Бледный луч

 Для оформления обложки использовался фотоколлаж автора, созданный на основе иллюстраций Чарльза Дана Гибсона.

«Иногда я думаю, жаль, что зеркала не имеют разговаривать. Может, если б кто-то напоминал нам, какие мы на самом деле неидеальные, себялюбие наше замещалось бы снисхождением к греховности других.» 
Мэри Блэкшир


Посвящается У. С. Моэму


Часть первая
1
1926
Луиза Морган ожидала гостью в холле второго этажа, где обычно проводила светские рауты. Не было острой нужды в роскошном приёме, поскольку намечался всего-навсего приезд Мэри Блэкшир, давней знакомой, повенчанной с хозяйкой дома узами приятельских отношений. Вызвав Мэри письмом, Луиза металась от окна к окну, – которых, на счастье душевного благосостояния, в гостиной насчитывалось четыре – чтобы не пропустить ни одного автомобиля, проносящегося мимо дома. Её голову обременяла смута, посеянная дочерью. Луиза не могла усидеть на месте от волнения, нагнетенного теми последствиями, что казались так очевидны ей и были незаметны её дочери, изложившей двумя часами ранее цели слепого наваждения. А что бы это могло быть, если не наваждение того прелестного возраста, в котором путается всякий, начинающий с апломба, что предельно осознаёт ради чего поступает тем или иным образом?
Луиза задернула занавесь, ругая себя мысленно, что даме её солидного положения не в пору вести себя, словно она - юная девица, не располагающая терпением. Ведь ни для кого не секрет, что успех любого предприятия по большей части обеспечивают терпеливость и строгие манеры. Она ещё раз критично осмотрела просторную комнату с высокими потолками, белыми, как искристый снег; стены, украшенные панелями и картинами Чонтвари  со вкусом нового столетия, захватившего мир в ареал утонченного искусства; посмотрела на золотистые люстры и столы с мозаикой маркетри; викторианские кресла, удобные и ёмкие, ни капли не стесняющие зала. Потом оглядела вышитые её рукой подушечки, проверяя, правильно ли те лежат на креслах. Оплошать перед Мэри никак нельзя! Вдруг, взглянув на неопрятную обстановку (в которой Луизу невозможно обвинить, но та уже ни в чём не была уверена), Мэри приговорит дом Морганов к гибели и, употребив только жгучие словечки в адрес хозяев, изложит, какая ипостась уготована каждому из древнего рода. Луиза почувствовала слабость в ногах, предчувствие скорейшего обморока становилось куда более явным. Ко всему прочему в комнате спирала духота, и распахнутые окна приносили в дом ещё больше палящего зноя. Она пожалела, что летний сезон пошёл насмарку: она не отправилась на воды, где жара переносилась намного легче и не доставляла свирепого дискомфорта.
Наконец, вошёл лакей и объявил, что прибыли Мэри Блэкшир и Вильям Грэй. Пропустив мимо ушей имя мужчины, Луиза приложила руку к груди и вздохнула с таким невероятным облегчением, что длинный, тощий слуга глядел на неё в лёгком недоумении. Видя, как непристойно обнажила подспудные чувства, она тут же собралась, выпрямилась и сложила ладони вместе. Голос её чревовещал строгостью.
– Пригласи и вели подать напитки.
Лакей скрылся, а минутой позже появились двое гостей. Мэри вплыла в комнату несуразной, перебирающей походкой в туалетах, сильно перетягивающих её толстое тело. Она была не только без меры упитанной, но и слишком высокой для английской леди. Всегда выставляла вперёд подбородок и держала спину прямо, а также любила сидеть в развязной позе, скрещивая ноги; при этом Мэри перекидывала одну ногу на другую так высоко, что плотные икры вываливались из-под края платья и смотрелись не в лучшем свете. Мэри не поскупилась одеть жемчуга и выбрала красный цвет платья, который в глазах Луизы виделся цветом крови и боли – непоправимых последствий скандала для семьи Морган.
Луиза подала руки миссис Блэкшир, и та воскликнула.
– Вы, дорогая моя, так бледны, что вам бы в пору подрумяниться.
Луиза кротко улыбнулась, отметив про себя, что Мэри, несмотря на свои сорок пять лет походила на все сорок девять при нерациональном применении румян и пудры. У неё были полные, вздутые губы; правильный красивый нос и незаметные брови, подведенные чёрным карандашом также ярко, как светло-голубые глаза, такие лукавые, что подразумевали в себе и обман, и склонность к измене. Зная, в какие передряги попадала Мэри совсем недавно, Луиза решила обратиться именно к ней за советом. Правда, отправляя письмо, она надеялась, что советчица проявит такт и приедет одна. Потому присутствие молодого человека сконфузило Луизу.
– Это ещё ничего, – сухо ответила она, подавая руку мистеру Грэю, – утром я была еще бледнее…
Глядя Луизе в глаза, Вильям поприветствовал её губами столь застенчиво, что нельзя было замыслить, какой на самом деле он плут. Месяц назад ему исполнилось двадцать восемь, и с каждым годом, вопреки теории о биологических часах внутри, превосходил своих ровесников тем, что хорошел на глазах. Кожа вытянутого лица нежно-персикового цвета благоухала жизненной энергией. В руках цвело могущество, и одно пожатие его руки приносило лёгкий трепет даме, смотрящей в тот момент в его невинные, зелёные глаза и на его русые волосы. Они были зачёсаны назад и сильно блестели от помады, нанесённой с прилежанием женщин. Высокий рост и подтянутость его крепкой фигуры выделяли его из толпы, и Луиза поймала себя на мысли, что, будь она помоложе, она бы непременно пококетничала с ним.
Слегка покраснев, она отвернулась от мистера Грэя и села в кресло рядом с Мэри. Та по привычке закинула ногу на другую.
– Я так благодарна тебе, Мэри, за то, что приехала, – Луиза тщательно подбирала слова, сумевшие бы выразить неуместное присутствие Грэя, и обошлась коротким обиняком. – Пожалуй, не стоило вырывать тебя из дома на сон грядущий.
– Не болтай чепухи, дорогая! – засмеялась Мэри. – Я приверженец мнения, что «Спасение утопающих – дело рук самих утопающих» только в том случае, когда «утопающему» больше не к кому обратиться за помощью. А я всегда к твоим услугам. Ну-с, приступим к аудиенции. Что стряслось?
Луиза скользнула взглядом от Мэри к Вильяму. Амбициозно скрестив ноги, он предвзято разглядывал уже немолодую Луизу своими соблазняющими глазами, давая ей очередную причину краснеть от неудобства. Мэри явила прозорливость.
– Не переживай насчёт Вилли. Он просто так языком не молотит; да и друзей у него нет, чтобы трезвонить налево и направо.
Мэри рассмеялась. Луиза неловко улыбнулась, а Грэй и глазом не повёл, будто слышать подобное для него было неоскорбительным.
Еще некоторое время Луиза медлила начинать щекотливый разговор, и, хотя Мэри говорила таким утвердительным тоном, что других доказательств правдивости того заявления и не требовалось, здравый смысл всё же притеснял в ней голос Мэри.
– Я ни капельки не сомневаюсь в чести мистера Грэя, – мягко сказала Луиза, глядя на гостя. – Однако речь пойдёт о деле, недостойном ушей настоящего джентльмена. Женские сплетни скучны и банальны.
Лицо Вильяма сохраняло достоинство.
– Простите меня, – он расторопно встал, – я здесь непрошенный гость. С вашего позволения я осмотрю дом? Для меня радость находится и в вашем обществе, и в вашем доме даже в числе незваных.
Луиза вспыхнула. Она сердилась, когда кто-то прямо или косвенно обвинял её в недостаточном гостеприимстве.
– Нет, мистер Грэй, это вы меня простите, если оскорбила вас! В моём доме не бывает незваных гостей, мы рады всем. Хотите, оставайтесь, ваше право.
Луиза поймала загадочный взгляд Грэя. На секунду ей показалось, что тот нарочно вёл диалог соотвествующим образом, лишь бы остаться и разузнать всё от и до.
Мэри кокетливо осмотрела Вильяма, отошедшего к стене, где его взгляд приковали к себе репродукции Чонтвари.
– Так в чём дело? – уточнила Мэри, повернувшись к Луизе.
– Вы же помните мою дочь Эмму? – взволнованно спросила она.
– Ну разумеется, – в тоне Блэкшир сквозила ирония, подразумевающая, что запомнить единственную дочь приятельницы не составляет большого труда. – Сколько ей сейчас?
– Почти двадцать четыре. Она замужем за врачом Фрэнком О'Брайном уже два года. Вы помните, как она упрашивала меня дать согласие на этот брак?
Мэри едко улыбнулась.
– Ах да… Помнится, вы были против всеми ворсинками души…
В крохотных глазах Луизы мелькнуло раздражение: если так пойдёт и дальше, зря она пригласила Мэри в трудную минуту. Тем не менее Луиза смогла сдержать себя в рамках спокойствия.
– Верно, была против. Но сейчас совсем другое дело: они создали семью, самостоятельную ячейку общества, и мне бы не хотелось, чтобы что-то сумело разрушить эту ячейку домашнего комфорта.
– Вы хотите сказать, их семья на гране распада?
Уже не тая панического волнения, вплоть до глупейших подробностей миссис Морган выложила Мэри о встрече с дочерью, состоявшейся до приезда гостей.


2
Во время приезда дочери Луиза спускалась по лестнице, бегущей красной ковровой дорожкой вниз. Эмма О'Брайн вспорхнула в дверь, открытую прислугой. Её маленькое лицо сияло; розовые щеки смотрелись невинно. Каштановые волосы были собраны на затылке с лёгкостью. А синее шелковое платье до колен, обшитое камнями, привносило в её голубые глаза красочных морских оттенков. Они блестели озорно и ярко, выдавая, что непрошенное вторжение к матери в час, когда сливки общества предпочитают отдохнуть на диванчике, хранит в себе оправданно-весомую причину. Луиза никогда не появлялась в приличном доме, не оповестив хозяев запиской или звонком (к телефону она привыкала с холодным недоверием, ощущая, что это удобное зло очень скоро подвергнет мир непростому испытанию дьивола), и ждала того же самого от людей. Она любила, когда всё шло своим чередом, и, если нечто непредвиденное нарушало безупречный порядок, она теряла самообладание и шанс успеть всё подготовить должным образом. Ведь изысканные обеды и женский туалет требовали немалого времени на подготовку. Большинство гостей не только знали это само собой разумеющееся правило, но и сами строго придерживались его, обязуя достопочтенных лиц объявлять о своём визите заранее: желательно за день, а лучше – за два. Потому Луиза почувствовала нарастающее раздражение от того, что дочь, столько лет прожившая в доме Морганов, не сумела впитать и малой доли прекрасного воспитания матери.
– Я тебя не ждала, – угрюмо сказала Луиза, поравнявшись с дочерью. – У тебя что-то срочное?
Эмму ни капли не смутила материнская враждебность, столь предсказуемая в тех обстоятельствах.
– Необычайно срочное! Мне нужно тебе кое-что сообщить, - Эмма говорила быстро, её глаза сверкали, будто капли дождя на солнышке, и миссис Морган занервничала. Её интуиция, ни разу не знавшая промаха, подсказывала ей, что дочь угодила в беду.
– Тогда чего же мы стоим? Идём скорее!
Они проследовали в кабинет, где ранее покойный отец Эммы, простой конторщик, занимался бумагами и угощал панибратов ликером и виски с содовой. Комната умещала в себя три кресла с обивкой из цветочного бархата; чиппендейловский столик и шкаф, запирающийся на ключ. От мрачных, тёмных занавесей с бахромой и коричневых обоев веело некой скорбью, они словно заключали в плен солнечный свет, бьющий из двух смежных окон, в свои строгие, благородные стены.
Луиза курила редко, прислушиваясь к мнению отца единственного зятя – врача Чарли О'Брайна, называющего пристрастие к табаку причиной дурной кожи. А кожа, между прочим, это не уши – именно она служит передовицей красоты и молодости. Ни одна женщина не считалась красавицей, если её кожа напоминала серый крашенный сафьян. Хотя уши, думалось Луизе в ту тревожную минуту, тоже играют не последнюю роль. Она закурила – к чёрту красоту, когда её дочь в беде! Но сесть себе не позволила – уж очень сильно волновалась.
Эмма тоже не удостоила кресла вниманием. Она подошла к окну, где за его пределами размеренно протекала жизнь Ля-Мореля – городка на юго-западе Франции, где медленно передвигались удобные, длинноватые автомобили с крышами и без них; и где здания в три этажа с продолговатыми окошками демонстрировали шик утонченных фасадов.
Собравшись с духом, Эмма повернулась к матери и сказала:
– Мама, я приняла решение подать на развод.
У Луизы зашумело в ушах. Её рука бессильно опустила сигарету в пепельницу. Да, именно этого она и боялась! – дочь вернётся в отчий дом с несмываемым позором, униженным достоинством и без каких-либо средств к существованию. До свадьбы будущий зять, Фрэнк О'Брайн, показался Луизе простым и заурядным претендентом на руку Эммы; но не лишенным вкуса и большого капитала, что, надо признать, неотъемлемо важно для зачисления мужчины в одну строчку с достойными людьми. Герцогинь осталось столько, что их по пальцам не сложно пересчитать; а королевская знать распростерла скудные ветви драгоценной крови на древе родословной и чахла на глазах. Желающим не исчезнуть со страниц летоисчисления в качестве простолюдина приходилось действовать в матримониальных целях, вцепившись в какого-нибудь nouveau riche. Собственно, Луиза так и сделала, когда поняла, что попусту растрачивается на уговоры для дочери, не желающей отступиться от брака с врачом общей практики.
Пока те сомнительные моменты проскочили в маленькой голове Луизы с накладкой из чёрных волос, она взялась за сердце и нехотя села, стараясь оправиться от шока. Эмма подскочила к ней, пала ниц, не переживая о помятом наряде, и крепко стиснула руки матери в своих.
– Мама, я так счастлива! Взгляните на меня: разве когда-нибудь вы видели меня такой счастливой? Я порхаю, как ночной мотылёк, от одной мысли, что вновь обрету свободу!
– Умоляю, милая! – у Луизы с ужасом округлялись глаза. – Что ты такое говоришь?!
– Я поняла, что больше не люблю Фрэнка. Мы слишком разные. У нас нет ничего общего, ни-че-го-шень-ки! Даже детей! Почему мы должны сохранять то, чего на самом деле нет?!
– Ты с ним уже говорила?
– Нет, сперва хотела обсудить с тобой.
Глаза Эммы по-прежнему светились, а румянец расплескался по всему лицу, придавая чертам девственного очарования.
Луиза мало-помалу приходила в себя. Ей пришло в голову, что дочь сядет на попечение матери, и это будет ощущаться, как рыбная кость, вставшая поперёк глотки. Луиза чудесно жила в обустроенных апартаментах, подаренных ей Фрэнком О'Брайном ещё до их свадьбы с Эммой, и быстро смирилась с принудительным одиночеством. Несколько дней конечно, как и полагалось добросовестной матери, она придавалась унынию от мысли: жаль, что дети, словно птицы, в конечном итоге покидают родовое гнездо, чтобы свить своё. Раза два ей даже удавалось всплакнуть по ходу размышлений, как беспощаден мир к несчастным матерям. Но, стоило ей только влиться в круга почетных вдов-француженок, поняла, что мир жесток, но не скуп воздать сторицей тем, кто доблестно исполнил родительский долг. Луизе подурнело, когда воображение перенесло её назад, в квартиры на Вайтечапель-роуд в Лондоне, где раньше ютились Морганы, не знавшие тонкостей приёма на зубок; где из приглашенных бывали один-два британских коллеги мистера Моргана; где вместо изысканных картин висели дешёвые фрески XVII века; вместо кресел, бархатных и уютных, стояли грузные и жёсткие, как стулья, креслица; где не было слуг, заботившихся о воде и её температуре, комфортной для тела хозяйки.
– Но, дорогая... – проскрипела Луиза. – Как же ты собираешься жить? Фрэнк полностью содержал тебя: твои наряды... украшения... разные прихоти... Как ты будешь обходиться без всего этого?! Право, ни одна уважаемая женщина не опуститься до лишения себя всякого удовольствия!
Эмма фыркнула.
– Мама, разве это сейчас имеет какое-то значение? Я влюблена в другого мужчину, и он тоже меня любит! От счастья нас отделяет только бракоразводная процессия и несколько букв на бумаге. Мои годы уходят, мне почти двадцать четыре! А я уже совершила ошибку, выходя замуж за Фрэнка. Сейчас я безумна рада, что у нас нет детей – вопрос решится быстро, осталось только поставить его в известность.
Обомлевшая Луиза не смела двигаться. Ей виделось, как заголовки желтых газет меняют формулировку, а её вещи пакуют неграмотные челяди, которые останутся приглядывать за домом по распоряжению великодушного зятя. Именно его великодушие потрафило Луизе. Да не посмеет он так поступить! Ведь это именно он испортил жизнь её дочери, не сумев сохранить её пылающее от любви сердце. Чем же виновата Луиза, если Фрэнк не умеет обходиться с женщинами? Почему она должна утратить привычный комфорт из-за мужской расхлябанности и невежества?
Эмма между тем продолжала речь, метаясь по комнате в диком восторге.
– Кто бы мог подумать, что счастье находилось так близко, а я не чуяла его присутствия? Понимаешь, я открыла для себя, как много ещё не сделала! не познала! не почувствовала! Я, как закрытая книга, долго пылящаяся на полке семейной библиотеки, которую раскрыли для неизведанного, и я пойду навстречу этому неизведанному. Я продам драгоценности, они сейчас мне ни к чему, а в путешествиях понадобятся средства, чтобы не лишиться удобства. Мы отправимся в Грецию, затем в Ливию, а после - отплывем в Америку. Всегда мечтала увидеть Нью-Йорк! Говорят, весь город переливается огнями развлечений; веселье мне не повредит. В последнее время я застряла в скуке, одиночестве и бестолковых чаепитиях. Надоело! Хочу путешествовать вместе с ним!
Изумление Луизы достигло финальной точки. В её глазах поселился страх; мощные руки с неуклюжими пальцами, неаккуратными для женщины, схватились за голову, а продолговатое лицо побелело. Приоткрытые, тонкие губы тоже извратились ужасом, нос будто стал острее, удлиняя лицо.
– Эмма…Ради всего святого! Ты обо мне подумала?! Ты закапываешь себя в яму, очень глубокую яму, и тащишь меня за собой! Я только начала жить так, как заслужила, а ты собираешься отнять у меня благополучие! Мало того, что я осталась одна, потеряла твоего отца... А теперь ты говоришь, что хочешь бросить меня и уехать с ним? – тут Луиза поняла, что за избытком чувств упустила немаловажный момент. – С кем ты связалась, Эмма?
Встав посреди комнаты, Эмма одарила мать долгим взглядом.
– Я пока не могу назвать его имени.
– О, Господи... – Луиза занесла ладонь ко лбу. – Моя дочь собирается стать женщиной низких моральных устоев! Бросить прекрасного мужа, пуститься по миру, при этом погубив родную мать!
– Но ведь два года назад ты не считала Фрэнка прекрасным человеком! – Эмма выдохнула злость и села рядом с Луизой. – Я не стану называть его имени, чтобы впоследствии тебе было легче. Наверняка, Фрэнк придёт в ярость и станет выяснять имя подлеца, разрушавшего нашу семью. Мне не хочется, чтоб ты врала ему, учитывая, как нелегко тебе даётся лживое. Мама, я прошу приютить меня всего лишь на один день – тот день, когда сознаюсь во всём Фрэнку. Здесь я неспеша подготовлю необходимое для путешествия, а потом не доставлю никаких хлопот.
– Эмма, твоё поведение – высшей степени безрассудство! Я ведь тоже окажусь на улице! Фрэнк обязательно отберёт у меня дом. И мне будет негде тебя приютить.
Эмма взяла сигарету, подожгла и принялась курить, нервно и быстро. Смотрелась она по-детски, как и многие другие жертвы укоренившейся моды. Губы она прикусывала так сильно, что они наливались багровым цветом, а рука, между пальцами которой дымилась сигарета, отчаянно тряслась. Луиза догадалась, что дрожь – не следствие тяжёлого разговора. Эмма горела тем, о чём говорила, и дай ей волю, она бы тут же, не раздумывая, бросила всё и отчалила к неизведанным берегам.
– Если тебе так будет угодно, мама, я всё отдам! Отрекусь от положения, денег, собственного имени, но всё равно буду рядом с ним! И запомни: никто, слышишь? никто не убедит меня в обратном!


Миссис Морган закончила рассказ для Мэри и беспомощно откинулась в кресле. Лицо у неё было мертвецки белое, а взгляд страдающий. Совершенно не разделяя трагизма ситуации, Мэри наглядно усмехалась.
– И что же такого ужасного вы нашли в заявлении вашей дочери?
Луиза воззрела на собеседницу с прямым укором.
– Вы смеетесь, mon ami !? Она намерена разрушить свою жизнь и авансом мою. Чем я заслужила такое обращение? А главное, что теперь делать? Как убедить её в том, что её поступок безумен?
Мэри оглянулась назад – сцепив руки за спиной, Вильям Грэй по-прежнему находился у стены, изучая картины – и снова обратилась взором к Луизе.
– Давайте выйдем за границы благопристойности, моя дорогая, – сказала Мэри с каверзной улыбкой, от которой её большие щеки стали походить на крепкие яблоки. – Вы, должно быть, наслышаны о моей связи с этим милым мальчиком? Многие считают его безумным. Ему всего двадцать восемь, и, как видите, любовный выбор его пал не на хорошенькую миссис Л. или миссис Б., которым я проигрываю на четыре года. Нет! Он выбрал меня, и, переходя вседозволенность вашего воспитания, напомню, что мне далеко за сорок. Да и прелестные формы свои я растеряла лет десять назад. Но это не помешало ему разглядеть во мне путь к звездам. Любовник он восхитительный, а самое приятное: он остаётся в моей постели до утра. Была бы я замужем – не смогла бы позволить себе такую рискованную выходку. Я давно разведена и предельно этому рада! Развод – неприятная волокита, но, когда с ним покончено, тело твоё распускается, словно цветок, для новых ощущений, любви и страсти; жизнь наполняет грудь, и без унизительного рабства в лице брака она кажется слитком чистого золота. Вам этого не понять, моя дорогая. Вы были прилежной женой мистеру Моргану, но не всем везёт так, как вам. Девочка возможно мучается. Разве можно упрекать её в неблагодарности или глупости, когда она ; мишень любовных обстоятельств?!
Луиза переваривала с тяжёлым сердцем. Пригласив Мэри, в первую очередь она учитывала, какой скандал разразился вокруг неё после развода, и, полагаясь на горький опыт Мэри (не считаемый горьким самой Мэри), хотела убедиться, что катастрофы можно избежать или по крайней мере узнать, как вынести позор.
– Но, Мэри... Что скажут люди?! Она так молода, а уже разведена! Они будут мыть ей кости до седьмого коления. Я не смогу вынести жестокую опалу общественности.
– Да, мыть будут. С превеликим удовольствием и звонким причмокиванием, – Мэри захихикала, сменив ноги. – Но какая к черту разница, если ваша дочь повесится на первом гвозде вашего дома?
– О Боже, вы сгущаете краски… Разве она пойдёт на такое?!
– А разве мало жертвенных смертей от принужденной любви? Вы, Луиза, слишком мало времени уделяете некрологу. Говорю я вам, лучший способ избавиться от хандры – завести новую хандру! – миссис Блэкшир аккуратно встала, придерживаясь за ручки кресла. – Как понимаю, после удара по мужскому самолюбию Фрэнк не станет содержать её, и Эмме придётся устраивать свою жизнь. Для уверенности в себе ей нужно увлечение. Оно защитит разум от действия пересудов, и ваша дочь перенесёт развод, как лёгкую простуду.
– А как же я? – грудь Луизы сдавило неприятное чувство, и она снова занесла ладонь к сердцу. – Как мне уберечься от бесконечных пересудов? Как выдержать натиск клевещущих языков?
Мэри таинственно улыбнулась.
– «Отрубите» их и бросьте собакам. Те их с радостью проглотят.


3
После разговора с матерью Эмма вернулась в апартаменты на Сен-Клод. Медлительный дворецкий с непроницаемой миной отворил ей, спрашивая с американским акцентом:
– Подать ужин в столовую, мадам, или в гостевой холл?
– Я не голодна, – вяло сказала Эмма, направляясь к лестнице. – Фрэнк дома?
– Мистер О'Брайн ещё не вернулся.
– Тогда я дождусь его.
– Будут ещё указания?
– Нет, Дональд, ты свободен.
Эмма поднялась на второй этаж, где манерная заносчивость интерьера сменялась тонким вкусом аристократа. Всё в двухэтажном особняке гармонировало между собой: и портреты знаменитой династии Генриха VI в золоченных рамках; и чиппедейловская мебель, тёмная и органичная; и вместительные комнаты с преудобными диванами, креслами и широкими кроватями, соблазняющими по утру отложить пробуждение на минуту-другую. Напичканный мелочами высокого стиля, без которых вполне можно обойтись, дом в желтоватом фасаде на Сен-Клод с оранжевой черепицей и коринфскими колоннами, достался отцу Фрэнка по милостивому подаянию умирающего пациента – Джеймса Брекли, дальнего потомка английской династии Брекли. Чарли О'Брайн случайно познакомился с ним на светском мероприятии в Пикадилли в Лондоне. Мистер Брекли заинтересовался образованным терапевтом и призвал его на помощь, когда форма неизлечимого склероза свалила Брекли с ног. Безо всякой корысти Чарли – добродетельный специалист широкой души, проводил сутками у кровати семидесятилетнего потомка аристократии. И мистер Брекли до своей смерти успел внести имя Чарли в завещание. Таким образом, ценные бумаги в банке, дома на Сент-Ион и Сен-Клод в Ля-Мореле попали в руки отца Фрэнка, который долгое время ходил к нотариусу, проверяя законны ли подобные завещания. Как выяснилось позже, родственников у старика не было и вполне объяснимо, почему тот обогатил врача, не щадящего себя ради христовой цели помогать больным и страждущим.
Дом на Сен-Клод в квартале Итон так и не стал для Эммы родным. Она никогда не ценила этот богатый особняк с благоухающим садом и маленьким прудом на заднем дворе. Сад… Теперь она не ходит туда лишний раз. Там море воспоминаний, от которых появляются опустошенность и грусть.
Она вспомнила, как в выходные дни после пяти она и Фрэнк часами проводили на открытой веранде в удобных стульях с наклоненными спинками. Эмме нравилось осматривать зелёные рощицы у пруда и наблюдать, как ветер перебирает листья деревьев; любила следить, как по воде бежит мелкая рябь, слушать, как с двух сторон квакают лягушки, не утруждая уши; пыталась угадать на сколько миль продвинулось солнце, чтобы потом скрыться за горизонтом. Её пленял лазурный небосвод; а белые, бегущие вперёд облака напоминали улицы Парижа, где туристы и французы мельтешили по фешенебельным коммерческим точкам. Фрэнк сидел рядом молча. О чём он думал в ту минуту наедине с ней, она не ведала. Да и напрашиваться на сокровенное не могла, считая это неприемлимым. Но Фрэнк располагал иными представлениями о семейном счастье. Ему казалось, у супругов не должно быть тайн, и считаться с личным пространством, на которое Эмма претендовала в душе, не входило в круг его мировоззрения. Недолго думая, он спрашивал её:
«О чем ты постоянно думаешь?»
Эмма робко смеялась, пряча всякие мысли, порой такие бесполезные, созданные лишь смысловой цепочкой интеллектуальной последовательности, что говорить о них не пристало. В голове они имели малейший толк, но вслух прозвучали бы абсурдом. Пожалуй, за годы, отведенные человеку, его разум лишь треть посвящает свои умственные способности существенному; остальное время мозг работает на износ пустомыслия. И Эмма догадывалась, что Фрэнк в силу разнообразия природы, которая создала непохожих друг на друга людей, не сумеет понять её мыслей и поэтому не хотела говорить. Но столько раз озвученный вопрос Фрэнка начинал надоедать. Она подумала, что, удовлетворив его любопытство, Фрэнк не станет больше допытываться. Она набралась храбрости открыться ему.
«Я думаю о небе. Почему зимой, когда ничто не освещает небосвод, оно видется чёрным бархатом, где с одной стороны розовый отсвет, точно зефирная пастель, а с другой – появляется светло-голубой оттенок... Думаю, зачем люди изучают языки друг друга, а не выберут один единый для простоты общения. Представь себе француза, говорящего на чистом английском языке без красноречия родного диалекта.»
Эмма рассмеялась и поглядела на Фрэнка. Сдвинув брови в легком недоумении, он глядел в сторону, то на Эмму растерянными, слегка суженными глазами. Молчание тянулось долгие минуты, и та тишина была ей невыносима. Сожалея о сказанном, она отвернула голову, а её руки никак не находили себе места. Она перебирала пальцами, в надежде услышать от мужа слова понимания. Но разве существует возможность понять другого человека, если внутри нет налаженных механизмов для подобной цели? К тому же, услышав собственные мысли вслух, они показались ей глупыми до безобразия. Она покраснела и закусила губу, когда Фрэнк, осторожно улыбаясь уголками рта, сказал:
«Надеюсь, ты это не всерьез, милая? Неужели ты правда об этом думаешь?»
Эмма фальшиво улыбнулась. Обида накрыла её душу, а разум нашел подтверждение тому, что не все тайны нашего мышления необходимо обнародовать. У каждого своё восприятие информации, и то, что кажется гениальным или романтичным одному, покажется полным безумием другому.
Вспоминая те неприятные минуты прошлого, Эмма вошла в спальню, где господствовал стиль, не далеко ушедший от барокко, и подошла к столику, где утром наносила грим. Без него она считала себя слишком юной деревенской простушкой до тех пор, пока здравость в её самомнение не внёс Илияс Макинтош – шотландский мастер платья с еврейскими корнями. Увидев, как Эмма тщательно припудривается, подчеркивая глаза и брови, он с глубоким вздохом произнёс: «Новенькие платья мечтают о заплате, которая добавит внешне шик. Поношенные платья годятся на заплату, а хочется им старую на новую материю сменить.»
Улыбнувшись памятным словам портного, Эмма уверенно поглядела на себя в зеркало. К счастью, несмотря на два ушедших года, она по-прежнему видела в чертах своего маленького лица притягательные чары. Губы алели пионом; щёки дышали свежестью росы; глаза завлекали глубиной и блестели, только не счастливым предвкушением перипетий, как дома у матери – теперь в них таился страх. Что скажет Фрэнк, и каким будет его лицо, когда она разрушит их семью внезапным заявлением? Не может быть, что останется спокойным! Скорее всего, сперва её речь оглушит его, словно взрыв бомбы. Он замрёт на месте и переспросит, не ослышался ли. У неё зашлось сердце от мысли, что снова придётся повторять слова принятого решения. И тогда он наверняка придёт в ярость, граничащую с безумием, подлетит к ней, начнёт трясти, заставляя отказаться от дурных помыслов. Но Эмма непреклонна! Даже матери, женщине крепкого слова и нрава, не удалось повлиять на её своеволие. А что может сделать мужчина, ставший для неё таким чужим и далёким? Она жаждет приключений; они необходимы ей, как воздух!
Ещё до замужества ночами она следовала за мечтой в невиданные страны. Сюжеты пылали яркостью. Ей мерещилось, как она причаливает к берегам африканского континента; бродит по зарослям, долинам и тропам, известным лишь местным племенам. Да, её не пугает бедность! К чему вообще удобные кровати и позолоченные приборы? Спальней ей будет хижина на берегу мутного Нила, кроватью – навес из пальмовых веток. А телевидение и книги сменятся звёздным небом. В тех вымышленных приключениях она всегда бродила одна, а теперь она видела рядом с собою ещё одного человека.
Эмма с восторгом думала, как хорошо ей будет с тем, ради которого бросит всё. Её не мучили сомнения – она знала, что Вильям Грэй любит её. Она наметила маршрут для будущих путешествий. В Азии первым делом они отправятся в Японию (Эмма была уверена, что буддизм интересен её спутнику также, как и ей) и познают мудрость Гэнсина  и До:гэна  с теорией недвойственности о дзэн  и просветлении .  Они станут проводить вместе много времени, не то что сейчас; будут пить кьянти  и наслаждаться часами совместного досуга. Правда, раньше они не говорили больше двадцати минут, предпочитая больше телесную связь, объятия и поцелуи. Однажды она ухитрялась поведать ему о своих интересах – желании познать быт других народов. Грэй со всем соглашался, но старался не говорить ни о чем побочном, кроме любви, больше пяти минут. Долгие, рассудительные речи утомляли его. Он находил сладость в жарких признаниях, и Эмме прельщало его неисчисляемое чувство. А теперь их общие дни, безусловно, обогатятся новой ценностью, и они ещё раз убедятся, как судьба благоволит им. Он принёс ей столько приятных моментов, что вселяло уверенность: они просто созданы друг для друга!
С Фрэнком всё было иначе. Конечно, их знакомство поражало галантностью поведения Фрэнка, его изобретательностью, но теперь он уже не тот, и она не та…


Часть вторая
1
1923 – 1926
Эмма и Фрэнк познакомились зимой 1923 года, когда Луиза Морган принимала у себя доктора Чарли О'Брайна с сыном в качестве благодарности за излечение её желудка. Им был уготован скромный обед, дозволенный кошельком семьи Морган. Тогда они жили в Лондоне, в бедных комнатах на Вайтечапель-роуд. Луиза радушно хлопотала с чаем, мазала джемом хлеб и укладывала его на тарелку, пока мужчины курили трубки, рассуждая об экономике страны, журя и порицая прошедшую войну. В полном естестве Эмма вышла к гостям из другой комнаты в скромном платье-чехле без рукавов, узоров и вышивок, чисто молочного цвета. Это придавало ей вид ослепительной невесты. Её белое лицо было эффектно подчеркнуто волнами каштановых волос, приложенных на косой пробор, и нахлобученной челкой. Глаза темной бирюзы, глубокопосаженные в глазницах (что ни капли не портило их), смотрели с задором. Фрэнк сидел на стуле рядом с мистером Морганом, и в тот момент, когда Эмма робко засеменила к свободному месту на диване, Луиза передала гостю чашку чаю на блюдце. Фрэнк смотрел на Эмму во все глаза и не смел оторваться. Худое его, смуглое лицо слегка вытянулось, а рот с пламенными, полными губами застыл в изумленном замешательстве. Понимая, что гость не собирается брать протянутую чашку, Луиза проследила, куда смотрит Фрэнк, и отошла в сторону, глядя на Эмму. У той разгорелись глаза, и искру, рожденную между ними в тот миг, нельзя было не заметить.
Так он и не сводил с неё своих больших, светло-карих глаз с прямыми чёрными ресницами, и Эмме показалось, что никогда ещё не видела она столь замечательных глаз. Они мерцали, как два маяка, и ничего будто бы кроме них на лице и не было. Крупные, разграничивающие зрачок, незастенчивые и не наглые – очень смелые глаза. Гладковыбритый подбородок; заостренный маленький нос и широкие чёрные брови, заметно выступающие над глазницами – все черты его наружного облика выделялись четкими, плавными линиями. Костюм его веял консервативностью: темно-серый, с высокой талией; а брюки узкие, укороченные, обнажающие носки. Худоба делала из него юнца, но благородная манерность нарушала это впечатление.
В продолжении вечера, когда всех объединил один беззаботный разговор, мистер Морган развлекал гостей оригинальной речью и немецким акцентом. Чарли слушал его с деликатным спокойствием, изредка вставляя уместный возглас понимания. Затем степенность слов сменили шутки. Эмма и Фрэнк не следили за беседой, даже когда Чарли рассказывал о своих пациентах во время благотворительной миссии в Зимбабве, о которых так любил слушать двадцатиоднолетний Фрэнк. Оба отмалчивались, что сразу подметила Луиза. Фрэнк то и дело поглядывал на Эмму. Она тоже обращалась к нему пылающим взглядом. Юность лет – а именно такое ощущается в девятнадцать с половиной – смешивала её кровь в игристое вино и дурманило рассудок хуже опиума.
Дело шло к завершению чаепития. Фрэнку хотелось улучшить момент и остаться с Эммой наедине, чтобы услышать её голос. Но он не мог позволить себе заговорить с незнакомой красавицей просто так или в минуты общей беседы. К сожалению, случай так и не представился, и он покинул квартиру Морган в услаждающих мечтах.
На следующий день мистер Морган снова пригласил к обеду Чарли, и Фрэнк, узнав, что отец принял приглашение, напросился с ним. Он снова увидел Эмму, когда гости следовали за Луизой мимо незакрытой комнаты, где, полусидя на кушетке, читала Эмма. Ему не терпелось выманить её на разговор, да так, чтоб родители не заметили его ярую увлеченность девушкой.
И всё-таки, когда Луиза, также угостив гостей бедным ужином, пошла на кухню за чайником, а два приятеля болтали о новой редакции, открывшейся в квартале, Фрэнк проскользнул в комнату, простую и броскую, указывающую на безвкусие и малообеспеченность, и подошёл к Эмме.
– Я не сильно отвлеку вас, если уточню, что за книгу вы читаете? – спросил он с улыбкой.
Эмма подняла взор сверкающих очей, а в груди у неё суетилось сердце. Он наконец-то заговорил с ней, и она пыталась затаиться в счастье своём, выдавая ложное безразличие. Открытым локотком она упиралась в подушку, а ладонью с изящно сложенными пальцами подпирала щеку. Неприкрытые до колена ноги: длинные, тонкие у щиколотки, возлежащие грацией "Махи"  де Гойя, одна за одной, будто замерли в лёгком движении. Та художественная поза, не лишённая корысти, придавала ей шарма – с неё хотелось писать портрет. Полукруглый вырез платья выставлял на показ налитую грудь. Она поднималась чувственно и волнующе, и Фрэнк едва дышал от каждого её вдоха.
Эмма замешкалась, опустив глаза на обложку книги.
– «Голландские мемуары», – смущённо ответила она, снова посмотрев на Фрэнка, а он уже забыл, что принудил её к ответу. Он мужественно совладал с собой.
– И как вы их находите?
– Довольно занимательные.
Взгляд Фрэнка веял загадкой.
– Если вы так интересуетесь Мари де Лафайет, могу предложить к прочтению очень занятную её работу. Называется «Принцесса Клевская».
– Да, очень хочу! – горячо сказала Эмма, опуская ноги в комнатные туфли.
Фрэнк снова улыбнулся и пообещал, что принесёт её завтра, если девушка не откажет ему в свидании. Эмма ликовала всем сердцем, но, как и прежде, вела себя учтиво, без фривольностей. Они уговорились о времени, когда он зайдёт за ней, и, пожав ей руку с особой нежностью, он вернулся в гостиную.
Как только Фрэнк вышел, взбудораженная Эмма отбросила книгу в сторону. Узнав, что молодой О'Брайн придёт на обед, она впервые взяла названный роман в библиотеке отца с умыслом произвести хорошее впечатление (всем угодны образованные девушки с тягой к учебе, чего не было у Эммы). Она подпрыгнула от счастья – ей удалось заполучить внимание достойного юноши, и всячески отбивалась от мысли, что Фрэнк раскусил её небескорыстную затею. Да, она сильно сплоховала, не прочитав и названия книги прежде, чем фальсифицировать, что читает её который день. Но тут же успокоилась. Да есть ли разница, догадался он или нет, если это не остановило его назначить ей свидание? Теперь остаётся поменьше говорить, чтобы укрепить впечатление блестящей образованности. Пустых болтушек тоже не любят мужчины. А Эмма была нетерпелива в разговоре и легко находила тему даже в самом примитивном. Молчаливость, по её предупреждению, черта людей с бедным языкознанием и фантазией. Потому она, столь одарённая природой к разговору, любила беседовать и производить фурор, используя фразочки той эпохи с французским диалектом района Нейи, куда она дважды ездила к кузинам на летние месяцы. Знала она также, что необходимо одеваться скромнее. Тогда Фрэнк не спутает её очарование с вульгарной доступностью.
Вынашивая план обольщения, Эмма продумала всё до тонкостей: как будет себя вести и как пройдёт их прогулка. Если пойдут в кино, она не станет оспаривать выбор Фрэнка и сыграет себе во благо. Если решат прогуляться по улочкам, она будет восторгаться лондонскими улицами, прохожими, погодой, при этом делая вид, что не замечает, как реагирует Фрэнк на её чувственность Джульетты. Если же он выберет музей или галерею – с этим будет посложнее. Эмма далека от искусства, исторических моментов и всего того, что нарекли твореньями эстетического блаженства. Но она как-нибудь выкрутится. Он будет ею восхищаться!
Тот вечер Фрэнк тоже думал о ней. С отчаянным усердием расхаживая в спальной комнате, он подыскивал, чем заинтересовать такую милую особу. Что привлекает её? Он понял, что книги не очень её занимают, по крайней мере «Голландские мемуары» – вне всяких сомнений. Он улыбнулся. Вероятнее всего, она любит музыку. Обычное дело, когда к литературе тяги нет, её компенсирует страсть к музыке. А ведь он так боготворит её!
Ночью, во снах он не мог избавиться от её зовущего образа на той кушетке и проснулся в полной обреченности грезить о ней наяву до вечера, когда они пойдут на концерт оркестровой группы.
Эмме тоже не терпелось увидеть Фрэнка. После завтрака она занималась с гувернанткой иностранными языками и географией. Несмотря на то, что Эмма окончила закрытую школу в Регби, Луиза считала, что дополнительные знания ещё никому не навредили. Это мнение сильно било по бюджету семьи, но за столько лет Луиза успела немного подкопить и теперь не щадила средств на образование дочери.
Гувернантка – тучная незамужняя полячка в годах, с серыми, как зола, волосами и носом-уточкой – посматривала на Эмму поверх пенсне с чутким подозрением, что её подопечная допускает ошибки в элементарном ввиду своей крайней рассеянности. Эмма не была сильна в точных науках, но очень любила географию. Гувернантка рассказывала о ней, как о собственном путешествии в духе складной прозы. Она побывала в Берлине, Лиссабоне, на Курильских островах, избороздила два океана, каждый раз прибиваясь к матросу, коку, отставному капитану из соображений доплыть, куда рвалось её сердце. Затем без должной печали махнув ему с пристани, она бросалась в первую забегаловку, а там удручалась поиском нового способа к приключениям. Она описывала туземную жизнь сентинельцев на Андаманском острове Индийского океана красочно и правдоподобно. И Эмма заворожённо глядела на неё, ощущая себя в тех далеких краях с богатой растительностью, где острые стрелы градом летят на неё: беззащитную, проникшую в мир замкнутого острова, найденного в XVIII веке и известного крайней жестокостью в отношении прибывших.
Но в день первого свидания с Фрэнком её не увлекали рассказы гувернантки. Слепо уверенная, что просчитала все варианты предстоящей встречи, ей было приятно сознавать, какая она находчивая и предусмотрительная. Приятно было и от того любовного приключения, которое предстояло совершить. Никакие туземцы не сравнятся с тем чувством, что завладело её сердцем, и тем будущим, что предрекало ей скорое замужество; потом детей, которых с любовью будет нянчить. Её охватила эйфория, и витающую в облаках Эмму нельзя было не заподозрить в беспечности. При вполне удовлетворительном положении семьи Морган и добросовестной матери гувернантка считала, что Эмме нельзя жить так, как жила сама гувернантка, путаясь с морскими служивыми. Там совсем другое дело: она сирота, ни дома, ни родных; естественно она, как и любое другое существо, боролась, как могла, за место под солнцем. Утешаясь, что прожитые годы не могли пройти иначе, гувернантка сочла нужным сообщить миссис Морган о расхлябанности Эммы.
Луиза выслушала поверхностно и холодно, не веря, что её дочь увлеклась посторонним. Не может быть! Это после того, как Луиза потратила полтора часа на проповедь, как важно сохранять достоинство! Полунемецкая, полуанглийская кровь Луизы не обеспечила ей принадлежность к известному роду. Тем не менее, миссис Морган в душе всегда знала, какая благородная, редкая кровь растекается по её жилам. Зачем ей справочники титулованных людей и знание родового древа, если она чувствует себя вполне уважаемой дамой?
Двадцать лет назад она польстилась имуществом мистера Моргана: гарнитуром с частой резьбой из Парижа, двумя креслами с кретовой обивкой и маленькой фазендой с тремя акрами земли, которые, согласно возрастному порядку, должны были достаться ему, а не трём младшим братьям. Луиза вышла за мистера Моргана по первой же просьбе. Она располагала мнением, что нельзя заставлять мужчину повторять дважды – никак это дурной тон! Да и тогда ей прогремело двадцать пять. Года уходили; её родные сестры нашли себе дельцов: банкира; юриста, разбогатевшего на продаже акций в Испании, и помощника посольства. Но ей достался обычный конторный служащий, который в будущем, надеялась, станет магнатом. В конце концов, все с чего-то начинают. Она была уверена в своих подбадривающих силах – они помогут мужу окрепнуть и достичь высоких побед.
Однако, мистер Морган хоть и слыл порядочным человеком, без страстных азартных начал, усердным, коммуникативным, но прыгнуть выше, чем уже смог, став конторщиком, у него не получилось; с чем он, собственно, примирялся без расстройств. Он заработает по сто шестьдесят два фунта в год – чего ещё нужно?
Только Луиза отнюдь не заразилась спокойствием мужа, когда тот лишился наследства (оказывается, свёкр заранее отписал всё среднему сыну). Она сильно расстраивалась и переживала. Потому после рождения Эммы Луиза вбила себе в голову, что её дочь едва ли совершит такую глупую ошибку и ни за что не выйдет замуж за нищего соискателя.
К счастью матери, Эмма была хороша собой. И с каждым годом по мере подрастания девочки Луиза становилась ближе к стремлению удачно выдать дочь. Таким образом, примечание гувернантки о том, что сердце Эммы вспорхнуло к небесам от любви, Луиза расценила, как необоснованную подозрительность.
– Давайте каждый будет заниматься тем, за что ему здесь платят, – строго буркнула Луиза.
Стоящая рядом гувернантка поджала губы в обиженной гримасе. Она опустила руки по швам, как школьница. А Луиза продолжила штопать носки, делая это с покровительственной осанкой, будто разрешает политические задачи, а не мелкие бытовые заботы.
– Дело ваше, мэм, – сухо ответила гувернантка. – Но так не долго и по миру пуститься. Уж я-то знаю, как легко свернуть с пути! И потом не говорите, что я вас не предупреждала!
Луиза вцепилась в неё злобными, маленькими глазами.
– Мисс Гринфилл, – процедила Луиза, – разговор окончен.
Наступил вечер, и Луиза получила точно обухом по голове, отворив дверь, где стоял Фрэнк, а затем услышала за спиной жизнерадостный голос дочери. Фрэнк пожал руку Луизе и очень любезно с ней поговорил. Та отвечала рассеянно, невпопад. А потом Эмма предупредила, что уходит с Фрэнком. Лишенная всякой способности говорить, миссис Морган не успела возразить и за пару часов, пока не было Эммы, успела напридумывать себе столько, что тех последовательных мыслей хватило бы на приличный томик нелегкой беллетристики. Навязчивой привычкой Луизы было начинать с самого плохого. Она переживательно торчала у окна, разглядывая уходящие тени на горизонте; бродила в комнате с лютой тревогой на сердце. Допустить в мыслях, что их свидание выльется в нечто внушительное, она никак не могла. Ведь кровь у Луизы чуть ли не драгоценная, благородная! Пусть не признанная титулом, но это лишь вопрос времени и удачной женитьбы. Стало быть, у Эммы тоже великая кровь! А Фрэнк О'Брайн, хоть и весьма обаятельный молодой человек (красавцем его никто не считал, но совокупность броской внешности давала ему основания называться симпатичным), однако, произошёл на свет от крови менее величественной – крови простого терапевта. Пусть руки у Чарли О'Брайна умелые, голова умная и совесть чистая, но он не достоин почетного титула. Чарли не граф, и даже не помощник губернатора... Нет-нет, такого брака Луиза не допустит ни под каким видом!
Плеснув себе немного винного, Луиза успокоилась и стала рассуждать не так обречённо. Если они обычные приятели, в этом нет ничего дурного. Общество нового человека повредит ей не больше, чем скверное общество соседских девиц, дружбу с которыми Луиза не одобряла. Но нельзя же вечно всё запрещать! Эмма сидит целыми днями одна. Её кузины иногда приезжали на летние каникулы, а других людей, близких Эмме по интересам, не наблюдалось. Званных вечеров они не устраивали, как это делали все обеспеченные семьи, спасая свои безгрешные души от скуки. А в Лондоне иначе спастись нельзя.
Тем не менее, убеждать Луиза умела не хуже, чем нагнетать, и потому оставила печальные думы и занялась хозяйством.

