Через Ы

Cеня Гольденштейн сторожил жизнь, как лейтенант Ремонтов, командир третьего взвода – жену командира роты: авось?..
Как всякая женщина в ответ на повышенное к себе внимание с неясными намерениями, жизнь норовила пройти не в его дежурство. Сеня не обижался, лицо материально невеликое – на что он в принципе мог претендовать?
Гипперемия, жена капитана Струмиса, обладала всеми достоинствами доброй офицерской жены, таких немного – всего два. Она была глупа и красива. Первое даже важнее, потому и поставлено первым. Впрочем, она была также и добродетельна. Много читала, русскую классику и переводное в "Иностранке". Из музыки предпочитала Рахманинова, а среди иностранцев – Пендерецкого. Лейтенант Ремонтов, узнав о том, скачал "Плач по жертвам Хиросимы", чтобы иметь о чём поговорить, прослушал и напился, а потом плакал в койке. Под утро щупал подушку и пускал слюни, видел тень во сне.
Ремонтов был оболтус, синоним лейтенант. Умнеть они начинают с капитанов. Майор уже может поговорить о Йоко Оно. Но полковник снова глуп. На нём замыкается недолгая кривая армейской эволюции. Генерал уже не армия, генерал – человек светский.
Гарнизон мал и тесен. Военный быт суров и однообразен. Куда ты денешься, Гиппка, с подводной лодки, усмехался кровожадный поклонник. Циник – это законченный оптимист, он знает всё наперёд и ничему не...
В мае начались тёплые погоды и пошли пикники. На День Победы после обеда лейтенант Ремонтов отогнал командирскую жену за Дом офицеров, Сеня был свидетелем происшествия. На этот час он сидел на корточках с Э. М. Рильке в руке. С нижней точки пробегающая мимо Гипперемия выглядела так интригующе-привлекательно, как может выглядеть здоровая двадцатидвухлетняя женщина, ещё не рожавшая и даже не беременевшая. Сеня отметил про себя, как сотрясаются в беге полные жирные ляжки мадам Струмис и как отвечают им округлые и тяжёлые, литые ягодицы под юбкой, слишком короткой, чтобы скрыть от постороннего взора что-то важное.
Белоснежный треугольник трусиков обтягивал там нечто, не имеющее прямого отношения к ляжкам, заднице, бюсту Гипперемии, но придающее всему назначение. Немного даже странным, несправедливым показался любителю поэзии тот факт, что уже через минуту, другую именно эта часть женского тела будет заменять Коле Ремонтову командирскую жену, всю, от жуткого Пендерецкого и до многообразной русской классики. И это будет как бы нормально. Неприглядное что-то под фамилией одного из американских президентов будет заменять целого человека. Человека? Ну, женщину. Какая разница. Святая парспротота, заступница, непроизносимая – померяй нас! А как по-другому? По-другому никак...
Да ведь и целое тоже часть другого целого. И так до бесконечности, которая есть точка невозврата. Как водкопитие: вмещаешь, вмещаешь... вмещаешь... и вдруг – всё, вмещён. И ни туда ни сюда. Философское ничто, чёрт подери.

– У него буква "ы" на клавиатуре западала. Клавиатура, расходный материал. Так он что: он печатал без " ", специально вбирал слова. Или заменял . Если "мы" – набивал "я".
– А если "т "?
– Тогда "тебе". "Ты" в косвенных падежах.
– Ну, спасибо...

Бегай, бегай, хоть земной шар три раза обежишь, а вернёшься к тому забору. Лейтенант Ремонтов, красный командир и потный, прижимал, тоже потную и красную, Гиппу к неструганым доскам.
– Не вертись, – предупредил он, – посадишь занозу.
Добродетельная Гипперемия вняла совету. Она закрыла глаза. Летёха наддал... Чужая жена открыла один глаз, левый, и он замигал, как неисправная лампочка на панели. Голосом не громким и не тихим, но каким-то механическим Гиппка стала говорить:
–  ...не столько личности и кланы, сколько уклад жизни в России. Сказал Григорий Алексеевич.
– Чего, чего? – переспросил Ремонтов.
От услышанного никогда не слыханного, а пуще от вида и мигания глаза, у него опустились руки и всё.
– Бли такие племена, которые измеряли время огнём, – вещала Гипперемия не останавливаясь. – Они зажигали дерево. Горящее дерево бло их часы. Потом они переселились на другое место, где дерево горело бстрее. Другая порода. Время пошло бстрее, и эти люди вмерли. Все.
– Все вмерли, – машинально повторил Ремонтов.
С ужасом понял он, что у него тоже начинает мигать левый глаз. Чувствуя, что сползает в безумие, лейтенант прижал глаз кулаком.
– Эксперимент окончен, – сказала эта. – Мы должны переселиться на Луну. Пока там только наши носы, как догадался один мужик, но должны быть все. Человек – это звучит гордо.
– Сказал Алексей Максимович, – дополнил её лейтенант.
Ужас замигал в теле Ремонтова глазами сразу во всех местах. Ремонтов выскочил из кустов и побежал, потом пошёл быстрым шагом по дороге на КПП.
Две школьниц старших классов попались ему навстречу.
– А вот этому я б дала, – нежным голосом сказала одна.
Ремонтов ускорил шаг, а потом снова побежал.

– Ну вот, – огорчился Сеня Гольденштейн, – не посмотрел.
В кустах что-то лязгало и звенело, по временам оттуда резко дышало паром и запахом разогретого машинного масла. Ворона на заборе сказала туда, продолжая разговор:
–  ...спасибо.
В ответ – через лязганье и шарканье по металлу:
– Ты у них в косвенных падежах. А они у тебя – в именительных. Вот потому...
Но что "потому" – этого уже не слышал Сеня. Через двор бежал, дрын в руке, сам капитан Струмис. Он в этом деле собаку съел. Насобачился, импотент хренов, в Шаолиньском монастыре, когда ставил тамошним сидельцам "удар зубодробительный, удар скуловорот". Попутно освоил технику владения дрыном. "Колька, гад, – пьяным голосом орал Струмис, – ты где, говнюк..."

Сеня Гольденштейн мучился плотью. Недуги плоти представлялись его воображению в виде ярко горящих жар-птиц, но хищных, ночных. Орёл терзал богу огня, а позднее герою Прометею – печень, и наутро печень возобновлялась. Жар-птица кусала мозг и ласкала стыдное место, и наутро Сеня узнавал, что ночь кончила(сь).
Дабы избежать исхода, он сократил число внешних объектов, которые могли служить раздражителями для птиц. Так монах, чувствуя умом невозможность достигнуть всей полноты бытия, сознательно ограничивает сферу бытия для себя, и в этой ограниченности тоже не может, и опять ограничивает, и опять это невозможно, и опять... И так до бесконечности, которая есть точка возврата к началу, к целому в ущерб его части. Отец Сергий в одноимённом рассказе видел жизнь, грибами прораставшую сквозь пламя ночной свечи, из-под оклада икон грозившую побегами. Пальцев много, все не оттяпаешь топором. Жызнь, она и в гробу – жызнь.


2018