Теорема Пуанкаре часть первая, гл. 5, 6

Начало см. http://www.proza.ru/2019/02/07/490
Предыдущая глава см. http://www.proza.ru/2019/02/18/1886


5

               Толпа на привокзальной площади шипела, гудела и плевалась, словно вода в котелке, поставленном на огонь. Куда ни глянешь – всюду солдатские шинели, казачьи бурки, папахи, винтовки… Редкими вкраплениями – штатские: все рвались на юг… В переполненных поездах пассажиры с драками занимали места в тамбурах, на крышах…  Составы двигались не спеша, на крупных узловых станциях стояли сутками: железнодорожники тоже митинговали.
               Суетились гражданские, не без основания опасаясь за свои мешки, чемоданы и карманы. Женщины непрестанно прикасались к потайным местам, проверяя на месте ли драгоценности – деньги нынче не в почёте: ни керенки, ни старые рубли… Солдатские лидеры наловчились: прорывались к диспетчерам с оружием, полчаса угроз, и теплушка сдвигалась с места… 
               То в одном, то в другом месте на перроне вспыхивали, перебивая друг друга частушки да песни:   
               – Не жмись, не журись, пачалася нова жисть…

               Вздыхала гармошка в умелых руках, тосковала окружившая гармониста толпа, подхватывала, не сговариваясь, расходясь на два голоса:
               – Над Кубанью, над рекой, да ехал парень молодой…

               А где-то и в пляс пускались:
               – Ой, вагон ползёт, ой, качается,
               Казак к миленькой возвращается…

               Кажется, только Кочубей с Алесем не разделяли ни бьющий через край энтузиазм, ни смятение, заглушаемое песнями да плясками: кто знает, как жить в той «новой жисти», которая наступила. Вот и обтекала гудящая толпа прислонившихся к старому тополю казаков. Не дай бог, заразишься их отрешённостью да задумаешься…

***

               …Персия в первые дни показалась раем: в ручьях рыба плещет, в высокой изумрудной траве, щекочущей брюхо лошадям, хочется лежать, раскинув руки, и слушать щебетание птиц… Постреливают, ну так на то она и война.
               Гаранский перевал обнажил правду: рай заселён, вновь прибывшим здесь не слишком рады. На редких привалах, если мгновенно не засыпали, казаки поговаривали о предательстве генералов, отвечающих за снабжение армий, робко шептались, что войну пора кончать и возвращаться домой: своя земелька стонет без мужских рук. 
               Турки, безошибочно почувствовав смуту в русских войсках, переходили в наступление, курдские племена нападали на тылы. Горные дороги, едва обозначенные на картах, преграждали то вывернутые с корнем деревья, то пни в несколько обхватов, то водопады. Даже неутомимые кубанские лошади случалось падали от усталости, а люди днем и ночью ожидали нападения из засады.
               
               В начале августа поступила команда выбить турок из местечка восточнее Гаранского перевала. Местные жители подсказали: была когда-то тропка, заходящая в тыл турецких позиций, по ней и отправился разъезд в разведку. Впереди – хорунжий Назаренко, за ним пулемётная группа: авось удастся укрепиться на фланге, следом ещё три казака, а замыкающие Кочубей с Алесем.   
               Не зря говорят: темнее всего перед рассветом. Не заметил Назаренко, как вильнула тропа в сторону, едва удержал коня над обрывом. И не громко всхрапнул конь, да спугнул стаю диких уток, с шумом взлетевших, почти одновременно раздался ружейный залп, а крика Назаренко никто и не услышал… 
 
               – Обнаружили нехристи, – срывая с плеча винтовку, Кочубей поспешил занять позицию на взгорье.  – Лягай рядом, Алесь, стреляй! Стреляй… чёрт тебя дери!
               В тишине предрассветного сумрака ружейные выстрелы казались необычно громкими. Вздымающийся с низины туман заволакивал пространство, размазывая очертания предметов и стирая расстояния. Не видя ничего вокруг, Алесь передёргивал затвор и стрелял, передёргивал и стрелял, пока Кочубей не потянул за плечо:
               – Хватит, Алесь, отступили они.

               Подоспевшие на выстрелы казаки из сотни понесли тела весельчака и балагура Назаренко, пулемётчиков, трех казаков. Курды не только на патроны не поскупились: кроме ружейных ран, у всех от уха до уха перерезано горло. Алесь, не выдержав, отвернулся, но Кочубей со злостью тряхнул его, почти крикнул:
               – Гляди! Досыть-то кисейной барышней быть! Гляди, запоминай: промедли мы с тобой стрельбу поднять, и нам бы, чисто хрякам, глотки перерезали.
               Чуть спокойнее добавил:
               – Кровь у тебя на рукаве, зацепило, видать. Дай, перевяжу. Больно?
               – Не знаю, – Алесь смотрел на вытекающую струйку крови и удивлялся собственной бесчувственности.  Рана как рана, но то, что он только что видел…
               – Они же люди. Откуда, Иван Антонович, столько жестокости?

