий на Валдае, но это был лишь соблазнительный миг на фоне изнуряющих и беспросветных будней. У меня не было сил и времени заниматься полученной мною дачей в тридцати километрах от Москвы, спокойно сесть за письменный стол и написать книгу, сходить в театр или в кино, даже телевизор посмотреть не получалось. Порой я не успевал как следует поесть. У меня все чаще появлялась мысль каким-то образом исчезнуть из тягостного недоброжелательного мира, иногда – наложить на себя руки, но так, чтобы было не больно.

       И тут, весной 1989 года, появилась надежда, что скоро от моих страданий не останется и следа. Однажды поздним вечером меня вызвали в партком Центрального вещания на зарубежные страны, куда входила наша партийная организация. Секретарь и внук остзейского барона Георгий Вирен достал из сейфа список руководящих кадров, которые подлежали увольнению.

       Я взглянул на протянутый листок и в первой десятке на вылет обнаружил фамилию Яроцкого. В этом человеке сконцентрировались, как мне представлялось тогда, причины всех моих невзгод. Один местный мудрец как-то нам сказал: если бы не Виктор Ильич (даже за глаза его не называли Витя или Витек), мы могли бы ничего не делать, поскольку нас никто не может проверить. Я лет десять с нетерпением ждал, когда Яроцкого отправят на пенсию. И вот – свершилось! Вернее, свершалось.

       – Зачем ты мне это показываешь? – спросил я у Вирена, пытаясь скрыть волнение.

       – Формально партийная организация должна дать согласие.

       – А если не даст? – поинтересовался я, всё еще не веря тому, что происходит.

       – Документ секретный, и у тебя нет возможности у каждого коммуниста спрашивать, что он думает по этому поводу. Просто завизируй от имени партбюро, я там галочку поставил.

       – А если не завизирую?

       – Александр Никифорович Аксенов утром подписал приказ. Ничего изменить нельзя, будут неприятности…

       Аксенов был тогда председателем Гостелерадио СССР.

       Я подписал, но провел тяжелую ночь. Пытался сообразить: сказать или не сказать завтра шефу о приказе. И к однозначному выводу так и не пришел. А что сказать? Дело сделано и не мной, успокаивал я себя. Да, добрались до неприкасаемого Яроцкого! А ведь его отец работал в Коминтерне, лично был знаком со Сталиным. Сам же Виктор Ильич принадлежал к настоящей элите, пять лет сидел в Лондоне атташе по культуре…

       Утром, когда нервы были на пределе, а в кабинете шефа раздавались яростные вскрики по поводу и без повода при формировании сборника оперативных сообщений, не было предлога переговорить. Такой разговор казался неуместным. И я думал: пусть сначала сходит на доклад к Аксенову. Может быть, тот ему и озвучит неприятную новость. А если нет, то по возвращении от председателя придется выложить все как есть. И выслушать в свой адрес выдающиеся оскорбления.

       Около девяти часов утра Виктор Ильич направился бодрой походкой на доклад к председателю, который сидел на нашем четвертом этаже. Бумаги у Яроцкого были сложены в малиновую папочку с жирной черной надписью в верхнем правом углу «Сов. секретно». В 71 год Виктор Ильич выглядел на здоровые шестьдесят. Густые слегка посеребренные сединою волосы, лицо гладкое с едва заметными морщинками, прямая осанка, элегантный костюм… Конечно, наорется, напугает нас до смерти, выпустит весь свой яд из себя – и ему хорошо. Мне 37 лет, а я абсолютно седой неврастеник. Нет, ничего ему не буду говорить…

       Доклад у председателя обычно длился от двадцати минут до часа. Я в это время заходил к себе в кабинет, брал газету из стопки, которую приносила секретарша, садился в кресло и засыпал почти мгновенно глубоким, незнакомым мне теперь, сном... Вытащил меня из небытия звонок Бирюкова – первого зама, я был вторым. Он обладал привилегией не участвовать в утренних разборках, зато дежурил у правительственного телефона до шести вечера и позднее.

       – Катя выбросилась из окна, – сказал Бирюков.

       – Как? Что случилось?  –  спросил я невпопад и меня обдало ледяным ужасом.

       – Катя вышла в подъезд, поднялась на верхний этаж, открыла окно и прыгнула вниз, – пояснил Бирюков.

       Катя была дочерью Яроцкого. Очень приятная женщина лет двадцати семи. Я видел ее вместе с отцом в Большом театре на «Жизели». Это было обязательное праздничное посещение по пригласительным билетам года три назад. Яроцкий был какой-то домашний, раскованный, веселый. Бодрый джентльмен и молодая красивая леди излучали непередаваемое обаяние и доброжелательность. Я тогда позавидовал им. Живут же люди!

       – Что нам делать? – спросил я Бирюкова, ощущая в себе умственное бессилие.

       – Нина Михайловна предложила подготовить шефа… – произнес первый зам спокойным тоном; не распускать нюни был его стиль. Речь шла о жене Яроцкого. – Там – «скорая», судмедэкспертиза, ну, понимаешь, – продолжал он. – Надо сказать Виктору Ильичу, что некая зашедшая в подъезд девушка выбросилась из окна, а Катя – свидетель, ее допрашивают…

       – Кати нет? – задал я нелепый вопрос.

       – Вдребезги… Но ты понял: Катю допрашивают… Неприятная история. Необходимо его отправить домой. Я заказал машину, поедешь с ним, а я ему сейчас сообщу… Сходи к Алле, она набрала лекарств целую аптечку.

       Я заглянул в комнату к Алле Борисовне Петуниной, у нее в руках был пакет, набитый всевозможными коробочками и пузырьками. Она, расширив глаза, повторяла непрестанно:

       – Какой кошмар! Какой кошмар!..

       Я с пакетом вышел в коридор. Там – я вздрогнул – стоял Виктор Ильич и поджидал меня.

       – Ну, что – поехали, – сказал он обычным голосом.

       Я кивнул. Мы вышли из коридора в холл и стали спускаться по мраморной лестнице. Мне было не по себе, я очутился в иной реальности, от которой спрятаться было невозможно.

       У парадного входа здания на Пятницкой, 25 нас поджидала новенькая черная «Волга». Виктор Ильич сел рядом с шофером, я – сзади. Ни в какие разговоры никто не вступал. Водитель ничего не спрашивал, видно, был в курсе…

       Уже рядом с Рижским вокзалом Яроцкий обернулся ко мне и спросил:

       – У тебя есть валидол? Что-то давит…

       Я ему тут же протянул… Подъезжали к дому. Нужно было развернуться, проехать вдоль фасада и свернуть направо, где все и произошло. У рокового поворота он велел остановить машину.

       – Миша, тяжело, правда?

       Я не знал, что ответить, и опять кивнул.

       – А что, Миша, вот так жизнь и кончается?

       – Ну, почему кончается? – пробормотал я, не ведая, куда спрятаться от страха.

       – Ты не ходи со мной, не ходи, я один… Поезжай на работу…

       Он вышел из машины, став маленьким и согбенным. Поднял голову и взглянул на небо, чего-то там поискал. И побрел неуверенно туда, за угол. Навстречу смерти.

23.12.2014 – 04.03.2019