2
Фрэнк и Эмма, поймав такси, направились на Шафтсбери-авеню. Рассматривая в окно, как серебром переливаются снежные Борчьер-стрит и Уолбер, гулкие, битком нагруженные людьми, одетыми в манто и соболиные меха, Эмму разрывало от экстаза предстоящего веселья; у неё даже из головы вылетело обещание Фрэнка принести ей чтиво Мари де Лафайет. Слегка поджав нижнюю губу, она наблюдала за едущими автомобилями; кружащими деревьями в кольце парковой зоны; терялась взглядами в ярких вывесках, зовущих англичан на пир светского развлечения. Ночные рестораны, клубы, кафе мелькали быстрыми картинами вечерней галереи Лондона. Фрэнк наслаждался оживленными глазами Эммы, от которых не ускользало ни малейшее изменение мира, и наполнялся уверенностью, что не прогадал, как её развлечь.
Некоторое время, и они прибыли к трехэтажному зданию с яркой репертуарной афишей. В фойе с положенной любезностью у них забрали верхнюю одежду, и они прошли в зал. В квадратном помещении столики рассыпались по кругу до небольшой сцены, умеренно освещённой, в форме полумесяца. Там оркестровая группа в переливающихся костюмах настраивала аппаратуру к игре. Фрэнк остановился у центрального столика и отодвинул стул для Эммы; она села, он помог его подвинуть к столу. Эмма с восторгом глядела по сторонам. Boh;me ! Впереди спиной сидела коротковолосая француженка в узкополой шляпке и в сиреневом платье, обнажающем колени в чулках и лакированные туфли. Она курила сигарету в мундштуке, отставив локоток на спинку стула. Рядом с ней в клетчатом пиджаке, повернутый в профиль – мужчина с тонкими усами; через столик несколько женщин в платьях с узкими юбками и широкорукавными блузами; у стены – мужчины в короткополых шляпах в облаке серо-сизого дыма, уничтожающие сигареты. Они вертелись по сторонам, кого-то ожидая. Никогда не выходящая в свет Эмма чуть ли не визжала от восторга. Её заряжала атмосфера светских ублажений и всех этих сильно накрашенных броских женщин и нагло смотрящих на них мужчин.
К ним подошёл патлатый официант с бабочкой и черном пиджаке, держащий на одной руке поднос, а другую – за спиной. Официант спросил, чего желают гости. Эмма отказалась от ужина, разрешив себе немного вина. Оно снимет взволнованность, думалось ей. Фрэнк слегка удивился, но промолчал. Официант принял заказ и ушёл с тем же позерством. Эмма прекрасно помнила все оговорки поведения, условленные ею самой для такого случая, потому выбрала выжидательную позицию. И заговорил Фрэнк.
– Надеюсь, вы любите музыку? Иначе мы можем сейчас же уйти.
Эмма покраснела. Она терпеть не могла музыку, но уходить из веселого места ей не хотелось. В зале стоял полумрак, рассеянный лишь маленькими круглыми лампами на столе, и Фрэнк не приметил её румянца. Опустив глаза, она подняла их с большим очарованием и сказала:
– Разве существуют люди, равнодушные к музыке? По-моему, главное невежество народа состоит в холодности к искусству.
Фрэнк улыбнулся очень мило.
– Получается, вы и в искусстве понимаете?
Эмма улыбнулась, но уже без особой уверенности. И красноту на лице растворили белые пятна.
– Не сказать, что прекрасно понимаю... Но смотреть картины доставляет мне удовольствие.
– Надо же, как мы похожи! – воскликнул Фрэнк. – Я считаю в музыкальном творчестве многих поколений не меньше богов, чем в художественном искусстве. Однако, душою я больше предан живой музыке.
Сцена засветилась огнями – начался концерт. Музыканты играли на одном дыхании. Фрэнк взирал вперед, как околдованный, и Эмме отчётливо показалось, что её присутствие здесь не обязательно – слишком он увлекся тем, что происходило на сцене.
Концерт длился час, и Фрэнк просидел до самого конца, внимательно глядя только на музыкантов. Эмме стало скучно, но обстановку сглаживал полный зал народа. Она следила за ними глазами неотъемлемого любопытства и даже заметила, как одна кудрявая женщина очень яркого грима периодически обращалась глазами к Фрэнку. Эмме было лестно, что её мужчину выделяют из толпы. Фрэнк изредка вставлял реплики нарастающего восхищения.
– Правда, они таланты? – спрашивал он, так и не притронувшись к своему бокалу вина. – Я слышал их концерт два года назад. И сейчас они стали играть ещё лучше!
Натягивая улыбку, Эмма разделяла его мнение. Притворяться ей было легко. В конце концов, чтобы понравиться ему, она готова вылепить из себя нечто совершенное и не столь значимо, что при этом потеряет собственную индивидуальность.
Вскоре они покинули здание, ещё грохочущее музыкой старых пластин и топотом каблуков танцующих женщин. Фрэнк был доволен вечером, и Эмма тоже осталась довольна, потрудившись на славу быть понимающей и весёлой. Её искушала мысль, что Фрэнк в знак симпатии поцелует её. Но этого не произошло. Он словил такси, привёз её к дому, а на прощание лишь предложил свидеться завтра. Зная, как льстит мужчинам похвала, Эмма отобрала много душеугодных слов и продолжала изображать полную удовлетворенность отдыхом. Фрэнк ушёл с улыбкой, а Эмма, смущенная, что тот не поцеловал ей руку, поняла, что дорожка к его сердцу лёгкой не будет.
Следующие дни они посещали выставку французского пейзажиста Огюсто Руссо – талантливого, но известного лишь узкому кругу. Фрэнк знал художника лично. Их познакомил Роберт Харли – лучший приятель с детства, который тесно якшался с творческими людьми.
Безусловно, Фрэнк попал в свою стихию. Он много рассказывал о художнике: длинноволосом, с красивыми зелёными глазами, грубым носом и перебравшемся из Венесуэлы в Лондон. Рассказывал о написанном сюжете, о применении масла, кистях, холсте – обо всём, что важно для художника и до смерти скучно знать обычному зрителю. Фрэнк знал всё, но не делал из этого себе уважения. Он располагал мыслями, что Эмме интересны подробности черновой работы. Эмма кивала, тревожно пытаясь сохранить самообладание. Она беспокоилась получить вопрос, на который не держала в запасе ответа и начала жалеть, что выставила себя глубокопознавшей искусство. Но Фрэнк по неясным причинам не спрашивал её ни о чём, и Эмма вздыхала с приходящим облегчением.
Затем ясная приветливость погоды сменилась леденящим порывистым ветром. Частые проливные дожди не позволяли дорогам полностью высохнуть. Небо померкло, облака загромоздили его, насыщаясь серой грустью – смотреть на них было тоскливо. Деревья сбросили листву и терпели суровые нападки северо-западных воздушных масс. Прогулки отодвинулись на более благоприятную погоду, потому Фрэнк и Эмма часто пили чай дома у мистера О'Брайна.
Там Эмма познакомилась с Робертом Харли. Это был двадцатичетырехлетний британец, среднего роста, статной фигуры – так, без особой примечательности; разве что глаза изощренно выделялись: черные, небольшие, проницательные, как у сокола. Лоб был высоким, с чрезмерно открытыми висками и двумя едва заметными линиями, которые с годами преобразуются в глубокие морщины; нос заостренный, с приподнятыми в бок ноздрями, что в сочетании с низко опущенными уголками рта насыщало его вид интеллигентной строгостью. Густые волосы были зачёсаны набок. Он не был красив, но что-то в нём интриговало наблюдателя. В его заурядной сущности проскальзывала тень всезнающего могущества и необъяснимой печальной загадки. Он получил медицинское образование при больнице Св. Луки, одевался строго, костюмы менял согласно случаю и, вопреки желанию смотреться солидно, никогда не переусердствовал. Парадный костюм от повседневного отличался бутоньеркой в петлице пиджака, верхнем кармане, или запонкой с камнями на отвороте. Он отращивал усы, и смотрелись они на нём столь же юными, как и был он сам.
Без особой предвзятости было видно, как Фрэнк привязан к Роберту. Их дружба имела все основания считаться образцом степенности, уважения и взаимного интереса. Оба умели вовремя остановиться в момент спора или отказывались от него вовсе, сознавая к чему приведёт отстаивание своих интересов. Они переходили к другой мирной теме, смеясь и поджуривая друг друга.
Эмма держалась с Робертом обходительно; улыбалась ему, вкладывая душу, и при всей своей смекалке и женском чутье никак не могла разобрать, как Роберт к ней относится. Она верила старой мудрости, что влияние общественного мнения – особенно близкого друга – закладывает квинтэссенцию взаимоотношений. Эмма мало участвовала в их занимательных беседах и часто ловила на себе познавательный взгляд Роберта. Ей было странно находиться под наблюдением этого задумчивого молодого человека, но любопытство её к нему, на удивление, увеличивалось в разы. Что у него на уме, когда он смотрит на неё своими чёрными ясными глазами? Она билась рыбой об лёд и возвращалась домой в двояком ощущении: экстатического счастья от того, что Фрэнку она небезразлична, и лёгкой взвинченности от неясности, какой эффект произвела на Роберта.
Потом потеплело: солнце восторжествовало над зимними терзаньями. Эмма больше не видела Роберта. Вдвоём с Фрэнком они снова вернулись к развлекательному досугу: посещали музей, мюзикл-холл, театр и чаще отдавали должное прогулкам в парке. Голубое, как ранней весной, небо, воспрявшее без грузных туч, вдохновляло своей жизнерадостностью. Птицы не летали, не сидели на ветках озябших деревьев парка, но, казалось, с минуту на минуту должны романтично запеть для двух ликующих душ. Эмма порывисто рассказывала Фрэнку о детстве и родителях, он слушал и простодушно улыбался. Потом она примерялась, как слушатель, а Фрэнк болтал о Роберте, нахваливая целеустремленность друга.
– Я так благодарен Робу! – с жаром говорил он. – Это благодаря ему я стану врачом. Его пример для меня бесценен!
В череде историй Эмма подытожила, что Роберт Харли – опасный соперник, могущий употребить своё влияние на Фрэнка во вред Эмме в случае, если она ему не приглянулась.
– Наверно, вы уже успели и обо мне поговорить? – осторожно спросила она.
– Нет.
Он как-то неловко улыбнулся и отвёл взгляд. Лаконичность Фрэнка смутила Эмму, и ей пришлось отказаться от затеи дознаться о мнении Харли.
Весной Фрэнк водил её в студию к Огюсто Руссо. Эмма окружала себя зрелищной фанатичностью к искусству. Они смотрели, как художник работал, говоря с французским акцентом, и делились с ним личным восприятием его творчества. Иной раз они заходили в кафе "London», съедали обед, ели рогалики или пили кофе со сливками. При любом удобном случае Эмма хвалила Фрэнка за эрудицию и чуткое отношение к медицине. Ему было приятно. А летними вечерами они бродили по мостовой во время заката, яркого, как щеголеватая артистка, млеющая желанием обратить на себя внимание. Фрэнк улыбался, когда Эмма заходилась в восхищении от красоты умирающего дня, но ни слова не ронял.
Так пришла осень. Зачастили дожди. В театре ставили пьесы "Трагическая история доктора Фауста"  и "Пигмалион ", а также премьеры комедий. Фрэнк доставал им билеты на спектакль в партер. Эмма грустила, даже когда постановка требовала от зрителя по-меньшему улыбку. Фрэнк аплодировал без устали, широко улыбаясь, а большие карие глаза лучились бодрым всплеском эмоций. Сосредотачивая в себе терпение, Эмма не выбивалась из общей аудитории и тоже купала труппу в овациях. Фрэнк, замечая за ней искру задора, снова дружески улыбался.
На прощание Фрэнк всегда жал Эмме руку с невероятной аккуратностью, лаской, и она начинала страдать от его целомудренной сдержанности. Оставаясь же с Фрэнком наедине, её сводила с ума мысль о поцелуе, которым он без труда воспламенит её губы. И она спрашивала себя, почему он медлит?
В те нестерпимые дни ожидания её сморила меланхолия, заключенная в сомнении: а настолько ли хороша она собой, как вбивала ей мать? Столько времени они ходят там и сям, а от него никакой инициативы. Неужели он не питает к ней симпатию!? Да что там симпатия, если она любит его всем своим юным, животрепещущим сердцем!? Любит несмотря на то, что он лишен безусловного вкуса и увлекается пустым (разве мазня в галереях, пусть известная, а также набор музыкальных нот стоят шума, которым удостаивает их Фрэнк?). Да, ей не интересен театр: артисты в её представлении вообще не личности; разыгрывая из себя тех и других, они не имеют собственного лица. Музыканты в большинстве своём лентяи и пьяницы, а музыку надо слушать лишь в редкую стежку, когда приедается обыденность.
Но даже вопреки этому её существо тянулось к нему. Эмма молила себя набраться покорности, украшающей девушку. И она ждала. Прошел месяц, и два прошло, но Фрэнк оставался любезным, всезнающим кавалером, не посягающим на честь влюбленной девушки, и по-прежнему дарил ей только долгое, уверенное рукопожатие. Так летело время, оставляя в прошлом год трогательных, благопристойных встреч.

3
В Лондон нагрянула зима. В конце января город захватила страшная метель. Видимость составляла не больше двух ярдов, автомобили стали редким гостем дорог: водители проявляли благоразумие обождать, пока несвойственное Лондону явление затихнет. Фрэнк жил вдали от Эммы, и она догадалась, что тот не посмеет выйти из дома в буран. Стараясь сохранять непринужденность, особенно в присутствии матери, она ждала от него вестей. Но он не звонил и не писал. Метель разыгралась на три дня, не давая никаких надежд на встречу.
Но на четвёртый день, когда буря оставила город, Фрэнк всё-таки объявился, причём с обещанной год назад "Принцессой Клевской". Долгая разлука изменила девушку. Измученная тоской Эмма утратила терпеливость, а следом и показное спокойствие. На сей раз влечение к нему было столь безудержно, что, едва миссис Морган оставила их на минуту, а Фрэнк заговорил о Венеции, Эмма без слов поцеловала его услаждающим прикосновением: коротким, но достаточным, чтобы понять прелесть жаркой кожи её нежных губ. Фрэнк оборвался на последнем до поцелуя слове, замер и глянул на Эмму долгим, необъяснимым взглядом. За ним крылось весомое удивление, а ей хотелось увидеть счастливый блеск его глаз и теплоту. Потом он поглядел в окно, где солнце скрылось за шеренгой низких туч, подумав о чем-то своём. Эмма подметила, что его глаза блуждают далеко за пределами стекла. Ей досаждало его безразличное молчание. Она задумала извиниться за свой поступок, но тут с работы пришёл мистер Морган. По-доброму он поприветствовал двоих, и завязалась беседа. Дружба Фрэнка с Эммой приходилась ему по нутру. Хорошего образованного собеседника днём с огнём не сыщешь, а будущий врач – интеллигентная компания. Всерьёз Фрэнка мистер Морган не воспринимал, а только как сына доктора Чарли.
Потом вернулась миссис Морган, а спустя четверть часа Фрэнк заявил о своём уходе и, согласно правилу, распрощался со всеми. Эмме напоследок он даровал теплый скорый взгляд, без намёка на улыбку. Душа Эммы тихонько стонала в груди от его неприступности. Она поняла, что недооценила поклонника: он безразличен к ней. Ему нравится водить её в приличные места, нравится сидеть с красивой девушкой и доказывать себе безо всяких прикрас, чего заслужил в жизни. Она скрашивает его одиночество, и отринуть такой дар с его стороны было бы неразумно. Вот он и пользуется удачей. Сомнения мучили девушку до рассвета.
Утром, едва солнце коснулось земли, выглядывая из белых, пушистых облаков, Эмма получила письмо от Фрэнка. В нём говорилось, что намеченная ими встреча вечером состояться не может по вине непредвиденных обстоятельств, требующих личного присутствия Фрэнка. Он также извинился, что посмел отчитаться в письме, а не собственной персоной. Эмма вспыхнула, скомкав лист, написанный мелким, вылущенным почерком, и бросила его в камин. Перво-наперво она подумала, что таким неприемлемым образом он собирался порвать с ней, испугавшись сказать подобное ей в глаза. Она закурила. Обвиняя себя в том, что снова поддалась воле порока – нетерпеливость очень мешала ей жить – она мыслями ушла в себя. Разве могла она терпеть дольше, чем уже терпела? Год – это двенадцать долгих месяцев, и за триста шестьдесят пять дней он даже не удосужился её разочек поцеловать. А, между тем, ей уже двадцать с хвостиком! Чего доброго, годик-другой пройдёт, а на третий её назовут старой бездетщиной. Уж этого выжидать не придётся – окружающие так и высматривают нового барашка для жертвенного приношения на ложе пересудов. Она выбросила сигарету в камин, следя, как пламя пожирает брошенный лист желтоватой бумаги, и аккуратные черные буквы исчезают, как заклинание, написанное на древних рунах. Она пришла к идее не отвечать на его письмо, давая повод нагрянуть к ней с визитом.
Но Фрэнк не приехал, и через два дня написал, что снова не располагает временем, чтобы выбраться с ней на прогулку. Злость её не различала меру; она рвала и метала, бросаясь быстро слоняться по комнате в тени вечернего уныния. Мать заглянула к ней и звала к ужину, но Эмма отказывалась. Вопросы о Фрэнке – почему не является и куда запропастился – звучали из уст миссис Морган с радостной насмешкой, и Эмме было непонятно, откуда взялась торжествующая радость её матери.
Спать Эмма легла поздно, так и не поужинав. А утром снова пошел снег: мелкий, скудный и очень мокрый. Ей хотелось увидеться с Фрэнком. Ярость отпустила девушку, но порыв не утратил силу, а отнюдь – заимел над ней полную власть.
Припомнив места, где обычно уединялся Фрэнк – а именно библиотека в Сент-Джеймсе и ресторан на Кэмпден-Хилл-роуд – она подумала, что следует отправиться туда и побродить по окрестным улицам, а если посчастливится его увидеть – самой порвать с ним всякие отношения.
Ничего не говоря матери, она оделась и, добравшись автобусом до Сент-Джеймс-сквер, вышла на суетливой улице, где пешеходов было столько, что приходилось уклоняться от столкновения плечами. Тающий снег превращался в мокрую грязь. Небо облачилось в серую вату, и находиться на улице было неприятной необходимостью. Эмма долго смотрела на большие окна библиотеки и некоторое время не решалась войти. У неё руки дрожали от волнения, и она слегка покусывала ногти. Осматривая вокруг, она поняла, что так ничего не дождется, нужно подняться в читальный зал.
В тишине библиотеки стоял аромат старой бумаги и тяжелой пыли. В приглушенном освещении теснились высокие стеллажи; на полках чередовались книги: толстые и одинаковые по высоте, с переплетами красными, черными и серыми. Дубовые лакированные столы шли двумя ровными рядами, оставляя широкий проход. За первым столом сидела седовласая женщина с пенсне, листающая страницы большого тома; а через два стола расположился Фрэнк в костюме из твида. Он смотрел в книгу с усердной сосредоточенностью, от которой, чудилось, бумага воспламенится и сгорит дотла. Он слегка откинулся на стуле и чесал по щеке рядом с ухом. Увидев его чистые, невинные глаза с кофейным оттенком, маленький носик и желанные губы, Эмма вдруг оплыла. Сорные мысли больше не руководили ею. Она не хочет с ним расставаться. Он был мил, спокоен, задумчив. Темноту его густых волос, приглаженных помадой, выгодно подчеркивал светлый пиджак. Щеки излучали розовый отсвет, и весь его лик испускал некое обольщающее благоухание. Пока Эмма стояла в паре шагов от него, Фрэнк невзначай поднял глаза, переворачивая прочитанную страницу, и его крупные глаза засверкали.
– Эмма... Какая неожиданность! – улыбнулся он спокойной улыбкой, будто они условились встретиться именно в цитадели знаний.
Эмма почувствовала, как знойное сердце рвется из груди и горит ещё большей любовью. Да, она любит его! Так сильно, что отречься от него не сможет даже под дулом пистолета. Наблюдая, как он уравновешен, Эмму снова испугалась, что вернётся домой ни с чем: отвергнутая, необласканная, ждущая дальнейшего развития событий. Такие выводы были ей нестерпимы. Набрав полные лёгкие воздуха, она оставила всякие правила пристойности и твёрдо заявила.
– Фрэнк, женитесь на мне.
Она стояла перед ним в заснеженной шубке. Каштановые волосы, собранные по моде, приподнятая чёлка и прекрасные голубые глаза сверкали одинаковым глянцем. Её грудь поднималась прерывисто. Она часто дышала, будто не могла надышаться. Фрэнк пораженно моргал, отложив книгу в сторону. Молчание длилось монотонные секунды, но ей они представлялись долгими часами. Её разрывали неопределенность и безмолвие библиотеки. Никто не отвлекал их, и Эмма с радостью бы подвела стрелки часов, чтоб услышать его ответ. Сколько же он будет молчать?!
– Или я не достойна стать вашей женой? – холодно дополнила она.
Фрэнк опустил глаза и удивлённо уставился на книгу; снова прошелся взглядом по библиотеке, будто его волновало, сколько собралось читателей. Эмма находилась в шаге от слез. Они наполняли её выразительные глаза небывалой мольбой. Ей стиснуло грудь. Стало душно, и воздух казался таким бедным, что легкие лишь частично получали дозу необходимого кислорода.
И тут Фрэнк встал и подошёл к Эмме. Уверенность его шагов несла в себе нечто утвердительное. Эмма ощутила недомогание, когда он с безграничной лаской взял обе её руки и поднёс их по очереди к своим тёмно-алым губам.
– Лучшей жены мне и в век не сыскать, – сказал он с деликатной улыбкой, привлекая её к себе.
Не сумев подавить эмоций, Эмма разрыдалась, и пока из неё выходили горечь и мучительное страдание тех дней одиночества, Фрэнк продолжил говорить спокойно, но с пугающей осторожностью.
– Я не в силах надеяться, что миссис Морган примет меня в вашу семью. Я недостоин тебя, Эмма. У меня нет высокого положения, нет богатств и больших сбережений. Я нахожусь на открытом пути, где только ветер и пустошь, где самому придётся возводить себе жилище, условия и счастье; придётся приспосабливать себя и тебя существовать на этом пустынном отрезке земли. И, как и всякому, кто начинает вести самостоятельную жизнь, я буду трудиться, не покладая рук, чтобы обеспечить нас. Легко нам не будет, это уж точно!
Эмму так распалили жаркие речи возлюбленного, что ей захотелось превзойти его в любовном признании.
– Ну и что? – экспансивно выпалила она. – Я не боюсь трудностей и хочу принадлежать одному лишь тебе! И телом, душой! Я замираю от мысли, что мы будем вместе засыпать и просыпаться, преодолевать горести, переживать радости. Ах, Фрэнк, как мы будем счастливы!
Эмма заплакала ещё сильнее, выпуская все накопленные чувства на волю. Фрэнк погладил её по волосам, что дало ей больше пыла плакать в три ручья. Голос его, приятного низкого звучания, не утрачивал осторожности.
– Да, я бы тоже этого хотел. Но миссис Морган прочит тебе в мужья другого мужчину. Нам лучше не делать глупостей. Это оскорбит её.
Эмма резво отстранилась, утирая слезы.
– Мама поймёт, не сомневайся, поймёт! Я люблю тебя, Фрэнк! И жизни без тебя не мыслю!
– Моя дорогая, и я тебя люблю! – улыбнулся он, заключая её в тесные объятия. – Ты никогда не пожалеешь, что стала моей!

4
После обеденного часа Эмма, до предела взбудораженная и счастливая, собрала мать и отца в одной комнате. Мистер Морган сидел с присущей ему мягкой улыбкой в предвкушении, что приготовила им дочь. Совсем по-другому вела себя миссис Морган. Крайне бледная она сложила руки на коленях и еле держалась, чтоб не пасть в обморок – в ней засело дурное предчувствие. Эмма подскочила к ним, упала на колени, взирая с жалостливым отчаянием то на отца, то на посеревшую мать. Её глаза смотрелись невинно и трепетно.
– Мама... Папа... Я так счастлива! – на лице Эммы навернулись правдивые слезы. – Я благодарна вам за всё, что вы для меня сделали. Конечно, в душе я остаюсь вашей маленькой Эммой. Но мне уже скоро двадцать один, я хочу наконец повзрослеть и начать самостоятельную жизнь, к которой вы столько лет меня готовили. Я не буду больше ходить вокруг да около...
Эмма уронила взгляд, давая слезам счастья скатиться по бархатным щекам, и снова воззрела на родителей. В той мимолетной паузе миссис Морган испуганно схватилась за сердце, а отец, изогнув брови в согревающей теплоте, ждал разъяснений.
– Я выхожу замуж за Фрэнка О'Брайна.
Некоторое время все трое молчали: каждый в занятой ранее позе. Мистер Морган ослабил брови, и виделись они не столь дружелюбно, как до монолога Эммы. Луиза, в бренном ужасе вытаращив глаза, бессознательно прикрыла рот рукой. Моргала она как-то странно: медленно и с усилием, словно веками желая отмахнуться от тающих в тишине звуков безрассудного голоса дочери. Сердце Луизы билось едва слышно, и, казалось, бьётся оно в чьей-то чужой груди. За последние полгода ей пришлось приложить немало усердия в бою с растущим сомнением и уверить себя, что дружба с непредставительными О'Брайнами не принесёт злостных последствий. К несчастью, интуиция её не подвела, и Луиза мысленно досадовала на себя за то, что легкомысленно отнеслась к этой бесцельной связи дочери. Надо было вмешаться, принять меры, настоять на разрыве отношений, но Луиза слепо плыла на лодке судьбы, отказываясь управлять вёслами.
– Что ты сказала, Эмма? – отрывисто выдохнула она.
– Мама, – Эмма с любовью взяла руки матери в свои, – я знаю, вы не очень благоволите Фрэнку... Но он чудесный! Воспитанный, образованный, чуткий, и через пару лет получит медицинский диплом. Разве плохо иметь в семье врача, причём достойного? Сколько хорошего нам сделал Чарли О'Брайн? Он вылечил вас, разве не его вы считали хорошим и почтенным человеком?
– Но он всего лишь врач! – возмутилась Луиза, не понимая, как дочь смеет проявлять невежественность в умении разграничивать достойных от посредственных. – У него никогда не будет карьеры, он на всю жизнь останется простым врачом! Да, спасать жизнь – дело благородное, но он не джентльмен, – миссис Морган злобно вырвала свою руку из руки дочери, – и он не достоин тебя!
– Как вы жестоки, мама, и малодушны! – слезы Эммы ушли, сменяясь на ядовитый огонёк. – Ведь мы самая обыкновенная семья в Лондоне. Если уж оценивать человека только по кошельку – мы тоже недостойные люди.
Вмешался мистер О'Брайн, аккуратно положив свою руку на ладонь Эммы. Глядел он осторожно.
– Доченька, может, твоя мать права и стоит обдумать всё получше?
Лицо Эммы извратилось гневом. Вскочив на ноги, она ринулась к окну, устремляя отчаянные глаза пол, а мистер Морган продолжал внушительным тоном.
– Ваша приятельская дружба была мне мила. Парень он неплохой и деловитый, слов на ветер не бросает. Но и ты войди в моё положение. Ты мой единственный изумруд! Разумеется, рано или поздно мне бы пришлось расстаться с тобой, в этом твоё предназначение – создать свою семью. Но теперь, когда время пролетело так быстро, что я не успел опомниться, и ты в дюйме от серьёзного решения, я бы попросил тебя обдумать всё холодной головой, без амбиций, к которым, увы, ты достаточно склонна.
– Я не изменю решения! – Эмма встряхнула головой, прищурив глаза от решимости. – Я люблю его! Разве такого повода недостаточно, чтобы связать наши судьбы? Если я не выйду за Фрэнка – я вообще никогда не выйду замуж!
Неизвестно, чем бы кончился сей накаленный разговор, если бы не зазвонил телефон. Мистер Морган ответил, долгое время слушал молча, затем дважды неосознанно кивнул, бросил два коротких слова согласия и, попрощавшись, повесил трубку с мрачным озадаченным лицом, которым обратился к жене.
– Звонил Фрэнк, Луиза. Он приглашает нас троих завтра к себе пообедать.
– И ты согласился? – чуть ли не вскрикнула миссис Морган.
– Я не мог поступить иначе, это невежливо! В конце концов, мы же не дикари неотесанные! Да и приглашение скорее звучало от имени Чарли. Он-то нам плохого ничего не делал.
На следующий день с тяжёлым сердцем семья Морган отбыла на обед. Погода стояла чудесная, небосвод окутывал землю своим чистым, ясным как лазурит, покровом. Воздух прогрелся, и уже никому не верилось, что зима так жестоко обходилась с ними неделю назад. Скорое приближение весны дарило им надежду на радость, и все выжидали, когда природа встряхнется от зимнего сна и возродит душевные пейзажи тепла и ярких красок. И разодетые лондонцы, слоняющиеся от скуки, выглядывали эти пасторальные этюды и сыпали улыбками. Эмма тоже улыбалась им беззастенчиво, жадно впитывая взгляды прохожих, с которыми стремилась поделиться своим нескончаемым счастьем. Те, кто охотно ловил ту заряженную улыбку, не оставались равнодушными и улыбались ей в ответ.
К удивлению Луизы, жилище О'Брайнов не являлось тесными арендованными комнатами. Это был складный дом из белого кирпича, массивный, квадратный, с двумя этажами, эркером наверху, крытым портиком и облагороженной лужайкой, где летом стелется пышная трава и зеленеет самшит. Эмма злорадственно глянула на мать, а та с немым недоумением останавливалась глазами на клумбах и больших окнах выступающей части фасада.
– Они точно живут здесь? – тоже смутившись, уточнил мистер Морган.
Луиза достала из сумочки пенсне и сложенный лист, где мистер Морган на всякий случай записал адрес Чарли О'Брайна.
– Всё так, если верить сведениям на бумаге, – подтвердила Луиза.
Хихикнув, Эмма поспешила к порогу. Дверь им отворила солидная горничная, в платье с оборками и стоячим воротничком, одетая чуть ли не лучше самой Луизы, которой от сего наблюдения стало неуютно. Горничная забрала их верхнюю одежду и любезно пригласила проследовать в гостевую комнату, где мистер О'Брайн примет их.
Ещё в дверях той гостевой комнаты появился высокий, дюжий лакей, очень молодой и тоже опрятно одетый, и предложил следовать за ним. Эмма уже бывала здесь на чаепитии и потому шла, глядя вперёд, а родители Эммы вертели головой туда-сюда, не понимая, откуда взялась вся эта помпезная обстановка у простолюдина, принимающего больных в амбулатории.
Мистер Морган – человек утонченных позиций, смело понимающий в искусстве, видел в ней успокаивающую красоту. Он считал, что нельзя обойтись без картин, несущих некий божественный уют в суетность дней, когда перед глазами мелькают одни белые листы и черные буквы. Ему не доставало этой красоты на рабочем месте. А здесь он очутился в среде, где красота обитает вокруг: репродукции Мане, Дега; скульптуры, оживляющие черты творений Микеланджело; пузатые вазы с росписью греческой мифологии – на одной признал Геракла, на другой Ареса и Аида. Везде лежали гладкие ковры с ярким орнаментом, мебель эпохи Людовика XIV впечатляла красным деревом и черно-золотыми элементами отделки стен. В апартаментах смешался дух богатства и романтизма. Безусловно, О'Брайнов нельзя упрекнуть в безвкусии и нищете.
У Луизы Морган недоверчиво приоткрылся рот. Она никак не ожидала побывать в таком отличном доме, где поработал исключительный интерьерный мастер. Лакей распахнул двери, и трое вошли в такую же богатую комнату с размашистыми креслами посредине, столиком-буль рядом с ними и роялем в дальнем углу. На столе лежал поднос с закусками, бренди, виски и содовая, чашки из тонкого, хрупкого фарфора и чайник из коллекции дорогих сервизов.
– Располагайтесь. Мистер О'Брайн спустится с минуту на минуту, – сказал лакей и удалился, не поворачиваясь к гостям спиной.
Спустя пару мгновений двери стремительно распахнулись, и в комнату с представительной улыбкой влетел Чарли О' Брайн. Его массивное плоское лицо истончало доброжелательность и здравие. Удлиненные волосы до мочек ушей, полностью седые, такие белые, что напрягало глаза, зачесаны слегка назад, чтобы не нарушать правильный контур лица. Брови тоже белые, как у старца, колосились над темными глазами. Он был воплощением добра, воином божьей армии, и белый халат был тем самым необходимым атрибутом, завершающим образ спасителя. Он обладал твёрдой походкой, ходил всегда быстро и, могло показаться, что вечно куда-то не поспевает. За его массивными плечами мелькал Фрэнк, отстающий от предыдущего в росте на полголовы. Фрэнк глазами искал Эмму. Пока родители швыряли любезностями, она аккуратно приблизилась к нему.
– Ничего не вышло, Фрэнк, – горестно шепнула Эмма. – Родители против.
Фрэнк загадочно улыбнулся.
– Предоставь это мне.
Разговор клеился, как надо. Чарли справлялся о здоровье Луизы, а она, не допуская и капли лицемерия, отвечала ему мило, но весьма натянуто. Мучимая любопытством и тревогой, она не знала, куда себя деть лишь бы поскорее начался разговор о том, для чего их туда созвали. Зато мистер Морган, не забивающий голову женским мусором, совершенно поплыл, когда ему сказали, что выглядел он, как Александр Македонский в полном расцвете сил. Падкий на комплименты, которые, надо сказать, толком не получал, так как родился не женщиной, он никогда не задумывался о том, как действительно выглядит глазами посторонних. Он был довольно щуплым, но жилистым, имел мягкий, очень красочный баритон и нафабренные усы, добавляющие облику гусарских акцентов. Да и глаза у него были маленькие, бесхитростные, больше глуповатые. Лесть порадовала его уши, и мистер Морган был настроен только на мирные беседы.
– Могу я предложить напитки? – с улыбкой осведомился Чарли.
– Да, в горле пересохло. А у вас тут целый арсенал бутылок, – посмеялся отец Эммы.
Чарли расхохотался веселым задором, и мистер Морган подметил, что за всю свою жизнь не посчастливилось ему слышать такого чудесного открытого смеха.
– Я вам хочу признаться, что жить как герцог далеко нелёгкая задача. По ночам я часто просыпаюсь от ощущения, что падаю с кровати, подойти к которой можно с обеих сторон, а не с одной, как было принято в нашей квартире, где кровати стояли у стены.
Снова посмеялись. Морганы восприняли слова Чарли с юмором, тогда как доктор отпустил правдивое замечание. Чарли подался к столику и налил порцию бренди, и мистер Морган припомнил, что ни разу не заставал врача с алкоголем в руках.
– А вы, Чарли, что же, совсем не пьёте?
– Нет, я придерживаюсь чисто профессионального мнения, что каждая из тех красивых бутылок с заманчивой этикеткой – медленный, но верный яд. И пьянство ничуть не лучше самоубийства. Трезвость мыслей очень важна в моей профессии. Да и, между нами говоря, формулы бренди так впечатляют своей наглядностью, что, право, зная их, пить уже не хочется.
Они снова подняли волну смеха, на этот раз не устояла и мать Эммы.
– Чего у вас не отнять, доктор – так это прямолинейности! – подчеркнула Луиза.
Радушно улыбаясь, Чарли поднёс стакан мистеру Моргану и спросил Луизу, что предпочтет она. Вскоре мистер и миссис Морган (в коем- то веке от волнения позабывшая о желудке, ибо нервы куда важнее) пропустили по стакану бренди; Фрэнк и Эмма испили кофе, а мистер О'Брайн выпил свой стакан с впечатляющим удовольствием, и никто б и глазом не повёл, что там находилась обычная минеральная вода, а не какой-нибудь прелестный нектар Богов из сердца Сицилии. Обстановка обогатилась бы тишиной, если бы врач, прозорливо чующий неловкие паузы, не скрасил бы её своим звонким бойким голосом. Надо заметить, что напряжение чувствовали все, кроме самого Чарли. Он отшучивался и смеялся, говорил, что будь у него в запасе скверная привычка курить, сейчас настало бы самое подходящее время уничтожить сигару. Мистер Морган курил изредка, но тут, восхищенный приёмом, захотел получить от жизни все услаждающие дары. Потому счёл предложение уместным, высказываясь о том во всеуслышание. Что плохого после бренди почуять послевкусие табака? На этот случай Чарли О'Брайн всегда имел запас кубинских сигар, подаренных ему пациентом. Подарок, конечно, виделся Чарли ножом, который не вонзили в спину, а положили рядом, так, на всякий случай. Однако, благодаря компромиссной мягкости из любой ситуации доктор выходил с разряжающей шуткой.
Чарли требовательно относился к личному здоровью, а также видел своим долгом оповестить другого человека о пагубности привычек в лёгкой, необязывающей форме. Настаивать, а уж тем более осуждать понятия других считал открытым вторжением на частную территорию, недопустимое ни под каким видом. 
Итак, собираясь искурить сигары, они прошли в другую комнату, чуть меньше предыдущей, ничуть не уступающей в пышности интерьера. Затем врач шутливо попросил Эмму и Фрэнка оставить их.
– Ни к чему вам взрослые разговоры, дети мои, – подмигнув молодым, он показал жестом на дверь.
Двое вернулись в гостевую. Фрэнк заметил волнение Эммы и всеми доступными способами принялся убеждать, что всё обойдётся; заботливо обнимал её и целовал её тёплые руки. Это были прекрасные минуты. Её суетливое сердце билось в унисон с его сердцем, а за тонкой стеной тем временем решалась их судьба.
Через десять минут улыбчивый О'Брайн и Морганы вошли в гостевую, и Чарли торжественно объявил о помолвке молодых и свадьбе в конце месяца.
– А чего тянуть!? – смеялся Чарли, сверкая зубами. – Как говорится: "куй железо, пока горячо!".
Эмма никак не могла взять в толк, почему лица родителей довольные и радостные, особенно мистера Моргана. Любопытство было удовлетворено тем же вечером.
– Ты знала, дорогая, что О'Брайны – люди весьма обеспеченные? – вдруг спросила Луиза, когда Эмма помогала накрыть ужин на стол.
– Разве они обеспеченные?...
– Еще как! Представь себе, некий знатный пациент оставил Чарли в наследство два больших дома, ценные бумаги и некоторые коллекционные картины. Теперь они всю жизнь могут не работать, им с лихвой хватит нажитого имущества. Великолепно правда, что вы помолвлены?
Эмма скривила губы в язвительной иронии.
– Помнится, ещё вчера ты отказывалась иметь дело с недостойными людьми... Как быстро, оказывается, можно получить почётное место в обществе: всего - то два дома и ценные бумаги.
Миссис Морган поставила блюдо спаржи на стол, покрытый скатертью, и поглядела на дочь невинными глазами.
– Дорогая моя, когда ты начнешь разбираться в людях так, как разбираюсь я – ты добьёшься колоссальных успехов! О'Брайны не только достойные, они ещё и очень щедрые. Фрэнк отказался от дома во Франции, подаренного ему отцом, в нашу пользу. И теперь мы можем перебраться в Ля-Морель и, наконец, зажить так, как заслужили нелегким трудом и порядочным образом жизни. Я буду устраивать там обеды, ужины каждый божий день! И все будут говорить, какая благородная женщина – Луиза Морган, гробившая свои дни в скучном Лондоне.
В эйфории миссис Морган направилась на кухню. А Эмма осталась у стола с видом понимания и усмешки, и, когда та вернулась с хлебом, Эмма отписала ей непристойное замечание:
– Интересное положение: Фрэнк купил нас с потрохами, а вы, мама, радуетесь тому, что продали родную дочь за дом в Ля-Мореле?
Луиза выпятила округленные возмущением глаза.
– Откуда у тебя такие глупые мысли!? Единственное, чего я жажду всем сердцем – так это чтобы ты была счастлива, и само собой, обеспечена. И если хочешь знать, Фрэнк подарил нам не обычный дом. Находится он в престижном районе, у него два этажа и прислуга! – Луиза трагично выдохнула. – Пойми наконец, мне меньше всего хочется, чтоб ты работала, как проклятая. Мы дали тебе неплохое образование, но у тебя, дорогая моя, и чайник в руках не задерживается. – Луиза приобняла Эмму за плечи. – Ты не создана для работы, ты создана для любви. Так пусть ваше счастье длится вечно!
Мистер Морган тоже пребывал в прекрасном расположении духа, и как только радость плотного обеда О'Брайнов иссякала, он садился обратно за бумаги и перечитывал слова дарственной на дом. В нём не было столько честолюбия и снобизма, как в жене, но почему бы не совмещать приятное с полезным? Он столько лет положил на контору, трудился от зари до зари, брал уйму работы на дом. Пора бы и честь знать! Силы человеческие невечны, и он вполне заслужил немного расслабляющего покоя. Как любящий отец, он прежде всего радовался, что Фрэнк – очень порядочный, разумный мужчина. Он не из тех, кто рукоприкладствует, пьянствует и живёт распутно. А разве существует нечто более важное, чем преданность и спокойный быт?
Таким образом все находились в приятном ожидании церемонии. Особенно Эмма пребывала в волнительном нетерпении получить статус жены достойного и умного врача. Эта сладостная вероятность будущего доводила её до всепоглощающего экстаза. Распаленное, как уголь, сердце начинало чеканить ритм без остановки. Одно лишь смущало её: почему Фрэнк, располагая к ней любовью, отказывался свидеться с ней в дни нещадной метели.
При первой выпавшей возможности она спросила Фрэнка, и тот, будучи мужчиной честных правил, не стал уклоняться от вопросов, которые стоило разрешить до свадьбы.
– Мне пришлось отбыть в Ля-Морель к матери, – пояснил Фрэнк. – Она недавно переехала туда, а накануне той лондонской метели сломала ногу. Я очень беспокоился и поехал проведать её.
Хоть значительную часть юности Фрэнк провел рядом с Чарли и теперь – когда их объединяла общая спасительная цель – жил рядом с ним, Фрэнк всё равно страдал большей привязанностью к матери. Прислугой Габриэла О'Брайн не бедствовала, но ей не доставало присутствия сына, способного улучшить её здоровье одним лечебным словом. Умея повлиять на мнение сына добрыми словами, она всегда брала верх над его желаниями.
Выслушав будущего супруга, Эмма сочла поступок Фрэнка верхом благородности. Её раздувало от гордости и уважения, что он так ценит родную кровь. Это верный признак процветания их семейного союза и того, что Эмму он никогда не обидит, как не обидел бы собственную мать.
Эмма не выставляла притязаний, когда Фрэнк, сумев договориться о дальнейшем обучении в Ля-Мореле, изъявил волю уехать туда пожить до свадьбы. Чарли, окруженный сотнями пациентов, объяснил Фрэнку, что не представляет возможным отъехать из Лондона даже на день, чтоб не выпасть из плотного графика приёма. Габриэла О'Брайн осталась одна-одинешенька среди многочисленных прислужок, и у Фрэнка сердце было неспокойно, как она там справляется в одиночестве.
Считая беспокойство и заботу Фрэнка необходимой платой матери за подаренное добро, Эмма решительно сказала:
– Поезжай, Фрэнк. Скоро мы будем всегда вместе.
Она тепло поцеловала жениха в щеку, украшая губы застенчивой улыбкой.
– Ты правда не обидишься? – Фрэнк глядел на Эмму с восторгом, от которого она лишь утвердилась в своём намерении послужить жениху опорой.
– Нет конечно! Ей сейчас нужна твоя забота.
– Господи, как же мне повезло с женой! Я люблю тебя, Эмма! – они обнялись, а их сердца одинаково наполнялись любовью и уважением друг к другу.
Пока он жил в Мореле до свадьбы, а Эмма тосковала по нему в Лондоне, общались они мало: иногда по телефону, реже – писали письма. Желающий проявить свою глубокую чувственность, Фрэнк пыжался изо всех сил выразить на бумаге свою любовь к Эмме. Но вместо ласковых признаний у него получались топорные, мужланские послания, которые удивляли его самого. Он рвал листы и снова брался за работу. Увы, количество попыток не наделяло его слова умиляющей теплотой. Потому обходился он пятью строками, в которых кратенько излагал вести.
Такая переписка ужасно огорчала молодую невесту. Её мечты зиждились на необузданном влечении к нему, любви и полном уверении, что никого больше не полюбит также сильно. А бесчувственные эпистолярные отношения сбавляли в ней жар, противоестественно наводя смуту в мыслях.
Однако, день свадьбы близился, и она находила в этом своё ненаглядное утешение.


