Сирота

    Плохо быть  одному… Ой как плохо! Пока живы были Шурик и  Алевтина, все было хорошо. Ухаживали они за мной, холили, лелеяли. Ни зимой ни летом отдыха не знали. Шурик хлипкий,  малорослый, силикозник, а  все хлопочет. То окна на пластик меняет,  то крышу перекрывает, то стены сайдингом обводит. Зимой внутри копошится: тут покрасит, там обои переклеит, потолок побелит – все мне на радость.
    А Алечка - как весна, так  на огород: копает, сажает, пропалывает, поливает. Потом  собирает урожай богатый ведрами и раздает то бабке немощной девяностолетней, то соседке-неумехе  образованной. А та ее еще и поучает: «Алечка,  да брось ты  однажды все да в санаторий с Шуриком  поезжайте. Или на море, позагорать, поплескаться. Дети взрослые, вам на  жизнь хватает…». А Алечка моя  вздохнет: «Нет уж. Надо тетке  с огородом помочь, сестре картошку окучить. Хозяйство на кого бросишь? Я лучше вечерком книжку почитаю».
    Только стал я замечать, что худеет и бледнеет Алевтина. По врачам стала ездить. Как-то приехала, села у окна и  плачет тихонько. И бормочет: «И за что мне это? За что?  Вроде никого не обидела,  слова плохого не сказала… Ну за что?» Шурик по двору бродит, тоже слезами заливается. Понял я тут, что останусь сиротой горьким, никому не нужным. Ни  ухода за мной, ни догляда хозяйского уже не будет.  В общем,  недолго  она после этого пожила.
    А через полгода  весной у Шурика  приступ астмы ночью случился. Схватился он за телефон – «скорую» звать.  А диспетчер услышала  заплетающийся голос и трубку бросила. Пьяный, дескать, звонит. Ну даже если пьяный, подыхать ему, что ли? Так и понесли  моего разнесчастного  с бирочкой на ноге. Совсем я осиротел. У Али своих детей не было, а Шуриков сын где-то на Сахалине живет. Даже и на похороны не приехал. «Дорого-далёко», - говорит.
    И сколько я с тех пор натерпелся – не высказать! Бойкая соседка, которой велели за мной присматривать, кому только  меня  не поручала. Вот приехали муж с женой молодые. Поначалу  рьяно так за дело взялись. Мол, мы  пока дом достроим, тут года три поживем. Ну, я и обрадовался. Собачки у них опять же две, овчарки чистопородные. Все с ними  веселее. А потом пошло-поехало.  Деваха-то оказалась, мало сказать, пьющая, а  запойная.  Мужик  на работу, а у нее гулька – дым коромыслом. Больно мне было смотреть, как местные алконавты тащили все, что плохо лежит, пока «хозяйка» в состоянии ниц находится. А что я могу сделать? Ругались они с муженьком, ругались и разбежались. Съехали. Потом цыган ко мне  запустили. Квартиранты, называется… Оох, я вас умоляю! Эти ромалы трубы пособирали, батареи поспилили, двери повыломали. Еле-еле их табор выселили.
    И вот  стою я который год перед другими  домами с позорной надписью  «Продается». С виду совсем ничего: сайдингом обшит, окна пластиковые, крыша зеленая… А изнутри и меня  рак точит, как Алечку мою. Половицы проваливаются, обои отлетают, паутина клоками мотается. Даже парочка крыс завелась, наглые, злющие. Половину  хозяйских книг, никому не нужных по нынешним временам,  уже изгрызли, читатели  зубастые.  С завистью и болью смотрю, как в соседних домах по вечерам свет зажигается. Тени мелькают – люди живут. А я… Плохо одному! Даже если ты просто дом, старый дом. Одиночество – сволочь! Хозяин, найдись, очень тебя прошу. Там, на фанерке, на заборе номер телефона. Ты звони… Я очень  жду.