               Кочубей помолчал, вздохнул:
               – Известно, откуда: от войны да несправедливости. Я, Алесь, старшой был, акромя меня у отца – девятеро, мал-мала меньше. Детство да юность – всё пастухом в степи; почитай, в станице жить и не приходилось, какие уж там гимназии-семинарии. Ты ведаешь, я с грамотой не в ладах, а скажу тебе: в обычае у них так с врагами обращаться. Дома они свои защищают, за что их виноватить... Да и мы с тобой не виновны, что врагами им стали. Война всё, клятая… Алесь, что с тобой? Алесь?
               Урядник едва успел подхватить обмякшее тело товарища.

               
               Не прошло и двух дней, как Кочубей появился в больничной палате рядом с Алесем. Устроился на соседней койке, оживлённо заговорил, словно не расставались:
               – Ты, братец, брось: чуть что – сразу без памяти. Напугал ты меня. А за своих мы учёра-то сквитались… Точно, та банда: конь назаренковский у них под седлом стоял… Эх, тебя не хватало. Ты бы с пулемета как застрочил, – расхохотался урядник, поглаживая забинтованную ногу. – Не серчай, не серчай, шуткую. Но стрелял ты лихо: вже и патроны кончились, а ты все палишь в туман…
               – Между прочим, сами меня пулемётным инструктором назначили перед есаулом Шкурой, – огрызнулся Алесь, – вот и учился у пулемётчиков. Евграфыч-то многое мне успел показать, пока так не кончил…
               Алесь потупился.
               – Не шуткуешь? Верно с пулемёта стрелять смог бы?
               – В воздух-то что за хитрость… а в людей…
               – Запомни, Алесь, – Кочубей рассердился так, что даже глаза посветлели, сошлись на переносице брови, – во врагов. В людей – нет, а во врагов – треба.
   
               И тут же опять забалагурил:
               – Нам за геройский подвиг и за ранения отпуск положен. Залечим раны, да поедем с тобой на Кубань. Мабуть, и хороши персиянки, а только наши девки – краше, сам увидишь.  Пристроим тебе на рукав шинели нашивку за ранение, над ней – эмблему пулемётчиков, шитую золотом. Чем не жених? Любая краля польстится. Гляди, Алесь, из богатой семьи выбирай, каб земельки – вдоволь.

               Вздохнул:
               – Эх, как же хорошо у нас в степи по весне… душа расцветает, – и тут же застеснялся сказанного, – нешта я дюже расчувствовался. Стихи-то не забыл? Почитай про васильки, коли помнишь.
               – Помню.
               Негромко, нараспев читает Алесь любимые строчки:
               – Ад родных ніў, ад роднай хаты…

               Древними временами от стихов повеяло, когда собирали подневольных девушек на панском дворе с наказом золотые пояса ткать, повторяя узоры персидские. Но думки девичьи за окошко тянутся: там под голубым небом лес темнеет, река серебрится, рожь к земле клонится. А по обочинам поля – васильки головы подняли.
               
                –… І тчэ, забыўшыся рука,
                Замiж персідскага ўзора,
                Цвяток радзiмы васілька.*

***

               Солнце медленно и лениво тонуло в сгустившихся багровых облаках, завершая длинный, бестолковый день: не дождались Алесь с Кочубеем поезда. А на станцию Акстафа надо попасть обязательно: там ждал урядник, с которым оставили они своих коней. Оттуда походным порядком на Джульфу и далее в Персию.

               – Эй, казачки, откуда и куда путь держите?
               К Кочубею с Алесем подступился юнкер в распахнутой шинели. Бледное лицо, красные воспалённые глаза.
               – Из отпуска после госпиталя, ваше благородие, – привычно отрапортовал Алесь, – направляемся в Персию, к месту дислокации части.
               Юнкер покачнулся, дохнуло перегаром:
               – Какая к чёрту дислокация, казаки, если со всех фронтов войска бегут. Что нам Персия и англичане, здесь надо родину-матушку защищать.  Временное правительство войска собирает, подмоги требует.
               – Я, ваше благородие, никому акромя государя-императора не присягал, – отрубил Кочубей. – Ваши енералы его приневолили отречение подписать, сами ту кашу и хлебайте.
               – Ах ты скотина! Ты за эти слова поплатишься! – в дрожащей руке появился кольт сорок пятого калибра.
               – Сопли вытри, прежде чем в казаков стрелять, ваше благородие. На фронт, небось, не поспел…
               Кочубей вырвал оружие, швырнул на землю, а самого юнкера с силой оттолкнул к сгрудившимся рядом приятелям, зашумевшим:
               – Арестовать его! В суд! По законам военного времени!
               – Слухав бы Бог пастуха, так все стадо бы передохло, – усмехнулся Кочубей, – ходим, Алесь, надоели мне эти благородия хуже редьки горькой.


* «От нив родных, от милой хаты
    ............................
    И забываясь, ткёт рука,
    Взамен персидского узора,
    Родимый образ василька».
    Стихи Максима Богдановича, перевел Д. Выгодский.