5
Ветер перемен не заставил себя ждать, привнося в мелодию семейного счастья скверну гнетущего реализма. Венчание проходило на чинном уровне согласно канонам англиканской церкви и завершилось в апартаментах дома О'Брайнов.
В тот ненаглядный день Эмма получила первый урок, который оставил неприятный осадок. Пока шла брачная процессия, Эмма не смела думать ни о чем, кроме Фрэнка, их весёлого будущего и любви. Но в разрез ожиданиям девушки, жених расточал улыбки и с радостью получал комплименты. Эмма ловила его взгляд, а он смотрел вокруг с довольным лицом, наблюдая, как гости полушепотом восхваляли новобрачного.
– Красавец, хоть и юный! – говорила миссис Б.
– Да, такой далеко пойдёт! – кивнула рядом стоящая мисс Л.
У Эммы создалось ощущение, что быть в центре внимания для Фрэнка важнее, чем смотреть на жену и вздыхать о предстоящем семейном блаженстве. Эмма оскорбилась до крайности, но виду не подала, желая сохранить праздник.
После церемонии они обсудили, как провести медовый месяц. Планы сосредоточились на поездке в Рим, куда Эмма грезила поехать. Фрэнк любил постоянство. Смена обстановки уничтожала в нём самоуверенность. Приспособление к новому отнимает силы и время, а в последние годы Фрэнк научился ценить и то, и другое. Но как бы там ни было Эмме он уступил, обещая отправиться в путь в июле, до которого оставалось чуть больше четырёх месяцев. Эмма примерно ждала.
По прошествии трёх дней Фрэнк настоял на желании перебраться в Ля-Морель и приглядеть за больной матерью. До венчания Эмма имела радость видеть её дважды. Это была очень красивая женщина с высокими скулами, гладко вычерченным лбом, тонкими бровями, очень худая исполинка, но безмерная худоба была ей только к лицу. Если бы за то, каким человек наделён сердцем, отвечали бы размер и форма глаз, безусловно, Габриэла О'Брайн могла бы с честью заявить, что получила самую большую душу, какую только можно себе вообразить. Её родители – чистокровные французы имели своё гончарное дело в Ромнише (в сорока милях от Ля-Мореля). Она была воспитана, образована, прекрасно держалась в седле и играла на фисгармонии. Речи её текли рекой; многие считали её истой резонеркой. Эмму она приняла тепло, и они сразу нашли общий язык. Могли рассуждать о важном и повседневном с лёгкой непринуждённостью. Эмма была счастлива.
По весне у Фрэнка началась медицинская практика в больнице Св. Дионисия. Приходилось отдавать по восемь, порой десять часов в день на первичный осмотр пациентов. Работа была непростая и нервная; некоторых больных доставляли без сознания, отравленных алкоголем или прочей дрянью, с поломанными конечностями или вспоротым животом. Фрэнк совершал самую грязную работу: бинтовал, промывал раны, ассистировал, ставил дренажи, убирал всякие испражнения, и делал это с терпимым добродушием, не разграничивая бедных и богатых, пропащих и солидных – всех ровнял одной линией, и каждому оказывал надлежащее внимание, согласно данной клятве служить людям со всей душой и преданностью.
Домой Фрэнк возвращался после семи вечера. Эмма умела кое-что готовить из еды и, отпустив кухарку раньше положенного часа, вызвалась сообразить ужин сама. Она обольщалась, что, сделав Фрэнку приятное, он станет любить её ещё сильнее.
Пока отменные блюда томились на газу, Эмма проглядела все окна. Не проходило полминуты, она в бесчисленный раз отодвигала занавесь и всматривалась в темноту безлюдного двора. Её сердце стучало в быстром ритме радости от всякой тени, внезапно возникшей перед портиком дома, и сильно расстраивалась от того, что тень не принадлежала супругу.
Ужин был готов незадолго до прихода Фрэнка, уставшего, но довольного тем, что его встречают с почестями.
– Как пахнет! – потирая вымытые руки, он прошёл к столу. – Я готов съесть целую свинью!
– Садись, я тебя покормлю.
С улыбкой Эмма закончила накрывать на стол, и зашла прислуга, сообщив, что больная миссис О'Брайн просит сына подняться к ней. Фрэнк ласково поцеловал жену и поднялся наверх, а когда вернулся – выглядел опечаленным.
– Ты не огорчишься, если поужинаю с мамой? – спросил он, обняв Эмму со спины. – Сегодня ей не здоровится, нога не даёт покоя. И она очень скучает в четырёх стенах.
Эмма выстрадала улыбку, а сердце кольнуло болью разочарования. Готовясь к вечеру, её переполняло стремление разделить ужин на двоих, побыть наедине, чтобы наверстать часы разлуки. Ей определённо не доставало его. Она вспомнила, сколько печали хапнула, когда жила вдали от него до свадебной церемонии.
Тем не менее она не упрекала Фрэнка в отчужденности, уповая на медовый месяц, где они уж точно будут счастливы. А кроме того согревала в душе эгоистичную надежду, что миссис О'Брайн поправится – чего ей искренне желала – и они отбудут с Фрэнком в Лондон вдвоём и навсегда. Там наедине он отвлечется от забот и полностью отдастся любви с юной женой. Но ко всеобщей печали, дела со здоровьем Габриэлы шли туго.
У Эммы не было никакого желания ссориться с мужем в самом начале любовной тропы, и она пересилила бунт кипящей страсти.
– Конечно, я не против. Велю отнести блюда наверх.
– Ты не сердишься? – уточнил Фрэнк.
– Нет, ей действительно сейчас нелегко.
Фрэнк отпустил одну руку, все ещё обнимая другой супругу.
– Ты настоящее чудо!
Он поцеловал её в лоб и очень усталым шагом поднялся по лестнице. Горничная отнесла ужин наверх, а Эмма в мучительном одиночестве съела немного курицы, овощей, запила пуншем, ушла в спальню и приняла ванну.
Той ночью Фрэнк нежил её в ненасытной любви, и Эмма поняла, что сполна получила за испорченный ужин. Утомленная плотским, она заснула, счастливая и довольная, на его худенькой груди, а утром Фрэнк проснулся за полчаса до положенного часа и принёс ей в спальню кофе со свежими рогаликами. Они позавтракали с одного подноса, и никак не могли наговориться: один не уступал другому; хватались за всё, что приходило в голову, и пыл одного разгорался за счёт пыла другого.
Через неделю состояние Габриэлы улучшилось. Фрэнк пропадал в больнице целый день, и Эмма проводила с ней много времени, располагая к обоюдному пониманию и беседам. Они вместе вязали на спицах или вышивали. Габриэла показывала Эмме мастерство, отточенное худенькими руками. В свою очередь Эмма помогала ей менять постель, одежду и справлять нужду, на что Луиза Морган сердилась в разгоряченных письмах к Эмме. Она срамила девушку за то, что та неправильно поставила себя с О'Брайнами, раз её оценивают, как сиделку. По чванливому мнению матери, Эмма – девушка знатная и не для того родилась, чтобы служить на побегушках. Взгляд Эммы сильно разнился с отлично скомпонованной позицией миссис Морган. Она нисколько не смущалась процедурам ухода за Габриэлой и выполняла долг человека, связанного второстепенным родством, без какой-либо брезгливости. Луиза сохраняла неумолимый тон в каждом письме.
Между тем близость Эммы и матери Фрэнка росла с невероятной силой. Эмма мирно слушала её и всем своим видом напускала покорность младшего поколения перед старшим. Ею двигало намерение заслужить признательность мужа, а умение сходиться с людьми – верный плюсик к достоинствам молодой жены. Габриэла отметила, что Эмма обладала терпеливым нравом и хорошими манерами, и это сподвигло её на откровенность, равную исповеди. Речь пошла о несчастливом браке миссис О'Брайн, из чего Эмма узнала о свёкре. Чарли отдавал себя на нужды высоких целей без остатка, любил соблюдать строгую, моральную размеренность во всём; при этом обладал импозантностью и позитивным запалом. Одно его присутствие разжигало в больном человеке свечу здорового духа.
Отношения Чарли и Габриэлы не поддавались анализу молодым разумом. Эмма видела в наступлении старости конец всему, что так волнует юнца в период цветения его кожи и глаз. И главным образом приписывала зрелому возрасту лишение всякой сентиментальности. Неужели люди способны любить на границе сорока шести лет? Эмма смотрела на Габриэлу с недоумением, и последняя не представляла, какое смятение вносит в огненную душу невестки. Выслушивая сердечные изыски признаний, Эмма совокупила их в возмутительное предположение, что Чарли женился на Габриэле не по любви, а ради святого обязательства перед Богом и государством; число мужчин на земле значительно меньше женщин, и лишать семейного счастья хотя бы одну из печальной статистики было бы эгоизмом. По словам Габриэлы виделись они с Чарли на Рождество и именины, чем вполне довольствовался мистер О'Брайн. Он присылал ей раз в месяц письмо сердечного врача, твердившего, как важно сохранить здоровье в прилежном состоянии и не грешить с чревоугодием. Наблюдая, как эта тощая женщина без морщин и красотой греческой богини, не сумела выплеснуть огромную любовь, становилось интересно, каким чудом врач уберег себя от чар французской belle femme. Эмме показалось, что душа у Габриэлы не менее красива, чем лицо, а мудрость её не идёт ни в какое сравнение. Хотя Габриэла скромно призналась в другом своём качестве: несклонности к нравоучениям, и наглядности ради привела Эмме пример.
– Миссис Лоусен, наша соседка, на прошлой неделе спросила меня, что ей делать с миссис Найт, которая гнетется ссорой с кузиной и пришла к миссис Лоусен за советом, как разрешить междоусобицу. Я ей сразу сказала: "Люси, никогда не давай советов!". А потом разъяснила, что лучше бы миссис Найт прийти к кузине без предупреждения. Это склонит кузину к диалогу, которого у них давно не было, а диалог уже сгладит конфликт. Ей-богу, какая же глупая, эта миссис Лоусен! Она меня не послушалась не давать советов и продиктовала миссис Найт всё, что я сказала той накануне. В итоге кузина отказалась принять миссис Найт, и бедняга полчаса провела под закрытой дверью. Я тебе как на духу говорю, Эмма, никогда никому не читай морали и не раскидывайся советами!
Эмма восхищалась мудрой женщиной, а Габриэла ещё несколько раз повторила своё напутствие после того, как сказала, что девушке следует сменить прическу.
– В моде нынче короткие стрижки, и, по-моему, чёлка тебе не к лицу. Слишком ты юная становишься, и цвет волос хорошо бы зачернить. Я миссис Найт однажды сказала, что у неё много седины в бровях. Так она пришла домой и выдернула каждый белый волосок. Теперь у неё в бровях – большие прогалки, а я виновата во всех смертных грехах! Никогда не давай советов, милочка!
С полной серьезностью Эмма впитывала мудрость Габриэлы и радовалась, что ей так повезло со свекровью. Они здорово ладили, и Фрэнк довольствовался их сближением. От этого весеннее чувство Эммы росло не только к супругу, но и к самой себе за достижение маленьких побед.


6
Весна подкралась в город французской размеренности. Ля-Морель распустился зеленью лугов огражденных парков в центре и лавандовыми полями на юге, вблизи лесов Нижнего Далласа. Морские просторы, тянущиеся на юго-западе маленького уютного городка, буйством нетерпеливых волн настигали укрепленный берег. В порту прибывали новые пароходы, рейсовые лайнеры: белые, с красной полоской на бортах, недовольно гудящие чёрной трубой. Чайки беспокойно кружили над водами, несущими пену подальше от себя. Воздух благоухал приходящими ароматами свежести и соленой влаги. Город волнующе суетился. Изнеженные женщины подвязывали пояски на плащах, хвастая шляпками на любой манер и вкус, от Шанель или магазина готовых головных уборов; они мелькали, как подвижная витрина модного дома, не давая забыть, что Париж на один шаг впереди планеты, а Ля-Морель – в самом близком его окружении.
Весна ускорила выздоровление Габриэлы. Она взялась преодолевать комнату, опираясь на трость, что позволяло делать многое, чего раньше не могла без невестки. У Эммы появилась уйма свободного времени, и Фрэнк в последние дни приходил к шести.
Оставив миссис О'Брайн на попечение проверенного Дональда и горничных, они отправлялись в театр на премьеры, довольствуясь местами в партере, или брели на симфонический концерт, который Эмма вытерпливала лишь осознанием, как счастлив Фрэнк. Жертвенность окутывала её чувства кружевными узорами и придавала им высокого смысла.
Фрэнк пребывал в полном душевном восторге. Музыка возбуждала в нём жизнь, и он вёл неугомонные беседы с женой, как оратор, историк и литературовед. Долгие растянутые эпопеи утомляли Эмму, но собственная пылкая чувственность придавала ей мужества. В те минуты она рассматривала Фрэнка, как фотографию забавного, открытого человека, где его сведущесть лишь золотая рама, приятно облегающая фотокадр. Как только музыкальное одушевление Фрэнка заканчивалось, и они шли вблизи портовой набережной, где под тенистыми буками шумели три фонтана в ряд, роли их менялись.
Придерживая супруга под руку, она не давала восторжествовать тишине, болтая о том, о сём, а Фрэнк, снисходительно улыбаясь, отделывался лаконичными восклицаниями. Её мягкий голосок певчей пташки низвергался счастьем в момент рассуждений, как дивно им будет в Риме.
– Представляешь, мы увидим Колизей, – вскидывая голову, говорила она. – Увидим место, где много лет назад римляне развлекали свои жадные до зрелищ глаза! Кануло столько времени, что гладиаторские бои выглядят старым мифом. Но у нас есть шанс прочувствовать этот миф ворсинками души так, как сейчас чувствуем ясное небо над французской землей; весенние побеги; зарождение новой жизни в чахлых ветках деревьев. Мы увидим итальянские плантации! Можно побывать в Тоскане. Я слышала, там непередаваемый закат! Он ложится на бескрайние поля красным золотом, что даёт сухим стеблям золотистый отсвет, и начинает казаться, что та земля – единственная матерь вулканов, огня, свидетельница пролитой крови на сельских тропинках во время войны. Те яркие зелёные долины с невысокими холмами обширны и напоминают море, в котором катятся непохожие друг на друга волны. Удивительный край! Мне рассказывала о нём тетя Альда, она как раз живёт вблизи Тосканы. А ещё отправимся в Венецию! Заберёмся в гондолу, поплывем по узкому каналу безмятежной воды, будем вкушать вино под старые мелодии и глядеть, как в освещенных зданиях, окружающих воду, резвится мирная итальянская жизнь.
Поймав кураж от собственных видений, Эмма усердно украшала их жестами. Её намерением было пленить Фрэнка поездкой медового месяца, придать ей необходимого романтизма и тем самым воспламенить его чувства. Она заметила до свадьбы, что к поездке в Рим он относится с пренебрежительным равнодушием, будто бы едет только, чтоб не огорчить жену. Подобные наблюдения омрачили Эмму, которая, отнюдь – так хотела посетить Италию, что видела сны и проснувшись, хотела поехать ещё больше. Её ясно-голубые глаза светились счастьем. Молчание удлинялось, и Эмма, вспорхнув от собственных мечтаний, повернула голову к Фрэнку. Он грустно смотрел вдаль.
– Дорогой, ты меня не слушаешь?
– Слушаю, – он вяло улыбнулся.
– Прости, прости! Я сегодня слишком много говорю. Ты бы знал, как сильно я хочу поехать. Я только и живу, вычеркивая дни до нашего отбытия. Правда, мы будем самыми счастливыми?
– Да, будет чудесно, – сухо вставил он.
– Чудесно?! Да это будет лучшее время в моей жизни! Мне хочется осмотреть всё! А ещё прикупить кое-что из украшений. Ювелиры там тоже рукодельные, как и художники, а также скульпторы... Ах, Фрэнк, там прошла целая эпоха выдающихся людей, и от этого бросает в трепет!
Не поднимая глаз, он шёл молча, и Эмма насторожилась.
– Фрэнк, что с тобой? Ты со мной не согласен?
Он оттягивал ответ паузой. Затем тон его речи преобразился в спокойную бездушную какофонию.
– Милая, нам придётся отложить поездку до июля следующего года. Летом у меня продолжится практика, а следующий год завершающий, и я получу диплом. Я не могу покинуть Морель сейчас.
Застопорившись на месте, Эмма в изумлении одернула свою руку. Фрэнк тоже остановился, устало поглядев на жену.
– Скажи, что это шутка, Фрэнк!?
– К сожалению, нет... Я вынужден остаться.
– Но как же так? Мы должны были ехать после свадьбы, потом отложили поездку до лета, а теперь… Пойми, прошедшие месяцы меня тешила мысль, что наше путешествие состоится. Я столько говорила с тобой о нём, и ты соглашался! – Она перевела дух. – Ты бессовестно обманул меня!
– Ты так говоришь, будто не обещай я тебе Рим, ты бы за меня не вышла.
– Возможно и так! – выпалила Эмма, но потом испугалась собственной неуравновешенности и реакции мужа. С раскаенным видом она сделала к нему шаг и повисла на шее.
– Прости меня, родной, прости, – он ласково свел руки за её спиной, – я такая импульсивная! Но постарайся меня понять: ты причинил мне огромное расстройство. Я не могу смириться с тем, что не увижу Рим!
– Эмма, я правда сожалею. Мне сообщили только вчера. – Его добрые безобидные глаза сделались печальными, с тенью осознанной твёрдости. – Но тебе придётся смириться... Бросить практику сейчас было бы глупо. Я уже потратил столько времени и средств, что назад пути нет. К тому же мне нравится выбранная профессия, и отказаться от неё сейчас не могу. Нужно проявить немного терпения.
Эмма отскочила от Фрэнка, багровея от досады.
– Немного терпения? – вскричала она. – Я итак достаточно терпела за эти месяцы! Мало того, что вижу тебя украдкой, всего пару часов, когда хочу отдавать тебе целый день! Так ещё и должна намеренно отказаться от маленькой мечты, которая озаряла дни ожидания тебя с больницы. Да ты, оказывается, эгоист, Фрэнк, и ты требуешь от меня слишком многого!
Из желания обнять жену Фрэнк подошёл ближе. Скрестив руки на груди, она встряхнула головой и отвернулась лицом к фонтану. Вода упоительно журчала, убегая также быстро, как грезы Эммы уносились в даль несбыточных надежд. Слезы напирали на её глаза, но Эмма изо всех сил пыталась сохранять невозмутимость. Ещё мгновение Фрэнк помедлил. Часто дыша, Эмма продолжала театрально заявлять протест. Фрэнк заметил удивительную особенность своей жены: она была прекрасна и в злости, и в добром настроении. Глаза блестели в обоих случаях. Грудь выполняла заученный репертуар шумного дыхания. Она усиленно поджимала губы, собирая их вместе, как цветы собирают в маленький букет. От сего замечания Фрэнк смягчился, неожиданно посмеялся и насилу обнял её.
– Любимая...
– Оставь меня, Фрэнк! Ты поступил нечестно.
– Знаю, со мной тоже поступили нечестно. Умоляю тебя немного подождать. Мы съездим туда в следующем году. Всё же лучше, чем никогда.
Метнувшись взором к нему, Эмма глянула в лицо Фрэнку, и её беспокойный взгляд прояснялся надеждой.
– Обещаешь?
– Обещаю!

7
Год пронесся медленно и утомительно для Эммы, и в одно мгновение – для Фрэнка. Когда Габриэла полностью окрепла, а из последствий осталась только хромота, заставляющая искать опору под рукой, Габриэле стали посылать записки с приглашением на обед или ленч. Но перспектива поездки в транспорте её не прельщала, и она отказывала созывателям.
Однако, теперь временная неполноценность больше не служила поводом замкнутого существования. Габриэла будто очнулась от продолжительного сна, и начала собирать гостей у себя. Среди них мельтешили жены чиновников, биржевых работников, таможенников и военных офицеров. Дамы знатные, солидные, кичливые положением, глупые не по годам, сварливые, едкие как щелочь, разодетые и слишком придирчивые. Разговоры их Эмме были чертовски скучны, а Фрэнк стал возвращаться за полночь или под утро, а то и вовсе на следующий день. Конец учебного пути ознаменовался необходимостью акушерской практики. На тот момент рожениц в квартале Итон насчитывалось порядка десяти, и Фрэнк, получивший их на попечение, мог вернуться домой только по завершении родов. Приходил он чуть живой, опустошенный и, не вкушая пищи, поднимался наверх, чтобы успеть поспать. Ведь в любую минуту за ним могли прийти для родовспоможения.
В такие дни Эмма, оскорбленная одиночеством, не спускалась на приём и предпочитала оставаться без дотошных дам. Скука утомляла её хуже вечера в опере. Без особого желания она заходила в библиотеку и доставала с полки небольшой романчик в классическом жанре. Она пересилила себя прочесть десять страниц, а потом, к своему изумлению, уже не могла оторваться и просиживала часами в тихих стенах, где отдаленно слышался гам светских бесед.
Чаще всего Фрэнк приходил, когда Эмма уже спала. Тогда он целовал её, укрывал одеялом и ложился спать. Потом несколько дней никто не вызывал его к роженице, он освобождался раньше и шёл в кабинет для подготовки к последнему экзамену.
Однажды Эмма проснулась ночью и растерялась, не обнаружив рядом Фрэнка. Растерянность уступила место злости. Сколько можно оставлять её одну? Она обула комнатные туфли и бесшумно спустилась на первый этаж, где под лестницей по коридору находился кабинет.
Там, в свете ночной лампы сидел Фрэнк. Необычайно бледный, с большими глубокими синяками под глазами он ещё хлеще осунулся. В нём было не признать грубой мужской силы; он худенький, как тростника, и в сравнительной степени Эмма выглядела солиднее него. Она не могла уразуметь, зачем он так изводит себя. Ради интеллектуального развития? Профессии? Его пытливые глаза бегали по строчкам раскрытой книги, как жадные сыщики. А окружающая обстановка кабинета будто давила на плечи Фрэнка полными стеллажами книг под потолок с разноцветными корешками. На столе с двух сторон, вплоть до его груди тоже высились учебники, и казалось, Фрэнк угодил в плен к этим грамотным толстым рукописям.
– Фрэнк, – тихо позвала его Эмма.
Он вяло поднял голову, и на лице опечаталось смутное недовольство.
– Я думал, ты давно спишь.
Эмма грациозно вошла. В белой длинной сорочке с широкими рукавами её тело просвечивалось; очертания груди угадывались сквозь мутный материал и смотрелись соблазнительно. Каштановые волосы, падающие массивные волнами тоже шептали соблазном.
– Да, я ждала тебя и уснула за книгой.
Эмма обошла стол и упёрлась в него ладонями. Фрэнк откинулся на спинку кресла, и Эмма ещё раз подметила, как похудело лицо мужа. И руки его стали худее, и запястье тоже худыми, как у голодающего бродяги.
– Похоже, книга изводила твоё любопытство, – усмехнулся Фрэнк, но Эмма опустила его иронию.
– Я прекрасно сплю за чтением, особенно под научные трактаты.
Фрэнк рассмеялся, но также устало, как и смотрел.
– Тебе нужно отдохнуть, – заметила Эмма, – нельзя работать постоянно. Работа убила не одну лошадь.
Она обвила его сильную шею и с вожделением прильнула к нему. Дни её тянулись бесконечной лентой: серой, белой, розовой, но всё же лентой, и она сильно тосковала без Фрэнка. Ей требовались его теплые прикосновения, ласки, душеумиляющие слова, которыми тот не разбрасывался, а говорил раз в день. Она считала для несметных чувств одного признания недостаточно. Она хотела слышать их постоянно, ежечасно, ежеминутно! Но от Фрэнка исходило только спокойствие духа.
– Ложись спать, я скоро буду. Надо дойти до третьей главы. Прочитанное пригодится в завтрашней практике.
Эмму раздирало на две части, одна из которых – очень добрая и жалостливая, твердила, что супругу итак достаточно хлопот. Но её бушующая молодость, редкие встречи, заточение четырёх стен вдыхали в неё желание почувствовать себя нужной и любимой женщиной.
– Дорогой, твои знания никуда от тебя не денутся, – она поцеловала его и с улыбкой отпрянула.
– Ты ведь тоже не денешься, не так ли?
Простецкая улыбка Фрэнка подлила масла в огонь уже нагоревшей неприязни. Он много читал, постигал медицинские навыки, положения, но никак не мог разобрать, почему Эмма всегда кипятится. Они женаты, в достатке, не больны – что ещё необходимо для искомого счастья? Кто поймёт этих женщин?
– Не говори так, Фрэнк, это оскорбляет меня. А я не буду терпеть унижение!
– Ты слишком остро реагируешь. У меня и в мыслях не было тебя унизить.
– Но ты унизил! – Эмма подзадоривала сама себя, ей хотелось напасть за него за его пренебрежение к её женской природе. – Если я так тебе мешаю, мог бы не жениться!
– Чем дольше ты будешь пререкаться, тем позднее я приду в спальню.
Фрэнк говорил успокаивающим голосом, без насмешки и злобы. А Эмма слышала в его интонациях скрытое намерение обидеть. Он не дал повода думать, что она по-прежнему желанна. Её пленили злость и претензии. Сокрыв их в сердце, она бросила на мужа мучительный взгляд и молча покинула кабинет; а Фрэнк ещё долгое время – даже когда Эмма исчезла за дверью – смотрел ей вслед, задумчиво водя пальцем по странице распахнутый книги. Между ними пролегла стена недоговоренности.
Так продолжалось несколько недель. Фрэнк совершенно забегался. Больничные заботы отбирали у него силы. И он оживал только, когда видел, что ему всё удается.
Эмма полностью зависела от настроения Фрэнка. Когда он приходил мрачнее зимнего неба, её легкость и приподнятость духа перегорали, как фитиль догоревшей свечи. Реже Фрэнк приходил невероятно веселым, беззаботно смеялся, и в те неповторимые дни Эмма получала все тридцать три удовольствия семейной жизни.
Поскольку трудился он допоздна, поехать куда-то развлечься было невозможным. Фрэнк уставал, тогда как Эмма извергалась энергией и кипучей жизнерадостностью. Фрэнк находил довольствие в книгах, Эмма жила только моментами ожидания мужа с больницы.
– Ты, наверно, меня совсем не любишь? – который раз упрекала она.
На что Фрэнк улыбался и нежно трепал её за розовую щёчку.
– Конечно, люблю. И вряд ли что-либо изменится.
Эмма утешалась, воскресала всем телом, а душа её улетала в далёкие просторы счастья. С невообразимым рвением она стремилась жить только для него, делать всё возможное для его комфорта и наивно думала, если любить его так сильно, как вообще никто никогда не любил, он тоже будет счастливым. Она не испытывала стыда за чувства, которые делали из неё пленницу. Ей захотелось воздавать ему элегии, быть для него несокрушимой опорой. Она осознанно подчиняла духу свою плоть. Фрэнк был для неё подобен Богу. Она приходила в восторг, когда массировала его плечи, а он листал "Star", и сердце её заходилось от мысли, как приятно ему ощущать её неиссякаемую любовь.
В выходной день, следуя за ним ласковой кошкой, она устраивалась в гостиной, где Фрэнк читал, и забиралась к нему на колени, а потом сворачивалась чуть ли не клубочком на его груди. Тогда её душевные раны затягивались рубцами прощенных обид, и дул ветер легкого спокойствия. Она гладила его руки, сидя в ногах супруга на подушке; покрывала его небольшие, с виду неуклюжие пальцы страстью своих нежных губ. Фрэнк с умилением глядел на неё, улыбался уголком рта, проводил рукой по щеке. В неугоду Эмме, для которой вечность рядом с ним – один короткий миг, долго в скованном положении он просидеть не мог.
– Поднимайся! Пройдёмся по саду, – говорил Фрэнк, поцеловав её в лоб.
– Разве тебе плохо здесь? – удивлялась Эмма. – Там ведь садовники, слуги и Лоусены, я не смогу тебя обнимать у них на глазах.
– Мы итак обнимаемся с полчаса. Пойдём подышим воздухом? Посмотри, как светит солнце.
– Ты хочешь от меня отделаться, да? – соленая влага на глазах Эммы была на подходе; она, не отрываясь, глядела на него. – Я тебе надоела!
Эмма отвернула голову, а по щекам покатились слезы. Фрэнк аккуратно поднял её за плечи.
– Ну что ты, родная!
Он привлёк её к себе. Она не поворачивалась лицом. Досадная обида гремела грозой в её душе. Почему он такой бесчувственный? Неужели не понимает, что она жаждет отдать ему каждую минуту своего существования? Хочет оставаться наедине, а на улице повсюду люди?
– Ты меня совершенно не ценишь! Моё сердце рвётся от любви, а тебе всё равно! Ты постоянно работаешь, учишься, а я заперта дома и только и жду наступления субботы. А тебе даже один выходной со мной в тягость!
– Может, я и правда суховат, не умею проявлять свои чувства, как ты, и не раскидываюсь признаньями. Но моё сердце принадлежит тебе с самого первого дня.
Она устремилась лицом к нему, а глаза ещё потопляли буйные слезы, сквозь которые просочилась радостная улыбка.
– По-настоящему любишь?
– По-настоящему!
– Сильно-сильно?
– Да, очень сильно.
Её снова опутывали сети наслаждения до тех пор, пока слова - уверения Фрэнка в ответных чувствах не гасли в её памяти. И тогда снова в каждом поступке Фрэнка она видела оправдание, что он меньше привязан к ней, чем она к нему. Это её оскорбляло.
"Какая же я несчастная! Он точно меня не любит! Не любит... – обречённо бормотала она после того, как Фрэнк поцеловал её один раз перед ужином вместо желаемых десяти. Эмма не понимала, почему Фрэнк не изобилует чувствами. Она тянулась к нему губами при всякой возможности. Фрэнк был скромен и сдержан, а Эмма – ненасытна. Ей было в удовольствие прижиматься к нему ночью, а Фрэнк старался незаметно отстраниться, когда она засыпала.
Как-то раз Эмма, заметив это, вышла из себя и спросила:
– Почему ты не обнимаешь меня ночью? Нет ничего приятнее, чем спать в обнимку.
– Ты серьёзно? – улыбался Фрэнк.
– Разве ты так не думаешь? – Эмма подготовилась к нападкам, заподозрив в интонации супруга желание посмеяться.
– Ну, само собой обниматься – это очень хорошо... Но спать – ужасно неудобно и жарко. Ей-богу, твои ноги полыхают, как камин! У меня ступни потеют и жар стоит до самых костей. – Фрэнк посмеялся, надеясь разбавить напряжение диалога. Но Эмма глядела сердито. – Я постоянно просыпаюсь. Да и ты, вижу, ворочаешься. Сон нужен для восстановления сил, а когда мы всю ночь обнимаемся, я встаю разбитым, будто не спал.
– Нет, дело не в этом, Фрэнк. Ты просто меня не любишь так, как я тебя люблю! Я хочу находиться в твоих объятиях, гладить твои руки, целовать твои губы, потому что люблю. А твоя любовь выглядит странно. Ты быстро устаёшь от меня и никак не дождёшься уйти в больницу, к приятелям или ещё черт знает к кому, лишь бы не быть со мной в одной комнате. Вот какая твоя любовь!
– Эмма не говори глупостей. Да, психология нашего внутреннего пространства разная, но это ничего не доказывает. Любовь проявляется не только в поцелуях, объятьях и словах. Я добр к тебе, проявляю заботу, стараюсь не расстраивать всеми силами. Разве это не любовь?
– Никогда не говори мне, что я несу глупости, – Эмма подскочила с кровати, стискивая зубы. Фрэнк опираясь на подушки недоуменно глядел на Эмму. Он и правда не понимал, почему она, как с цепи сорвалась. – Я и так знаю, что ты считаешь меня дурочкой. Я не позволю так с собой обходиться!
– Милая...
– Не хочу больше с тобой говорить.
Эмма демонстративно легла, отвернулась и погасила ночную лампу. Фрэнк попытался обнять её.
– Дорогая, я не хочу ссориться из-за пустяков.
– Пустяки? – Эмма усмехнулась, сбрасывая его руку. – Наши чувства для тебя пустяки? Вот тебе и доказательства!
– Эмма...
– Доброй ночи, Фрэнк.
Раздосадованная непониманием мужа, Эмма усмиряла дыхание, а сердцем надеялась, что Фрэнк так скоро не сдастся: начнёт уговаривать её, попросит извинений, расцелует и вопреки её воле прижмет к себе.
Но Фрэнк полностью потушил свет и тоже отвернулся. Эмма слушала, как резво стучит её сердце. Она чувствовала моральную слабость. Слезы накатили под закрытыми веками. Она ждала, всё больше убеждаясь, что напрасно.
Вскоре тихое сопение подтвердило, что Фрэнк уснул. Ей стало нестерпимо без его поцелуя. Рыдания подступали к горлу. Она понимала, что виной необоснованной гордости обрекла себя ждать до следующего вечера. А это целых девятнадцать часов ожидания! Эмма повернулась к Фрэнку. В своей слабости она уже собиралась поддаться раскаянию, извиниться, лишь бы заполучить желаемое. Но было поздно – Фрэнк мирно спал. Она долго крутилась в постели, пока сон не нагрянул к ней тревожным сумраком.
Открыв глаза по утру, она дотошно принялась рыться в воспоминаниях и заметила для себя болезненный факт: муж никогда не страдал страстью, равную той, что питает Эмма. Он дарил ей нежность рукопожатия, обращался к ней с дружеской теплотой, но никогда не изливался в любви до вечности в лиричной многословной форме. Её лицо полыхало красками, когда она убедила себя, что Фрэнк никогда не любил её всерьёз.
Она была безутешна и снова рыдала, заперевшись от Габриэлы, попивающей чай с миссис Р., которую призывала никогда не раскидываться советами. В отместку за ночные страдания Эмма решила не спускаться вечером к приходу Фрэнка, как то делала обычно.
Он пришёл и, не отужинав, сразу поднялся к ней. Она взяла газету, делая вид, что читает. Улыбаясь, Фрэнк сел у её ног на кушетку. Эмма невозмутимо водила глазами по одной строчке.
– Эмма...
Она не отрывалась.
– Эмма, прости меня... Я не хотел ссориться с тобой.
– Но всё же поссорился, – с каменным лицом она уверенно перевернула страницу.
– Да, я поступил глупо. К сожалению, я не всегда могу правильно выразить свои мысли. В этом моя беда...
– Может твоя беда в том, что женился ты не по любви?
– Но и не по расчёту, – мягко сказал Фрэнк, и Эмма поперхнулась воздухом, вперив в него лютые глаза.
– Я сожалею, что обидел тебя, и я не считаю наши чувства пустяками.
Эмма снова поглядела в газету, всё ещё злобно поджав губы. Он схватил её руку и прижал к сердцу.
– Я был не прав. Ради Бога прости меня!
Эмма посмотрела в его честные, бескорыстные глаза и поняла, что больше не может играть непоколебимость. Растрогавшись, она бросилась к нему на грудь.
– Ах, Франк, я тоже не хочу ссориться, – жалобно сказала она. – Знал бы ты, как я страдала той ночью без твоих губ. Прошу, будь ко мне терпимее! Я не вынесу, если ты меня разлюбишь.
– Я не разлюблю.
– И будешь любить вечно?
– Ну конечно.
Она ответила ему поцелуем, и на некоторое время снова успокоилась.
Иногда её ужасало огненное влечение к мужу. Она до смерти боялась, что Фрэнку наскучат частые скандалы, и он подаст на развод. Что ей тогда делать без него? В цвете лет она не привила себе любовь ни к одному земному увлеченью. У неё было только ожидание, вошедшее в тягостную привычку. Всё, что ей было дорого, крутилось вокруг Фрэнка. А он, усугубляя ситуацию, неизменно покидал больничные стены не раньше девяти, и терпение Эммы приходило в износ.
Редкий случай он выбирался раньше обычного, но до спальни жены не доходил – внизу его перехватывала мать. Они долго беседовали в гостиной, распивая чай вдвоём, не заботясь позвать Эмму в компанию. Габриэла, подстрекаемая правотой мужа о вреде алкоголя, не позволяла себе больше бокала шампанского или вина, но хмелела очень забавно, начиная сыпать вопросами на сына. Фрэнк был обходителен и никогда не позволял себе разговаривать с ней заносчиво.
Ожидая его в спальне Эмма злилась. Теперь чем меньше они виделись, тем меньше разговаривали. Рассказы Эммы о путешествиях, морях и океанах не увлекали Фрэнка. А Эмма, всё больше убежденная, что муж равнодушен к ней, не трогалась его долгими медицинскими полемиками с самим собой или новостями театра и музыки. Ах, если бы он только любил её той же неизмеримой меркой, она бы слушала его речи о чём угодно! Но он безразличен, и любовный энтузиазм молодой миссис О'Брайн постепенно угасал.
По сущности своего естества Фрэнк был наделен спокойным рассудительным нравом, любил доводить любое дело до конца, предельно анализируя всякие исходящие последствия. Он никогда не разрешал себе пойти на необоснованный риск, и каждое решение взвешивал по десять раз. В противоположность Эмма обладала вспыльчивым темпераментом, усугубленным молодостью, и почти что полностью была лишена рассудительности. Потому придирчивая щепетильность Фрэнка легко выводила её из себя.
Как-то в пятницу они прошлись по магазинам, и Эмма углядела большую статуэтку римского легионера. Фрэнка смутило, что эта вещица была почти с него ростом, а меч легионера торчал на два фута.
– Послушай, мне кажется, она не сильно подходит к нашим обоям, – уклончиво заметил Фрэнк, не найдя более подходящего оправдания её не покупать. – Давай ещё подумаем, а завтра вернёмся сюда и купим её.
Предлагая возвратиться на следующий день, Фрэнк надеялся, что за ночь порыв Эммы исчезнет, и она передумает приобретать такую ненужную громадину.
– Ты что, Фрэнк, от неё прямо Италией пахнет! Прошу, давай её купим!
– Но она займёт весь угол у окна, где стоит мой письменный стол.
– Ну и что. Между прочим, стол там не к месту.
– Но я работаю там изредка. Это самое подходящее место для работы: там самое хорошее освещение.
Тут вмешался торговец, снизив цену вдвое. И Эмма стала уговаривать его ещё сильнее.
– Умоляю, Фрэнк, что тебе жалко сделать для меня такую малость? Она мне так нравится. Я буду смотреть на неё и думать о Риме.
– Дело не в этом, милая. Ты сама представь, как она будет там смотреться. Вот мы её поставим, а потом ты пожалеешь, что её купила. В комнате станет тесно.
– Так вы будете брать? – уточнил торговец, водя глазами от одного к другой.
– Нет, мы ещё подумаем, – мягко ответил Фрэнк, а Эмма разозлилась.
– И не покупай. Не обязательно было придумывать отговорки, чтобы скрыть свою жадность.
Они окончательно рассорились и вернулись домой в молчании. Однако, вечером Фрэнк привёз статую и убрал из спальни свой письменный стол. Покупка действительно скрадывала не только место, но и свет. В спальне стало темно и немного мрачно, что приходилось включать светильники раньше времени. Фрэнк оставался спокойным и с улыбкой поглядывал, как Эмма приноравливается у туалетного столика, чтобы разглядеть себя в полумраке, созданном статуей мраморного легионера. Через неделю, не выдержав вечного неудобства, Эмма, не глядя на мужа, уязвленно сказала.
– А нельзя переставить эту...статую в другое место?
Фрэнк оторвался от учебника и едва сдерживал улыбку.
– А в чем дело? – будто не понимая, уточнил он.
Эмма встала перед ней в позу.
– А разве не видно?
– Нет.
– Она мешается здесь.
Фрэнк отложил учебник и, всё ещё сдерживаясь от улыбки, обнял её со спины.
– Только не надо говорить, что ты предупреждал, – обиженно сказала Эмма. – Я сама всё поняла.
– Ладно, не буду.
Они помирились. Статую Фрэнк отослал Огюсто в Лондон, и тот был в полном восторге, поставив её в своей художественной мастерской.
Эмма долгое время ходила с неприятным осадком на душе от того, что всё так неуклюже обернулось. Жизненный урок был ею усвоен, но большой минус таких уроков состоит в их скоротечном действии. Эмма продолжала принимать поспешные решения, а Фрэнк упорствовал, когда видел всю их невразумительность. Их ссоры становились частым явлениям, и взаимопонимание оказалось под угрозой.
А потом был случай, когда в доме частым гостем стал Роберт Харли. Фрэнк устраивал его в кабинете, и несмотря на поздний час они долго играли в бридж, смеялись как неразлучные братья, пили виски и угощались трубкой. Слыша доносящееся снизу веселье, Эмма приходила в исступленную ярость, слонялась по комнате, разодетая в атласную сорочку с целью впечатлить мужа своей красотой. Сознавая, что Фрэнку куда приятнее общество мистера Харли, она крепко поджимала губы от досады, зная, что ничего не сумеет предпринять.
Недовольство Эммы копилось. И в тот день, когда запас её ограниченного терпения подошёл к концу, она спустилась на обед в полном беззвучии. Габриэла обедала у соседей, и им было накрыто на двоих. Фрэнк сразу подметил её молчаливость.
– Ты сегодня какая-то тихая. Что-то случилось?
– Нет, абсолютно ничего нового, – Эмма усиленно держала взгляд в пределах своей тарелки.
– Я же вижу, что-то не так.
– Серьёзно? – она усердно пилила мясо ножом. – А по мне так всё превосходно: прозябаю в четырёх стенах, а ты замечательно проводишь время с мистером Харли. Полная идиллия брака.
Фрэнк отложил столовый прибор. Ему всегда приходилось постараться, чтоб уяснить намеки жены, которых не понимал. 
– Так всё дело в Роберте? – помолчав, он посмотрел на Эмму.
– Если угодно, – огрызнулась она.
– Я и не знал, что Роберт тебе не нравится... – он недолго помолчал. – Однако, мы давние друзья, и только из-за того, что он тебе неприятен, я не могу порвать с ним отношения.
– Разумеется. Скорее ты бросишь меня, чем его. Тебе с ним куда интереснее обсуждать ваши медицинские положения, органы, кишечник или что там ещё.
Фрэнк молча встал, отдавая Эмме суровый взор.
– Ну знаешь ли... Это уже слишком.
Эмма со всех сил сжала кулаки в то время, как муж поднялся по лестнице. Они не разговаривали несколько дней, и только при Габриэле создавали эффект дружного семейства. Эмма смягчилась и уже подумывала, что Фрэнк тоже всё обмозговал. Но вскоре грянул удар.
В воскресенье Фрэнк также закрылся в кабинете с Робертом. Она раскипятилась, и тогда ей в голову пришла вздорная идея. Она одела шелковый пеньюар, обнажающий длину её стройных ног, подмазала губы яркой помадой, распустила волосы так, чтоб они падали пышными волнами до груди и пришла в кабинет. Обходя условность, что перед тем, как войти необходимо стучать, Эмма открыла дверь и бесцеремонно поздоровалась.
 – А я и не знала, что у Фрэнка гости, – соврала она, обольстительно улыбаясь.
Сидя в дальнем кресле у стеллажа, Фрэнк прямо обомлел, смерив жену быстрым взглядом с пяток до макушки, и чем выше поднимались его глаза, тем суровее становился взгляд. Роберт Харли, зубами придерживая трубку, тоже пробежался по ней открытым взором неосознанного поступка, от которого покраснел.
– Зачем ты пришла? – враждебно спросил Фрэнк.
– Хотела позвать тебя в постель. Разве жена не имеет на это права?
Бледнея как мертвец, Фрэнк почувствовал скомятину и подлетел к Эмме, с силой хватая её за локоть.
– Бесстыжая, что ты творишь!? Я попрошу тебя удаляться!
Щеки Эммы пылали хлеще заката.
– Конечно, ты можешь мне приказать, но я не рабыня, чтоб подчиняться хозяину.
– Пошла прочь! – ясные глаза Фрэнка налились кровью, но Эмме нравилось, что сумела задеть его чувства.
– Я уйду, когда захочу.
Она вырвала руку, едко кривя губы.
– Вот теперь пойду, – она вышла за дверь, не забыв хлопнуть ею.
Фрэнк перевёл стыдливый взгляд на Роберта. Тот, оставаясь в неизменной позе: в пол-оборота в кресле, пару раз пыхнул трубкой и ни слова ни проронил. Сам до конца не давая отчета собственным словам и чувствам, Фрэнк вернулся в кресло. Мысли покинули голову – он сильно нервничал. В приятельские отношения с Робертом ещё никогда не всплывала устыжающая неловкость. Его беспокойные глаза искали, куда скрыться, лишь бы не видеть многозначное лицо Роберта; они словно налились свинцом, и в силу призрачной тяжести Фрэнк не мог их поднять на приятеля. Не отвлекаясь от курительной трубки, Роберт пускал дым и аккуратно поглядывал на друга. У Фрэнка груз с души свалился, когда Роберт завел ранее прерванную беседу как ни в чем не бывало.
Эмма залетела в спальню и хоть и брала в расчёт неактуальность показательного выступления без участия в нём Фрэнка, всё равно сгоряча хлопнула дверью. Она не задумывалась, что шум потревожит миссис О'Брайн, тоже покинутую сном. И двумя минутами позже, когда Эмма сидела на кровати, злобно дышала и смотрела в тусклое окно, где дождевые капли барабанили по стеклу, кто-то постучался в спальню.
– Эмма, у тебя всё в порядке? – поинтересовалась Габриэла.
– Да, мадам.
– Почему дверь хлопнула?
– Я открывала окно, и её закрыло сквозняком, – оправдалась Эмма.
Не располагая охотой говорить, она чаяла, что Габриэла уйдет. К тому же ей было стыдно показаться перед свекровью в непристойном виде. Нет никаких надежд, что зрелая женщина одобрила бы развращенность девушки, пусть даже направленную на собственного мужа.
Габриэлу, стоявшую за дверью, угнетали дурные опасения. На улице безветрие, откуда взяться сквозняку, подумалось ей.
– Я могу войти? – вновь спросила Габриэла.
– Одну минутку.
Испугавшись свекрови, Эмма бросилась к туалетному столику, стёрла помаду и накинула халат. Ручка двери повернулась, и вошла Габриэла. Стыд приукрасил щеки Эммы, а глаза испуганно горели. Изучающим любопытством Габриэла прошлась по Эмме.
– Как сильно пахнет духами... Ты куда-то собиралась?
– Нет, – сорвала Эмма, говоря, как можно спокойнее, – я недавно приняла ванну.
– И потом открыла окно? – лицо Габриэлы было непредвзято, но Эмма ощущала, что та подозревает её в обмане.
– Да, было очень душно.
Габриэла оглядела расправленную постель и столик и вернулась взором к Эмме.
– Фрэнк ещё внизу? – уточнила она.
– Да.
Габриэла раздобрилась в улыбке.
– Моя дорогая. Фрэнк сейчас сильно загружен, и ему необходимы разрядка и покой. Пойми, он не совершает ничего скверного, когда проводит время с Робертом. Это лучше, чем он шатался бы по ресторанам и барам, где у тебя не было бы возможности за ним приглядеть. Роберт Харли – полезный молодой человек, мыслитель, их общение пойдёт Фрэнку на пользу. И ты, как мудрая жена, должна войти в его положение. И если тебе кажется, что муж уделяет тебе мало внимания, просто выбрось это из головы! На наш стыд и грех, мужчин сварили по другому рецепту, и порой то, что нас оскорбляет, оскорблять не должно в силу непреднамеренности их поведения. Они другие – мы должны всегда об этом помнить. Поверь, таким образом люди избегают множества недоразумений. Вы должны наслаждаться друг другом, а не браниться.
Эмму пленила вспышка гнева. Ей казалось возмутительным, что в её жизнь вмешиваются посторонние. Вдобавок она знала, что при всей своей красноречивости никогда не сможет убедить свекровь в её необъективности. Ведь какая мать встанет на сторону чужого человека, когда тема касается её собственного сына? Мысленно прокрутив это, Эмма отказалась от какой-либо идеи делиться семейными разногласиями. Ей хватило духу овладеть собой.
– Вы правы, – подтвердила Эмма. – Ничего страшного.
– Вот и умница, – Габриэла положила руки на плечи Эммы и улыбнулась. – Тебе ли не знать, что ссоры ни к чему хорошему не приведут?
Потом Габриэла ушла. Эмма, обозленная на стороннее вмешательство, собиралась с мыслями. Она подумывала лечь спать, но дикая злость волновала кровь, и попытка заснуть выглядела невероятной. Свесив ноги с кровати, она боролась с эмоциональной необузданностью. Фрэнк оттолкнул её на глазах приятеля, что никак не укладывалось в её душе. Она довольствовалась лишь своей маленькой местью, зная, что скромность, окружающая Фрэнка, причинит ему немало страданий от своеволия жены.
Неожиданно дверь спальни ожила стуком. Полагая, что Габриэла вернулась дополнить рекомендательную речь, Эмма поплелась к двери с большой неохотой.
Но за ней стоял Фрэнк. Взгляд у него был злобный – таилось в нём нечто звериное и свирепое; густые чёрные брови хмурились, а губы крепко поджались.
– Зачем ты стучишь? – удивилась Эмма.
Он уронил бегающие глаза в пол.
– Не знаю, – и снова уставился на жену, придирчиво спускаясь вниз, по шелку пеньюара к открытым ногам в комнатных тапках. – Наша ссора выбила меня из колеи. Роберт ушёл, я хотел немного поработать. Но не могу, когда так напряжен.
– Я думала, ты пришёл извиниться! Ты вёл себя очень грубо, – Эмма пристально посмотрела на него, с холодной неприступностью. – Или врачи так заняты, что на извинения у них тоже не хватает времени?
Фрэнк вонзил в неё глаза, как мечи, и ей стало страшно, когда тот схватил её за плечи и небрежно направил в комнату, закрывая дверь на ключ.

8
Пожалуй, той ночью Эмма впервые познала Фрэнка таким вожделеющим, отчаянным и уверенным. Он гулял на границе грубости и нежного дуновения страсти. Та властная безудержность являла собой схватку между естественным желанием, которое всегда выплескивал частично, и безрассудной жаждой наказания; цели снова отделить Его от Неё чертой эволюционного превосходства. И он никак не мог определиться, что ему ближе по духу в те сладостные минуты.
Эмма почувствовала себя невероятно счастливой. В ней снова проснулась мягкая податливая девочка, какой являлась большую часть своей жизни. За стечением последних событий её пламенное существо, желающее нежить супруга в ласке, утихомиривалось холодностью Фрэнка, отсутствием его внимания и разговоров. От неё, как и прежде не отступался страх, что Фрэнк вычеркнет её из своей жизни. Это позволит ему выиграть лишнее время для учебной практики. Разум усердно напоминал ей о том, подвергая девушку сердечным мукам. Она не находила сил поверить, что великолепное начало всегда ведёт к драматичному концу.
Фрэнк оставался молчаливым. Он устал думать и отрекся от утомительного занятия. Преобразив свой гнев в неистовую страсть, его душа обрела равновесие. Ему не хотелось говорить. Её голова лежала на его чистой гладкой груди, а его мягкая исхудалая рука скользила по её гладкому плечу.
Тишина претила Эмме. Воодушевленная мужем, она нечаяла вступить в долгий бесполезный разговор, затем вопрошала себя, почему Фрэнк молчит и не скажет, что на него нашло. В итоге, она пришла к умозаключению, что его мысли улетели далеко: скитаться по учебникам и больничному коридору. Она не могла знать, что причина тому крайняя человеческая усталость, а не размышления о бренном. Он отдыхал от вселенских забот. Ему было приятно обнимать её, гладить, ощущать изнеможение благодаря ей, но в молчании об этом невозможно узнать. Её сжигали пустые догадки, и, если бы не та приятная истома удовольствия, захватившая девушку, углы бы сгладить не удалось, и разразился бы очередной скандал. Не захотев больше плавать в океане сомнений, она спросила:
– Что так взбудоражило тебя?
В лунном свете, ползущем из окна в кровать, глаза Фрэнка будто сияли темным янтарным блеском.
– Точно не знаю... Какое-то странное чувство: будто злость или ревность. Я вдруг возненавидел тебя за то, как ты прекрасна... Меня чуть с ума не свела мысль, что Роберт видел тебя в таком неприличном виде. Я не хочу, чтоб другие мужчины глазели на тебя, когда ты непристойно одета. Мне страшно от самого себя... Страшно, когда эмоции берут верх над здравостью! Мне стыдно, что я так повёл себя. Набросился на тебя, как зверь... – их пальцы ласково нашли друг друга, сцепляясь в замок. Фрэнк улыбнулся. – Однако, мы помирились. А что может доставить мне большую радость?
Эмма с жаром поцеловала его. Пусть изложенное им звучало странно и дико, учитывая отличное воспитание Фрэнка, но Эмме льстило понимание, что такую сильную эмоциональную встряску доставила ему она.

9
Весенние дни клонились к закату, а лето тянулось объятьями к земле и насыщало ее цветущим упоением и жаром. Привычное безделье надоело Эмме, она испытывала лёгкую моральную усталость. А как известно, человеческий организм находится в непрерывном мыслительном процессе. Эта удивительная особенность, отличающая нас от животного и растительного мира, частенько портит впечатление от жизни. Одинаково проходящие недели усиливают прогресс этой способности, наталкивая на противоречивые размышления. Те размышления чаще всего наделены разрушительной силой покоя не только внутреннего, но и всеобщего покоя окружающих людей. Так и Эмма стала страдать от досаждающих мыслей.
Теперь немного узнав мужа, она чувствовала себя несчастной и безутешной; надежда изменить его скромность на пыл крошилась на части. Эмма была наделена горячей натурой. Она кипела страстью: всегда, везде, в любых условиях. Фрэнк тлел, как сырая бумага на догорающих углях: медленно, вяло, а если иной раз вспыхивал, то также скоро гас, и практически невозможно разобрать та искра была правдой или вымыслом. Это настолько огорчало молодую жену, что ей захотелось замкнуться и побыть наедине с собой.
Увы, подобная свобода для Эммы была недосягаемой действительностью. Габриэла постоянно втягивала её в своё общество. Видя, как брак сына стоит на сыпучем песке, она вообразила, что помощью хитрых уловок сумеет упрочить фундамент их отношений. С той поистине благой целью она таскала Эмму к портным, повторяя одно и то же: «Plein mauvais go;t cher . Твои наряды годны садовнице или кухарке. Как ты представляешь удержать Фрэнка возле себя, не имея толка в одежде?».
Эмма проглатывала колкости миссис О'Брайн, сказанные при всём честно;м народе. А Габриэла продолжала "не давать" ей советы. По средам они выбирались в оперу, пока Фрэнк находился в больнице. Каждый раз Эмма, используя всякие методы уклониться от скучного предприятия, ссылалась на головную боль или предлагала миссис О'Брайн взять в спутницы более приспособленных для того дам.
– Так дело не пойдёт, дорогуша! – упрекала её Габриэла. – Нам с тобой необходимо выбираться в свет. Я итак достаточно долго провела взаперти, и теперь мне хочется пожить вдоволь. Да и тебе не помешает культурный досуг. Жена должна быть ненамного глупее своего мужа.
Эмма зарделась от оскорбительного намека. В тех пышных понятиях миссис О'Брайн сильно напоминала Луизу. Для Эммы открылась совершенно другая Габриэла: циничная, резкая, бесшабашная. И Эмма обескуражилась этому открытию. Вся сердечность миссис О'Брайн была необходимой мерой приличия, и та мера покинула лидирующие позиции, когда Габриэла заимела кучу других собеседников и возможность вести светскую жизнь. Раньше, сидя у кровати Габриэлы, Эмма видела женщину, выглядевшую позорной точкой в кругу разодетых, размалеванных, как русские матрешки, дам, мнящих себя достоянием планеты. Однако, теперь эта женщина сбросила искусственную кожу доброты и облачилась в меха манерной заносчивости.
Наглядевшись на приемы, устраиваемые свекровью, Эмма узрела истину, которая даровала ей некое преимущество чувствовать себя свободной от предрассудков. Говорили ли участники приёма о чем-то стоящем внимания? Судить было легко: изысканные украшения из белого золота; выпуск очередной коллекции Шарве; угощения в доме фон Вассеров или Джоржерсов. Эмму тошнило от неизменной цикличности чаепития – соблюдалось всё до мелочей: когда подать чай, а когда угощения, в какой посуде и с какой речью. Лесть гостей струилась нескончаемой тирадой. Будто бы прежде, чем явиться в достопочтенный дом О'Брайнов, все гости и хозяйка дома тщательно изучали роли, предназначенные им в этой глупой комедии, где слова избиты, а темы бездушны. Неудивительно, что обсудить участь несчастных и больных им было некогда – слишком много времени занимали разглагольствования о выкройке черного костюма, получившего широкое распространение среди дам. Многие, рискуя репутацией вкуса, одевали его на обед и носили с достоинством ордена Почетного легиона. Другие либо завидовали им, либо порицали. Единодушны они были только в одном: полная безискренность.
Эмму воротило от светской жизни. Она была другой и чувствовала себя в среде, кишащей пустотой, тоже пустым, никчемным местом. Неужели смысл жизни составляют навыки правильно подобрать платье или яство к столу благородной знати?
Габриэла всеми силами пыталась удержать в руках молодость. И в последние дни созывала не только женщин в летах, но и молодых, незамужних француженок, которые в расцвете двадцати двух лет старательно прикладывались пуховками к своим чудным лицам, чтоб осознанно превратить его в маску японской гейши.
Эмма не польщалась на разговоры с ними. Они пустословили только о мужчинах, которых так не доставало в доме Габриэлы для всеобщего веселья.
В один из майских дней Эмма впервые услышала о Вильяме Грэе. По словам девушек, он являлся лакомым кусочком, а главное – холостым кусочком. И тот, кому он достанется, бесспорно получит место в земном раю. Он умеет ублажать даму и словами, и действиями, что делает его в глазах вздыхающей женской публики образцом престижного мужа и любовника.
Эмма не придала значения их словам, старалась улыбаться и держалась учтиво. Они считали её белой вороной, совершенно пустой и глупой, раз её уста постоянно сохраняют безмолвие. Между прочим, они толкуют о серьезных вещах: украшения и мужчины… что может быть важнее в том юном возрасте? Они скрытно злились, что Эмма не поддерживает их беседу.
– Конечно, чего ей соваться в наши одинокие беседы, – язвительно говорила мисс Найт мисс Хайсон, когда Эмма покинула их. – У неё золотой муж, сама сыр в масле катается. Считает нас дурнушками!
– Верно, – подтвердила мисс Хайсон. – Задирает нос выше головы! Скверная личность, прямо неприятная.
– И что только мужчины находят в таких тихонях? – не унималась мисс Найт. – Я вообще сомневаюсь, что у неё есть язык.
– Да, отвратительная особа. Если бы не угощения старухи О'Брайн, я бы больше сюда и носа не показала.
– Да-да, точно.
Эмма возвращалась в спальню, зарываясь рукой в волосы.
– Боже, как это всё вытерпеть!
Таким тихим, бессмысленным образом день порхал за днём. Фрэнк постоянно отсутствовал, а вечером приходил уставший, изнеможённый. Эмма навязывала ему свою бурную общительность. Фрэнк отделывался несколькими репликами, приступал к обеду, уже после обнимал её и дарил каплю нежности, не способную удовлетворить небывалую потребность Эммы в мужском внимании.
Июнь вдохнул в Ля-Морель энергию лета. Погожие, умеренно жаркие дни заставляли ля-морельцев одеваться в лёгкие наряды, соломенные шляпки, носить с собой кружевной веер и изящные зонтики. Эмма бывала больше на заднем дворе, слушала, как птицы наполняют сад живительным пением. Клумбы влекли раскрытыми бутонами маргариток и лилий. Живая изгородь рассыпалась розами. Прогулки слегка усмирили сердце Эммы, вечно странствующее к причалу спокойствия. Но даже самое великолепное рано или поздно имеет свойство надоедать. Так и природа вскоре надоела ей. И тогда она вспомнила, что остался месяц до отъезда в Италию. От этого ей становилось легче.
Однажды в середине июня, когда вечер нёс прохладу сквозь открытые окна, и тихий полумрак забирался в комнату, Эмма зажгла ночник, а Фрэнк, изменяя привычке работать в кабинете, устроился на прикроватных подушках. Он что-то увлечённо заносил в свой блокнот.
– Мне так скучно в Ля-Мореле, – тоскливо призналась Эмма. – Не знаю, чем себя занять.
– Почитай что-нибудь, – искрометно проговорил Фрэнк, явно переживая, что мысль, достаточно обоснованная для бумаги, упорхнет от него, если рука остановится или ответ прозвучит слишком медленно.
Эмма села на край кровати, пытливо взирая на мужа. С высокой прической, нитью розового жемчуга на шее и в атласном белом платье выглядела она взрослее. Фрэнк сосредоточенно следил за появлением новой буквы на листе. Полные его, приоткрытые губы еле заметно шептали что-то про себя. Эмма поняла, что отвлекает его от важного дела.
– А что ты пишешь?
– Подготавливаю научную работу, – не отрываясь, быстро пролепетал он.
Эмма грустно выдохнула. У Фрэнка есть занятие, и по всей видимости дело увлекательное, а у Эммы ничего нет.
– Я рада за тебя… – грустно сказала она, поглядев в зеркало туалетного столика напротив кровати.
Фрэнк с трудом оторвал глаза от писанины, и, когда заметил несчастье на лице жены, в них появилось успокаивающее тепло. Отложив в сторону бумаги и ручку, он ласково взял её руку и поцеловал.
– Ты права. Тебе, наверно, ужасно скучно здесь. И в этом есть моя вина. Я много времени провожу в больнице. Теперь ещё взялся за диссертацию. Я бы рассказал тебе о ней подробней, но медицина для тебя не веселее, чем светские приёмы мамы.
Эмма испуганно поглядела на мужа.
– С чего ты взял, что мне не нравятся приемы?
Фрэнк улыбнулся. Давно не приходилось ловить на его лице такую искреннюю улыбку.
– Уверен, так оно и есть. Приемы придумали те, кто больше ни на что не годится. Ты не хочешь обидеть её, вот и делаешь вид, что увлечена. Но, смею заметить, изображать увлечённость даётся тебе не больше, чем изображать любовь к музыке.
Синие глаза Эммы застыли в испуге.
– Думаешь, миссис О'Брайн догадывается, что я умираю с тоски на ее приемах?
– Возможно. Она довольно наблюдательна и всегда ждёт восторженных речей за свою благодетель. Но я тебя хорошо узнал! Ты ненавидишь эти высокие сборища, – Эмма вновь поглядела с испугом, а Фрэнк засмеялся. – Не всё тайное вскрывается лишь потому, что о многом в жизни умалчивается... Давай лучше подумаем, чем тебя увлечь.
Теперь Эмма взирала на мужа с великим благоговением.
– Ты абсолютно прав. Меня слишком много. Пора найти дело по душе.
В те ясные, солнечные дни жизнь била из неё ключом. Она наконец обрела уверенность, ощутила себя полноценным человеком, занимающим не самое бесполезное место на планете. Она вспомнила, как с талантом художника всегда любовалась природой, и спустя пару дней заявила Фрэнку, что готова опробоваться в искусстве.
– Я уверена, что смогу творить! – с жаром говорила она.
Фрэнк отвечал ей наивностью ментора, усиленно верующего в способности своего протеже.
– Ты моя умница, – с улыбкой целовал её Фрэнк. – Я куплю всё необходимое.
Эмме было радостно, что Фрэнк печётся о ней. Однако, ей не верилось, что всё так хорошо складывается. Женская натура, готовая найти подвох в любой добродетели, всё время коверкала её радость. Сильная половина человечества даже не подозревает, как туго приходится женщинам ладить с самими собой. Природа наделила нас не только характером, темпераментом, стереотипом слабости и определенной нервной системой, но и богатым гормональным фоном, куда богаче, чем у мужчин. Этот фон являет собой поле битвы абсолютно несопоставимых веществ, которых силой неуправляемого духа заставляют жить в гармонии. Всё бы ничего, но количество их вечно варьируется, и от этого возникает ураган эмоциональных бедствий. Признаться, мы бы стали куда сноснее и спокойней, если б Бейлис и Старлинг  написали пособие, как управлять многообразием противоречащих друг другу эмоций, зарожденных борьбой гормонов.
Именно из-за этого внутреннего бунта Эмма не удержалась от замечания:
– А тебе, похоже, нравится, что я нашла себе занятие, теперь я не буду докучать тебе своим присутствием.
Ироничность Эммы не вывела Фрэнка за черту уравновешенности. Он старался не воспринимать её придирчивость близко к сердцу – дамы всегда скандалят, и для этого им не обязательно вооружаться причинами.
– Нет, я счастлив, когда ты счастлива, – улыбнулся Фрэнк. – И нет здесь подводных камней.
Уста Эммы растянулись в улыбке облегчения.
– Боже мой, какое счастье, что ты меня понимаешь! – она обняла его и отстранилась. – Вдруг я напишу картину, и скоро все заговорят обо мне? А если заговорят обо мне, упомянут и тебя, и мы оба прославимся! Вот мама удивится, когда стану звонким именем планеты искусства.
– Хорошо-хорошо, – Фрэнк смеялся глазами. – За время твоего полёта к славе я успею подготовиться, чтобы не выглядеть из ряда вон посредственно.
Как только кисти, холсты, мольберт и масло в должном порядке появились в комнате девушки, она приступила к работе с воодушевлением сотни художников. При подобном рвении, стоило полагать, должно получится нечто грандиозное, по крайней мере в представлении Эммы всё выглядело прилично. Для глубоких познаний техники рисования Фрэнк написал Огюсто Руссо в Лондон, чтобы тот наставил Эмму на путь. Вскоре пришло два письма, благодаря которым она приступила к труду.
Первая её работа ознаменовала сад в преддверии ясного дня и была окончена по истечении недели. Но результат расстроил девушку. Полотно вышло крайне неудачным, смазанным, бесформенным. Она старалась понять, где допустила ошибку. Технику наложения масла, соотношения слоев, благодаря которому цвет обретает совершенные виды, она прекрасно усвоила. Но, как выяснилось, знание – это только полдела, необходим талант.
С несчастным лицом она выбрасывала холст и снова пробовала, только с меньшим задором. Вторая попытка сменяла первую, и третья провальная заставила её отказаться от затеи. Пока вскоре не обзавелась новой, на которую вдохновил её Вольтер и его "чистейший" юноша .
Она решила написать роман. С той же отчётливостью ощущая творческие силы, Эмма набросала пару строк. А после, играя голосом и не скупясь на интонации, читала вслух, гордясь, как складно вышли эти десять строк. В них не было никакого толка, но звучали они убедительно. Тут нельзя ни упомянуть Джерри Вагнера, поэта западного Лондона, заявившего в "LightLiefe»:
– Не столь значи;тся смысл – насколько слог. Кому нужны широкие фантазии, коль льются они бедностью словарного запаса? Пускай читатель опьянеет от звучанья! Пускай слова нам будут непонятны, зато ушам достанется елейный звук (в подтверждение своих слов в той демагогии он выбросил фразу, не идущую в ногу со смыслом, которая запомнилась Эмме: “Лишь шут один умеет посмеяться, и шут сумеет рассмешить!“).
На следующий день вдохновение покинуло Эмму. Слог уже был не тот: мрачный и тривиальный, а речь запиналась через слово, как возница, едущая по ухабам проселочной дороги. Эмму снова настигло разочарование. Потом нагрянуло затишье. Не вдохновляли её ни природа, ни картины, ни Вольтер. Не предупреждая Габриэлу или Фрэнка, в своём безделье Эмма скиталась по благоустроенным паркам, зелено-оранжевым улицам Мореля с его желтоватой брусчаткой. У Фрэнка настали дни сдачи экзаменов, он не мог отвлечься ни на минуту. Не отрывая головы, он корпел над учебниками. При этом, хоть и не понимал, почему расстроена Эмма, старался оказать ей моральное подспорье, а в пятницу вырывал час из подготовки к экзаменам и водил жену в "KleinGarden".
Эмма больше не замирала от вида ресторанов, как до свадьбы с Фрэнком; не рассматривала занятных мадам в украшениях или мужчин, выдающих себя за джентльменов. В ней надломилось эстетическое чувство прекрасного, и то, что люди нарекли роскошью, больше её не трогало. Бесконечные закаты не умиляли взгляд; цветы слились с травой; небо сгустилось, как одно бело-синее пятно, от которого земле не избавиться. Беседы не поглощали разум, наряды не приносили радости – её опустошили собственное невежество и заурядная индивидуальность. Всё чувственное в ней подверглось разрушению, и в таком коллапсе пострадали её чувства к Фрэнку.
Эмма стала испытывать безразличие, есть он рядом или нет. Она вспомнила, как подбегала к окнам, чтобы углядеть его тяжелую поступь, а теперь вообще не смотрит в окно. Она жаждала бесконечных поцелуев, объятий и мужского тепла. Но к чему оно теперь? Проводя бесконечные часы без него, она свыклась с одиночеством и поняла, что жизнь продолжается, хоть и в ней утратился вкус. Мировосприятие притупилось, она боялась пришедшего бездушия.
И только поездка в Рим, обещанная Фрэнком, спасала её, как прохладный ветерок в знойную пору. Её сердце согревалось. Ей до черта надоел Ля-Морель, его изящная красота, дыхание моря и мятеж буйных волн; вечная тюрьма в доме О'Брайнов. Её не покидало ощущение безволия, которое гнетет узника в оковах. Её молодость теряет блеск, а что она видела за ушедшие два года брака? Ничего кроме пустых мыслей, разбитых чаяний. Она шла в разрез своим мечтам путешествовать, и виноват в этом Фрэнк! Потому она начинала испытывать к нему легкое презрение. Именно он охладил в ней страсть к жизни, пренебрегая ею в пользу Роберта, миссис О'Брайн и врачебной деятельности. Заставил её жить в умерщвляющих душу условиях. Сердце рвало в клочья от мысли, что всё могло быть по-другому, не здесь, а в Лондоне. Она горько проплакала до вечера, и на следующий день снова бродила, отяжеленная сожалением.
Проходя мимо библиотеки на Кот-Д’Ивуар, когда солнце жарило просохшие дороги, она пару раз заглядывала туда с целью найти чтиво, достойное внимания. Полки провисли под тяжестью мудрых энциклопедий, томов с золотыми краями и темными переплетами. Эмма открывала первую приглянувшуюся книгу и листала в думах, как у автора получается сыскать столько дельных слов в голове, чтобы смастерить целое произведение, которое ей сочинить не дано. Затем разочарованно возвращала книгу на место и покидала библиотеку.
Эмма грустила постоянно. Габриэла раздражалась нездоровому духу атмосферы в доме, созданному невесткой, поскольку Фрэнк тоже заразился грустью жены. Раньше он весело улыбался, встречаемый Эммой в дверях гостиной после рабочего дня, уставший, но вполне удовлетворенный плодами проделанной работы. А теперь, когда она сидела хмурая и задумчивая, колотя пальцами по резной ручке кресла, тоже становился нелюдимым. Его заботило, что за бремя распростерлось в её маленькой головке, раз она так тщательно додумывает мысль. Она мало читала, а теперь его взор впечатлялся пылкостью её к литературе: детективы, романы, эссе – она глотала томик за два-три дня, а потом долго о них размышляла, глядя, как на улице спускается ночь.
– Хорошо, что Эмма стала уделять время чтению, – призналась Габриэла сыну. – Ей не помешает заменить свои старые мрачные мысли на новые и свежие.
Но тут Эмма обратила свой взгляд к кулинарии. Принято полагать, что еда – верный путь к тернистому сердцу мужчины, а его сытость располагает к покладистости. Помимо того искусному повару всегда приятно принимать на свой счёт хвалу за скоротечное удовольствие гостей. Полностью настроенная творить и пожинать плоды, Эмма стряпала завтрак, обед и ужин, отпуская кухарку на целый день. Габриэла, видящая в невестке немалые задатки кулинара, впервые заметив Эмму на кухне, поощрила её добрым словом.
По четвергам Фрэнк играл в гольф в студенческом клубе на Вест-Рой вкупе с Робертом Харли. В приподнятом настроении он поспел как раз к накрытому столу.
– Я ужасно проголодался. Сегодня Роберт превзошел всякие похвалы: пять к одному – удивительный счёт! – восторгался Фрэнк, пока Эмма нарезала хлеб.
– Давно его не видно, – подметила Габриэла, накладывая салат в тарелку. – Почему он не заходит?
Разговоры о мистере Харли Эмме приходились не по сердцу, а в ту драгоценную минуту и вовсе её честолюбие было нацелено только получать комплименты.
– Надо же какая вкуснотища! – восхитился Фрэнк, тщательно пережевывая. – Я буду требовать добавки.
Он поймал укоризненный взгляд матери и вспомнил, что пренебрег её вопросом.
– Я пригласил его в субботу к обеду.
– Чудесно! – Эмма вдруг просияла новому шансу проявить себя. – Я могу сама всё приготовить. Только в меню неплохо добавить паштет и жаренную форель.
Габриэла очень ревностно относилась к конкуренции, где в лице судьи выступал её сын, и восхищения Фрэнка в адрес жены в конец омрачили её. Она в полном объёме ощутила, что её стеснили в хозяйских правах. Немыслимо! С какой стати она распоряжается, что подать на стол, когда хозяйка дома сидит рядом?
– Не думаю, что в субботнее меню сойдёт обычный ужин, – небрежно заявила Габриэла. – Роберт все-таки лучший друг Фрэнка, а друзей принято встречать, как в первый раз. Прикажу Норе состряпать праздничный ужин.
Эмма покрылась пятнами и смотрела на свекровь с большим вопросом: что стоит за этим заявлением?
– Но, я и сама отлично справлюсь, – возмутилась Эмма, опустив нож и вилку. – Мне это ничего не стоит!
Легко вытирая губы салфеткой, миссис О'Брайн ответила довольно резко, глядя на Эмму в упор.
– Кухня – место для кухарки, милая моя. А ты жена моего сына. И как жена лучше б ты занялась тем, для чего в первую очередь предназначена женщина: рожать детей.
Эмма подскочила, метнув яростный взор на миссис О'Брайн, затем на мрачного Фрэнка – он молча сидел на стуле и медленно жевал, смотря вперёд исподлобья – кинула салфетку на стол и поднялась к себе.
Прошло минут десять, и Фрэнк появился в спальне. За это время Эмма успела мало-маля совладать с собой. Злость ушла, осталось стыдливое чувство: миссис О'Брайн считает её посредственностью, ни к чему негодную и бесплодную. Теперь ей как никогда требовалась поддержка, и она подскочила к Фрэнку, едва тот сделал шаг в комнату, и повисла у него на шее. Ее мокрые глаза взывали к его жалости.
– Ты тоже считаешь, что я плохая жена?
– Нет, что за глупости?
Фрэнк был серьёзен, а черты слегка суровы.
– Видишь, как миссис О'Брайн относится ко мне? И это после того, как я была с ней честна, обходительна и добра!
– Не надо, Эмма, она любит тебя. И она была добра к тебе с самого первого дня.
В неистовом волнении Эмма отпрянула. Её руки задрожали, а глаза изнемогали от горьких слез.
– Нет. Ты не понимаешь! Она скрывала истинные чувства. Ей не хочется делить тебя со мной. Она стремилась обидеть меня, унизить в твоих глазах! Не зря она всё время звала тебя на ужин без меня, садилась с тобой в гостиной допоздна. Я не слепая, Фрэнк! Я всё видела, а теперь ты сам был тому свидетель.
Фрэнк обратил к жене строгий взгляд, холодный и безутешный.
– Сейчас же прекрати! Я не позволю говорить о ней в таком тоне, ни тебе, ни кому либо другому.
Эмма заплакала.
– Тебе любой человек дороже меня! Иногда мне кажется, ты ждёшь не дождешься, чтоб развестись со мной. А в чем моя вина? Я всего лишь хотела быть тебе хорошей женой, любить и получить любовь взамен... Но ты оказался слаб для этой цели!
– Не устраивай сцен, Эмма. Это мерзко.
Несколько секунд: долгих, мучительных, чудилось Эмме, оба глядели в упор. Не было в их глазах понимания и взаимности. Только холод. Только уверенность собственной правоты. Только открытая ненависть. Ей хотелось снова напасть на него. И если бы Фрэнк сказал ей нечто оскорбительное, она бы ему всё вылила: всё, что скопилось за два года. Но Фрэнк молча подхватил со столика черновик научной работы и вышел прочь.
Эмма совершенно разошлась в чувствах: смятение, гнев, возмущение – всё соединилось в ней и доставляло боль. Она ощутила, как в сердце возникла глухая стена, через которую они с Фрэнком говорят, но друг друга не слышат. От несправедливости она бросилась в подушки и зарыдала. Её душило убеждение, что её любовь умирает медленным и болезненным способом. Её не понимают, не ценят, не любят и унижают. От собственных рыданий ей не хватало воздуха. Она проплакала до десяти.
Ночью Эмма долго думала, и часы, ползущие в густой темноте комнаты, медленно подбирались к рассвету. Муж не вернулся в спальню, и ей было любопытно, ушёл он или остался в кабинете. Боль её притихла, но привкус жизненной несправедливости ещё насаждал прямой очевидностью. Фрэнк составлял главную часть её скучного бытия; он сердце её юных мечтаний; остров, который она бы хотела окружить волнами ласки и океаном обожания. А что теперь?! Иллюзии развенчаны, и Фрэнк предстал в голове Эммы обыкновенным человеком: со своими чувствами, мечтами и стремлениями; идущим рядом, но своим путем; откликающимся на зов естественных инстинктов, но уделяющий им самое ничтожное внимание. Эмма осознала, что жизнь жестока к тем, кто нежится в наивном представлении о мире. И она, слишком молодая и беспечная, столкнулась с первыми фрустрациями. Ей стало горько. Она снова окунулась в слезы, пока не выплакала их до последней капли, а со двора тем временем донесся шум отъезжающей машины. Эмма решила, что Фрэнк уехал, а находится без него в этом доме было сущим кошмаром.
Истощив душевные запасы, Эмма поняла, что сойдёт с ума, если не займётся чем-нибудь. Она умылась, привела лицо в порядок, взяла "Кукольный дом " и спустилась во двор.
Воздух ещё не успел впитать жар, и стояла приятная прохлада. На заднем дворе, куда направилась Эмма, в пастельно желтых красках неба притихла рощица буков. Эмма укрылась под крепким деревом на покрывале и читала, читала, пока измученные глаза не стали закрываться. Сон пролетел быстрым облаком и на четверть часа вырвал её сознание из черных страданий.
В минуту её пробуждения солнце уже во всю сияло на горизонте. Вокруг витали запахи летнего утра, а яркое голубое небо ликовало без туч. Эмма прошла до конца рощицы, вдоль ряда буков, к пруду. По мутно-зеленой воде гуляла рябь; лягушки распалялись в однотонном кваканье. Ею овладели воспоминания, как она и Фрэнк затевали чаепитие на веранде перед рощицей. А ведь тогда он был ей далёк также, как сейчас! Только ранее она бралась отрицать безрадостные постулаты. Ощутив усталость, Эмма поплелась домой.
Проходя мимо кухни к лестнице, Эмма замедлилась, услышав голоса миссис О'Брайн и Фрэнка.
– Так не годится, сынок. Ты видел, как она на меня глянула вчера за ужином? Надо же! Будто в душу плюнула! – миссис О'Брайн умолкла.
Эмма подошла вплотную к незакрытой двери. Габриэла О'Брайн сидела на стуле, сложив руки на столе. Пальцы её перебирали носовой платок. Она подносила его к щекам, как только очередная слеза катилась из больших карих глаз. Фрэнк стоял возле окна, заглядывая в него, хмурый, с тусклыми глазами, о чем-то размышляющий.
– Я бедная женщина... – продолжала Габриэла, – здоровье у меня уже не то. А я никому не нужна: ни тебе, ни твоему отцу – бессердечному прохвосту и болвану, и пожалеть меня некому. Не дай тебе Бог, сынок, такой участи! Надеюсь, твои дети будут к тебе добры и благодарны... А твоя жена – необузданная ослица. Я ей всю себя отдала, всю душу излила, что ж ей мало? Невоспитанная алчная деревенщина!
Фрэнк повернулся к матери раздраженным лицом.
– Я больше не хочу слышать подобных речей. Ты моя мать, она моя жена. Вы обе мне одинаково дороги, и принимать одну сторону я не намерен, – Фрэнк опустил болезненно печальный взгляд, его мягкий голос стал приглушенным. – Я устал… Очень устал. Неужели этот дом не может быть мне опорой и поддержкой?
Фрэнк обречённо зашагал в двери, оставляя миссис О'Брайн в диковинном недоумении.
Пожалуй, услышанное придало Эмме духу поверить, что холодность Фрэнка не имеет прямого касательства к ней, а скорее носит обобщенный характер к обстановке. Он восставал против скандалов. Доныне ему было лестно сознавать, как родные ему люди находят общий язык; вступают в тесную связь непринужденно, не потому что так диктуют правила семейного положения, где родители и дети обязаны идти рука об руку, а потому, что тянутся друг к другу по велению сердца. В хмуром разуме Эммы появился проблеск надежды, что она ошибалась, и Фрэнк ещё любит её.
С тех пор Эмма смягчилась и обрела твёрдое уважение к мужу.  Фрэнк оставался милым добродетельным супругом, но их разделяло его отчуждение. Он будто распростер вперед руки, чтобы та не сумела достать его сердца. Эмма смущалась всякий раз, когда из ласкового мужчины он превращался в сдержанного аскета, давшего обет перед небесным царствием. Она терялась перед его сущностью: он был двулик, и не могла сыскать константу в своих противоречащих мыслях.
Но стоит подметить, что заботой Эмма не была обделена. Самым удивительным в её памяти остался день, когда мистер Морган внезапно скончался. Случилась трагедия в последние дни июня. Эмма получила от матери строгую телеграмму, в которой сообщалось, что миссис Морган уже в Лондоне и ждёт, когда тело супруга отдадут для дальнейшего захоронения.
Эмма потряслась кончиной отца. Мистер Морган был джентльменом маленького роста, заурядного облика, хилый, но довольно крепкого здоровья; переносил на ногах многие болезни и смотрел на них с ироничностью комика. Годы уничтожили сердце – инфаркт подвёл итог жизни обычного конторного служащего, так и не взлетевшего на уровень парламентария, на который так уповала Луиза Морган.
Эмма собралась в Лондон, и Фрэнк, накануне одолевший последний экзамен, решил сопроводить жену. Бледная, с красными выплаканными глазами она еле выдержала прощание на кладбище. Не было большей боли, чем видеть близкого человека, связанного с тобой чувством неделимой теплоты, неподвижным, усохшим и чудовищно холодным. Знать, что глаза, некогда освещающие твой путь в особенно трудные минуты, больше никогда не откроются; а смех, душевный, на редкость простой, не озарит стены твоего дома. Невыносимо и больно страдать по тем, кого не вернуть, ибо страдания эти пусты и бесполезны.
Миссис Морган отличалась меньшей подавленностью. Вышедшая замуж по необходимости, она никогда не жалела о прошлом и старалась не заглядывать в него настолько глубоко, чтобы дать себе повод для сожаления. С мистером Морганом они жили дружно, но абсолютным пониманием их отношения наделить нельзя. За годы совместного быта они притерлись и не требовали друг от друга того, что даже природа не сумела им подарить. Принимая недостатки, как непоправимую формальность, коллизии у них случались редко и на мягкой ноте. Они сносили неудачи, закрывая глаза и принимая сторону резиньяции. Миссис Морган сожалеюще смотрела на мёртвого супруга, но не сожалением любви, а сожалением потери прочного стабильного положения. Теперь ей самой нужно заботиться о себе и прямо с той минуты позаботиться о каждом, кто пришёл проводить мистера Моргана в бесконечность.
За время проживания в Мореле миссис Морган плюнула на английскую знать, бросаясь завоёвывать французское буржуа. Едва ли подобное отношение стерпит уважаемая миссис, и Луиза растеряла свои скромные связи в Лондоне. Потому в похоронную свиту вместились всего пять человек, признавших отдать долг чести трудолюбивому работнику и приятелю.
Несмотря на малое число присутствующих миссис Морган старалась изо всех сил выглядеть, как требовала нелегкая ситуация. Она лила слезы, порой рыдала без удержу, с возгласами отчаяния. Выдать безразличие за горе не легче, чем мученику изобразить веселье. Конечно, стать вдовой – вдовой… одно слово несёт в себе скорбь – отвратительная роль, но она нова на вкус и вызывает сочувствие публики, что для миссис Морган – просвет в туманном небе.
Однако, Эмма не проронила ни одной слезинки в присутствии незнакомых людей. Её взгляд был твёрд, холоден и в некоторой степени равнодушен, и Фрэнк изумился самообладанием жены, что было втуне.
Вернувшись на Вайтечапель-роуд, где раньше жили родители, Эмма проследовала к камину, вяло приземлилась в кресло, где обычно сидел её покойный отец, и молча созерцала, как догорает последний уголек. Минутой позже она прикусила губу, а её печальные глаза затянула пелена слез. Они катились по щекам бесконечными ручьями; она плакала тихо, исключая звуки. Фрэнку никогда не приходилось видеть столько искренних и тяжёлых слез. Приглядывая за ней зорким взглядом врача, он был глубоко сражен. Ему показалось, Эмма забыла, что муж находится в соседнем кресле у окна. Он растерялся, но уже вскоре мужество преобладало в нем.
Он подошёл к Эмме, присел на ручку кресла и с подспудной грустью прижал её голову к груди. Он чувствовал, как её тело передергивается от беззвучных рыданий, как она держится, чтобы не пасть в снедающее уныние.
Так они сидели с десять минут. Эмма успокоилась, а затем снова дала власть слезам. Фрэнк сел ниже, к ее ногам и взял руку жены.
– Знаю, что бы я сейчас не сказал, что бы не сделал – ничто не уменьшит меру твоей скорби... Да вряд ли вообще найдутся слова, сумеющие затянуть твою рану. Но мы должны держаться и помнить, что те, кто оставляет нас здесь, не хотят видеть наших слез. Ведь каждая наша слеза им дороже всяких богатств и больнее всякой смерти.
Губы Эммы тронула полуулыбка в уголках рта, и больше она не плакала. Не позволяла себе унывать, поверив в слова Фрэнка, как в древнюю трюизму.