6


               – Міхась, чаму дагэтуль курэй не пакарміў? (Михась, почему до сих пор кур не покормил? – бел.) – рассердилась Ева. Просто беда: всё с книжкой да с книжкой. Как будто дома дел нету.
               – І вады прынесці трэба. (И воду надо принести – бел.)
               – Сейчас, – белоголовый мальчонка захлопнул книжку, засунул её под резинку широких полотняных штанов и схватился за ведро. Пробегая по двору, дал подзатыльник младшему брату:
               – Не буду табе чытаць ўвечары: ты абяцаў курэй пакарміць. (Не буду тебе читать вечером: ты обещал кур покормить – бел.)
               – Сейчас, – кивнул головой меньшой, но с места не сдвинулся. Гусеница, переползающая с одного капустного листа на другой, полностью завладела его вниманием. Если бы так изогнуть ручки глиняного кувшина…
               – Няма бацькі, вось і вырастаеце лайдакамі (нет батьки, вот и растёте бездельниками – бел.), – вздохнула Ева.
               – Не, мы сейчас, – мальчишки переглянулись, засмеялись и занялись бесконечными хозяйственными делами.

               Только когда сели ужинать, Михась вспомнил:
               – Ева, цябе дзядзька Язэп клікаў. (Ева, тебя дядька Язэп звал – бел.)
               – Зноў? О, божа, – Ева подозрительно посмотрела на брата. – Ты ў чымсьці правініўся? (Опять? О, Господи… Ты в чём-то провинился? – бел.)
               Михась ответил безукоризненно честным взглядом и отрицательно покачал головой.
               
               Иосиф, которого все звали по-белорусски Язэп, был справным хозяином. Семь десятин земли давали неплохой урожай, да и живность: несколько коров, пара лошадей, козы – позволяли не волноваться о завтрашнем дне хотя бы настолько, насколько это возможно в беспокойное военное время. По-соседски Иосиф помогал Еве пахать её небольшой участок, взамен Михась пас коров, ухаживал за лошадьми. Случались и каверзы: зачитается Михась, забудет про бурёнок, забредут они на чужое поле – хозяину урон за потраву, а Михасю – быть драному за уши. Уж хозяин не преминет.

               Из материнского кофра достала Ева сорочку с вышитым воротом и проймами, широкую юбку с оборкой, глянула мимоходом в зеркало: за два года девочка-подросток превратилась в привлекательную барышню с вьющимися русыми волосами, выбивающимися из-под платка, глубокими серыми глазами и пухлыми губами, алыми без всякой помады.   Вот только большие натруженные руки да обветренная кожа на загорелом лице не могли скрыть ежедневные тяготы жизни.


               – Вот и хорошо, что пришла, – Иосиф только что подоил коров и, стоя в сенях, процеживал молоко.
               Одобрительно осмотрел с ног до головы:
               – Заневестилась, девка. Проходи в хату, разговор есть.
               Через несколько минут и сам зашёл в комнату, переодетый по-городскому: в коричневых брюках, синей сатиновой рубашке. Красавцем не назовешь, но крепкий, с цепкими прищуренными глазами и большим, кривоватым носом. Походил по комнате, собираясь с мыслями:
               – Задумал я, Ева, хозяйку в дом взять, сама видишь, вся женская работа на мне. Подумай, как ты? Пошла бы? Знаю, хвосты за тобой есть. Не обижу, голодными ходить не будут.
               От неожиданности Ева закраснелась, всплеснула руками:
               – Хозяйкой, говоришь, гаспадыняй? А як жа чувства? (…хозяйкой? А как же чувства? – бел.)
               – Гэта дзяцінства, Ева, – перешел Иосиф на белорусский (это детство – бел.), и тут же продолжил. – Неволить не стану, только смотри сама: братья без мужской руки растут. Кто их делу научит? Михась всё книжки читает, коли захочет да заработает, в семинарию в городе отдам, германцы, кажут, её белорусской сделали. Из Янека гончар получится, справно он из глины поделки лепит. Ну, а что ты доброй женой будешь – и сам вижу.
               Усмехнулся:
               – К тому же, однофамильцы мы, так что, видать, сам Господь велит нам породниться.


               Едва различимая в сумерках тропинка вела в глубь леса. Справа и слева вздымались, темнея ели, а впереди, дразня прохладой, журчал ручей. В просвет облаков, освещая путь, выглянула ненадолго луна и спряталась, оставив тусклый размытый след на вечернем небе. Вдалеке прокричала что-то свое одинокая птица. Ева дошла до ручья, присела на обросший мхом валун, пригорюнилась. В деревне этот ручей, на котором когда-то стояла мельница, сделанная Алесем, так и называли: «Млынок Блазняка», сокращая и переиначивая фамилию Близневский.
               «Эх, Алесь, Алесь… Где ты, что с тобой?», – вытерла тыльной стороной ладони сухие глаза. – Надо идти домой. Янек может испугаться, что её долго нет, а Михась не сумеет успокоить.
       
Иллюстрация из интернета.

Продолжение см. http://www.proza.ru/2019/03/14/1096