10
После смерти мужа миссис Морган оправилась быстро и, поручив Чарли О'Брайну продажу мебели и самой квартиры на Вайтечапель-роуд, приехала во Францию помолодевшей и готовой открыть себя свету. Фрэнк и Эмма вернулись в Ля-Морель спустя три дня. Погода нагнетала тоску серым фоном поднебесья, дул резкий тёплый ветер.
В Мореле Эмме сделалось легче. Боль отпустила, как и желание искать развлечения. Она была слаба морально и физически, и Фрэнк служил ей твёрдой землёй под ногами.
Когда случилось так, что Эмму скосила ветряная оспа, которой не болела в детстве, Фрэнк относился к ней лучше, чем к кому бы то ни было из своих пациентов. Без должного стеснения он следил за её питанием, не считая обременительным спуститься на кухню и лишний раз дать необходимые распоряжения кухарке; с особой заботой измерял ей температуру, осматривал кожу и обрабатывал пузырьки. Ни разу ей не посчастливилось впитать такую ласку и заботу даже от собственной матери.
В отличии от молодого мистера О'Брайна Луиза считала ветрянку не такой уж достойной болезнью, чтобы проведать дочь. Но Фрэнк не списывал со счетов ни одну болячку, относясь к ней с предельным вниманием.
– Если бы врачи считали простуду недостойным соперником, то большей половины человечества не было бы в живых, – строго говорил Фрэнк, а Эмма смеялась от чопорного выражения лица мужа.
Сперва Эмма принимала его опеку с восхищением и благодарностью, потом ей стало казаться, что он излишне сентиментален. Её начинало раздражать изобилие Фрэнка.
Но как только Эмма поправилась, Фрэнк снова вёл себя с женой, как приятель, оставляя без внимания её экстремальные наряды или уловки сесть в позу, раскрывающую её очарование. Фрэнк сторонился разговоров о любви, но расточал ласковые взгляды. Эмма приходила в замешательство от того, с какой пылкостью предавался он с нею плотскому, а после того держался так, будто ничего не происходило. Эмма злилась на него.
– Порой я не знаю, чего от тебя ждать, – как-то раз заявила Эмма. – Фрэнк, неужто твоя любовь угасла?
Они лежали в постели в полной темноте. Глаза видели лишь очертания комнаты и мебели. Фрэнк освободил руку от головы Эммы и присел повыше, спиной касаясь прикроватной спинки.
– Нет, по-моему, она стала ещё сильнее и ярче. Я глубоко привязан к тебе.
Ища глазами его глаза, она долго всматривалась, чтобы понять его чувства по выражению черт.
– В таком случае почему ты так холоден ко мне?
– Я не могу позволить себе проявление любви во всем её могуществе, – ответил Фрэнк.
– Но почему?
– Тогда ты начнёшь меня презирать.
Эмма не удержалась от смеха.
– Господи, Фрэнк, какая чушь! Нет ничего пленительнее ласки!
– И ничего докучнее её.
Июльскими днями Эмме поднимала настроение скорая поездка в Рим. Она строила планы, маршрут путешествия и даже наняла молодую итальянку, чтобы та обучала её итальянскому. Очень неистово было её желание оказаться в Италии! Но Фрэнк приходил как никогда молчаливый. Избегая прямого диалога с Эммой, он запирался в кабинете с блокнотом.
– Пора бы нам готовиться к отъезду, – как-то сказала ему Эмма.
Не ответив, Фрэнк завёл её в кабинет и с важным видом произнёс.
– Я сожалею, Эмма. Мне не удастся поехать. Вчера мне предложили место в больнице Св. Дионисия. Если откажусь – его займёт другой врач.
Растерянно моргая, Эмма смотрела испуганно, с неверием в глазах.
– Нет, Фрэнк... Ты обещал! Ты не можешь поступить со мной так ужасно! Я грезила наступлением лета, убежденная, что наш медовый месяц все-таки состоится. Я молодая женщина, не видящая кроме Мореля и Лондона ни одного уголка земли. Я хочу странствовать!
Фрэнк долго глядел на нее, сердитую и сжимающую пальцы, прежде чем сказать.
– Если отпущу тебя одну, ты согласишься поехать?
Опешив, Эмма не сразу отыскала, что сказать. Разумеется, с мужем ей было бы уютней на чужбине. Но она чувствовала – это последний шанс вырваться на волю и вспорхнуть в невиданные страны. Молча разглядывая Эмму, Фрэнк старался угадать мысли жены. Её колебания говорили о многом, что отнюдь не приносило ему радости.
– Или предпочтешь остаться со мной? – дополнил Фрэнк. – Дождёмся отпуска, и я поеду с тобой. Даю слово.
Внутри Эммы всё перевернулось. Любовь столько времени изматывала её существо, а теперь, когда предмет её поклонения разбил последнюю грезу, заставляя пойти на неслыханное лишение, её сердце оледенело к нему.
– Нет, Фрэнк. Я ждала два битых года, больше ждать не могу!
Фрэнк горько усмехнулся.
– Значит поедешь?
Она подняла на него глаза: это был твёрдый, самый твёрдый взгляд, который он когда-либо видел.
– Поеду.

11
Поскольку перспектива ехать в одиночестве не выглядела заманчивой, Эмме пришла в голову идея снарядить с собой скорбящую мать.
Миссис Морган не мешкала выказать согласие. Умаявшись принимать соболезнования, она сама подумывала о поездке за границу, особенно после извещения Мэри Блэкшир, которая планировала отбыть туда в конце недели.
Рим, где они пробыли первые два дня, впечатлил неиспорченную странствием натуру. Эмма приходила в восторг от необыкновенного зрелища на склоне увядающего дня. Она заметила, что во время заката, когда раскаленное солнце разливается по красноватым крышам, зданиям с белыми и желтыми фасадами, шапкам зеленых пиний – весь город превращается в золотой слиток, скромно сияющий на радость посторонних глаз. После посещения знаменитой работы Николо Сальви , вносящей прохладу водами аквамарина в разум утомленного путника; главного базилика Ватикана и прочих богоугодных мест, Эмма заключила, что Рим великолепен в своей натуральной оболочке, но также человечен, как и прочие города. Те же люди, созданные по подобию остальных народов; те же дома, уложенные манерой старых архитекторов; те же зелёные насаждения, отличные лишь формой, не предназначением – античная столица оказалась фантасмагорией Эммы, и это непримиримо оскорбляло её чуткое создание внутри, норовившее реалистичность обратить в фантастику грез. Она погрустнела и была рада переселиться в Неаполь до искончания отдыха.
Неподалёку от исторического музея они арендовали дом с хорошо оснащенными комнатами. Как по расписанию Эмма пила чай на балконе. Погода стояла жаркая, сухая, и только ноздрями улавливался влажный освежающий бриз. Над головой толпились далёкие белые облака, похожие на взбитые подушки. Вдали притаился Везувий, величественный, серьёзный, словно грозивший: «Лучше меня не трогать, иначе покажу свою несметную силу». Перед ним и многочисленными постройками размером с пятно разносилось темно-синее море, обволакивающее сушу с двух сторон. Неспешные волны устремляли белые мачты парусных яхт к столпотворению в порту, где гудящие паромы, моторные яхты и прочие суда сбились в дружную береговую линию. Море пробивалось к городу, но укрепленный берег сдерживал натиск водных прихотей.
В сравнении с дочерью Луиза не сильно пользовалась своим эстетическим мироощущением и, проштудировав письмо Мэри, в котором значился список французов, прибывших на лето в Италию, принялась созывать их на обеды. На удивление, народу собралось полным-полно, и частенько думалось, что воздуха на всех не хватит.
Там-то Эмма и встретила Вильяма Грэя. Распахнутая её душа, ожившая в Италии, сразу выделила из толпы его красивое смуглое лицо с чертами эдакой юной нежности. Русые волосы пружинили прямыми прядями, слегка закрывая лоб. Зелёные глаза его хоть и были слишком взрослыми, но в них царила гипнотическая сила. Нос прямой, а брови выгоревшие. Находясь в поисках любопытного, этот привлекательный джентльмен откровенно странствовал по лицам присутствующих дам, пока не остановился на ней.
У Эммы зашлось сердце. Она увлекла взор в другую сторону, дабы не компрометировать себя на цвет застенчивости. Но Вильям Грэй сразу приметил её изучающий взгляд и к концу вечеру, поймав ещё парочку подобных знаков внимания от Эммы, подошёл к ней.
Она беседовала с миссис Блэкшир и сицилийской натурщицей. Миссис Блэкшир встречала Грэя с восторженной гордостью, а дамы скромно ему улыбнулись. С легкостью оратора он влился в философский разговор о том, как распутна молодёжь и что за этим станется.
– На мой взгляд, пути наши тернисты. Ведь вокруг сосредоточено столько соблазнов, против которых молодые сердца не наделены противоядием.
Сказав речь, Грэй привлекательно улыбнулся (зубы: один к одному, белые и ухоженные, сверкали как достояние фарфора) и поймал заинтересованный взгляд Эммы. Та его улыбка и невероятные зеленые глаза тихонько постучали ей в душу, и двери её с лёгким скрипом отворились для него: высокого, крепкого, с сильными руками, одетого лучшим французским портным. Грэй, видя в её синих глазах возникший блеск, был уверен, что девушка на крючке. Он продолжал воображать из себя галантного молодого щеголя.
В Эмме появилась страсть, и она устыдилась собственных желаний. За столько лет проведенных в добровольном заключении, ей показалось, запах свободы впервые окутал её. А как соблазнителен... этот запах... В нём предвидится столько возможностей, блаженства; новшества, имеющего превосходство над старым и пройденным. Один и тот же путь домой всегда утомителен. И Эмма поняла, что искала те два года, потраченных на семейные узы – искала общество незнакомого мужчины, слова которого принесут ей счастливую гордость за то, что родилась женщиной. Ранее не допуская дуновения порочных мыслей, Эмма думала, что счастлива с Фрэнком. Но теперь, когда Вильям Грэй – о котором наслышана со званных обедов Габриэлы – смотрит на неё, как на памятник архитектуры, завоевавший всё живое, её дыхание участилось. Кровь наполнилась жаром, а голову вскружила весна любовной истомы. Она отдалась мысли, что хочет стать предметом восхищения, каким давно не являлась для Фрэнка. Окрыляющим словам любовника, нашептанным на ушко, женщины преданы всей душой; они затягивают разум непроницаемым сладким дымом, и любые слова кажутся подлинностью. Искусный мужчина всегда найдёт для своей избранницы пару-тройку фраз, откроющих ему "пути в Версаль". Вильям Грэй был из тех самых умельцев.
В тот вечер он всячески старался находиться рядом с ней. И чем больше длились его взгляды, тем приятнее становилось ей и тем стремительнее исчезал образ Фрэнка из её памяти. Грэй позвал её танцевать, и Эмма согласилась, не взирая на недовольный взгляд матери и насмешливый – миссис Блэкшир.
– Вы великолепно танцуете, – защебетал Грэй. – Должно быть у вас талант.
– По-моему, я делаю это не так уж великолепно, как вы говорите, – оправдывалась Эмма. – Да и таланта во мне нет.
– Что вы! Что вы! Думаю, вы слишком скромны к своим явным достоинствам. Хотя скромность ваша ещё прелестнее, чем ваше потрясающее лицо.
Эмма залилась краской, но не стыда, а наслаждения. Как приятно звучал его голос! А светло-изумрудные глаза утверждали, что каждое слово – не вымысел. Руки у него были массивные, в них цвело могущество, и ручка Эммы наглядно терялась в его руке. В нём бушевали море и ураган страсти. Эмма, чуя притяжение от его статного тела, опустилась в греховность мыслей о нем.
Было забавно следить за их грациозными движениями в танце, легкими самозабвенными улыбками и увлеченными глазами. Молодые жены чиновников перешептывались.
– Бьюсь об заклад и недели не пройдёт, как этот отпрыск искушения окрутит её, – довольно сказала жена советника рядом стоящей жене полковника.
– Непонятно куда смотрит её муж, – вставила жена прокурора. – Кстати, а где он? Что-то его не видно.
– Похоже не приехал, – сообщила жена члена комитета. – Говорят, он недурен собой, только очень юный.
– Видимо, юные ей осточертели, и она перешла на крупную добычу, – посмеялась жена прокурора.
Подошла миссис Морган, и они принялись справляться, по какой причине не прибыл её зять. Луиза никогда не терялась в казуальных случаях. Она деликатно рассмеялась.
– Мой драгоценный зять отдан медицине, как Джорж Дайел своим парикам.
– Тогда почему же Эмма не осталась с ним? – едко осведомилась жена советника. – Долг любой из нас следовать в огонь и воду за своим благоверным.
– Он сам настоял на её отбытии, – приврала Луиза, раздражаясь компании высокопоставленных особ.
Она сменила тему, улыбаясь и резво смеясь, будто ничего не замечала. На самом деле Луиза сразу уличила страсть, с которой Вильям Грэй смотрел на её дочь, танцуя и разговаривая с ней.
– Будь осторожна, дочка. Не делай глупостей! – сказала Луиза, когда гости ушли. – У тебя замечательный муж, и потерять его было бы несусветной глупостью.
Эмма ничего не сказала. А что тут скажешь? Её разум пленил Вильям Грэй.

12
Утром вечернее наваждение показалось Эмме глупым и далеким до сердца. Это приподняло ей настроение. Но спустя пару часов, когда полностью воспряла от сновидений, Эмма вспомнила о Грэе, его бесподобных взглядах, его красивых очерченных губах, крепкой фигуре, и её наполнил волнующий трепет, затем появился страх. Она замужняя женщина, ей запрещено думать о другом мужчине! Поняв, что вчерашнее её поведение утрачивает здравость, она зареклась больше не встречаться с Вильямом.
Но тут к обеду, после прогулки по жарким улицам Эмма вернулась в комнату, где горничная оставила ей письмо. Кто мог ей написать? Фрэнк? Она прям ощутила облегчение, что кошмар плачевных последствий, уготовленный знакомством с Грэем, быстро закончился. Она будет верна мужу.
К несчастью, письмо оказалось яблоком, а из него пробирался голос искусителя – пленяющий голос Вильяма Грэя.

«Дорогая Эмма!
Вчера я обрел болезнь, которую не вылечить без вашей помощи. Я всю ночь думал о вас... Думал, что едва ли ваше сердце было тронуто моим обществом. Мне бы очень хотелось стать самым непревзойденным шутом, чтоб только удостоиться вашей улыбки.
Сегодня Мэри Блэкшир устраивает увеселительное мероприятие вечером. Я был бы рад увидеть вас там. Разумеется, я не волен угадать ваш ответ, но смею надеяться, что вы будете снисходительны. У нас с вами много общего и, пожалуй, есть, о чем поговорить, что доставляет не меньшее наслаждение, чем танец с вами. Я с радостью докажу вам это сразу при первой встрече.
С уважением, Вильям Грэй. »

Сердце Эммы переливалось звоном праздничных колоколов. Как давно ей не приходилось слышать столько милых слов! С минуту она колебалась: стоит ли дать письменный ответ или сохранить таинственность образа и приехать, будто не получала его письма? Затем она подумала о Фрэнке. Нет, она должна отказать Грэю в письме коротко, но содержательно, чтобы тот сразу понял, как сильны её воля и преданность супругу. Не собирается она участвовать в грязных играх! По крайней мере мир презрит её за это. Какая наглость! Написать ей оскорбительное письмо, словно Эмма давала ему повод. Её лицо налилось кровью от стыда: она действительно держалась с ним фамильярно. Закипев от вины, она приняла решение ответить ему в пренебрежительном тоне. Это защитит её честь. Но сперва необходимо успокоиться.
Эмма принялась за книгу. Яркий солнечный свет падал на страницу, и она углублялась в написанное, но ничего не могла понять. Она то и дело поглядывала на письмо, то в окно, то на часы, то снова на послание, раскрытое на столе. С расстояния двух шагов её глаза останавливались на строчках: «Дорогая Эмма». Опустив глаза в книгу, она хмурилась, пытаясь собрать мысли в кучку. Но они разбегались, и она снова посматривала на лист. Вдруг ей подумалось: а знает ли вообще мистер Грэй, что она состоит в браке? Почему обратился к ней Эмма, а не миссис О'Брайн?
И тут на неё спустилось прозрение: он не догадывается, что она повенчана. Опустив ноги в шлепанцы, она подошла к столу, решительно взяла ручку, бумагу и начала писать. Буквы плясали, пульс участился. Поставив точку, она прочла.

«Мистер Грэй,
Я получила ваше приглашение. Благодарю за оказанную честь. Однако, заранее должна извиниться за то, что не смогу его принять. Я замужем, а моё согласие будет выглядеть, как непристойность.
С уважением, Эмма О'Брайн.»

Текст беден красками, лишен интонации и выражения лица. Эмма решила, что глупо отправлять подобное послание. Она поедет на приём и скажет ему сама. Так будет куда понятнее.
Вечером Эмма собрала завитки в прическу, нарядилась в шелковое мареновое платье без рукавов с жемчужным ожерельем, взяла сумочку из крокодиловой кожи и спустилась к уходящей миссис Морган.
– Боже праведный! – воскликнула Луиза, оглядев дочь. – Ты словно в парламентский дом собралась. Эмма... – она покачала головой, – не вздумай глупить!
– Я и не думала.
Всю дорогу в автомобиле, нанятом миссис Морган для удобства, Эмма смотрела на улицу, не обращая внимания на ряженных итальянцев и туристов. Она продумывала, что скажет Вильяму Грэю. Луиза наблюдала за Эммой с тревогой. Разговор не складывался, и каждая была рада тому, что автомобиль проник за ворота арендованного дома Блэкшир.
Гостиные стремительно наполнились гостями, блюдами, напитками. Миссис Морган тут же оставила дочь и направилась к хозяйке, которая выходила приветствовать собравшихся, а чуть позади неё следовал Грэй. По спине Эммы спустился холодок. Он пожал руку Луизе и подошёл к Эмме с неповторимой улыбкой.
– Я был огорчен, не получив от вас ответа, – Грэй протянул ей свою властную руку.
Ладони её охладели. Подавляя внутри волнение, она натянуто улыбнулась.
– Мне нужно поговорить с вами.
Он принял обеспокоенный вид.
– Само собой. Я проведу вас в кабинет, там не будет людей.
Он вернулся к Мэри Блэкшир и что-то сказал ей, наклоняясь к щеке. Луиза Морган глядела на дочь суровыми глазами, словно угадав к чему все эти формальности. Эмма отвела взор, но пристальное внимание матери встряхнуло ее. 
– Пройдемте, – возвратившись, сказал Вильям.
Они обошли толпу. Грэй протягивал руку знакомым, пока они не покинули залу, оказавшись во внутреннем дворике дома. Посредине бил фонтан, обложенный серой плиткой; в футе располагались огромные вазы, в них – декоративные цветы. Проход, идущий влево и вправо по кругу, отделялся от фонтана белыми колоннами, с которых свисал густой зелёный плющ. Грэй молча зашагал в правое крыло, Эмма – за ним. Ее тревожил страх остаться с ним наедине. Они прошли под сводом последней арки, Вильям достал из кармана ключ и открыл замок. Дверь отворилась вовнутрь, и Эмма с дрожью в руках прошла в меблированный кабинет, весь уставленный кожаными диванчиками и креслами, а в дальнем углу располагался стол с ящиками модерированного образца. Грэй плеснул в бокал вина, развёл с водой и, обернувшись, протянул Эмме.
– Мне кажется, сейчас не самое лучшее время для вина, – Эмма неуверенно взяла предложенный бокал.
Грэй налил себе и повернулся к Эмме, указывая на диван.
– Для дивана тоже не лучшее время? – посмеялся он трогательно и безобидно.
– Нет, возможность сесть всегда кстати, – Эмма устроилась перед низким столиком.
Присев на другой конец, Грэй слегка откинулся на спинку, смотря на Эмму с почтенным восхищением.
– Не представляете, как я рад вас видеть! Я очень уважаю вас, ценю ваше семейное положение и не хочу навредить ему. Но... ничего не могу с собой поделать... Мне не справиться с чувствами! Я покорился вашим взглядом, и я слаб перед вашей божественной красотой!
Эмма испуганно воззрела на спокойное лицо Вильяма.
– Вы знали, что я замужем?
– Разумеется знал.
– И вас это не остановило?
– Но разве я позволил себе чего-то непозволительного? Мы всего лишь потанцевали, поговорили – это не возбраняется законом.
Заливаясь стыдом, Эмма отвела взгляд. Ей стало неловко, что, высказывая свои обвинения, она обнажила, какие скверности в отношении него обдумывала. Она резко встала.
– Прощайте, мистер Грэй.
Вильям растерянно опустил бокал на столик и, поднявшись, аккуратно схватил её запястье.
– Эмма... вы нравитесь мне! Вы самая потрясающая женщина, которую я когда-либо встречал! Ах, если бы вы встретились мне раньше, мы бы избежали вашего замужества. Я бы вас никому не отдал!
Эмму волновала дрожь. Кровь устремились к вискам, и от жара голова пошла кругом. Он притягивал её к себе медленно и осторожно, что сразу не разобрать, движется её тело к нему или нет. Его голос пробирался к ее рассудку ласковым ветром, запирая его на тысячи засовов. Он продолжал, вкладывая в слова нежность и вожделенную сласть.
– Как повезло вашему мужу, и как несчастен я, понимая, что вы ангел, принадлежащий не мне...
– Перестаньте, сэр!
– ... Вы тот прекрасный цветок лотоса, покоряющий сердце одним своим видом: бутоном, ароматом, белыми лепестками, и чтобы взглянуть на вас любой пустится в самое опасное плавание в речных водах. О! Какой же счастливчик мистер О'Брайн!
Эмма заслушалась, глазами передавая непобедимое влечение. Ей не терпелось оказаться у его дюжей груди, без пререканий подчиниться его воле. Но тут она испугалась, засуетилась.
– Нет, мы не должны! Я замужем. Это неправильно!
– Моя милая девочка... – Вильям смотрел на неё гипнотически, – моя девочка… Вы самая искренняя и честная женщина, которую я знал. От этого я ещё сильнее влекусь к вам.
От приятного голоса Грэя, томного ласкового взгляда и тёплых, довольно ухоженных рук, которыми притягивал к себе Эмму, у нее потемнело в глазах, в ушах появился шум, в голове – безлюдная тишина: ни мыслей, ни сомнений. Его губы, налитые темной вишней, шептали всё проникновеннее, тише и волнующе. Эмма расслабилась, он обнял её за талию и смахнул завитки её волос за плечи. Она закрыла глаза, и Грэй обрушился ливнем уверенных поцелуев, трепетных, покоряющих. Но тут заснувшая наполовину совесть ужалила ее душу. Она в тревоге открыла глаза и, проявляя сопротивление, старалась оттолкнуть Грэя.
– Нет, мы не должны! Это ужасно! Мы ведём себя, как глупые животные!
– Это не важно... – Также обольстительно улыбаясь, Грэй поглядел на неё ещё ласковее. – Ни что ни важно, кроме тебя и меня. Нам так хорошо сейчас! Моя любовь, я теряю голову от тебя...
Заметив её неприкаянный взор, павший на его губы, он стал приближаться к её устам, пока вскоре не слился с ней поцелуем.
– Нет, Вилли... Не стоит... – шептала она безо всякой твердости, пока он продолжал целовать её губы. – Пойми, это неправильно! Что скажут люди?
– Они поймут, когда расскажу, что обожаю тебя! Как счастлив наконец найти то, к чему стремился все эти годы!
Он отстранился и, оценив её лицо пристальным взглядом, улыбнулся так, что Эмма неосознанно улыбнулась в ответ.
– Моя родная! Как же я долго ждал тебя... Наверно всю жизнь!
Он аккуратно поднял её на руки и положил на диван.

13
Эмма в ужасе сидела на диване, обнимая колени. Глаза её набирались слезами.
– Мы не должны были позволять себе делать этого... – с горечью пролепетала она.
Грэй надел пиджак, встряхнув плечами, сел рядом, обнял её. Чувствовал он себя непринуждённо и легко.
– Неужели тебе было плохо?
Она обратилась невинным взглядом. Грэй смеялся глазами.
– В том то и дело, что нет. Мне никогда ещё не было так хорошо! Мне стыдно. Я предала мужа... Какая же я низкая!
Эмма расплакалась, зарываясь лицом в ладони. Грэй стал целовать её в лоб, макушку, затем оторвал её от рук. Её горестное лицо раскраснелось.
– Моя глупенькая! Неужто ты не поняла, какое счастье теперь в наших руках? Теперь нам никто не помешает!
– Но, Вилли, я замужем, как тебе это видится!?
Он смотрел на неё непринуждённо, словно ему наперед были видны ходы и выходы, решающие любую ситуацию.
– Ну, как я понимаю, муж сейчас не с тобой. Сколько ты пробудешь здесь?
Эмма вытерла слезы руками.
– Скорее всего эту неделю и начало следующей.
– Прекрасно! Нам следует соблюдать осторожность. Вместе нас не должны видеть. Иначе твоя репутация серьёзно пострадает. Да и лишние разговоры нам ни к чему.
– Ты хочешь встречаться тайно?
Вильям насмешливо глянул на Эмму.
– А тебе хочется в открытую?
– Нет...
Эмма отпрянула и снова приложила руку ко лбу. Ей вдруг захотелось посмотреть на себя в зеркало. Она достала из сумочки пудреницу. Бледность украшала её маленькое лицо, но глаза слегка размазались, и брови выглядели уже не так впечатляюще. Ее расстроил собственный вид. Как она выйдет к гостям в таком неприглядном обличии? Смелыми движениями пальцев она убирала следы чёрной туши под глазами, но первоначальный облик не вернуть. Грэй достал сигару из ящика, закурил и, присев на стол, глядел, как Эмма справляется с лицом, пострадавшим от слез и наваждения.
– Ты очень красивая, – произнёс он тем же зачаровывающим тоном. – Ты сделала меня счастливым человеком.
Быстрый взгляд Эммы скользнул от зеркальца к нему. Курил он с наслаждением и смотрел с благодарным восхищением.
– О тебе много говорят, Вильям Грэй. Это правда, что у тебя было много любовниц?
Грэй стряхнул излишки пепла.
– Правда. Я искал ту, что навсегда ляжет в моё сердце. И наконец нашёл тебя!
Эмму снова обратилась к зеркальцу. Хоть кое-что удалось подправить, выглядела она неважно. Она заволновалась. Вдруг мать проявит прозорливость и догадается, что случилось в кабинете чужого дома? А вдруг догадается мисс Райсон или миссис Томпсон – жены чиновников? Что будет, если слухи дойдут до Фрэнка? Она страшилась и стыдилась будущего.
– Я не должна была так поступать... – она опустила зеркальце и снова закрыла лицо руками, дабы скрыть наплыв очередных слез.
Вильям потушил сигару, сел к ней и заключил в объятия.
– Не говори так! Мне больно, что ты жалеешь о нашем счастье. Все потраченные впустую годы я бы отдал за один лишь вечер с тобой! Ты сожалеешь, а я начинаю чувствовать себя подлецом, который принес тебе только горе.
Перестав всхлипывать, Эмма выпрямилась и бросила задумчивый взор на Вильяма. Он понурил голову, печально глядя перед собой. Смотрел он горько, вызывая жалость. Она снова приметила в нем красоту, которой никогда не было в её муже. У него были красивые блестящие волосы, очень ухоженное гладкое лицо, руки аристократа с золотыми перстами на средних пальцах и глаза очень выразительные, в них вмещалась уйма ласки.
– Я ничтожество… – причитал он, пока Эмма его осматривала. – Я совратил тебя. Но видит Бог, я не хотел! Я только думал, что сумею подарить тебе счастье – единственное, чего мне хотелось.
У Эммы сжалось сердце, сознавая какую боль причиняет теперь уже близкой душе. Она подсела ближе и положила свою руку ему на руку.
– Нет, я сама захотела. Ты не совращал меня. – Он качал головой, вдумчиво смотря вперёд, в пустоту. – Я счастлива! Правда! Если бы не моё замужество, я бы порхала бабочкой от любви.
Он быстро глянул на Эмму.
– Ты правда так думаешь?
– Да!
– Моя родная! Моя девочка!
Прижимая её к себе, он снова припал к её губам, и Эмма уже не слышала возмутительный крик своей совести. Её парализовала страсть – страсть к мужчине, который подарил ей дворцы вселенского счастья.


Вышли они быстро. Он также запер дверь на ключ, и минуя фонтан, уснащенный плиткой, они стремительно вернулись в залу для гостей. Из приглашенных оставались только отставной полковник с женой и молодая итальянка, прикупившая себе неподалёку виллу. Миссис Блэкшир распивала кьянти с полковником – усохшим, с седыми усами и маленькими глазками, утяжеленными складкой вверху.
Когда пронзительные глаза Мэри изобличили входящих Вильяма и Эмму, она попросила извинений и, грузно встав, устремилась к двоим. Жёлтое платье с драгоценной брошью выделяло её большие складки на боках и животе, а грудь представляла собой огромное состояние банкира. Короткие, крашенные волосы её легли в затейливую прическу, а сверху гнездился цветок орхидеи. Неестественное лицо напудрено усердием хозяйки Public house. Но при всём при этом сентиментально радушная улыбка покоряла сердце смотрящего.
– Начинаю подозревать, что дом вам пришлось осмотреть дважды, – насмешливо сказала Мэри, смерив их по очереди дотошным взглядом.
Эмма не знала, какие слова перед визитом в кабинет сказал хозяйке дома Вильям. Но слишком пронизывающий взгляд миссис Блэкшир заставил Эмму впасть в краски.
– Это ничего! – продолжила Мэри. – Жаль только все блюда съедены, а лучшее вино пущено в утробы канализации, судя по тому как одни гости сменяли других в Toilettes.
Мэри гулко рассмеялась, Вильям тоже, а Эмма только выдавила улыбку.
– Мэри, вы такая душка! – сказал он, поцеловав руку миссис Блэкшир, на что Эмма покраснела гуще, фантомно ощущая, как ещё недавно он целовал её страстью тысячи мужчин.
– Я стараюсь ей быть, – она снова пытливо уставилась на Эмму. – Вы не встретили Луизу по дороге?
Лицо Эммы потеряло кровь, а Вильям вёл себя без натянутости.
– Нет. Скорее всего она отправилась в левое крыло, а мы были в правом. Не удивительно, ведь дом просто огромный, в нем легко и разминуться.
Миссис Блэкшир снова пробежалась по ним сверху вниз. Эмма уже не сомневалась, что хозяйка приёма подозревает, чем кончилась экскурсия. Они ещё немного поговорили о гостях, разъехавшихся один за другим, сразу как закончились съестные изыски. Потом в комнате возникла Луиза. Она тоже одарила двоих подозрением, но ничего не изрекла. Грэй был обходителен и на прощание пожал всем руки. Эмме он подарил свой лукавый взор, будто бы незаметный никому.
Едва погрузившись в салон автомобиля, миссис Морган взглянула на дочь строго и с пристрастием.
– Эмма, Эмма... Не гневи небеса! Если ты совершишь ошибку – исправить её будет невозможно. И в том скверном случае не вздумай тянуть меня на плаху.
Эмма приняла безэмоциональный вид.
– Мама, я не понимаю, о чем вы говорите...
Миссис Морган бросила суровый взгляд. Её заостренные черты далеко не свежего лица усиливали её чопорную индивидуальность. Она раскраснелась, стиснула губы.
– Я тебя предупредила! Надеюсь, ты не питаешь надежд в отношении этого... мистера Грэя?
– Почему я должна их питать? – изо всех сил Эмма выразила удивление, но голос подчинялся лишь вполовину.
– Я видела, как вы смотрели друг на друга. Не обольщайся! Он мот, каких свет не видывал! И между прочим сейчас он в любовной связи с Мэри Блэкшир.
– Да ты шутишь?! – воскликнула Эмма, на сей раз в истом изумлении.
– Нет. Он её любовник, причём не первый месяц.
У Эммы сперло дыхание; она уже не владела ни чувствами, ни речью, голосовые связки будто стянули узлом. До самого дома она сохраняла тяжелое молчание, а в последующие дни отреклась от прогулок по Неаполю, о которых так мечтала в Ля-Мореле.
Италия вдруг стала для Эммы непривлекательной. Она не только не нашла покой для мятежного сердца, но и потеряла честь. Допустив ту подобострастную встречу с греховным продолжением в кабинете, она стенала душой и не знала, как избавиться от постоянных мыслей о Грэе. В её воображении он оделся в доспехи кумира и своей угодливостью искурил фимиам любви к мужу. Эмма думала, почему поддалась искушению, и пришла к выводу, что во всем виновата моральная усталость. Дни напролёт Фрэнк заставлял её проходить одной и той же дорогой: голыми ногами по острым камням, ожесточая её сердце холодными ветрами своего безразличия. Ей не доставало его присутствия, тепла, а Габриэла тяготила её постоянством огульных замечаний и принудительным обществом. Эмма вторила себе, что многие женщины в браке обречены жить подобным образом, но то не наделяет их правом обзаводиться любовником. Ей была омерзительна мысль, что предала она не сколько мужа, сколько себя, когда согласилась поехать к Блэкшир вопреки намерениям остаться дома.
Ещё гадливее становилось Эмме от того, что Мэри и Вильям – любовники. Капаясь в причинах подобной связи, все предположения, идущие на ум, настраивали её против Грэя и миссис Блэкшир. Мэри была женщиной не первой свежести, почти что старой, и куда годится молодому орлу, каким являлся Грэй, ублажать толстую, высокомерную, вдобавок разведенную мадам? Немыслимо! Гадко! Передернувшись, она старалась не думать о Грэе. Но его порабощающие поцелуи, сладостные речи, неистовые взгляды снова взывали к её инстинкту, утраивая ревностную тоску. Ей надо забыть о нём! Она принялась ходить с книгой по подъездной к дому аллее, под высокими ветками пиний и ясным полотном неба. Строчки "Битвы книг" Свифта, глядящие на Эмму с надеждой быть понятыми, терялись в тризне воспоминаний. В ушах стоял трельный голос Грэя, шепчущий о любви. Она трудилась, но не могла сосредоточиться. Ещё от Фрэнка никаких вестей… Чем он занят, что даже не нашёл минутку написать ей? Она злилась, что Фрэнк (уж если он был бы рядом – она бы ни за что не засмотрелась на другого!) нарочно толкает её на преступление долгим молчанием.
Тем временем миссис Морган видела терзания дочери и боялась, что её предположения станут явью. Поэтому щадя свои глаза, она не упускала ни единого обеда, где могла бы находиться подальше от дочери и плюсом показать себя во всей красе. С Эммой они встречались утром, ели быстро, а говорили вяло. Эмма успокаивалась, что мать не докучает ей нравоученьями.
Она уже подумала о возвращении в Морель раньше времени, как вдруг в начале аллеи явилась фигура Вильяма Грэя. Он шёл к Эмме бодро, с улыбкой откровенного тепла и лукавства.
– Любимая моя, где же ты пропадала? – подойдя, спросил он. – Ради всего святого я с ног сбился, ходил на обеды, а ты заперлась здесь.
Эмма потеряла румянец, трепетно полные губы её тоже утратили краску, но в глазах воинствовала злость.
– Зачем вы пришли, мистер Грэй?
Останавливаясь, Вильям улыбнулся ещё добродушнее, подкупающе.
– Девочка моя, почему ты так холодна? Разве я чем-то тебя обидел?
– Как ты мог мне соврать? – Вильям хотел взять её руку, она сделала шаг назад. – Ты любовник миссис Блэкшир! Вот почему ты вёл себя в доме Мэри, как хозяин.
Улыбка затихала на его лице, но глаза оставались веселыми, до боли радостными.
– Но я не врал. До встречи со мной ты вышла замуж, а у меня была Мэри, хоть я этого и не желал. Она так сильно любит меня, что я не волен причинить ей боль. Поверь, женщины её возраста бывают не только легкомысленны, но и безрассудны. Она могла покончить с собой, если бы я её бросил. – Улыбнувшись, Грэй шагнул к девушке. – Я обожаю тебя, глупышка! Скажи только слово, и я порву с ней!
Эмма опешила. Отвратительные фантазии, где Вильям обнимает уже немолодую Мэри и ложится с ней в одну постель, вызвали у неё брезгливость. Грэй уже притянул её руки и, покрывая их поцелуями, устремился к её губам. Она вовремя опомнилась, отстранилась, но Грэй был настойчив, приближаясь снова и снова.
– Девочка моя…
– Вилли, оставь меня. Мы не должны видеться. Из-за тебя я разрушу свою жизнь! У меня есть Фрэнк, я должна быть верна ему.
Он заключил её в сильные руки. Эмма отвернула лицо, преисполненное слез отчаяния.
– А хочешь ли ты быть ему верной?
– Я должна, это мой долг! Умоляю, Вилли, уходи!
– Я не могу тебя оставить, – он сильнее наклонился, чтоб заглянуть ей в глаза. – Ты стала для меня удачей. Я так счастлив!
– Нет... Нет...
– Солнышко! Вспомни тот вечер... Как нам было хорошо вместе. Неужели тот день для тебя ничего не значил? Можешь злиться на меня, но обвинить меня во лжи ты не посмеешь. Я был открыт тогда и сейчас открыт. Моя девочка... – Грэй коснулся её щеки, носа, затем холодных губ. – Моя девочка...
Она уже не понимала ничего. Тело бредило трепетом, руки плавно овивали его натянутую шею. Его признания уничтожали запах здравости. Она больше не сопротивлялась.

14
В Ля-Морель миссис Морган и Эмма отбыли на заре, а там на многолюдном вокзале бульвара Коффра их встречал Фрэнк. У Эммы перехватило дыхание, когда она вышла. В Мореле устоялась чудесная погода, и повышенная облачность берегла людей от прямой солнечной благодати. Ощущался запах свежей прессы, помады для волос, сдобы и цветочной композиции духов. Звонкий шумливый гул раздавался повсюду: гудок тронувшегося с места состава, разговоры садящихся в поезд и их провожающих, дребезг тележки носильщика. Разносчики газет справлялись, не нужно ли кому глотнуть французских новостей. С правой стороны на платформе сгорбленная пожилая женщина без головного убора горько плачет, расставаясь с мужчиной преклонных лет; его добрые глаза и шершавые неотесанные руки дарят ей последнюю каплю тепла, он обнимает её, она быстро говорит по-французски, что не устанет ждать его, он внемлет ей улыбкой без двух передних зубов. Впереди толпится кучка шумных ребятишек, они выглядывали из-за спины друг дружки, смотря вперёд и наконец разглядев искомое, бросались в объятия молодого высокого мужчины в соломенной шляпе. Как же крепко он их обнял! всех разом! Пока соседний от Эммы вагон освобождали равнодушные пассажиры, хорошенькая девушка спрыгнула со ступеней прямо в руки к кучерявому мулату. Улыбаясь, она вскинула ноги назад, пока он, зубасто осклабившись, кружил её в толпе разбредающихся спокойнолицых. Вокзал – место горя и место счастья, здесь многие обретают долгожданное, а другие слезно утрачивают его. Встреча всегда также же сладостна, как горестно прощание.
От повышенной экзальтации вокруг у Эммы потяжелело на сердце. Предательство, совершенное ею, снова грызло душу. Ля-Морель приходился ей чужим светом, холодным и неприветливым. Испробовав лёгкость свободы, она вновь потянулась сердцем в Неаполь. Вдали от Фрэнка у неё не возникло чувство нехватки чего-либо. Там они с Грэем провели четыре недели неистощимой любви (вместо двух положенных); он купал её в приторных речах, плотском удовольствии, чего в последнее время Фрэнк лишил её. Оставаясь наедине с наукой, он перестал замечать в ней женщину, как ей показалось. А кто, как не жена должна чувствовать себя незаменимым творением природы и получать огромную порцию заботы и ласки? Да она получала тепло, но не перенасыщалась им; получала заботу, но это выглядело так обыденно. Подумаешь, супруг справляется о здоровье жены и приносит ей еду в постель! Так делают все на свете. Да и разве любовь, большая и неподдельная, основывается только на двух близких понятиях, как заботливость и тепло? В таком случае любовь распространена не меньше чумы. А ведь не многие могут бахвастать, что испытали на себе чары всепоглощающего чувства!
Эмма еле набралась сил спуститься на платформу, где Фрэнк, мягко извиняясь, протискивался сквозь стоящих и идущих ему навстречу. Хрупкая улыбка увенчала его благородные уста. На нём были одеты песочный костюм и черный галстук. Изначально волосы были приглажены, но ветер счёл прическу неуместной и слегка навёл шороху в укладку: тёмная шевелюра забавно вздыбилась. Вроде бы всё в нем оставалось по старинке: тот же беспретензионный взгляд; большие светло-карие глаза; очень маленький аккуратный носик, как у ребёнка; до лоска выбритые щеки; полные губы, брови расправлены, что наделяло мимику сверхъестественной добротой. Пострадала только фигура. То ли с горя, то ли с радости он раздобрел на лишние восемь фунтов. Стал выписываться второй подбородок, щеки округляли овал лица. Общее впечатление не портилось, он как прежде оставался симпатичным, только вот не двадцатипятилетним юношей, а семейным мужчиной.
Фрэнк подал ей руку. Эмма увела взгляд, не думая, как трудно будет посмотреть в глаза, преисполненные верности, а когда поцеловал её – едва не отстранилась от нервной дрожи, сковавшей тело. Его прикосновения не пробуждали чувств; она была холодна и безразлична. Её кожа словно потеряла чувствительность.
– Наконец-то ты вернулась, дорогая! – воскликнул он, когда она спустилась. – Я так соскучился!
Следом он приветствовал миссис Морган, также обходительно протянул ей руку, помог снизойти на платформу, сразу осведомился, как Луиза перенесла дорогу. Смотрелась она уставшей, кожа нездорово желтела (Фрэнк на секунду задумался, а не больна ли у родственницы печень). Весь путь в Морель Луиза не проронила ни слова, а в ту минуту миссис Морган прорвало, как трубу. Она без остановки бренчала о скучных часах в поезде, то по-английски, то по-французски. Узкие строгие губы плясали в неестественной улыбке, сменяясь на хмурое недовольство вернуться в Морель, когда сезон в Италии торжественно продолжается. Дочь раскусила волнение матери, связанное с глупым поведением Эммы, а Фрэнк, взяв чемоданы, понимающе кивал. 
Дома, приняв ванну и раскурив сигарету в спальне, пока Фрэнк разговаривал с матерью, встретившей Эмму с открытым недовольством, Эмма ещё сильнее поддалась тревоге. Её приводила в смятение мысль, что Фрэнк устроит расспросы о проведенном отдыхе. Что ей сказать? Что дни проводила ни в экскурсиях, ни с матерью и миссис Блэкшир, а с её двадцативосьмилетним любовником, и как она глупа, доверяя мужчине, хитростью соблазнившую её на глазах других? Всем гостям было понятно, что уединились они неспроста.
Одна только Мэри выглядела глупее самой Эммы. Как странно видеть женщину в годах, не обогатившую свой опыт мудростью или по меньшей мере догадливостью. Но, как не крути Мэри, в более выгодном свете. Это не ей придется, глядя в глаза Фрэнку, говорить, что не посещала она достопримечательностей, поскольку вечерами закрывалась с Грэем в комнатах Мэри, а утром они втроем (без миссис Морган, увлеченной заказами к итальянскому портному) обедали, будто неординарная семья. На грудь Эммы начинало что-то давить, когда ей представилось, как муж после долгой разлуки обязательно захочет предаться с ней любви в спальне.
"Как это низко! – думала она, – отдавать своё тело налево и направо, причём из долга супружеских обязательств, а не по воле любви."
Да, она разлюбила Фрэнка. А любила ли когда-нибудь?.. Слишком взвинченная, она хотела поговорить с Грэем. Тот непременно найдёт успокоительную аллокуцию. Хотя зачем ей успокаиваться? Выложить мужу всё, и дело с концом! Фрэнк обязательно выгонит её, возможно, ударит. От этой мысли Эмма съежилась в кресле, обнимая себя за плечи. И зачем понадобилось так скоро выходить замуж? Без Фрэнка не вставали бы препятствия между ею и Грэем.
– Ей-ей, – говорил он Эмме в Неаполе, – если б не твоё замужество, всё пошло бы, как по маслу.
– Не забывай, что Мэри тоже нам мешает, – упрекала Эмма.
– С ней меня ничего не связывает, разве что долг не стать подлецом, разбивающим сердца. – Грэй тяжело вздохнул. – Ах, Эмма, если бы я только мог быть жестоким, как все нормальные мужики! Но не могу. Природа сделала меня сердобольным.
Эмма вспомнила его длинные рассказы путешественника во время прогулки по пляжу, и ей захотелось пуститься с ним рука к руке в бесцельные скитания по миру. Она слушала его с преданным вниманием и восторгом. Италия пустила корни в её существо, и Вильям гармонично сочетался с кипучей кровью итальянских жителей. В нём столько бурного, сентиментального, ласкового, что сердце заходится в частом биении. У них с Грэем много общего: он тоже не богат, его интересует только то, чем увлёкся, а если увлекся – не жалеет себя во имя призвания или дела, в котором растворяется его чуткая душа. Он никогда не сердится, всегда позитивный и весёлый. И улыбка у него совсем другая: впечатляющая, лестная, вызывающая желание, даже если его отродясь не было в ледяном теле. Он рассудительный, и далеко пойдёт. Хоть Эмма не имела представлений, чем занимается Грэй, но успешно воображала его в услужении губернатора или в конторе преуспевающего адвоката. Он умеет работать с людьми. А как убеждает!? Диалог ему даётся с легкостью, которой оратор справляется по бумагам, зачитывая убедительную речь. Он одно сплошное достоинство! Талантливый и мечтательный. Она не сомневалась, что любая прочит себе связь с ним, и не столь значимо в роли любовницы или жены.
Конечно, зная, как целомудренна Эмма, он предложит ей узы нового брака. И ей стоит заранее подготовиться, как не ранить его тонкую натуру. Чего доброго, разобидится ещё! Как же она счастлива, что встретила такого невероятного мужчину! Фрэнк ему в подметки не годится: обычный, сдержанный, строгого воспитания, ещё и врач – сравнивать их глупо.
Время шло. Эмма всё размышляла, пока череду мыслей не прервал Фрэнк, вошедший с газетой «De vieilles nouvelles». Лицо у него было радушное, а глаза спокойные. Он закрыл дверь, бросив взгляд на постель: в раскрытом чемодане, как и два часа назад, небрежно лежали платья.
– Как отдохнула? – осведомился Фрэнк. – Смотрю, успела поносить все платья?
Раздражаясь, что муж ведёт себя слишком приветливо (что это он себе удумал? Что он один единственный на свете, и не придет ему замена? Возмутительно! Снисходительствует, как богомолец. Делает ей одолжение тем, что не сердится за её отлучение из дома, да ещё и без малейших церемоний!) Мысли привели её в бешенство чувств, и Эмма исказилась в негодовании. Фрэнк бросил газету на столик возле окна, где лежали медицинские учебники и научные журналы.
– Разве это преступление? – резко отвечала она. – Мы устраивали приёмы, и нас приглашали к себе. Я что должна была сидеть дома, когда все вокруг развлекаются?
Фрэнк повернулся в пол-оборота, глядя эпатированными глазами. Окно было завешено, дабы уличный зной не проникал в прохладную комнату. Сквозь маленькую оторочку между занавесями вползал скудный луч. Он упал бедной светлой тенью на лицо Фрэнка, которое заметно омрачилось. Не выдержав его долгого взгляда, она встала и отошла к зеркалу. Создавая вид, что прическа не в порядке, она сильнее взбила пышные каштановые волосы, затем смахнула пальцами невидимые изъяны под глазами, вытянула губы то в одну, то в другую сторону, ища на миленьком, чуть загорелом лице морщины. В надежде, что Фрэнк больше на неё не смотрит, она глянула в зеркало на его отражение позади себя. Он по-прежнему стоял на месте с опущенными руками; стоял очень величественно: с прямой спиной и слегка приподнятой головой, а в глазах витала мысль, тяжелая и требующая времени на обдумывание. Эмма подошла к столику, достала сигарету. Фрэнк не двигался. Она села, забросила ноги на пуфик, стала дёргано курить, втягивая дым быстро и выдыхая через нос. Молчание становилось невыносимым. Эмма вскинула голову; взяла себя в руки, насколько смогла, и вызывающе уставилась на Фрэнка.
– Почему ты так раскипятилась? – наконец решился спросить он.
– Вот ещё! – Эмма рассмеялась срывающимся голосом. – Ты просто задаёшь глупые вопросы. В Италии чудесно! Как я могла провести там время? Конечно гуляла, ублажала себя вином и слушала музыку! Фрэнк, я очень устала. Давай вечером поговорим.
С полминуты Фрэнк постоял, отрешенно наблюдая за Эммой, отвернулся, взял пару книг со стола и вышел в полном беззвучии.


Часть третья
1
1926
Вспомнив прошлое до замужества и после него, Эмма скурила с десяток сигарет, и поняв, что пальцы жжет истлевшая сигарета, раздавила её, оставляя дымиться. Она ещё раз прокрутила все доводы и утвердилась в решении рассказать мужу о расставании. Фрэнк находился в больнице, и в распоряжении Эммы полтора часа. За столько минут вполне можно сойти с ума от волнения. Больше всего она боится скандала и рукоприкладства. Ей было дико думать, что некогда близкий ей человек проявит жестокость. Однако, в таком случае она приняла самое верное решение, собираясь покинуть супруга-деспота. Но как быть с адвокатом? У неё нет на примете ни одного знакомого, а ей наверняка понадобится юридическая помощь.
Эмма вспомнила о Роберте Харли. Тот обязательно подскажет дельного человека. Она бросилась к телефону, отыскала в справочнике номер Роберта. Всего пару длинных гудков, и кто-то ответил.
– Слушаю.
– Роберт Харли?... Это Эмма О'Брайн. Вы очень заняты? Я могу к вам приехать для важного разговора?
Роберт назвал адрес. Эмма призвала Дональда, велела подготовить машину и быстро собралась. Во дворе ей помогли сесть в салон, и автомобиль выехал за ворота. На улице парило, над морским городом блуждали серые-серые тучи, и намеривался дождь.
Адрес, названный Робертом, оказался вблизи набережной Дюперре. Эмма продумывала, что скажет мистеру Харли. Спустя пятнадцать минут она высадилась возле кирпичного старого дома в два этажа с неприглядными стенами. Внутри сидела женщина с плохо причесанными красными волосами, мелькая в маленьком окошке. Та слишком равнодушно назвала ей комнату Роберта, располагающуюся на последнем этаже. Ступени были слишком высокими – Эмме пришлось задрать платье, чтобы шагать без препятствий – и затертыми посредине. Запахи смешались: подгоревшая еда, амбре немытых ботинок и потного рабочего. Скривив отвращение, Эмма постучала в первую комнату справа, с унылой чёрной дверью, и раздраженный низкий голос разрешил ей войти.
У окна в длинном плотном халате на стуле сидел Роберт, водя лупой по странице толстой книги в темно-фиолетовом переплете, по определению очень старинной. Его маленькие острые глазки обратились на гостью. Несмотря на домашний вид прическа его блестела и была уложена аккуратно. Усы – тоже аккуратные, довольно размашистые и короткие – визуально уменьшали рот, за счёт этого он казался деликатным и строгим.
Роберт встал, отложив лупу и книгу, и подал Эмме руку. Она в ответ свою, в неописуемом изумлении осматривая комнату: узкая, предметы сосредоточены в одном углу, потому и смотрелась, как нагромождённое неопрятное жилье, хотя кругом было убрано. Пара стульев, кресло, увесистый шкаф с глубокими полками, обитый золотистым шелком, умывальник с мыльницей и стол в исполнении двух ролей: там гнездилась чистая посуда, а по другую сторону – атласы анатомии и сборник стихов Пушкина с именем на французском и русском языках. Ковров на полу не было, занавеси из самой дешевой порчи, посеревшие. А стены когда-то были белыми, но со временем поменяли тон на более грязный.
– Вы здесь постоянно живёте? – пораженно воскликнула Эмма.
– Не достойное место для гостевого приёма, но обычно я не зову к себе людей.
Роберт не улыбнулся, как ждала Эмма. Он говорил с твёрдой серьезностью, и лишь в чёрных глазах мелькнул сардонический блеск.
Эмма любопытно переключилась на этого человека. До сего дня она считала его потомком знатной семьи, руководствующимся только ясномыслием. Врачом он стал по прихоти и потому как располагал достаточным годовым доходом и наследством после смерти родителей. Ей и в голову не могло бы прийти, что Роберт Харли – единственный верный приятель её супруга, благородный и воспитанный, скитается в стесненных условиях. Она призадумалась, чего ещё не знает о нём.
– Я прошу прощения, что оторвала вас... – её взгляд наткнулся на томик Пушкина, – как понимаю, от русской литературы.
– Я занят более основательными вещами. Хотя его стихи действительно трогают.
– Вы знаете русский? – уточнила Эмма.
– Нет, я только начал его осваивать. Хотелось бы прочесть эту книгу в оригинальном исполнении. Переводы – штука тонкая, один шаг в сторону, и первоначального смысла можно не ждать.
– А откуда у вас оригинал?
Здесь Роберт изобразил нечто похожее на улыбку, но смотрелась она грустной, словно раньше он понятия не имел, что такое улыбка.
– Подарила Александра... Но вы же не о Пушкине пришли поговорить?
Он направился в угол, из кучи мебели выдвинул тщедушное кресло, где обивка кое-где облупилась, показывая дерево, из которого сделано.
– Присаживайтесь, миссис О'Брайн.
Она посмотрела на кресло и подавила неуютнее чувство, вызванное необходимостью на него сесть, прошла к нему и аккуратно устроилась. Не мешкая, Роберт достал трубку, табак и принялся её набивать.
– Роберт, я даже не знаю, как начать... – ей вдруг захотелось, чтоб он направил разговор или подбодрил, но он, не глядя на неё, усердно справлялся с трубкой. Она секундно поджала губы и продолжила. – Вы знаете моего мужа лучше всех и знаете много порядочных людей. Сперва я бы хотела уточнить, есть ли у вас толковый адвокат? Мне потребуется человек, умеющий держать язык за зубами.
Роберт не менялся в лице, будто обременительные вопросы сами по себе не несли загадки.
– Да, есть один хороший специалист. Занимается семейными делами, вполне востребованный и ловкий в праве. С ним пролететь сложно. Я дам его карточку.
– Как странно, что вы не спрашиваете, зачем мне понадобился адвокат? – поразилась Эмма.
– Наверно, чтобы получить свободу, – спокойно ответил Роберт, поднеся горящую спичку к трубке, зажатой передними зубами, которые слегка выпирали вперёд.
– Откуда вы знаете, что я хочу развестись с Фрэнком?
Роберт откинулся, самопроизвольно вскинул брови и в своём халате с широкими, короткими усами выглядел слегка нелепо.
– Я сопоставил одно с другим, и вышло, что адвокат в других отношениях не потребовался бы.
Эмма растерялась. Построенная цепочка намеченного изложения мыслей нарушилась. Она искала, что сказать, а Роберт, не задумываясь, взял ведение диалога на себя.
– Я так понимаю, ждать вы не намерены и собираетесь сообщить ему в ближайшие часы. Иначе не примчались бы ко мне на всех парах. Видите ли, есть кое-что, о чем вам следует знать. Чарли О'Брайн посылает Фрэнка в деревеньку под названием Ноттинг-Дейл, на юг провинции – ту, что между Бордо и Либурном – для лечения восьмилетней девочки, с отцом которой у Чарли добрые отношения. Сам он завален работой в Лондоне и поехать не может. Фрэнк согласился. Он надеется, что вы поедете с ним. Я очень прошу проявить терпение хотя бы до конца командировки. Ваша свобода не постареет, если вы отдадите Фрэнку должное за чудное время, прожитое в браке. Всё-таки хорошее там наверняка присутствовало. –он саркастически глянул на Эмму. – Не хочу, конечно, лезть не в своё дело, но кроме меня некому прояснить случай. Я заметил, что последний год истощил Фрэнка, он на грани нервного срыва, а ваш разлад окончательно уничтожит его нервную систему. Нервные клетки, как известно, не восстановить, а жизнь его только начинается.
Эмма быстро взглянула на Роберта.
– Вы думаете, он догадывается, что я намерена развестись?
Роберт смотрел отреченно. Он повернулся к окну, сужая глаза так, что мелкие морщины паутинкой расползлись под ними.
– Миссис О'Брайн, вы часто глядитесь в зеркало?
Она смутилась. Что за нелепый вопрос, и к чему он?
– По мере необходимости... Стало быть часто.
Роберт вернул глазам ясность. Теперь они были презрительными, насмешливыми, но насмешка в них скорее не из рода буффонады, а из драмы, где печалью пронизана каждая сцена и концовка. Он снова спросил:
– И что вы видите, когда в него смотритесь?
– Себя конечно.
– А он видит вас…
Эмме подурнело; воздух в комнате словно раскалился до предела, дышать приходилось чаще и глубже. Роберт глядел проницательно, пока Эмма молча справлялась с замешательством. Она кружила над фразой Роберта, повторяла её мысленно, но не могла понять, что за ней кроется. Она откинулась в кресле, где ощущалась каждая выступающая часть каркаса спинки, но неудобство чувствовала только от диалога с Робертом.
– К чему вы ведёте? – наконец спросила Эмма.
Роберт рассмеялся, приглушенно, с джентельменской манерой, не сводя с неё темных, теперь уже весёлых глаз.
– Я итак достаточно наговорил вам сегодня. Столько информации на маленькую обремененную голову – это большее напряжение. Сохраните силы для разговора с Фрэнком. Ему сейчас нужнее ваше общество.
Эмма встала, уязвленная прямолинейностью.
– Что ж, мистер Харли, если для вас было таким тяжким бременем общаться со мной, могли бы по телефону сказать, что не намерены принимать гостей. Время не тратили бы не вы, не я, волочась в эту нищую развалину. Врач – а живёте в антисанитарии.
– Куда уж нам, грешным врачам до святых мучеников буржуазии, – с улыбкой парировал Роберт.
Эмма хмыкнула, прищурив глаза – при этом взор получился уничтожающий – встряхнула головой и вышла за дверь. Убрав улыбку, Роберт грустно смотрел, как миссис О'Брайн снова вернула тишину в пределы комнаты. Ещё с минуту он глядел на дверь, почему-то полагая, что она откроется. Но этого не произошло. Он помотал головой и снова принялся за учебник и лупу.


2
Фрэнк смотрел в окно, когда позади, у дверей спальной комнаты послышались скоропостижные шаги Эммы. Она вошла возбужденно, швырнув сумку в кресло, жадно оглядела апартаменты глазом, измученным в скромной комнате мистера Харли, и подумала, какой своеобразный человек, этот врач. И с какой стати Фрэнк дружит с ним? Вероятно, отчужденное поведение Фрэнка объясняется их близким общением. У Фрэнка покладистый, сговорчивый характер, потому и перенял от Харли не самые приятные стороны его существа.
Не отрываясь от созерцания видов за окном, Фрэнк наблюдал, как сумерки распространяются по темно-серой улице. Неприятный дождик моросил по стеклам, а мелкие брызги, соединяясь в одну большую каплю, катились вниз, стремглав набирая скорость.
У Эммы разболелась голова от напряжения. Теперь чем ближе момент их расставания, чем ближе разговор по душам – тем насыщеннее становилось чувство тревожной свободы, притупляющее радость. Фрэнк на грани нервного срыва, вторила она себе. В последнее время он не делился с ней заботами, взваленными на его плечи. И её вина теперь выросла вдвое. Что терзает его? Каковы причины нервного истощения? Уж не Эмма ли?  Почему он не выложит жене всю правду? Как бы там ни было, она обязательно его поддержит. Пусть она безрассудная, нетерпеливая и взбалмошная, но не рождена бесчувственный. У них с Фрэнком было немало приятного, одна его забота чего стоила! Эмме совершенно неожиданно стало его жаль.
Он обернулся. Она удивилась человеку, смотрящему на неё: грустному, опустошенному, бессильному; пристальным печальным взглядом он будто звал на помощь. Эмма поняла, что Роберт прав: одна неделя ожидания уже ничего не изменит. Совсем скоро придёт её счастье с Грэем.
– Где ты была? – враждебно спросил Фрэнк.
– Ходила прогуляться.
– Под дождём и на машине?
Эмма вспыхнула.
– Что ещё за допрос, Фрэнк?
– Где ты была, Эмма?
Он сократил расстояние. Его лицо веяло неистовой суровостью, а глаза были слишком тусклыми, без тяги к жизни. У Эммы екнуло в груди – он и правда болен. Румянец её сходил на нет, тёмные неяркие брови разгладились, и лоб распрямился. Злость, внезапно зародившаяся в ней, ушла.
– Я была у твоего друга, у мистера Харли.
Эмма полагала, что данное объяснение успокоит его. Но Фрэнк нахмурился ещё сильнее. Прямой и гордый он смерил её взором, где страсть смешалась в злобе.
– Зачем ты к нему ходила?
– Поговорить о тебе. Он считает, тебе нужен отдых.
– Теперь тебя интересует его мнение?
– Он проводил с тобой много времени. И его мнение вполне основательно. Фрэнк, я тоже считаю, что тебе пора отдохнуть.
– Об этом не может быть и речи. Завтра я должен поехать в Ноттинг-Дейл и скорее всего остаться там на некоторое время.
Фрэнк обошёл её и направился к двери, что удивило Эмму. На обратном пути домой в автомобиле она прикидывала, как сложится вечер. Здесь совершенно очевидным была вероятность, что Фрэнк захочет сблизиться с ней, как с возлюбленной женой. Ведь накануне они поссорились, и он не ночевал в комнате. Она настраивалась морально, что должна лечь с ним безо всяких оговорок. Ведь она супруга ему по закону, и отказ без веских причин сослужит службу грязным подозрениям. А теперь, увидев его таким больным и несчастным, к тому же он собирался уходить без пояснений, Эмма была застигнута врасплох. Удивление явственно фигурировало на её миленьком лице, когда она повернулась к нему и спросила:
– Ты уходишь?
Фрэнк открыл дверь и оглянулся. Уголки смело очерченного рта опустились, а взгляд оставался грустным, но решительным.
– Да. Я должен выспаться, завтра рано вставать.
– Ты не будешь ночевать в спальне?
– Нет. Здесь я не смогу по-настоящему отдохнуть.
Он сделал ещё одну попытку уйти, но она подскочила к нему и взяла за руку, столь неожиданно для себя, что её глаза проследили за движением собственной руки.
– Разве я не поеду с тобой завтра?
– Тебе не зачем туда ехать. Там нет Колизея, собора святого Петра и тому подобного, – на губах Фрэнка скользнула язвительная усмешка. – Глушь, несколько домиков и природа. Там очень скучно. Требовать такой жертвы от тебя я не могу.
Сердце Эммы странно заколотилось, а жалость к нему пересилила противоречия, которые появились после возвращения в Морель. Тогда в поезде ей не хотелось, чтоб её тела касался кто-то другой, кроме Грэя, но сейчас Фрэнк не принадлежал ей ни телом, ни душой, как чувствовала это в первые месяцы замужества, чувствовала на четверть в последние дни накануне отъезда. Он был неприступным, чужим, уверенным, и очень непонятное по своей природе чувство вызвало в ней желание снова взять над ним власть.
– Я поеду с тобой, – твёрдо сказала она.
Фрэнк был озадачен и смотрел, не отвлекаясь.
– Поездка может затянуться. Не факт, что у меня получится отправить тебя домой, когда тебе наскучит там.
– И не надо, – улыбнулась Эмма. – Я пробуду столько, сколько будет необходимо.
– Твоё самопожертвование похвально, но я не хочу, чтоб ты грустила из-за меня. Ты итак предвзято относишься к моей профессии. Не надо идти наперекор себе.
Она приблизилась к Фрэнку, слегка запрокинув голову, чтоб получше рассмотреть его глаза. Они были настоящие, без следа корысти, бесчестия. Глаза ангела, чистые и бесхитростные, как раньше, когда она просила жениться на ней в холле старой библиотеки. И нестерпимое плотское влечение, некогда развеянное его холодностью, снова вселилось в её тело. Она давно не была с ним близка, и за неделю мысли об этом порождали только безразличие и малую долю отвращения. Но в ту минуту сила извне предала её разум забвению, а тело не протестовало против естественного. Она не могла выдавить из себя нежное слово, но вполне владела речью, чтобы прошептать.
– Фрэнк, останься…
Её руки легли ему на плечи. Она прикрыла веки, а губы искали его губы. Он положил руки ей на талию, и пока поцелуй соединял их уста, она плотно прикрыла дверь своей спиной.

3
Эмма спала без чувств, а Фрэнк заснул лишь на рассвете. В шесть часов их разбудила служанка, накрыла на стол и собрала их вещи. Они выпили кофе, съели яичницу с беконом, старательно приготовленную Габриэлой для сына и сразу, как доложили, что приехал мистер Харли, отправились в путь. Затем поездом добрались до Наннта, где вышли на проселочную дорогу, вытоптанную лошадьми, и увидели запряженную повозку.
Сидевший на козлах мужчина в шляпе и костюме старомодного кроя, при этом с красным платком на шее, соскочил на землю и заторопился к ним. Эмме показался он очень приятным за счёт серых, невероятно жизнерадостных глаз. Краснолицый, лопоухий, приземистый он подошел мягкой походкой и на удивление сказал по-русски, затем, словно опомнившись, что его не поймут, перефразировал на французский.
– Дражайшие друзья! Как добрались?
– Дорога была слегка утомительна, но не критично, – с улыбкой ответил Фрэнк.
Эмма догадалась, что мужчина из русских. Он протянул руку Фрэнку, Роберту и слегка смутился, краснея, когда Эмма сама протянула ему свою маленькую ручку.
– Это моя жена Эмма О'Брайн, – пояснил Фрэнк без особой задумки.
– Мадам, это честь для меня. Я Пётр Иванович Нестеров, – он переключился взглядом на мужчин, – ужасно рад, что вы приехали. Жаль другого транспорта нет, наша деревня затухает. Здесь и лошадь – ценное имущество.
Разговор оживился. Роберт первым запрыгнул в телегу, беседуя с Петром о Ноттинг-Дейле. Фрэнк подсадил Эмму, влез сам, и, дождавшись конца диалога тех, осведомился о девочке, которую необходимо лечить.
Чалая, получившая кнута, развернулась вниз по тропе. Шагала она бодро, неустанно. Путь их лежал с горки вниз, где ярко-зеленая долина открывалась во всей прованской красоте. Для такой прогулки погода не скупилась на щедрость, завещая белому солнцу приветливо изливаться на душистые поля. Неугомонные облака резвились, угоняемые к горизонту сухим мистралем. Небо, пронзительно голубого цвета, навивало только хорошие мысли. Аромат базилика, мяты и тимьяна приятно волновал обоняние. Сиреневые поля, поделенные на длинные борозды лаванды, тянулись к каменным серым домикам с черепичными крышами в форме конуса, которые издали виделись совсем крохотными. Их насчитывалось порядка сорока. В низине обособленно от домов выглядывал синий купол с золотым крестом. Вдоль просеки попадались густолиственные ильмы, пробковые дубы, олива, дающие тень путнику, мучимому зноем французского полдня. Шапки жестколистных кустарников разбросало вокруг в хаотичном порядке. Захваченная впечатлением, Эмма позабыла о письме, в котором успокаивала Вильяма Грэя, что скоро вернётся и будет принадлежать лишь ему. Она сильно расстраивалась, что в Ля-Мореле он страдает без неё. Потому написала весточку утром, а Дональда попросила отправить по адресу.
Дом Петра находился в самой низине, на окраине, а за ним начинался маквис, богатый зеленью. Ветхое жилище с узкими окошками и зачерненными стенами серого камня в распоряжении имело пристройку сбоку и отдельный флигель, где женщины приспособились варить в душные дни.
Повозка остановилась, и все разом сошли на землю. У низкого порога стояла молодая женщина свежего лица с большими приятно-голубыми глазами, очень яркими, что издали казались от уголка до уголка с голубоватым отсветом, как воды безмятежного океана вблизи Таиланда. Ее русые волосы переплетались в тугую косу, и на висок падали две волнистые прядки. Вся она дышала здоровьем: щеки пылали как спелые яблоки; кожа, как слоновая кость, гладкая и ровная. Но при всех своих первостепенных достоинствах она была плоской и безвкусной. Смотрела она с праздничной веселостью и только что не смеялась, распахнув улыбку на сдобных губах. И душа постороннего тянулась узнать, что за лучезарная девушка скрывается под темно-серым, почти чёрным платьем, отбирающим у неё всякую женственность.
Она подскочила к прибывшим, пожала врачам руки и расцеловала их с преданностью паломника, а сраженную миссис О'Брайн поцеловала в обе щеки, будто они приходились родней, давно не гостившей у неё.
– Это моя жена Александра, – с гордостью представил Пётр.
– Сам Бог послал вас к нам, – изрекла она на ломанном, очень скверном французском, сложив вместе ладони у лица. – С милости божьей мы справимся!
В сопровождении Александры они прошли внутрь дома, начинающегося с прямоугольной комнаты, как трапезной в монастыре, где хозяева обедали. Там по центру находился резной деревянный стол, изготовленный совсем недавно из тёса и несколько свежевыстроганных табуретов, окружающих стол. Темно-бронзовый гарнитур с буфетом, чистый (насколько позволяла увидеть изношенная поверхность), наполовину пустой, наполовину заставленный железными тарелками, эмалированными кружками. Голые побеленные стены создавали ощутимую прохладу. Эмма диву давалась с того, куда их пригласили, и удивилась ещё больше, когда Роберт и Фрэнк даже глазом не повели вокруг. Пётр предложил сперва передохнуть с дороги и пообедать, чем Бог послал, но двое врачей наотрез отказались.
– Сначала мы бы хотели осмотреть девочку, – высказался Фрэнк, а Роберт поддакнул важным кивком.
Тоже кивнув в ответ с признательной улыбкой, Пётр повёл их по короткому тесному коридорчику, где одна комната располагалась по центру, а две другие глядели друг на друга. Хоть на улице ещё нежился день, света в коридоре не доставало, и маленькие лампочки изгалялись в полсилы теплым слабым оттенком.
– Знаете, мсье, – горестно начал Пётр, – приступы Вареньки участились. Раньше, бывало, начнет мёрзнуть, зубами постучит, мы её укутаем с головой, полчаса и хорошо становится, жарко. А два последних дня очень уж долго тянется, что кажется ни конца, ни края не будет этому приступу.
Пётр зашёл в комнату посередине, следом – Роберт, а Фрэнк, помедлив у двери, обернулся к жене.
– Тебе лучше не ходить. Нам нельзя отвлекаться.
– Разве я помешаю? – изумилась Эмма, алчущая увидеть, ради чего проделала долгий путь.
– Не обижайся.
Эмма фыркнула с досады.
– Больно надо!
Фрэнк еле заметно улыбнулся и поцеловал её в лоб.
– Мы скоро.
Эмма вернулась в столовую, где хлопотала Александра. Увидев гостью, она по-доброму улыбнулась и сказала, также путая французский с английским.
– Садитесь пожалуйста! Пускай вас не смутит наше жилище. Мы живём бедно, но на Бога роптать нам не за что.
Эмма подвинула табурет поближе к столу, разглядывая блюда, поданные в тех самых железных эмалированных тарелках: нарезанный прованский хлеб большими ломтями, варенные яйца, немного сыра и молоко, а также печеный картофель. Александра скоропалительно поставила супницу, с той же быстротой раскладывала приборы, а когда всё, чем богата семья – теснилось на столе, она принялась крутить тарелки, будто они не так стоят, поворачивая их то одним, то другим краем. Эмма не сразу проявила смекалку, что руки хозяйки дрожат от того, какие вести принесут доктора.
– И сколько больна ваша девочка? – вопросила Эмма.
– Вот уже две недели, – Александра села, в глазах притихла слезы, она робко держала их в тылу. – Я и Пётр молимся за неё. Знаю, по вере нашей и воздастся нам. Она ведь только жить начала, ей всего восемь лет. Но с божьей помощью у нас всё получится.
Сухие обветренные губы её натянулись улыбкой. Александра рассеянно уставилась вперёд и будто совершенно не видела перед собой жалостливо смотрящую Эмму. Миссис О'Брайн понимала, как тяжело матери говорить о девочке, и переключалась на другое.
– Вы родились во Франции? – спросила она.
– Нет, мы русские. Поженились с Петром восемь лет назад. Потом родилась моя Варенька. – Александра вдруг запнулась, что-то помешало ей закончить мысль, и она снова натянула улыбку. – Петр у меня боговерующий. Священное обращение к Богу возносит четыре раза, а в праздники – все восемь, и даже плохое самочувствие не выступает должным оправданием. Он идёт и молится перед иконами. Истинный христианин! Вдобавок из семьи уважаемого священника. Матушка его при храме служит, стряпает, за иконами да канделябрами ухаживает. Он не то что я. У меня отец коммунистом был, а мать на птицефабрике работала, атеисты невозможные! Но Пётр так сердцу моему глянулся, что не смогла я не полюбить веру его. Я всегда мыслила в Париж поехать, а Пётр мой – уступчивый очень, пошёл на поводу. Мы собрали приданное: ой, смех и грех, а не приданное, – она обвела взглядом комнату, – а всё, что перед вашими глазами, то и приданное: посуда, куль вещей да иконы. Мы двинулись в Париж, только вот доехали до этой деревни, и Варвара простуду схватила. Пришлось остаться. Здесь нас добрые люди приютили: мсье Жозеф и мсье Поль, дали еды и питья. Устроили нас в этом доме, так и зажили. Варвара поправилась, а нам уже ехать перехотелось. К чему нам Париж? Купили скотину, лошадей, сеем поля, растим душистые травы и оливу. Конечно, живём не богато, но роптать грешно.
Александра говорила непринуждённо и весело, улыбалась, рукоплескала, забавно склоняла голову. Эмма слушала её, как школяр слушает преподавателя. Она спросила о России, и Александра, воодушевленная слушательницей, принялась рассказывать о каждом уголке. Александра искрила патриотизмом, пропуская юморок меж повествованием. Душевный у них вышел разговор.

4
В то время трое оказались в маленькой, душной комнате с низкими посеревшими потолками, и Петр сдвинул в сторону матерчатую ширму. За ней на железной кровати отдыхала худенькая девочка. Её глаза оставались прикрытыми. Несмотря на детское, полное невинности лицо, черты у неё преобладали крупные не по возрасту, весьма неприятные. Губы белые, неочерченные и толстые. Нос приподнятый, довольно крупный с острым кончиком; ресницы длинные и белесые. Слишком высокий для девочки лоб выглядел голым, и можно было подумать, волосы начинались слишком далеко, на темени. Они придавали ей блеклости из-за сероватой зеленцы оттенка. Сложив сцепленные между собой пальцы ближе к шее, спала она очень сладко и тихо; не было слышно ни сопения, ни шумного дыхания; спала, как совершенно измотанный работник угольный шахты после трудного дня.
Роберт засмотрелся на иконы. Они окружали девочку с двух сторон у изголовья: на деревянном широком столике и аналое справа. Большие и малые, диптих и триптих - складни, серебряные и с позолотой, на их блестящих поверхностях плясало пламя десятка тонких и толстых свечей. И во всей этой пустой комнате со шкафом и креслом пребывал дух непобедимой святости и присутствия чего-то сверхъестественного, о чём ведает душа, но не ведает разум. Печальный лик Богоматери и святых, незнакомых Роберту, смотрели на него суровым милосердием, и он нехотя отвернулся.
Фрэнк взял запястье девочки, достал круглые часы без цепочки и засек время. Роберт тоже включился в осмотр, оглядел её шею, прощупал лимфоузлы под челюстью и за ушами.
Прикосновения чужой руки пробудили девочку. Медленно подняв веки, она, смутно понимая, оглядела двоих незнакомцев. Глаза у неё были чудные, оба врача обратили внимание: темно-терракотового цвета, с миндалевидным разрезом, как у восточных женщин. Полностью придя в себя после сна, она встрепенулась и подскочила в кровати. Петр, стоящий в изножье, подошёл и опустился к девочке.
– Не бойся, Варенька! Эти добрые люди не причиняют тебе зла. Они врачи.
Девочка покорно легла на подушку. Испуганный взгляд теплел и становился приветливым, но с малой долей опаски. Роберт отчужденно встал и попросил добавить света. Пётр зажег лампу и поднёс поближе, на стол.
– Значит тебя величают Варей? – спросил Фрэнк с располагающей улыбкой, желая наладить контакт с больной.
– Да, – сухо обронила девочка.
Взяв из чемоданчика фонендоскоп, он присел на край постели.
– Довольно редкое имя во Франции! Тебе стоит гордиться им.
Девочка не ответила, но в наивных глазах мелькнуло понимание.
– Ты можешь поднять рубашку, я тебя послушаю? – добавил Фрэнк.
Без лишних слов девочка присела, приподнимая ситцевую пожелтевшую сорочку. Фрэнк поднёс трубку к груди и внимательно прислушался. Пётр стоял позади Фрэнка и переживал, а Роберт наблюдал за ним с отъявленным любопытством, далёким до врачебного. Он притаился в своих мыслях, а потом ни с того, ни с сего спросил Петра.
– Во время поездки во Францию, вы случайно не пересекали страны юго-восточной Азии или ближайшие к ней территории?
– Да, – ответил Петр без смятения. Его трапециевидное лицо снова обрело легкую святость. – Мы двигались от Эвенска до Амги, от Среднесибирского плоскогорья к Восточно-Европейской равнине. Путь был невероятно длинным; где мы только не бывали!
Фрэнк обратился к девочке.
– Хорошо, теперь повернись спиной.
Чем тщательнее Фрэнк прислушивался к легочным звукам, тем серьезнее и несчастнее становилось его лицо. Он закончил врачебный осмотр пальпацией живота и, усилием твердого духа, улыбнулся девочке.
– Теперь тебе нужно отдохнуть и в первую очередь хорошенько покушать. Питание – один из важных этапов лечения твоего недуга.
– Вы мне поможете? – она попеременно смотрела в его глаза искренним долгим взглядом.
– Мы сделаем всё, что возможно. И даже больше!
Её слабые губы забрезжили светом улыбки, уповающей на будущее, и на Фрэнка накатила пустая тоска, вызванная непонятно чем. Он страшился признать, что как бы грамотно он не был обучен, в жизни не всё подвластно человеку и давать налево-направо спасительные обещания – безнадежная затея.
Он поднялся и направился к двери с Робертом, а девочка закуталась в одеяло, которое Пётр помог расправить, напоследок поцеловав её в лоб и что-то шепнув по-русски. Двое вышли, а через пару мгновений присоединился Пётр.
– Мсье, что скажите?
Хмурясь, Фрэнк уже собрал все точки в единое звено и, как бы ему не хотелось, набрался духу сказать правду. Но Роберт опередил его, причём изъясняясь на русском, чему подивился Фрэнк.
– Знаете, мой дорогой друг, нам бы посоветоваться между собой. Сразу скажу, что случай серьёзный, и нельзя допустить ошибку.
– Вы совершенно правы! – Пётр быстро закивал. – Я тогда оставлю вас?
Он предельно увлекся речью Роберта и машинально пожал им руку, после чего зашагал по тусклому коридору в столовую комнату.
– Роб, откуда ты знаешь русский? – восхитился Фрэнк, оставшись наедине.
– Это очень долгая история, расскажу на досуге, – он подождал, пока Фрэнк примет деловой вид. – Пожалуй, ты догадался, что речь идёт не о простудной лихорадке?
Фрэнк нахмурился сильнее, теперь его чёрные брови опустились на самые глаза.
– Я колеблюсь. У неё увеличены печень и селезёнка; а ещё смущает её малокровный вид. А что думаешь ты?
– Это малярия, Фрэнк.
– Нет… – качая головой, Фрэнк осклабился, и его улыбка служила актом самозащиты и неверия. – Не может быть! Откуда ей взяться?
– Ты же слышал, как я спросил Петра, бывали они в Азии? Они были там. Комары – привычная зараза тех районов. Разумеется, спрашивать кусали их насекомые или нет – толку нет, наверняка кусали и не раз. Такая мелочь в памяти не откладывается. Но клиническая картина ясна как божий день.
Фрэнк не мог оправиться, рассчитывая, что друг опровергнет его самые грозные опасения. Сердце его начинало сжиматься, кутаться там, внутри, в грудной клетке, разыскивая надёжную броню. И тот нерешительный взгляд угадал Роберт.
– Мы должны сообщить им правду, – ледяным голосом заявил Харли.
– Нет, Роб. Мы ведь можем ошибаться! А за такую врачебную ошибку эти люди утратят веру. Нельзя рубить с горяча, напрямую… Да и в самом деле не может быть, что ничего нельзя сделать!
Роберт насмешливо хмыкнул, и у Фрэнка появилось ощущение, что друг наделён жестокостью, которой прежде в нём не замечал.
– Сделать можно: облегчить страдания медикаментами. Мы не всемогущи, Фрэнк! Это жизнь. Неравная игра на поле, где выживает сильнейший.
У Фрэнка вытаращились глаза. В его голосе звенело презрение.
– Я тебя не узнаю, приятель. Мы дружим столько лет. Ты никогда не говорил так спокойно, словно люди – овощи бездушные, словно их стоит выбросить на свалку, когда попортятся. Эта девочка – не овощ, она живая! И она хочет жить. Мы должны найти способ её вылечить!
– Я был бы рад согласиться с тобой и помочь ей. Но прогнозы неутешительны. Мы должны сообщить о них Петру.
– Нет, твой диагноз поспешен. Мы не можем полагаться на спорадическую теорию. Пока я не буду уверен, что это малярия, мы не станем хоронить девочку заживо.
– Воля твоя, Фрэнк. Только запомни, что врач становится настоящим врачом, когда свободен от предрассудков и глубоких эмоций. Привязываться к больным – глупая задумка. У тебя одно сердце, и, если его истерзает на куски твоя сентиментальная чувственность, ты не сможешь спасти тех, кого ещё действительно можно спасти.
Роберт отвернулся и, уже не взирая на друга, пошёл по коридору тихим шагом, пока Фрэнк остался прикованным речью товарища.

5
Роберт Харли показался в комнате, где накрыли обед. Александра подскочила, кротким видом выражая готовность слушать доктора, и Пётр встал. Его серые глаза выдавали надежду. Лицом повернулась и Эмма, тоже готовая насытить взыгравшее любопытство. Роберт отодвинул табурет и мимолетом прошёлся по лицам ожидающих. Вскоре зашёл Фрэнк с непроницаемым лицом, но жена догадалась, что тот подавлен. Он не глядел никому в глаза, прошёл и сел рядом с Робертом, который заговорил на одном дыхании.
– Понимаю, вы ждёте от нас конкретных сведений, и скорее радостных вестей нежели наоборот, – он сделал паузу и глянул на Фрэнка; тот смотрел на друга с глубоким волнением, и его лицо облегчилось, когда Роберт сказал. – Но сейчас нам нечем вас огорчить, и порадовать тоже нечем. Мы склоняемся к тому, что ваша дочь больна не простудой и не гриппом, как мы полагали до осмотра. Тем не менее нет оснований утверждать, что мы правы в своих предположениях. Главная тактика медицины состоит в наблюдении за больным. Потому с вашего позволения мы задержимся здесь для прояснения диагноза и клинических проявлений.
Петр с облегчением выдохнул и перекрестился, устремив взор к потолку.
– Слава Господу! Он услышал мои молитвы.
Задумавшись, Роберт взглянул на Петра, и Эмме стало интересно, о чем он подумал в тот скорый момент, ибо выражение его лица стало скептически строгим, недобрым, будто реплика Петра воспринята им с большим осуждением.
Разочарованная Александра, ждущая не только ясного диагноза, но и благих вестей, что её дочь непременно встанет на ноги, не сводила взора с Роберта. И когда их глаза остановились друг на друге, Эмма увидела между ними пролегающую таинственность и задумалась. Спонтанный визит к Роберту до поездки в деревню дал ей некоторые подсказки: он читал книгу Пушкина, а подарила ее Александра. Эмме сильнее захотелось заглянуть в душу к этому странному человеку с лицом, презирающим свет в неприличной его наготе изъянов и уродств; лицом с чертами некрасивыми, но достойными, солидными, изборожденными взрослой твердостью и высокомерием. Прилежания в нём тоже хватало. Роберт ухаживал за одеждой и туфлями, всегда аккуратный, костюм безупречный, широкий галстук очень шёл ему. Он талантливо ровнял усики – мелочь образа мужчины с глубокими понятиями, а тёмные глаза были насквозь пропитаны пониманием всего: живые, алчущие знаний и ясности. Но в то же время что-то в нём было и неприятное, что мешало ему завоевать женское сердце.
– Мы разместим вас здесь, – сказала Александра и попыталась улыбнуться, но улыбка была тревожной. – Я погрею суп, а то уже остыл.
Пётр сообщил, что пообедает позже.
– Пожалуй, я лучше побуду с Варенькой, а жена вас поподчивает. Не хочется оставлять её одну. Может начаться приступ.
Фрэнк встал и пожал руку Петру.
– Как только начнётся – зовите нас!
Пётр кивнул и вышел из комнаты, и пока Александра отошла в другую часть обеденной, Фрэнк сел на место и глядел, как Роберт принялся курить, сложив руки на стол. Глазами они не встречались, и Эмма следила за ними молча и с дюжим интересом.
Вскоре пришла Александра с супницей, разлила бульон по тарелкам, и они отобедали очень скромно и в молчании. Закончив с супом, они принялись за картофель и яйца, как тут влетел перепуганный Пётр.
– Начался приступ!
Подскочив, все устремились в комнату.

6
Девочка лежала на кровати, вцепившись в одеяло руками. Под глазами, над губой пролегла легкая синева, глаза были полны покорности, зуб на зуб не попадал. У неё дрожало всё тело. Фрэнк приложил ладонь ко лбу, Роберт открыл чемодан и стал рыться в медикаментах, а Петр держал девочку за руку. Она старалась что-то сказать, судорожно шевеля губами. На глазах её блестели слезы, и Пётр тоже плакал. Александра склонилась над изголовьем и приложилась щекой к её влажному лбу. Она была в материнском отчаянии, которое не сравнится ни с чем другим. Некогда бледноватая, теперь хозяйка дома раскраснелась, на лбу выступила напряженная вена, а глаза, смотрящие сквозь слезы, становились ещё голубее.
Эмма потряслась сценой страдания, которую постоянно видят врачи, и которую никогда не доводилось узреть воочию ей. На первый взгляд больная девочка показалась ей до отвращения неприятной, безликой. Но думать о красоте в такой момент казалось бесчеловечным, и давая волю чувствам, сердце её заныло. Подойти ближе Эмма не решалась. Нельзя было рисковать – Фрэнк мог её выгнать. Она стояла без каких-либо движений и возгласов, с тревожным сердцем созерцая боль ближнего своего.
– Не волнуйтесь, мне скоро станет легче, – промямлила девочка, глядя то на мать, то на отца, которые пуще прежнего изливались слезами.
Роберт сделал укол девочке, и Эмма восхитилась самообладанием восьмилетнего создания. Она не дёрнулась, не заплакала и даже не пикнула. Наоборот, глядела на родителей и, сжимая их руки в своих, изощрялась говорить быстрее утешительные слова. Она дисциплинированно старалась удержать в себе слезы, но они катились по дрожащим щекам самовольно. Фрэнк достал градусник из подмышки. 39,7.
– Принесете ещё одно одеяло, воды и тёплый пузырь, – приказал он.
Смахнув слезы, Александра тут же исполнила просьбу.
– Сейчас, сейчас, подожди немного! Тебе станет теплее, – участливо причитал Фрэнк, подтыкая одеяло под бока Варвары.
Его голос звучал чутко и трогательно, и Эмме взбрело в голову, что муж ни разочку не обращался к ней с такой угождающей заботой. Девочка приподняла уголки рта, и видно было, как нелегко дается ей улыбка в качестве благодарности. Фрэнк и без того понимал по терпеливому взгляду, как признательна она ему. Варвара всеми силами боролась с ознобом, но зубы стучали с нечеловечьей силой и характерным звуком пулеметной очереди.
– Не расстраивайся, па, – заикалась она, – скоро я поправлюсь.
Пётр не мог справиться с собой; он рыдал, как ребёнок, у её головы рядом с притихшей Александрой; рыдал без намека на стеснение, всхлипывал и вытирал слезы. Впавший в задумчивость Роберт положил к ногам Варвары тёплый пузырь и встал рядом с Эммой, зная, что теперь остаётся ждать действия введенного лекарства. А Фрэнк усердно обтирал горячий лоб девочки теплой водой. Все ждали. Свечи таяли, тени плясали на святых иконах. Кануло полчаса. У Эммы затекли ноги, но мыслей на этот счёт у нее не возникало. Испытывая сочувствие, она видела всю несправедливость положения девочки. Она невинна, но страдает поистине жестокой меркой.
Потом девочка порозовела, тело покинул озноб, и холодный пот выступил на лбу. Её раскрыли, и Александра сменила ей сорочку. Проявив твёрдость духа, её движения снова несли уверенность.
Стоя на коленях, Пётр также держал дочь за руку, шептал русские молитвы, согласно церковному уставу крестил её и снова сжимал её руку. Тишина была тягостной. Роберт притаился в самой тени комнаты, в углу. Придерживая одной рукой локоть, он витал в своих собственных соображениях, изредка поглядывая на иконы и лица Петра и Александры.
Истёк ещё один час, и жар снизился. Александра принесла дочери бульон, а Пётр вышел вместе с докторами и Эммой.
– Мсье, нет на свете таких слов, чтобы в полной мере выразить нашу благодарность!
– Это наш долг, и благодарность излишне, – улыбнулся Фрэнк.
Пётр виновато оглядел троих.
– Не обижайтесь, друзья, но я вынужден вас оставить. Я бы хотел воспеть псалмы Господу за его милость. Вашими руками он творит здесь добро!
Они молча вернулись в комнату для обеда, где оставалась грязная посуда и недоеденный обед. Фрэнк был задумчив. Эмма тоже размышляла над событиями минувших часов. Углубленный в себя Роберт раскурил трубку и сел на стул с железной спинкой у маленького, высокого (почти под самым потолок) окошка, где занимался закат. Тишина снова проникла в дом и отягощала воздух, спертый и тёплый. Затем десять минут позже появилась Александра.
– Простите, что заставила ждать, – робко сказала она, унося пустую тарелку к буфету, а затем вернулась к гостям. – Я так боюсь за неё! Признаться, без вас мне было очень страшно. Хотя Пётр всегда убеждал, что Бог для своих детей желает только лучшего. Но когда появились вы – мне стало спокойнее. Как никак, вы знаете что там к чему в человеческом теле.
Роберт выслушал её, не отвлекаясь от трубки, а Фрэнк мило улыбнулся.
– Мы сделаем все, что от нас зависит, – вежливо сказал мистер О'Брайн.
– Вы наверно очень устали с дороги, я сейчас всё подготовлю.
Александра постелила им в двух разных комнатах. Роберт остался в обеденной, а Эмма, уставшая с пути и непривычных переживаний, легла в постель. Поглощенный случаем, Фрэнк долго ходил по комнате; делал математические расчёты в блокноте; брал учебники, взятые с собой, и листал отреченно от внешнего мира, угрюмый и молчаливый. Эмма никак не набралась отваги спросить, что с девочкой и что он собирается предпринять: слишком у него занятый вид. Потому в терпеливом молчании вскоре её веки закрылись.
Не видя снов, она пробудилась глубокой ночью и обнаружила, что в кровати одна. Комната тонула в густом мраке. Эмма накинула длинный тёмный халат Фрэнка и вышла в коридор, где горела лампа, прошла прямо и остановилась, услышав звук открывшейся двери позади себя. Оглянувшись, она увидела Роберта Харли, в том же костюме, в котором прибыл. "Он ещё не ложился," – подумала Эмма.
– Фрэнк с вами? – спросила она.
– Нет, я не видел его с вечера.
Эмма прошла вперёд, Роберт зашагал следом. В обеденной комнате за раскрытым учебником сидел Фрэнк, придерживая голову двумя руками, и в своём уединенном чтении выглядел он школяром перед экзаменом. Улыбаясь, Эмма подошла к нему и, даже когда села рядом, Фрэнк не соизволил оторваться. Роберт подошёл к буфету и обратился к Фрэнку.
– Нашёл что-нибудь?
Вздрогнув, мистер О'Брайн пугливо посмотрел на двоих.
– Почему вы не спите? Время должно быть позднее.
– Всего лишь два часа, разве это поздно? – иронично подметил Роберт, черпая воды из кадки.
– Я проснулась, а тебя нет, – мягко изъяснилась Эмма, – вот и решила посмотреть.
– Мне хотелось побыть одному и подумать.
– Ладно, думайте, – вставил Роберт, напившись воды, – а я спать пойду.
Роберт проследовал по коридору в комнату, провожаемый заинтересованным взором Эммы. Она повернула сонное лицо к Фрэнку – тот тоже глядел Роберту вслед. Спелые губы тронула еле видная улыбка, а его большие карие глаза теплились добротой.
– Он славный парень! – сказал Фрэнк.
– А, по-моему, очень неприятный, заносчивый циник.
Коротко посмеявшись, Фрэнк с интересом оглядел жену.
– Ты видела его несколько раз. А чтобы понять Роберта Харли нужно намного больше, чем пару раз, – Фрэнк снова затерялся взором в коридоре, оставляя лёгкую улыбку. – Он не зубрил теорию как я, да и к практике отнесся спустя рукава. Я брал усердием, усидчивостью, стремлением. Ему всё давалось легко, всякий медицинский предмет для него был, как давно изученный материал, только немного забытый. В нем присутствует нечто такое: талант, гений, мастерство – что в совокупности помогает ему подобрать верное лечение; распознать недуг, не прибегая к научной литературе. У него неоспоримое чутье! Он часто угадывал тяжёлые случаи, благодаря чему мы вовремя могли спасти больного. Я склоняюсь пред его врачебным потенциалом. Уверен, он станет одним из тех, кто в медицине занимает своё отдельное место. Мне никогда не стать таким, как Роберт.
Не ведая причин, Эмму тронуло ярое заявление мужа. Он восхищался другом, как юный сын восхищается отцом, и Роберт Харли совершенно потерял в её голове какой-либо образ. Теперь он был ей неприятен внешне, манерой поведения, но значимость Роберта в глазах друга придавала мистеру Харли дополнительной респектабельности.
– Надо же! – воскликнула Эмма – Он не производит хорошего впечатления. Но благодаря тебе и твоему восхищению у него есть все шансы обрести славу.
Фрэнк будто не принял к сведению замечание Эммы и продолжил. Глаза его искренне блестели.
– Поразительно! Он ведь такой же талантливый врач, как и талантливый друг. Мы вместе начинали познавать этот мир таким, какой он есть в обличии своём. Первые женщины, первый бокал пива на Клоуз-Ховелл у немца Болдера – у меня ещё не было тебя, но уже был он. Человек, вселяющий в меня веру в свои силы. В меня так не верил даже собственный отец, как верил он. Роб всегда был чутким, понимающим, твёрдым, как гора, которая не сдвинется колебанием ветра.
– Пусть он хороший на твой взгляд. Но, по-моему, он зловредный любитель насмехаться над другими.
Фрэнк как-то странно поглядел на жену, выдавшую мнение с аффективным презрением. Миловидность, живущая в ней, как святость в иконах, пала волей ярости, насыщающей черты лица. И пальцы её на столе выпрямились, как струны.
– Ты не дооцениваешь Роберта, – возразил Фрэнк. – Нет в нём тех скверностей, что ты озвучила. А какой он душка с женщинами: щедрый, обходительный, добрый, словом – настоящий джентльмен! Правда, по причинам мне непонятным он предпочитает девиц распущенного характера. Тем не менее, им они остаются довольны.
Эмме вздумалось привести ещё пару основательных умозаключений, но Фрэнк, рассеивая их, взял руку жены и поднёс к своим бледным губам.
– Мне так приятно, что ты рядом, – тихо проговорил он. – Не знаю, как бы справился со всем этим без твоего участия. Ты очень отвлекаешь меня от работы. Рядом с тобой мне хочется думать о нашем будущем, о твоей красоте, твоей отзывчивости. Мне хочется быть с тобой душой, но моя работа требует много внимания и ответственности. А как я могу быть ответственен, когда один твой взгляд пленяет мой разум?
Фрэнк опустил глаза и говорил мягким лучистым голосом, какого давно не слышала Эмма. И пусть говорил он приятные сердцу слова – она все равно была далека от него, рядом с Вильямом Грэем. События в Ноттинг-Дейле, захватившие её любознательность, на короткое время дали возможность перестать думать о Грэе. Но в нём полыхала её страсть! Её жизнь! Её энергия! С Фрэнком она больше не ощущала страсти, сравнивая себя с рекой, пересохшей на знойной бесплодной почве. Тем не менее, что-то доброе и противоречивое её желаниям в нём создавало небольшие колебания в её сердце. Она уяснила для себя, что их роман с Фрэнком похоронен, а способность воскрешать не принадлежит обычным людям. Но теперь, когда он произнёс столько угодного, ей вдруг стало горько, почему он раньше не позволял себе выговориться и проявить чувства? Его откровенная искренность не дала бы любви обратиться прахом.
Фрэнк улыбнулся молчанию Эммы.
– Пожалуй, я увлекся. Мне нужно немного почитать, да и Варваре может понадобиться помощь. Ты ложись, а я пока побуду тут.
Эмма встала, поцеловала его в щеку, и Фрэнк углубился в чтение. На сердце у неё было неспокойно.
Она забралась в холодную кровать, укрылась одеялом по шею, грезя поцелуями Вильяма. В ней пробудились плотские чувства, страстная эйфория. Но доброта мужа смешивала их в грязь. Она размышляла о супруге с беспокойной тревогой, понимая греховность своего поведения и то, что муж достоин уважительного отношения. А скрытая измена унижает его и её собственное достоинство.
И тут, откинув одеяло, она села в кровати. Нет, так не может продолжаться! У неё не осталось любви к мужу, а Фрэнк – хороший человек и поступать с ним по - скотски неправильно и гнусно. Сердце оглушало своими ударами, как бой старинных часов. Да, она расскажет ему правду, причём немедленно. Ибо жить, тяготясь обстановкой, очень сложно. Она чувствует себя несчастной, а это неловкое признание снимет камень с души. Она должна быть предана Грэю, его ласкам и необъятной любви.
Эмма снова накинула халат и выбралась в коридор. В обеденной Фрэнка не было, зато там находился Роберт. Его голова была повернута к окошку, где скиталась кромешная темнота. Ее вдруг неумолимо заинтересовало, чем напичканы его мысли, когда тёмные глаза смотрят в окно, в одну точку: неподвижные, обдающие холодным безразличием ко всему. Наделяя себя долгом оповестить о своём присутствии, Эмма покашляла, но Роберт не повернулся и всё смотрел в стекла беспросветного окна. Тогда Эмма решилась заговорить с ним.
– Вы не знаете, где может быть Фрэнк?
Вздернув плечами, всё ещё задумчивый Роберт взглянул на неё испуганно, будто его застали за возмутительной непристойностью. Не прошло и нескольких секунд, как Роберт натянуто улыбнулся из соображений положенных формальностей.
– Он гуляет во дворе.
– Почему же вы не составили ему компанию? – уточнила Эмма.
– Он не нуждается в чьём-либо обществе.
Вновь отвернувшись к окну, он достал трубку и как следует вытряхнул её. Запахнув получше халат, стягивая его грубым пояском, Эмма придвинула табурет к мистеру Харли, пока тот, поднеся к трубке спичку и усердно попыхивая ею, поглядел на неё исподлобья.
– Знать бы, эта Александра любит Пушкина? – язвительно сказала Эмма. Роберт выпустил облако густого дыма.
– Что вы хотите этим сказать?
Эмма скрестила ноги и самодовольно сверлила Роберта.
– Не думаю, что во Франции много русских по имени Александра, которые могли бы подарить вам сборник великого поэта русского народа.
Роберт хмыкнул. Его глаза были не менее туманны, чем воздух от курительной трубки.
– Недурно, миссис О'Брайн. Ваш логичный эксперимент вполне оправдан.
Проявляя несдержанность, Эмма хлопнула в ладоши от удовольствия быть правой.
– Я знала, знала, знала! Вы не так просты, мистер Харли.
Оглушенный энтузиазмом девушки, Роберт не мог не рассмеяться. Эмма влилась в образ легкомысленной журналистки, докопавшейся до смелого газетного открытия. Улыбка его вытеснила смех. Благородная это была улыбка; слишком чванливая, и тут же милосердная, всепрощающая, обволакивающая губы крепко - накрепко, без права блеснуть зубами. Эмма не могла припомнить, чтоб он улыбался во все зубы. Сдержан был, серьёзен, рачителен и обязателен во всех отношениях, раздражителен и в то же время завидно спокоен. Это суммарное проявление важности в нём поднимало бунт неприязни в другом. Почему-то на фоне этого вылущенного, остроумного, глубокомыслящего англичанина, рожденного во Франции на территории английского посольства, другой человек ощущал, насколько сам был некомпетентен и незначим в обществе. Не каждый искатель общения примирится с компанией джентльмена, который необъяснимым образом толкает задуматься, как ты глуп и немощен в своём невежестве. И Эмма чувствовала себя рядом с Робертом именно так: приниженной, до смешного туповатой и крайне безграмотной. А такого осознанного вывода о себе не вытерпит ни одно внутреннее "я" и прирожденное тщеславие.
Эмме захотелось открыть Роберта до конца.
– Получается, вы были знакомы до поездки? – глядя ему в глаза, спросила она. – Интересно, где можно встретить такую добрую и глубоковерующую женщину? В церкви или больнице?
– В публичном доме.
Эмма поперхнулась словами.
– Что вы такое говорите? Подобная шутка звучит оскорбительно!
Роберт чуть заметно пожал плечами. Экспансивность миссис О'Брайн завлекла его, и он не скупился растянуть под черными усами рот так, что и усы казались ещё длиннее и шире, чем были наяву.
– Признайтесь, сэр, вы пошутили!? – не унималась Эмма, бегая по нему косым взглядом осуждающей силы.
– Нет. С Александрой я знаком очень давно. Фрэнку она тоже знакома со стороны.
Вспыхнув глазами, Эмма насупилась и омрачилась, но беспристрастный Роберт сохранял видимость улыбки.
– Ваша шутка заходит слишком далеко, мистер Харли.
Он скривил рот.
– Как бы вам была неприятна действительность, но она такова. Вы же не тешите себя глупостью, что до вас у Фрэнка не было никакой личной жизни? И что он идеален? Он всего лишь человек, из плоти и крови, с убеждениями, вложенными в его разум англиканской церковью и окружением, рожденный привычным способом детовоспроизводства и такой же бессильный против смерти, как все мы. Идеализировать его неразумно.
– По крайней мере в нем нет пороков, которые я вижу в вас!
Буйная реакция Эммы забавляла Роберта, и он улыбнулся шире, рукой придерживая трубку во рту. Его непоколебимость только усиливала её протест. Она не давала качественную оценку сказанному. Ей было важно наговорить кучу всего, лишь бы отстоять свою правоту. Её щеки покрылись алыми пятнами, в синих глазах застыла воинственность, тёмные брови хоть и оставались в спокойном недвижении, но маленькая горизонтальная ямочка от напряжения появлялась вверху, в самом начале бровей. Она продолжала, чеканя слова как монеты.
– Знаете что. Возможно, звучит это слишком возвышенно и неправдоподобно для тех, кто полностью обделен душой, но Фрэнк в некоторой мере идеален.
– Идеалов нет, а если вы думаете по-другому, то вы слепо или осознанно себя обманываете, – посмеялся Роберт. – Идеализация образа слишком часто служит виной любви, восхищения, уважения. Не нужно делать из человека подобие ангелы, ибо мы люди. У нас есть достоинства и пороки, одно зависит от другого. Мы как отлично слаженная машина: можно достигнуть большого усовершенствования внутренних качеств, но никак не избавиться от заводских недочетов, с которыми мы родились. А кроме того, в жизни всё определяет понятие, как человеку видится добро и что он расценивает, как зло. Мировоззрения делают нас счастливее, они же низвергают и в несчастье. – Роберт перевёл дыхание. – Фрэнк – чудесный человек, но как раз его неидеальность делает его настоящим и по-своему привлекательным. Она делает его человеком, а не скульптурой, в которой все черты доведены до абсолюта.
– Какой вздор! – фыркнула Эмма. – Фрэнк - самый добропорядочный человек, которого я знаю.
Роберт внимательно посмотрел на миссис О'Брайн.
– Да так и есть. Даже в той истории, когда он должен был достигнуть становления, как мужчина, он повёл себя порядочно.
– О чём вы?
– О том случае, когда я отвёл его в дом «Lieu de rencontre».
Выражение лица миссис О'Брайн менялось также контрастно, как времена года, когда лето одевается в нарядную листву после зимней стужи. Она слушала волнительно. Неловкость её проявлялась в быстрых скользящих взглядах и неусидчивости на табурете. Если до того она не испытывала неудобства в отношении деревянного предмета мебели, теперь, казалось, она чувствует его каждой косточкой.
– Не может быть! – помолчав, воскликнула Эмма. –Как это низко! Они же нечистые, вульгарные и больны всякой заразой. Не могу поверить, что Фрэнк занимался такими мерзостями с незнакомой женщиной. Неизвестно, знакомо ли ей вообще понятие врачебный осмотр?
Роберт звонко рассмеялся, и Эмма сгустилась.
– Быстро вы разуверились в святости Фрэнка, что очень зря. Говорю же вам, он поступает согласно чести даже с теми, кто по- вашему не заслуживает почёта.
– Вы хотите сказать, что уважаете этих легкодоступных женщин? – изумилась Эмма.
– Они обычные женщины, использующие возможности своего тела. И большинство из них попали в лапы судьбы.
– Чепуха! На мой взгляд они просто лишены совести и каких-либо моральных ценностей. У них нет чувств! Они настроены только к удовольствию.
– Нет, миссис О'Брайн, не все они жертвы своих инстинктов. Многие зарабатывают себе на хлеб, поскольку не имеют иных источников заработка и помощи извне.
– Кто мешает им учиться? – не унималась она.
– Обстоятельства, девичья глупость, самоуверенность, о которой потом непременно жалеют – много чего. Однако, поверьте чувств в них побольше, чем в ком бы то ни было на светских сборищах.
Вне себя от несогласия, Эмма кинула гневный взор. Они помолчали.
–Почему вы сказали, что Фрэнк поступал с ними по чести? – возобновила диалог Эмма.
– Он помог одной из девушек вернуться домой в Германию.
– Её держали там силой? – в страхе спросила Эмма.
– Разве что силой обстоятельств.
Эмма схватила мистера Харли за руки, будто они дружили сто лет.
– Умоляю, Роберт, расскажите всё по порядку!
– Ладно, – ответил врач, смутившись бесцеремонной прытью девушки. – Только давайте без рук!
Обогащенная новым интересом, Эмма дёргано устроилась на табурете так, чтобы руки упирались в его края. И Роберт приступил к изложению подробностей.
– Мы пришли в дом на вечере. Девушек было полным-полно: француженки, англичанки, были даже китаянки и две русские. Я посоветовал Фрэнку не торопиться, приглядеться к ним получше. Мы сели за столик, и к нам подошла мадам ля Фам – тучная ирландка вся в украшениях, краске на приветливом лице, с крикливым голосом, и предложила свою помощь в выборе. Но Фрэнк без охоты обвел зал глазами, где девушки, симпатичные и не очень, высокие, низкие, худые и без меры упитанные, терлись у столиков полуобнаженными телами, стянутыми корсетным кружевным бельем. Взгляды их вселяли похоть, а губы дрожали в сладостной улыбке. Публика собралась разносортная: с толстыми брюшками, в дорогих костюмах, в дешёвых пиджаках и шляпах. Я понял по лицу Фрэнка, осмотревшему их, что ему неприятно здесь находиться, и мы сказали мадам ля Фам, что ещё подумаем. Я предложил Фрэнку выпить шампанского и, не дожидаясь согласия, позвал паренька-официанта и сделал заказ. Мы выпили, покурили сигары. Полчаса прошло, а Фрэнку ни одна не приглянулась. Я уже отчаялся и думал уходить. Но тут его взгляд сосредоточился у самого дальнего столика, где танцевала девушка. Двигалась она паршиво, хуже некуда, словно не в своём теле была, и по мне её танец больше отпугивал, чем приманивал. Но Фрэнк воспрял духом. Я не обнаружил в ней ничего примечательного: круглолицая, нос несуразно широкий, глаза глубокие, чёрные, очень высокая, на полголовы выше Фрэнка, ноги кривые на высоких каблуках, и вообще с такой внешностью ей надо мужчиной родиться. Помню, рассмеялся над ним: «Да, вкусы твои изменились, причём в худшую сторону!». Фрэнк тоже засмеялся: «Посмотри ей в глаза, она несчастна! Не такая она, как все, и попала сюда по ошибке.». Тут как раз подошла мадам ля Фам и уточнила определились ли мы с товаром. Фрэнк сообщил, что хочет ту некрасивую девушку, а я русскую, Александру. Мадам ля Фам очень поразилась нашему выбору, сказав: «Девочки у меня, конечно, умелые и толковые, но вы предпочли самых слабых. Право, я бы лучше рекомендовала Анджелину или грудастую хорватку.» Но мы наотрез отказались, и было по-нашему.
Впитывая историю, Эмма глядела встревоженно. Роберт продолжал одним тоном, не допуская эмоций в повествование, и казалось, он рассказывает о морском приключении моряка, где выудили много рыбы – словом, ничего примечательного.
– И что потом? Фрэнк остался ею доволен?
Роберт окинул Эмму пытливым взором, в котором обосновалась насмешка.
– Он с ней не был близок.
– Правда?!
– Не сомневайтесь. Он отвёл её в комнату, сделанную в японском стиле. Мадам ля Фам много угробила средств, чтобы те апартаменты напоминали буржуазный стиль, входя в которые видишь райские просторы. Сара – так звали немку, стала раздеваться, но он попросил её не делать этого. И тогда она бросилась в постель и зарыдала – об этом и говорила мадам ля Фам, убеждая нас в её слабости; она часто рыдала на глазах клиента, и на неё много жаловались, советуя показать её врачу и подлечить нервы. Фрэнк принялся её утешать. Она прильнула к его груди и долго плакала, поведав, как влюбилась во француза, мсье Л., и сбежала из семьи, чтобы воссоединиться с ним. Он говорил, что в Ля-Мореле у него дом, и, если Сара захочет, может приехать к нему и жить с ним. Он дал ей адрес публичного дома. Бедняжка надеялась найти счастье с этим французом, а он оказывался маленьким пажом мадам ля Фам, частенько подбиравшим самых неординарных девушек для её бизнеса. На вокзале у Сары своровали сумочку с деньгами и документами, но адрес она помнила – это было в двадцати минутах ходьбы. Когда она поняла, что произошло, идти ей было некуда и вернуться на родину нельзя. Фрэнк предложил ей денег и помочь с восстановлением документов. Сара обрадовалась и чуть ли ни в ноги ему кинулась. Желая избежать подозрений, они просидели в комнате до конца часа и вышли, будто бы вполне удовлетворенные друг другом. Они уговорились встретиться на проспекте Кловье, и утром Фрэнк просил отца помочь ему, тот позвонил хорошему адвокату, а тот уже позвонил кому следует и к концу недели у Сары были средства и паспорт, и она вернулась в Мюнхен.
Роберт замолчал и в наслаждении расслабился на стуле. Обдумывая молча, Эмма хмурилась. Её лицо смотрелось миловидно, когда с чувством заявила.
– Да вы всё придумали! Откуда вам известны такие подробности?
– Фрэнк поделился со мной. Я бы ни за что не рассказал вам сей случай, если бы вы думали хоть каплю лучше о собственном супруге. Он не идеал, но в нём есть чистое сердце.
Эмма хотела спросить про Александру, но прервалась, когда в проходной появился Фрэнк, весьма сконфуженный наткнуться на неспящих домочадцев. Эмма заострила внимание на том, как поменялся Роберт. Теперь он сидел не в такой свободной позе, а немного напряженно, зажато. Взгляд чёрных глаз стал бесстрастным и пустым. А Фрэнк, одетый в светлый костюм, снял пиджак и мимолетно скользнул по лицу жены.
– Пошли спать, Эмма, – произнёс он каким-то чуждым голосом.
Роберт поднялся и быстрым движением пожал руку Эмме. Она поразилась, как настойчиво он хотел отделаться от её руки: прямо вырвал её, будто несколько минут назад они не болтали, как давние приятели. Эмма спрашивала себя, откуда взялась у Роберта неприязнь к ней? Бывали мужчины, равнодушные к её обществу, но с презренным холодом, пренебрежением ещё никто не относился к Эмме.
Фрэнк шагнул навстречу мистеру Харли и, в упор глядя в глаза так, как смотрят непредвзятые соперники, обменялись долгим рукопожатием и пожеланием приятной ночи.

7
Ночь действительно была приятной. Комнаты укутались стойким теплом. Тишина, как заботливая мать, убаюкивала спокойствием. Ни Пётр, ни Александра не потревожили супругов, и Эмма достаточно выспалась. Фрэнк спал тревожно, боясь глубоко погрузиться в сон и не услышать, когда его призовут на помощь к девочке. Он расположился за письменным тесным столом и листал учебник. Непродолжительный сон оставил на его лице следы двухдневного недосыпа. Карие глаза сливались с сине-черными провалившимися кругами. Он уже успел привести себя в порядок и сидел в рубашке в мелкую полоску и фланелевых штанах. Чёрные волосы ещё не высохли и мокрыми бороздами были зачесаны назад. У Эммы возникло смутное чувство, что она совершенно не знает своего мужа. Оказывается, он был не прочь развлечься в домах грязной репутации, но при всем при этом испытывал милосердную жалость к женщинам легкого поведения. Ей вдруг захотелось спросить о Саре, но что-то не давало ей впасть в откровенности той истории.
С самого первого дня знакомства она слепо усвоила, что Фрэнк принадлежит ей как личная вещь, купленная на базаре. А после рассказа Роберта ей открылся неизведанный Фрэнк: решительный, участливый и выделяющий других женщин. Странно было представлять, как чужая девица касается своими голыми ногами его ног, целует его губы и засыпает на его груди. Эмма загрустила, испытав нарастающую гадливость. Её самолюбие уязвилось. Неужели, когда она уйдёт от него, он сразу обзаведется новой женой? Эмма помотала головой. Ну и что с того? Ей будет всё равно. Вильям увезет её на далёкий материк, будет купать в ласке и нежности, а Фрэнк… Фрэнк пускай идёт своей дорогой.
Эмму привёл в чувства устремленный взгляд Фрэнка, весёлый и задорный.
– Хорошо, что ты проснулась! Я уже осмотрел девочку и сделал необходимые процедуры, теперь можно и позавтракать. Пойдём?
Эмма покончила с утренним туалетом и на этот раз предпочла одеть длинную темно-золотую юбку и атласную светлую блузу, собрав волосы лентой. Так она казалась себе деловитой, девушкой строгого стиля, заслуживающей почета, а ведь именно этого не терпелось ей получить от Роберта после вчерашнего унизительного разговора.
Завтрак прошёл быстро. Откушали яичницу, кофе и блины, которыми хозяйка угощала их согласно русской традиции. Пока Пётр отнёс кушанья дочери, Александра прибрала за гостями и, не замолкая, расточала душевные улыбки и такие же радушные взгляды. Домашняя атмосфера несла уют. Фрэнк с нехарактерной ему говорливостью принялся щедро раздаривать вопросами о России, сама Александра выражалась фигуральной прозой французского наречия. Определённо, её память разрывалась светлыми глубокими воспоминаниями, которыми делилась с гостями, но бездарное произношение и скудное знание французского словаря мешали ей разогнаться в описаниях. Понимая неловкость хозяйки, Фрэнк помогал подобрать ей искомое слово. Роберт с привилегированной задумчивостью курил у окна в темно-зеленом костюме.  Александра иной раз поглядывала на него с жадным интересом, будто ждала его участия в дискуссии. Но Роберт молчал и даже не потрудился отозваться улыбкой. Холодный он тип, подумалось Эмме. Затем каждый встал и отправился к девочке.
При дневном ярком свете, бьющем из единственного бокового окна, Варвара была не такой мраморно - бледной и не такой отталкивающей наружности, как накануне отметил про себя каждый из гостей. Хоть броские заостренные скулы словно норовили прорвать тонкую кожу лица, натягивая её на выступающих частях; а лобные бугры слишком подавались вперёд – ни то, ни другое не портило впечатление непорочного взгляда. Карие глаза с красноватым оттенком полнились умиляющей невинностью. Русые, вьющиеся волосы спутались и от частых приступов испарины виделись совсем грязными. И все же что-то в ней завлекало смотрящего, что-то непроницаемое и чистое, как первая молитва или первое причастие. И от этого индивидуального штриха усиливалось сострадание.
– Доброе утро, сэр, – пролепетала она, обращаясь к Фрэнку. – Вы почитаете о лихорадке?
Всех очень тронула просьба больной. Вскинув левую бровь, Роберт усмехнулся. Обрадованная похвальным стремленьем своего чада, Александра обошла кровать и слёзно поцеловала дочь. Эмма тоже удивилась, но ничего не сказала. Фрэнк присел на простыню кровати и улыбнулся:
– Конечно. Не помнишь, на чем мы остановились?
– Кажется, классификация гипертермии.
Подойдя к изголовью, Пётр с улыбкой погладил её по волосам, перекрестил и ушёл молиться. Девочка не смотрела на Эмму и не говорила с ней, впрочем, Роберт её тоже не интересовал. Восхищенными фанатичными глазами она застыла на Фрэнке, когда тот раскрыл взятый учебник с толстыми вытертыми страницами и принялся читать вслух. Впитывая каждое слово мистера О'Брайна, девочка ютилась на подушках, подложенных под спину, непричесанная, с немощным видом, в белой сорочке и большим серебряным крестом на груди, который теребила пальцами. Прилежанием студента-всезнайки, она повторяла за Фрэнком, а тот ей восхищенно улыбался.
Ладили они, как родные. Эмма и знать не знала, что её муж, изводимый лишь тягой к гиппократщине, вполне справится с маленьким ребёнком, если на него возложат такую ответственность. Лишенная всякого голоса материнского инстинкта, Эмма как раз плохо примерялась на роль матери. Чуждо ей было материнство, и те редкие мысли о детях, что посещали её до свадьбы. Да и Фрэнк никогда не заикался о них. Обоих устраивала некая свобода, которую могут отнять детские шалости. Миссис О'Брайн снова почувствовала себя слишком бесчеловечной и, не выдержав монотонного скрежета сердца, посмотрела на Роберта.
Он затейливо бродил взором по комнате, останавливался на предметах и прищуривал глаза. Эмма неоднократно ловила его взгляд на иконах, где также тихо коптила свеча.
Затем девочка уснула. Александра собрала обед, простой, без излишеств, и все направились в трапезную, кроме Фрэнка.
– Я посижу здесь, – полушепотом сказал он Роберту, – стул очень скрипит, а мне не хочется её разбудить.
Потом девочка проснулась, Фрэнк предложил ей походить по комнате. Мышечная слабость стала её привычным состоянием, но, будучи ребёнком послушным, она собрала недетское мужество и спустилась с кровати. Александра помогла ей переодеться в темно-вишневое платье, украшенное крупными пуговицами и белым бантиком у воротничка; причесала волосы, которые, распрямившись, отрицали свою густоту, и заплела их в тонкую косу. Делала она это ловко и одновременно ласково. Обнаженный лоб девочки блестел от пота, по хрупким-хрупким пальчикам можно было проследить каждую косточку, как по атласам анатомии. Она встала и подошла к иконам, покорно склонила голову и зачитала отрывок «Отче наш» на русском. В голосе её, необычайно мелодичном, ощущалась неистощимая вера.
Пётр смотрел на дочь с безгрешной гордостью, лишенной тщеславного характера. Счастьем было видеть, как его милое дитя на праведном пути спасения. Святость его была чересчур наглядна. Казалось, в повседневном вискозном костюме он ощущал себя на шаг ближе к адским вратам, потому так пренебрегал внешней оболочкой. Брюки слегка помялись, залоснились на коленях от постоянного преклонения; рубашка застегнута до единой пуговицы так туго, что врезалась в тонкую его шею. Больше он не носил платок, одеваемый, как галстук для того, чтобы гости не чуяли сословной разницы: он понял, что они степенные и понимающие люди. Потому он был самим собой: добрым, слегка неопрятным, проявляющим заботу о благосостоянии дочери и душах окружающих.
Во всем он различал Божью волю: день ясный, солнце игриво лишь потому что Бог печется о любимых детях, их настроении, созданном дивной погодой; день ненастный, ветреный и дождливый – Пётр ссылался на убеждение, что негодование природы тоже кому-то во благо, говоря: «Возможно сегодня мир утратил хорошего человека, и небо скорбит вместе с народом». Святость его не требовала доказательств. Добрые черты лица, улыбки, уютные взгляды, раздаривающие тепло, говорили куда убедительнее, чем личное заявление. Речи, сказанные его тихим ладным голосом, оставляли мирный осадок и всегда имели отсылку на Священное Писание.
Александра неустанно восхищалась им. Между ними пролегали мирные ярды гармонии. Ухаживала она за ним, как за маленьким. Пётр принимал услужливость жены как ещё одно качество, благодаря которому она обретёт Царствие Божие. И после каждой такой услуги пожимал ей руку, поскольку иной прилюдной благодарности от человека священных начал добиться невозможно.
Согласно побуждениям души, Петру не требовались развлечения. Работал он в поле также усердно, как и молился. Они засевали сою, сушили пряные травы и сено, управлялись с коровами и свиньями; а зимними вечерами, при свободной минутке он погружался в откровение от Иоанна, которое было ему ближе всего в переводе; а раз от раза читал на старославянском так, что Александра заслушивалась. Ни у кого не возникало сомнений, что он проявит себя в храме и будет подобающим образом вести церковную службу, не опуская никаких условностей в проведении таинств, как изредка позволяют себе старые священники, заслужившие почёт святого духовенства. Его вера была крепче любого каната, прочнее алмаза и сильнее урагана.
Александра верила, но не столь совершенно. Она часто говорила словами, навязанными ей обыденной речью мужа или отрывками из Библии. И хоть и произносила их с тем же христианским прилежанием, могло показаться, что собственные слова она слушает, как и остальные, будто те для неё внове и сказаны не её устами, а чужим для восприятия говором. Не смотря на всю её человеческую простоту, душа тянулась к ней. Сердце постороннего было тронуто её лучистой улыбкой, голубыми, как незабудки, глазами и её завидной обходительностью. Она обладала девичьей проворностью; умела скрепить ужин лёгким словцом о том, как шло приготовление пищи, и то чуткое описание пробуждало аппетит. Эмме не верилось, что раньше эта безгрешная с виду женщина слонялась в пределах публичного дома. И как практически святой Пётр смог связать свою жизнь, обещающую ему сан, с девушкой низкой морали.
Тем не менее, пленились они любовью сдержанной, непритязаемой. Не было в ней душегубной страсти, глубоких извержений чувственности. Простая, безропотная, тихая, как маленькая заводь в глухом лесу: Александра была как листок, упавший с дерева на поверхность воды; Пётр был гладью того лесного пруда, по которому иной раз пробегала рябь, такая же тихая, как и вода, несущая листок в направление веры ко Всевышнему. Союз их был прочен. Не скрывая уважения, Александра гордилась своим мужем, впрочем, как и единственной дочерью.
 Варвара воспитывалась на христианских основах; любила читать, заучивала длинные каноны, которые сам Пётр читал по требнику. Жили они бедно, но в понятиях, вложенных в чистый разум ребёнка, не было и частицы представления, что можно жить иначе: зажиточнее и удобнее, располагая новомодной мебелью, изысками в виде акварельных картин или портретов времен викторианского периода. Она радовалась тому, что досталось ей по милости Господней и большего не желала.
Сама девочка прежде всего тянулась к Петру, угождала и восторгалась им. Любовь к матери в её сердце, ограниченная лишь одной частью, притеснялась обожанием к отцу, которая занимала почти всё его пространство. И не было для неё иных предметов для подражания, пока в доме не появился её спаситель в лице Фрэнка О'Брайна.
Они проводили вместе дни напролёт. Фрэнк учил её накладывать повязки, оказывать первую помощь, и девочка всё яростнее хваталась за знания, ведущие её к тропе благодетели. В ней открылось чутье, что скоро она поправится, и от радости осознания этого спирало дух. Используя весь полет творческих фантазий, она рассказывала Фрэнку, как станет корабельным врачом, будет лечить вечно хилых матросов, а потом отплывет в Индийский океан и будет помогать всякому, кто вознесет к ней свои ослабленные руки.
– Но где бы я не была, сэр, в Индийском океане или Тихом, я всегда приеду навестить вас, когда вы заболеете! – говорила она, и Фрэнк смеялся, как мальчишка. Он всё сильнее привязывался к ней, как и она к нему.
После того, как Варвара стала преодолевать комнату, а мышцы постепенно обращали слабость в свою силу, Фрэнк разрешил ей выходить в коридор и столовую комнату. Обедали вместе, и дома воцарилась передышка. На уровне подсознания все ощущали, что наконец настал период ремиссии; будто нескончаемый дождь, барабанящий по окнам, прекратился, выглянуло солнце и запахло свежестью дождевой прохлады. Нескончаемые беседы за столом порождали новые улыбки, уже, кажется, все позабыли, что девочка болела. Потому беседовали о умеренно жарком дне, о посевах и о местных жителях, о Лондоне, Франции, России – обо всем, что лезло в голову. И в те моменты девочка молча не сводила благодарных глаз с доктора О'Брайна, который часто вовлекал её в общую дискуссию, считая, что для простой темы в восемь лет она вполне созрела. Говорила она по-французски лучше Александры, но все же с редкими ошибками. Весёлая, озорная, звонко-звонко смеющаяся Варвара могла бы сойти за здоровую, если бы внешние черты не подавали сигналы больного организма. Она была по-прежнему больна. Фиолетовые прожилки вились на веках лихорадочных глаз, которые кипели целеустремленностью, жаждой жизни вперемешку с едкой усталостью. Тонкая кожа серого мрамора снова намекала о болезни, и, если бы Фрэнк не получил медицинского образования, пожалуй, опустил бы эти мелочи, списывая на недосып.
День бежал вдогонку за прожитым днем, сбиваясь в недели. Приступы лихорадки случались вечером. Фрэнк был тут как тут и делал всё то, что было в его силах. А по утрам она снова садилась с ним за кухонный стол и читала вслух его лекционные конспекты. Варвара улыбалась и не таила чистосердечного счастья, которое дарил ей Фрэнк. Заботливость родителей вошла в привычку, и девочка принимала её, как прописанное лекарство; внимание Фрэнка – вот что было ей дорого и незаменимо! Сам того не подозревая, он возвращал её к жизни нескончаемой добротой и опекой.
Спустя несколько дней он пришёл в комнату без меры воодушевленным. Эмма уже спала, утомленная прогулкой по широким лавандовым лугам. Фрэнк забрался к ней под одеяло и с трепетом обнял. Не сразу оправившись от сонной дымки, Эмма повернула голову, а Фрэнк, прижимаясь к ней голой грудью, волнующе шепнул:
– А почему бы нам не родить ребёнка?
Встрепенувшись, Эмма подскочила в постели. Потерев заспанные глаза, она испуганно поглядела на мужа.
– К чему это сейчас?
У Фрэнка сияли глаза. Приподнявшись на руки, он поцеловал Эмму в плечо.
– Мы женаты два с половиной года. Я уже созрел стать отцом, а ты в прекрасном возрасте, когда зачать не только нужно, но и полезно для здоровья.
– Фрэнк, ты слишком углубился в медицину, – строго осекла его Эмма. – Не выражайся так, будто я подопытный материал.
– Прости меня, родная! У меня и в мыслях не было оскорбить твои чувства. Просто Варвара пробудила во мне природные инстинкты, которых раньше не чувствовал. Я не настаивал на этом прежде, но сейчас мне как никогда хочется нашу семью сделать полноценной, сделать её больше и крепче. Ничто не сближает так, как общее дитя!
Эмма смутилась не на шутку. Услышать, что мужчина жаждет иметь ребёнка – мечта любой молодой женщины. Услышав о том год назад, Эмма не смогла бы нарадоваться на мужа.
Но теперь всё изменилось, душа её изнывает по Вильяму Грэю. Она столько ночей думала, как Грэй великодушен, красив, а главное смел настолько, что готов ради неё поступиться холостяцким положением и местом завидного супруга в обществе. Грустно было понимать, что Фрэнк изъявил желание стать полноценной семьёй слишком поздно.
Её тревожное лицо насторожило Фрэнка.
– Ты разве этого не хочешь? – хмуро спросил он.
– Конечно хочу, – голос Эммы задрожал. – Но, ты должен понять, что сейчас для этого не самое лучшее время.
– Самое лучшее! Зачем тянуть? Средства у нас есть, я вполне обеспечу нас. В амбулатории платят немного, но я буду больше работать! А пока займу денег у отца. Мы купим дом у моря с видом на ля-морельскую гавань. Там будет тихо, разобьем сад, ребёнку будет где погулять. Да и морской воздух всем нам пойдёт на пользу. А ты займёшься тем, к чему настроена твоя душа: хочешь займись живописью или купим тебе рояль, наймем преподавателя! Учись музыке, кулинарии, чему хочешь! Я всегда тебя поддержу.
Эмма была вне себя от изумления. Как объяснить ему, что счастье не в деньгах? К чему они, если он постоянно находится вдали от нее? Он считал, ей нужно не выделяться среди других прелестных миссис, жить в роскоши, при слугах. Она хотела быть с ним и всё. А теперь ей и этого не хочется. Разные взгляды на счастье привели их к семейному краху. Многого не понимая, он сам заморозил её сердце. Природа мужская и природа женская снова возвела высокую изгородь, через которую невозможно разглядеть мужа/жену с ясностью провидца. Он мужчина, она женщина – им никогда не понять идеалы друг друга.
С неясным омерзением она смотрела, как Фрэнк целует её руки, обнадеженно улыбается и крепко сжимает своими пальцами её красивые пальцы с красными ноготками. Он с верой упрашивал её воплотить своё желание в материю реальности. Глядел на неё с заразительным восторгом. Он находился на гране страстного вожделения. Долгое нахождение рядом с чужим ребёнком дало ход чувству, неосознанно лелеянному в его существе; оно высвободилось, и ему больше нет пути обратно.
Эмма не могла больше сдерживаться. В голове не нашлось отговорок и слов, подходящих курьезному случаю. Она поглядела на него твёрдо и, крепко сжав губы, собиралась вылить правду о своей любви к другому, как вдруг в комнату постучали.
– Мсье О'Брайн, началось!
– Потом договорим, милая!
Он быстро поцеловал покрасневшую Эмму в лоб, соскочив с кровати, одел штаны и рубашку и выбежал в коридор.
Эмма рухнула на постель и залилась слезами.
– Слишком поздно, Фрэнк! Слишком поздно...
Ей было нестерпимо, что жизнь зачастую даёт желаемое, когда оно становится безразличным.

8
Увы, как бы плодотворно и радостно не проходил день Варвары, вечером случался приступ лихорадки, более длительный, снедающий силы. Фрэнк терял самообладание и веру в благоприятный исход.
Одним душным вечером Роберт, осматривающий дом, увидел его во дворе в обезоруженных чувствах. Он сидел под большим размашистым дубом, под сенью которого появлялось чувство защищенности. Померкшее небо блистало холодными звездами. Неполная луна светила вызывающей честолюбивостью, опоясывая светом нежные лавандовые гряды; луга, простирающиеся от дома до реки, волнуемые благодушным ветром. Глаза Фрэнка тяготились слезами, и даже наедине с собой он содержал их взаперти.
Роберт не задал вопросов. Он сел рядом, пристально взирая вперёд, и Фрэнк, также смотря перед собой, сказал ему:
– Мы не сможем ей помочь, раз даже Бог отвернулся от нас.
– Бог не мог быть таким жестоким, видя, как она страдает. Его попросту нет.
Фрэнк недоверчиво взглянул на друга, а тот ещё смотрел на просторы травы, склоняющейся к земле.
– Мы врачи, Фрэнк. Сила наша в знаниях, в них и слабость. Наблюдая за тяготами болезни, мы становимся ещё беспомощней и жалче, зная исход той или иной судьбы.
Фрэнк задумался, и некоторое время они сидели молча.
– Необходимо вернуться в город, – наконец сказал Фрэнк. – Если ты прав, в чём я уже не сомневаюсь, нам нужны другие лекарства. Нужен Хинин.
Роберт уставился своим прозорливым взглядом и лишь беззвучно кивнул, давая Фрэнку продолжить.
– Я отправлю Эмму назад, больше ей тут делать нечего. Ей здесь скучно, и она с радостью вернётся к светским удовольствиям, – он перевёл на Роберта озадаченный, изведенный сомнением взор.
– Ты всё верно решил, – ответил Роберт, положив руку на плечо товарища.
– Поезжай с ней!
Выражение лица Роберта стало удивленным и в то же время остерегающимся. Что-то заставило его долго взирать другу в глаза.
– Кто-то должен привезти лекарства, – голос Фрэнка не содержал ревности, усмешливых интонаций, он был ровным и спокойным. – Из нас двоих, по-моему, мне здесь больше место, чем тебе. Ты отвезешь Эмму домой, получишь лекарства и вернёшься. Мы будем тянуть девочку изо всех сил, но нужно торопиться. Она очень слаба, – Фрэнк тяжело вздохнул. – Эти люди удивительные! Александра с ног сбилась, стараясь всем угодить. Пётр не щадит себя, постоянно стоит на коленях, молится, соблюдает каноны и заповеди – чем он так провинился перед Богом? Своей смиренностью? И в чём нагрешила маленькая девочка? Неужели не ясно, что они святы в своей вере? Разве страдание в ответ за покорность и есть заслуженная награда?
Роберт недолго помолчал.
– Не знаю, Фрэнк, религия – вещь запутанная. Кто-то верит, кто-то нет, и у каждого своя правда. Она распростерлась над нами как синее небо, и достать его смертному не дано. Мы привыкли верить ей беспрекословно, потому что верили наши родители, наши прабабки, прадеды и прочие поколения. Мы не делали выбор – за нас его сделали. Нам внушили страх, благодаря которому мы более уравновешенны и пластичны – нами легко манипулировать. Священная книга говорит мёртвым, далёким для восприятия языком. Потому мало кому пришла на ум идея разобраться в написанном. Мы лишь чтецы, а не филологи. А если кто-то из нас берется за неё, как за сочинение, требующее разбора, то обретает только утрату – утрату веры; она истощается, рассыпается прахом и превращается в пустоту.

9
Тем же вечером Эмма столкнулась с Робертом в коридоре. В руках у него находился белый конверт, подписанный крупным прыгающим почерком. Из положенной вежливости Эмма улыбнулась мистеру Харли уголками рта и намеривалась пройти мимо. Но Роберт, не отнимая пристальных глаз, легко схватил её за локоть, когда Эмма поравнялась с ним и в недоумении посмотрела на врача. Он отвернулся. Всё в нем смердело внушающей строгостью: глянцевая прическа, строго зачесанная на пробор; суровый взгляд, как у хищной птицы; матово-розовые губы, строго сложенные под ровными усами. Не поворачивая к ней головы, он протянул конверт.
– Это ваше, мэм.
Сконфузившись, Эмма робко покосилась на конверт.
– Что это?
– Похоже, письмо, – съязвил Роберт. – Ваша горничная весьма предусмотрительна, сочла нужным переслать послание из Ля-Мореля. Видимо, оно стоит скорейшего прочтения.
Роберт встретился с ней холодными глазами. Зарумянившись, Эмма сильно взволновалась от догадки, что письмо от Вильяма Грэя. Ликование её измученного тоской сердца будто бы слышалось и на расстоянии.
– Надеюсь, вы уничтожите его поскорее. Фрэнк не должен его найти.
Щеки Эммы окончательно потеряли бледность: они стали ярко пунцовыми. Она без искренности рассмеялась.
– Мистер Харли, вам не кажется, что ваша забота слишком утомительна. Фрэнк уже не мальчик, и вполне себе справится с домашними проблемами.
На губах Роберта пестрила чванная улыбка.
– Кто-то же должен был о нём позаботиться, если любимая жена не в силах взять на себя такую ответственную ношу.
Задетое самолюбие Эммы озлобило в ней черты.
– Может быть, вы ко мне неравнодушны? А, мистер Харли? Уж слишком вы притязательны в мой адрес. Только знайте, – она издевательски улыбнулась, – вы неприятны мне, и я скорее снова полюблю Фрэнка, чем отдам сердце вам.
Роберт надорвался раскатистым смехом, и улыбка Эммы самовольно сходила на нет. Он поглядел на неё с насмешливой непринужденностью, угасая голосом, будто собирался что-то ответить, но потом передумал. Он отвернулся, захохотал – стены поймали звуковой резонанс и сделали его хохот оскорбительным для девушки – и зашёл в свою комнату. Эмма была растерянна и озлоблена. Желая задеть его, она ужалила сама себя.
Её смягчила мысль о Грэе; она закрылась у себя и распечатала письмо.

«Дорогая Эмма!
Я заждался. Начал переживать, не случилось ли худого, и решил справиться письмом. Очень скучаю по тем сладостным ночам. Мне кажется всё это время вдали от тебя я не жил, а существовал. Надеюсь, скоро наша встреча состоится.
С почтением, Вильям Грэй.»

Эмма перечитала письмо пять раз: от строчки до строчки, прижимала его к груди и целовала, увлажняя щеки слезами. Как же она любит его! Как скучает! Быстрее бы возвратиться в Ля-Морель.
Утром во время завтрака Фрэнк сообщил Эмме, что к обеду она должна покинуть деревню. Ей было так радостно, что ради приличия она забыла возразить. Роберт игнорировал её присутствие, и Эмма сразу обнаружила это презренное равнодушие. А узнав, что тот будет сопровождать её в поездке – от досады скривила лицо.
Спустя два часа вещи Эммы и Роберта были погружены в запряженную телегу. Напоследок Александра протянула Роберту руку и пожала её обеими руками, разбухшими от частого мытья посуды, полов и стирки.
– Мсье Харли, мы будем очень ждать и молиться, чтоб вы скорее вернулись к нам! В добрый путь!
Роберт натянуто улыбнулся со словами благодарности за сердечность. Фрэнк тоже отдал ему должное крепким рукопожатием, однако, оба не произнесли ни слова; лишь расточали взгляды, полные смысла. Роберт ясно видел, что Фрэнк уповает на него, как на чудо, благодаря которому девочка поправится.
А в тот же миг Александра поцеловала Эмму в обе щеки и, снизу доверху оглядев её, ласково сказала.
– Вы чудесная пара с мсье О'Брайном, – она нагнулась ближе, – такие мужчины на дороге не валяются, уж поверьте мне! Мужчин я повидала за свои тридцать три. Берегите мистера О'Брайна.
Щеки Эммы скрасил румянец. Почему-то ей почудилось, что та знает правду её предательства. Александра подмигнула ей, и Эмма перешла взором к Фрэнку, который устремил на неё свой неподложный умеренный взгляд доброты, взял её за руки и обнял.
– Обещай, что обдумаешь наш последний разговор?
Уста Эммы истончили обнадеживающую улыбку, но Роберт, до того наблюдающий за сценой прощания супругов, с ледяным видом прошёл к телеге и запрыгнул в неё. Пётр тоже взобрался на козлы, а лошадь, терпеливо стоя с понуренной головой, ждала момента отбытия.
Наконец, Эмма тоже взобралась, Пётр стегнул лошадь, и та лениво двинулась вперёд. Двое помахали рукой уезжающим. На Эмму накатило тревожное чувство, когда увидела на губах Фрэнка застенчивую улыбку, преисполненную грусти.
Но как только они поднялись в гору под недовольное фырканье чалой, и естество природного ландшафта скрылось от глаз, её сердце забилось с легкой суетой; мысли оторвались от привычного и печального, и в голове рассеялся образ больной девочки, образ любящего Фрэнка – всё испарилось. Она освободилась, и та свобода была по-своему приятна. Не будут больше мешать никакие сторонние мысли – только Грэй, её любовь и их счастливое будущее! Он ждёт не дождется её приезда, и от этой мысли ещё сильнее ускорялся пульс. Чем, интересно, он занимается в обеденный час? Должно быть, лежит в небольшом кабинете какого-нибудь роскошного дома в фешенебельном районе, курит сигары и думает о ней, как и она о нем. У неё кружилась голова, воображая, какие муки бичуют его: одинокого, несчастного без её присутствия, её признаний и тела. Она также полнилась убеждением, что Грэй бросил старую миссис Блэкшир и теперь немыслимо страдает, что не может полностью обладать Эммой. Ведь она замужняя дама. Пожалуй, подобная явь угнетает его и сжигает ревностью. Именно так рассуждала Эмма, тревожно изводя себя представлениями о терзаемом любовнике.
Ну ничего, теперь она вернётся в Ля-Морель и утешит его, приголубит. Те страдания забудутся им, и от этого радостней вдвойне. А когда она уйдёт от Фрэнка, скорее всего, Грэй даже утратит рассудок от счастья.
Пока Эмма кружилась по собственным мыслям, Роберт курил и молчал, бродя по серому горизонту глазами. Пронесся прохладный ветерок, снимающий духоту и усталость полей. Снова запах свежей мяты и скошенной травы на самом холме лелеял обоняние. Начинался частый мелкий дождик.  Сухая земля жадно принимала небесный дар, отдавая в обратном порядке накопленное тепло. Эмма съежилась, обнимая себя руками за плечи в тонкой шерстяной накидке. Роберт сидел неприступно, с достоинством, не моргал чаще обычного, хотя капли воды засекали глаза и лицо. Он держался так, будто совершает моцион в чудесную летнюю погоду.
Наконец они прибыли. Пренебрегая условностями, Петр не стал жать руку Эммы, а лишь отвесил ей поклон, сродни книксену. Эмма тоже не взяла на себя риск вольничать с будущим церковным слугой. Пётр обнял Роберта.
– Мы уверены, что ваш путь будет легок и скор. Ведь с нами Господь! Он не бросает тех, кто ему предан. А ведь вы преданы, мсье Харли?
Эмма пришла в шок от лица Роберта. Глаза налились злобой, а широкие ухоженные усы будто скатились ниже, усиливая неприязненное впечатление и сужая рот.
– Я предан науке. Для меня этого достаточно.
Сказанное явно претило мировоззрению Петра. Однако, к удивлению миссис О'Брайн, он улыбнулся Роберту такой пленяющей добротой, что от неё растаяло сердце. С улыбкой Эмма поблагодарила Петра за хозяйское радушие.
– Не стоит благодарности, мадам. Ваш муж стал нам роднее, чем кузины Александры. Ей-богу, светлый он человек с огромным-преогромным сердцем. Повезло вам! Жить с таким одно удовольствие, комфорт и надежность!
Эмма испытывала нетерпеливое раздражение от вечной похвалы, посвящённой Фрэнку. Слушая их благодарности, она терпела поражение на фоне благородного мужа и выглядела неискупимой прелюбодеянкой. Никто не похвалил её за тщательно подобранные наряды, не восхитился её красотой, не подметил достойное поведение, при котором закрыла глаза на бедность семьи. Это публичное равнодушие уязвляло. Накрутив себя, она разозлилась.
– Думается мне, вы плохо знаете Фрэнка, – выплеснула Эмма. – Поверьте, не такой уж он святой, каким вы его себе нарисовали. И вряд ли он делает что-то приятное для тех, для кого действительно следовало бы постараться.
Устремленные на неё глаза Роберта смерили её ледяным осуждением; они стали глубокими, чёрными и холодными до отвращения. Зардевшись, Эмма потупила взор. К счастью, Пётр улыбнулся ещё добрее, с теплым пониманием ситуации.
– Мадам, ваши заслуга и преданность не менее важны. Бог непременно видит все ваши свершения, и пусть воздастся вам по заслугам вашим!
Лишившись языка, Эмма ещё сильнее побагровела, что даже её полные розовые губы заимели более выраженный алый цвет. Она проглотила комок, но горло будто кто-то схватил неразжимаемой хваткой. Пётр не понимал, почему Эмма так смутилась, но во взгляде Роберта мелькнула уязвляющая ирония.
Они сели в поезд, и Пётр напоследок перекрестил их. По бесцветным его губам можно было понять, что он лепечет молитву.
Вагон был практически безлюдным, лишь в самом его конце сидели трое французов, играющие в вист, и две дамы в шляпах с длинными перьями и драгоценностях. Роберт расстегнул пиджак, сел напротив Эммы и, скрестив ноги, раскрыл газету, сохраняя в чертах ироничную сдержанность. Эмма досадовала, смекнув, что тот ещё размышляет над последним изречением Петра. Она с ненавистью оглядела его.
В прилежном виде Харли нетрудно признать в нём человека вкуса: идеально подвязанный широкий галстук, вычурные запонки, отутюженный воротничок белой рубашки, снятая шляпа с атласной лентой. Без какого-либо осознания наблюдение за соседом принесло Эмме необъяснимый покой. Она почувствовала приязненное влечение к Роберту. Снимая накидку, её открытые плечи шифоновой блузы обнажились во всей своей хрупкой красоте. Она усмехнулась, разглаживая по ногам длинную узкую юбку.
– А вы, мистер Харли, далеко не безгрешны, хоть и стараетесь делать вид, что «ваш дом с краю». Но я-то вижу вас насквозь.
Роберт продолжал следить за словами в строчках.
– И что вы видите? – безразлично спросил он.
– Александра ищет ваших взглядов. Вероятно, не так уж она и прочна в своей вере. А Пётр должно быть играет там самую второстепенную роль.
– Вы ошибаетесь, – тем же холодным тоном отвечал Роберт. – Вера у неё может и слабая, прихотливая, но она предана Петру.
– К чему тогда такая потребность вашего внимания? – язвительно улыбнулась Эмма. – Может она скучает по тем дням в доме мадам ля Фам.
Роберт опустил газету на колени, с интересом взирая на собеседницу.
– Простите, вам - то какое до того дело? Советую сперва разобраться в своей жизни, прежде чем совать нос в чужую.
Эмму поглотила ярость. Синеватые глаза чуть не сыпали искрами, и было заметно, как она всячески пытается найти ответ, достойный назваться отпором за дерзость врача.
– Ну знаете ли, вам бы тоже не помешало разложить по полочкам вашу жизнь. А ещё почитать положение Альфреда Крена, чтобы восполнить прогалок вежливых манер.
– Я не навязывал вам своё общество. Если оно вам неприятно и сильно унижает вашу тонкую натуру, можете попросить одного из тех джентльменов в конце уступить вам место. В противном случае я бы предпочёл, чтоб вы сомкнули свои великолепные уста и посидели в тишине, не отвлекая меня от занятия полезнее вашего пустословия.
Роберт отчужденно улыбнулся и снова расправил газету, но Эмма со злостью одернула газету вниз.
– Нет уж, мистер Харли! Такого удовольствия я вам не доставлю.
Она откинулась на спинку сидения, довольно улыбаясь. Недремлющее любопытство победило внезапную злость, и она заговорила бесцеремонно, спокойно, но с саркастическим настроем.
– Так каким образом Александра познакомилась с Петром?
– Почему вы считаете, что я осведомлен об этом?
– Не надо кривляться, Роберт. У вас на лице написано, какая долгая история связывает вас. Томик Пушкина – на редкость романтичный подарок. Говорят, этот русский поэт писал лирическими, благоухающими словами, дыхание которых опьяняло рассудок. Наверно, Александра тем самым желала обольстить вас, тронуть ваше жестокое сердце.
Роберт обнажил ухоженные, желтоватые зубы, что было ему не присуще.
– В этом вы правы. Если у меня и есть сердце, то оно беспощадное.
Не давая улыбки полностью покинуть губы, Эмма опустила веки и с завораживающей лёгкостью снова приподняла их. Взгляд у неё стал хищным.
– По сему я делаю вывод, Роберт, что Александра вам не приглянулась. От чего же? Она немного плосковата, безвкусна, русского акцента в речах, как людей в вагонах третьего класса. Однако, личико у неё милое и что-то тёплое в ней есть.
– Вам не к лицу подобные изречения.
– Ну же, Роберт, не будьте бескомпромиссны!
Она коснулась его руки с ласковым трепетом, глазами выражая свой глубокий интерес. Роберт улыбнулся, правда, теперь в той напыщенной улыбке прижилась тень неловкости. Ему казалось, он позволяет себе вольность в общении с замужней дамой, причём замужем она за его старым приятелем. Он захотел отодвинуться, но рука будто приросла к коленям, а Эмма вела беседу озорно, что переносило её в годы восемнадцатилетия, когда с таким же ярым пылом она допытывала тетю Морган, чем закончился её роман с отставным капитаном английского флота.
– Я ужасно злюсь на вас, – проговорила Эмма, – и порой мне кажется, что выдержать вас под одной крышей невозможно. Вы грубы, как сапожник, и дерзки, как журналист. Но иногда вы такое выдаете, что я перестаю на вас серчать.
– Миссис О'Брайн…
– Эмма! – поправила она с улыбкой преподавательницы. – Называйте меня по имени. Мы ведь не такие чужие, как вы пытаетесь тут продемонстрировать. – Она подвинулась ещё ближе, – Роберт, ну правда, расскажите, почему тогда в публичном доме вы предпочли Александру?
– Я не люблю выворачивать изнанку своей личной жизни.
– А вы не выворачивайте. Просто расскажите это, как историю, прочитанную в корреспонденции.
Роберт испытывал немалое стеснение, но по старой выучке и опыту сумел возобладать с собой.
– Ну если вам так хочется, – он устремил взгляд в окно и перемолчал мгновение, собираясь с мыслями. – В доме мадам ля Фам я бывал ещё до Фрэнка, в компании университетского товарища Юджина Салласа. В его американской натуре было много фамильярного, распущенного, и дружили мы постольку-поскольку. Осенью он проездом попал в Морель и хотел осмотреться в компании осведомленного человека. Я показал ему исторический музей, однако, видел, как он мается от скуки. У него было день рождения, и он изъявил охоту получить удовольствие, предлагая пойти в единственное знакомое ему место, где знают в этом толк. Разумеется, отказать ему в такой день было сущим невежеством, и мне пришлось согласиться. К тому же мы сидели в баре чахлого Джорджа, попивали пунш, и от него было рукой подать до улицы Сольера. Так мы пришли туда. В узком холле с тремя порожками, бегущими вниз, нас приветствовала мадам ля Фам во всей праздности хозяйки злачного заведения, с длинными белыми бусами до живота и свободном экзомисе. Она махнула нам, и мы прошли за ней по узенькому коридору, шириной в три фута, мимо отгороженных с двух сторон зон. Они отделялись от коридора мерцающей тюлью длиной до пола, и сквозь просвечивающий материал можно разглядеть публику на диванах, где между ними у столика в танцевальных движениях изгалялась девушка. За коридором следовал прямоугольный темный зал с диванами в ряд у стены, но ничем не отгороженный. Мы сели, и тут же из ниоткуда возникла Александра. Она так и крутилась возле Юджина. На ней было одет прозрачный хитон с кружевной подвязкой на бедре. Краски на её лице было столько, что, пожалуй, хватило бы исписать картину: очень броские бирюзовые веки, густо намазанные ресницы и помада цвета красной яшмы, по-моему, общего пользования, поскольку такую уже приметил на губах других девушек. В распущенных коротких волосах алел бутон гибискуса. Вид крайне непристойный, и только нежность в её глазах меня сдабривала. Юджин увлёкся ей, стал придерживать руку, когда она обходила вокруг него и глядел с вожделенной улыбкой. Я уже отказался от идеи выбрать её и, стоило ей отойти, поделился с Юджином. Он посмеялся надо мной. «Если она тебе по вкусу, я уступлю, – сказал он. – Она же как арендованный автомобиль: не имеет хозяина. Я позабавлюсь с другой!». Я не успел ни сообразить, ни ответить. Пришла Александра и, обойдя диван, наклонилась ко мне: «Мне дико не нравится ваш друг. Мерзкий он! Прошу, спасите меня от него.»
Роберт умолк и некоторое время смотрел в стекло несущегося вагона. Перед глазами появлялись, затем исчезая, низкорослые деревья, нововозведенные дома, автомобили по параллельным дорогам. Ожидая следующей порции откровения, Эмма не сводила завлеченных глаз.
– Неужели вы купились на эту уловку? – не выдержав, спросила она.
– Почему вы думаете, что это была уловка? – улыбнулся Роберт, поворачиваясь к ней.
– Очевидно, как таблица умножения. Вы не проявили интерес, и она пустилась на хитрость.
– Не думаю, что ваша версия подлинна. Она понравилась мне, а я никогда не нравился приглянувшимся мне женщинам.
Эмма запрокинула голову от смеха.
– Вы такой смешной, Роберт! Возможно, те женщины слыли очень робкими, чтоб заявить о своей симпатии в открытую.
– Убеждать вы умеете. Однако, я тоже не первый день на земле и могу отличить симпатию от вежливости.
– Хорошо, – в натяг согласилась Эмма. – А что дальше?
Роберт приподнял уголки рта.
– Я спас её, как она того желала.
– Вы всегда выполняете то, о чём вас просят?
– Ну разве что женщинам, просящим от сердца, я не волен отказать. Сострадание будит во мне рабские инстинкты. 
– Подозрительно, что при таких способностях угодить женщине, ещё ни одной из них не удалось уболтать вас на венчание, – Эмма снова захихикала, но Роберт лишь бросил мимоходную полуулыбку. – Скажите честно, вы к кому-нибудь испытывали любовь?
Роберт вдруг притих, сгорбился, а взгляд, более холодный чем прежде, омрачил душеугодную беседу.
– Я почитаю, если вы не против.
– Да ладно вам, Роберт. Ответьте!
– Скажу только, что до ваших способностей влюбляться мне ещё далеко.
Роберт распахнул газету и принялся за статью, уже прочитанную, делая вид, будто читает её с рвением непритязательного библиофила. Насупившись, Эмма отвернулась к окну, и дальнейший путь они продолжили как незнакомцы одного вагона поезда.

10
Прибыв в Ля-Морель, Эмма узнала, что миссис О'Брайн отбыла на три дня в Бирмингем, и в её отсутствие вся прислуга, кроме Дональда, оставленного с целью доложить, если вернётся сын – распущена на выходной. Довольная новостями Эмма в полном уединении приняла ванну с расслабляющей солью и, благоухая как ветка жасмина, нарумянилась, подвела глаза и губы с мыслями выглядеть еще лучше для встречи с Вильямом.
Перебирая воспоминания о нем: короткие; тёплые, как воспоминания о треске разведенного костра, она улыбалась себе в зеркало, а душа замирала в блаженных фантазиях. И тут её осенило: до этого Грэй жил у Мэри Блэкшир, а если опираться на здравомыслие Эммы, то он бросил её, а значит его местоположение неизвестно. Пересекая комнату вдоль и поперёк, она хаотично размышляла, где может встретить Вильяма. Спустя пару минут, не придумав ничего умнее, она решилась навязаться на чай к Мэри Блэкшир.
Найдя номер в справочном, она позвонила и ответила ей прислуга, пригласившая Мэри.
– А, моя дорогая! – застрекотала Блэкшир. – Вы уже вернулись из спасительной миссии?
– Да, Фрэнк остался там, а я отбыла сегодня.
– Увлекательно. Может загляните ко мне на коктейль? Вильям сегодня в ударе! Мешает все в подряд, но получается прилично. В конце концов если что-то пойдёт не так, мои комфортные унитазы всегда рады прийти на подспорье.
Мэри рассмеялась визгливым занимательным смехом, и Эмма тоже наигранно посмеялась. При имени любовника у неё перехватило дыхание. Она мысленно похвалила себя за смекалку позвонить миссис Блэкшир и тут же разочаровалась, что Грэй по-прежнему скитается возле Мэри.
– В таком случае я буду через час, – дополнила Эмма.
– Не торопитесь дорогая, коктейлей на всех хватит!
Вешая трубку, Мэри ещё смеялась, а Эмма глубоко вздохнула. Её конфузило, что ради свидания с Грэем придётся терпеть сплетни зарядных подруг Мэри и колкости закостенелой девы с амбициями.
Эмма не стала тревожить Дональда, спустилась тихо и, поймав такси, без опоздания оказалась у парадной дома Блэкшир на улице Рамбле. Мишурность двухэтажного зеленоватого здания с выбеленными колоннами, впечатлила Эмму, предположившую, что дом Мэри отсудила при разводе с бывшим супругом – кредитором, отчаянным игроком и распространителем опиума.
Эмма позвонила, и девушка в красной юбке, рубашке, с гладким пучком на затылке, провела её в шикарную переднюю; затем к лестнице, постепенно расширяющейся до второго этажа; мимо угловатых, по мнению Эммы, абсолютно безвкусных картин неизвестных авторов. В серебряных вазах на каждой ступеньке пестрели розы с веточками аспарагуса. Оказавшись на втором этаже, горничная провела её направо в первую комнату, просторную и светлую до рези в глазах. Там, почти что у дальней стены располагались огромные турецкие подушки вокруг черного столика с инкрустацией.
Утопая в них так, что всю пышность сокрыла подушка, Мэри пронзительно хохотала. Вильям сидел рядом, смеясь над тем, что изрекла Мэри, и две другие дамы тоже подчеркивали остроту сказанной шутки. Они прервались на Эмму, смех стих, и гостья с колоссальным трудом удержалась от соблазна поглядеть на Вильяма, прежде чем удостоить взором хозяйку приёма.
Тяжело кряхтя, Мэри высвободилась из удобных подушек. Пышная юбка цвета сирени укоротила её и сделала шире; зелёная блуза без рукавов выставляла её годы манерой дешевой нелепости. С тщательно напудренным лицом, румянец на ней держался гордо и служил единственным украшением естества. Её толстую шею сдавливал бархатный чокер. Однако, при всей своей полноте и косметических прегрешениях внимания стоила улыбка: простая, без вывертов, с усмешкой, но без коварства.
Она обняла Эмму так крепко, что у той захрустели кости.
– Ну наконец-то, дорогуша! Я уже пошла травить старые скабрезные анекдоты по второму разу.
Эмма робко улыбнулась, и Мэри, предложив сесть в подушки, представила ей миссис Джемисон и миссис Чак. Обе были маленького роста, обе много говорили.
Миссис Джемисон была приятной дамой с копной волос, поседевших на висках; нежными аккуратными чертами, несмотря на пятьдесят истекших лет и бойкой манерой разговора. Порой ей удавалось перекричать даже визгливую Мэри. Правда, вдвоём они закатывались так, что могло привидеться, как стены, не выдержав, падают от смеха, набирающего силу постепенно, как разгоняющийся поезд. Дважды разведенная, с ней осталась дочь от первого брака. Жила миссис Джемисон в скромном квартале Мореля; предпочитала ходить в театр на самые провальные пьесы, убежденная, что приличные дамы способны воскресить загубленную репутацию труппы; прекрасно исполняла "Вальс-фантазию" Глинки и носила узкие шляпки, стремясь подчеркнуть распахнутость выпученных глаз. Взгляд у неё был приветливый, рукопожатие – скромное, как у сестры милосердия.
У миссис Чак, старшей по возрасту миссис Джемисон на пять лет, на голове утвердился чёрный шиньон и ожерелье из ракушек на шее. Её сухая коричневатая кожа рук, шеи, лица (видимо, истребленная йодными ваннами для приобретения загара) усиленно дрябла, и с годами этот эффект омрачался хуже некуда. Вся она состояла из глубоких морщин: на лбу, щеках, у рта и возле глаз, и чем-то напоминала кошачью породу Сфинксов. У неё были впавшие серые глаза, приплющенные с боков, и очень тихий голос, надрывающийся к концу предложения. Личность неимпозантная. В отличии от миссис Джемисон, прослывшей "рубахой" в кругу общения, миссис Чак подмечала всякое изменение в интерьере или обстановке домов, куда её приглашали. Жадна она была не сколько до своих денег, сколько до чужих. У неё сердце уходило в пятки от безбожных растрат Мэри и прочих представительниц знати, а также от растрат своих состоявшихся детей. Её дочь – Рози Чак преподавала музыку в пансионе и на дому, планируя свадьбу с британским офицером, сыном одного из членов сенаторского клуба. А её сын – Томас Чак трудился на шерстяной фабрике и прикупил себе комнату в Кенте.
Они долго присматривались к Эмме, после чего миссис Чак монотонно заявила.
– Поговаривают, ваш супруг борется с мором в Ноттинг-Дейле. Вы не боялись отправиться туда, заведомо зная, что болезнь заразна?
Миссис Блэкшир откашлялась от долгого смеха, и все посмотрели на Эмму с некой сострадальческой миной. Хотелось Эмме возразить, сказать правду, но, поймав любопытный встревоженный взгляд Грэя, она передумала. На корыстный обман её толкало желание вызвать сочувствие Вильяма.
– Я не совсем уверена, что девочка больна заразой. Но как бы не так, я не могла оставить Фрэнка одного.
– Какая исключительная преданность! – воскликнула миссис Джемисон, делая лицо ещё обходительнее.
А миссис Чак даже говорить стала быстрее.
– Вы, должно быть, натерпелись там голода и скуки?
Грэй пожирал Эмму зелеными страстными глазами. Он ничуть не поменялся: элегантный костюм с жакетом; те же ненасытные ухоженные руки; крепкая широкая шея, как у Геракла; вытянутое лицо, которое ваяли с любовью природные силы; маленькие уши ровного молочного цвета; гладкая кожа. Волосы его отросли больше обычного и острижены по-новому: шевелюра поделилась на два ряда и пружинящими прядями скользила по лбу. Так ему больше шло. Он вселял гремучую страсть, и от неё было некуда деться.
Завидев обоюдные взгляды молодых, Мэри, надменно улыбаясь, ответила за Эмму.
– Всё позади, теперь ей будет, чем развеять скуку.
Все закивали с серьёзным видом. Прочувствовав обиняки Мэри, Эмма ощутила себя не в своей шкуре. Миссис Блэкшир не сводила застывшую улыбку и будто насмехалась над девушкой. В свою очередь Эмма подумывала, какая же глупая эта Блэкшир, раз не замечает, как Грэй и она обводят всех вокруг пальца.
Паузу прервала миссис Чак, которая в виду неизбежных болезней в старости, видела необходимость сблизиться с женой врача.
– А когда вернётся мистер О'Брайн? В последнее время мне не нравится, как Рози выглядит. Может, у него найдется время осмотреть мою дочь?
– Не знаю, он может значительно задержаться, – виновато ответила Эмма, и потом вдруг просияла от важности. – Конечно, если потребуется, я могу поговорить с другом нашей семьи – мистером Харли. Думаю, он не откажет в услуге.
– Прекрасно! – улыбнулась Мэри. – В таком случае приезжайте с мистером Харли завтра. Моя горничная Зула наготовит восточных сладостей, мало-маля отблагодарим вашего доктора.
Беседа ожила. Под ярым обсуждением оказался парижский дом моды, удачный сезон драматических постановок, утонченные наряды Матильды Нуаре. Среди живых звонких голосов петлял бедный интонациями голос миссис Чак. Вильям подбрасывал в топку горячих реплик острые восклицания, от которых дамы приходили в неизмеримый восторг. Истончая целомудрие, Эмма перестала искать взглядов Вильяма. Ей казалось оскорбительным, что он ведёт себя раскрепощенно с ними и слишком равнодушно с ней. Она преследовала цель заставить его переживать. Ведь она так отважно поступила, соглашаясь на опасную поездку в Ноттинг-Дейл.
Но Вильям был слишком увлечён, как воспринимали его дамы. Они заигрывали с ним, хватали за руки, показывая, как плотно сидят на пальцах новые перчатки кутюрье Рошиля. Он намешал коктейлей и поднёс каждой на блюдце бокал с высокой ножкой. Эмма кипела, и ей стоило огромных усилий не показать виду, что она злится и ревнует.
Разговор сменил направление. Дамы вздыхали, как хорошо жить в Париже, и тут заговорила миссис Чак.
– Вообразите моё удивление, когда Том рассказал, что его состоятельный друг-финансист сменил Париж на деревеньку подле Нижнего Далласа, в кругу хвойных лесов. Ужасно, когда люди, вполне себе разумные, избирают подобный метод угаснуть в светском мире.
– Так может в тех краях живительный и полезный воздух? – с улыбкой вставила Блэкшир.
Миссис Чак водрузила серьезность в дряблое лицо.
– Мэри! Я в силах понять многое. Но сменить дом в стиле Генриха XV на рыбацкую хижину – это выше любого здравого смысла! У меня начинает болеть голова, когда думаю, сколько мебели пошло с молотка, и какова обстановка внутри рыбацкого жилища. У нас уютный климат, а там жуткая влага от реки.
– Кто сказал, что у нас уютный климат? – пискляво возмутилась миссис Джемисон. – По мне так лучше островов Индийского океана в мире нет.
– Глупости! Воздух сырой и пекло нестерпимое, – фыркнула миссис Чак. Пригубив третий по счету коктейль, она посмотрела на Грэя. – А вам, Вильям, какой климат по сердцу?
– Нет лучшего климата, чем рядом с возлюбленной.
Он поднёс жирную руку Блэкшир к губам, смотря на неё чарами порочных глаз, а Мэри сохраняла саркастичную полуулыбку.
– Но, если говорить о континентах, я мечтаю уплыть в Америку, – отстраняясь, добавил он.
Миссис Блэкшир посмотрела на Эмму.
– Да, со дня на день я отправлю Вилли в Нью-Йорк, где он исполнит свою мечту – опробуется в кинематографе или театре. Внешность у него подходящая и возраст ещё позволяет взойти на сцену. Из Вилли получится неплохой актёр.
– Вы льстите мне, дорогая! – улыбнулся Грэй.
– О, ничуть! Не правда ли, Эмма?
Мэри пытливо сверлила её взглядом.
– Вы правы.
– А на мой взгляд среди актёров нет достойных людей, – встряла миссис Джемисон. – Корчат из себя то одних, то других, а это, надо полагать, не пройдёт бесследно. Диссоциация – тот ещё диагноз.
Она рассмеялась, заражая смехом Мэри, Вильяма и напоследок миссис Чак.
Улыбнувшись, Эмма ощутила, как голова пошла кругом. Вильям упоминал в двух словах, что мечтает покорить Америку – далёкую страну, насыщенную другими, развязными понятиями. А теперь, получается, он не только исполнит свою мечту, но и заберет её с собой к счастливому миру славы.
И пока Эмма не могла поверить в настигшую удачу, миссис Чак заговорила о дочери, которую собиралась показать мистеру Харли. Причём заговорила между делом, относя её к обществу артистов, но с благочестивыми принципами. Она хвалила её и кичилась европейским образованием дочери, её тонким музыкальным слухом, целомудрием и строгостью поведения.
– Она выходит замуж за уважаемого человека, – важничала миссис Чак, задирая голову, что чуть не слетал шиньон. – Перед нами откроются двери губернаторского дома, да и прочих высокопоставленных домов.
– Известно, что ваш будущий зять – человек жесткий и неуравновешенный, – съязвила миссис Джемисон.
– Дешёвые сплетни! А если и так, то моей дочери нечего бояться. Она свята во всех отношениях, невинна, как цветок. Нет никакой тайны в истине, что без провокаций – нет преступления, а моя дочь не провокатор.
Разойдясь в горячих речах, миссис Чак покрылась красными пятнами, едва заметными на загорелой коже. Её незаслуженно оскорбили. Что плохого в бескорыстном хвастовстве? И почему бы не погордиться, если её дети совершенно непорочны, как небесные Серафимы? У Мэри нет детей, а так она бы только о них и распалялась бы. А миссис Джемисон – бедная выскочка без причин для гордости. Возросшая обида миссис Чак подтолкнула её к желанию встать, и Вильям, угадав её намерение, подал ей руку. Следом поднялась миссис Джемисон, восхваляя хозяйку дома.
– Мэри, благодарю за чудесный вечер! Коктейли вкусные и пришлись к месту, я наконец-то их распробовала.
Каждый по очереди попрощался с Мэри, а она благосклонно кивала им с едким высокомерием. Вильям стоял рядом с ней и тоже принимал слова прощания от пожилых дам. Эмма попрощалась последней, и Мэри неожиданно предложила.
– Час уже поздний. Пусть мистер Грэй вас отвезёт домой.
– Не стоит! Я поймаю такси, – отказалась Эмма из чувства долга. Стук её сердца становился обрывистым от мысли, что Грэй сопроводит её.
– Нет, нет, дорогуша! Вилли возьмет машину. У нас много железного хлама в гараже. Сама я за рулём не езжу, а Вилли прекрасно справляется с моим «Роллс-ройсом».
– Ну если вы настаиваете...
– Разумеется, настаиваю, – Мэри перескочила взглядом от Эммы к Вильяму, улыбающемуся напоследок миссис Чак. – Вилли, отвези миссис О'Брайн домой.
– Ладно. Я только возьму ключи, – доложил Грэй и вышел из комнаты, а следом вышли гости.
Эмма протянула Мэри обе руки, и та тепло их пожала своими горячими толстыми ладонями.
– Спасибо вам, мэм.
– Глупости! Я должна потихоньку работать на рай, – посмеялась Мэри. – Завтра приезжайте с мистером Харли. Очень интересно узнать поближе товарища Фрэнка.
 Эмма кивнула и тоже покинула залу, а Мэри осталась в приёмной одна.
Выйдя на улицу, Эмма поравнялась с миссис Джемисон, которая сказала тоном крайнего пренебрежения.
– До чего заносчива Мэри. Ужас просто! Думает, раздала эти паршивые коктейли, усадила гостей на неудобные дикарские подушки и сразу стала леди? А ещё щеголяет своим даром гостеприимства!
– Они вам не понравились? – растерялась Эмма, имея другое мнение по поводу коктейлей.
– Нет конечно, гадость редкая!
– Лучше бы открыла бутылку вина, – угрюмо пробубнила миссис Чак, – у нее весь погреб завален бутылками, сама мне хвалилась! Так ведь до чего невоспитанна! Своих детей нет, и берется чужих судить. Не зря в Библии сказано: «В своём глазу бревна не видишь, в чужом – соринку замечаешь».
– Верно, а ведь это бревно нам всем известно, – захихикала миссис Джемисон. – Этот мальчишка - мистер Грэй – да его даже мистером называть стыдно! прилип к ней как чага к берёзе и денежки из неё клянчит. Мэри рассыпается в поучениях, думает разбирается в жизни получше остальных, а сама погрязла в стыде и обмане. Её используют, а она перед нами держит невозмутимый вид!
До предела обескураженная Эмма не нашлась, что вставить. Её удивило, как эти дамы поменялись, едва Мэри повернулась к ним спиной.
– Разве она не приходится вам близкой подругой? – только и успела спросить Эмма, неожиданно даже для самой себя.
Обе старухи строго посмотрели на неё.
– Дитя моё. Тебе ещё столько нужно понять в жизни... – с сочувствием обрушилась миссис Джемисон. – Да она нас за людей не считает! Если мы перестанем её навещать – ей будет не перед кем играть леди.
Вышел Грэй, без шляпы, в полной комплектации костюма. Они ещё раз попрощались и подошли к воротам. Грэй выгнал из гаража автомобиль, переливающийся красным глянцем, и Эмма села в него, тут же позабыв о двух старухах и двояком ощущении от них. У неё была причина недолюбливать Мэри. Но здесь ей казалось, что гостьи ядовиты, как змеи, которые сонно потягиваются под дудку факира; и пока тот играет усыпляющую мелодию, они не трогают его, а стоит ему бросить играть, как змеи начинают шипеть и бросаться в лицо.
Эмма встревожилась другим. То, как вёл себя Грэй с этими чахлыми памятниками молодости, не лезло ни в какие ворота! Скрывать свои чувства Эмма не умела. Она сидела в угрюмом молчании. Выехав за ворота, Вильям оторвался от дороги и глядел на неё хитро, с подкупающей лаской и довольно улыбался. Эмма демонстративно отвернула голову.
– Моя девочка, как же я скучал...
– Что-то я не заметила.
– Честное слово! Я не видел снов, всё думал и думал о тебе.
Эмма продолжала притворяться, что смотрит в окно. С Рамбле они свернули на проспект Анри Атье, начинающийся обширной парковой зоной, где толпились стройные высоченные дубы. Вильям свернул с дороги на обочину вдоль парка, заглушил машину и придвинулся к Эмме.
– Девочка моя, я тебя обожаю! Как же я долго ждал... Чуть с ума не сошёл. – Он притянул её к себе, Эмма явила сопротивление. – Родная моя, иди скорее ко мне. Я так скучал по твоим губам.
– Оставь меня, Вилли! Отвези домой.
Она отстранялась, упираясь руками в его грудь. Но Вильям привлекал её ласковее, без властности, а шёпот его стал сладостным, парализующим разум. Тело ещё противилось искушению упасть в его объятия.
– Детка, не представляешь, как тяжело мне было здесь одному...
Он шептал проникновеннее, роняя вожделеющий взор на её губы; затем смотрел ей в глаза расслабляющей нежностью, и злость Эммы начинала стихать. Обиды казались нелепыми, а притязания – пустыми. Ну и что с того, что он до сих пор, вопреки ее силлогизмам, водится с Блэкшир? Наверняка, он сумеет все объяснить.
– Вильям, почему ты не расстанешься с Мэри? – строго спросила она.
– Так ты из-за этого сердишься? Ах, дорогая, какая ты глупышка!
Он излился завораживающим смехом и потянулся к её губам. Но она отвернула лицо.
– Вот именно! Чувствую себя набитой дурочкой. Если бы ты меня любил, ты бы перестал дружить с этой старой девой.
– Не порти прекрасный день, родная, иди сюда... Иди ко мне...
– Нет, Вилл, я требую объяснений!
Вильям остановился. Его губы укутались в пряную улыбку.
– Так вот в чем дело… Ты ревнуешь меня! Ах, Эмма, как ты могла допустить такую странную мысль? Ты красива, а Мэри уже стара для таких понятий, как красота. Ты молода, обворожительна, утонченна. Когда смотрю на тебя, у меня сердце ёкает... И мне становится трудно дышать от любви.
Видя, что требуемая реакция отсутствует, Грэй опустил глаза и отсел, стал смотреть прямо. У Эммы напустились слезы, когда она увидела его мучения на лице.
– Ты думаешь мне было легко? – мрачно лепетал он. – Думаешь, я железный? Я устал прятаться от самого себя. Устал прогонять призрак вашего счастья с Фрэнком. Думаешь, я не мучаюсь ревностью? Ты должна быть со мной! Ведь мы обожаем друг друга. Так уж вышло, что люди мы не свободные. Но когда-нибудь всё изменится, а пока у нас так мало времени, чтобы тратить его на ссоры.
Пуская в ход слезы, Эмма бросилась к нему и прижалась щекой к его гладкой щеке.
– Вилли, пожалуйста, прости меня! Я правда вела себя несправедливо, эгоистично, – она стала целовать его, и весь пыл, накопленный временем разлуки, вылился в ласковые прикосновения к его шее, волосам и рукам. Он отвечал ей с неуемной жаждой. И та жажда умножала её радость и её печаль. Она потеряла голову от страсти к нему, и никакие мысли не могли отговорить её от безумия.
– Поехали ко мне, Вилли, – тихо прошептала она.

11
В комнате горела ночная лампа под зеленым абажуром. Эмма лежала на плече Грэя и водила пальцами по его сильной груди, пока тот с наслаждением курил, аккуратно стряхивая пепел. Она пребывала в глубоком блаженстве, и, если бы не венчальные фотографии с Фрэнком на туалетном столике – вообще забыла бы, что замужем за другим. Ещё утром этого дня ни с того, ни с сего – то ли силой предчувствия, то ли трусостью признаться в измене – она снова начала сомневаться, действительно ли ей нужен развод. Но теперь, вкусив сладкое яблоко Змия, погубившее Еву, она нисколько не колебалась, что порвёт с мужем, не взирая ни на что. Размышления претили ей. Она вздохнула и упоенно слушала, как причмокивает Вильям, прикладывая сигарету к губам, а следом истлевает бумага, превращаясь в пепел.
Неожиданно Эмма встала, оделась в шелковый красный халат и комнатные туфли и села в маленькое кресло, где на столике с высокими ножками под абажуром хранился справочник и телефон.
– Что ты делаешь, дорогая? – спросил Вильям, уничтожая дымящийся окурок в медной пепельнице.
– С тобой я совершенно забыла о завтрашнем дне, – посмеялась Эмма, перелистывая страницы телефонной книги. – Я должна явиться с Робертом Харли, а он до сих пор не знает, что завтра ему предстоит осмотреть дочку миссис Чак.
Пошли гудки, и позже ответил грубый голос. Эмме представился Роберт, как он сидит один в стенах маленькой комнатушки с газетой или трубкой и весьма раздражен неранним звонком.
– Роберт, это Эмма.
Ей показалось, он сильно обременился её просьбой, потому отвечал сухо, лаконично и по существу.
– Сопровождать меня не надо, – сказал Роберт, – дорогу сам найду. До завтра, миссис О’Брайн.
Эмма положила трубку и на короткий миг остановилась на ней взглядом. Вильям, наблюдающий за Эммой с ленивой безысходностью, вскинул руки за голову.
– Что за человек этот мистер Харли? – поинтересовался Грэй.
– Сомневаюсь, что ответ прост. Он своеобразен, остроумен, насмешлив, великодушен, вежливо груб и с ним не скучно. Порой мне кажется совсем наоборот, он ощущает нестерпимую скуку рядом с людьми.
Грэй сладострастно улыбнулся.
– Неплохо ты успела его узнать. Надеюсь, не разбила ему сердце?
Отвечая смехом, Эмма поднялась и упала на кровать, пристраивая руки на груди любовника. Удовлетворенно улыбаясь, она заглянула в его веселые хитрые глаза.
– Меня волнует только твое сердце.

12
Утром тяжелые тучи шеренгой провисли над Ля-Морелем, и злостный ветер, желая господствовать в одиночку по шумным кварталам, угонял их на север. Небо прояснилось, засияло солнце.
Эмма отпустила такси на Рамбле и вспорхнула по ступеням дома Блэкшир. От обретенного покоя походка у неё была летящая, и короткое изумрудное платье с широкими рукавами только подчеркивало её грацию и хрупкость, как у греческой нимфы. Нитка тёмного жемчуга выделяла тонкость молочной шеи. Под маленькой шляпкой выглядывали пышные локоны, грузно спускающиеся к плечам. Вся она олицетворяла женское счастье. Остановившись на пороге, она повернулась к воротам, поджидая Роберта.
Через некоторое время Эмма заметила его идущим на противоположной улице бодрым уверенным шагом. Она улыбнулась, посмотрев на вычищенные ботинки Роберта. Опрятность его не знавала конкуренции: усы подровнены, шляпа идеальна, костюм безупречен. Его задумчивые глаза, как угольки, блуждали по улице, словно выискивая таинственные мелочи. Поражала жадность его взгляда, охотничья страсть; он присматривался к дороге, фонарному столбу, адресной табличке, фасадам, небу – всё, что его окружало, представляло для него великий интерес. Он завернул к дому и только у порогов удостоил Эмму вниманием своих пронзительных глаз. Эмма ещё улыбалась.
– Почему вы не заходите? – спросил он спроста.
– Наслаждаюсь чудным днем.
– Да, день чудный, а врете вы отвратительно.
Протягивая руку, которую тот урывком пожал, Эмма расхохоталась. Ростом он был выше на пол фута, и ей пришлось слегка запрокинуть голову, чтобы получше осмотреть его лицо. Да, в нём было много возмутительного, неприятного, будто он злится на весь свет, отнимающий у него время на новые открытия; недоласканное дитя во взрослом теле. В то же время её нечто волновало в нём, и она не могла понять, приятное это волнение или отнюдь.
– До чего неуютно быть всегда разгаданной, – весело сказала она.
– Еще не уютнее чувствовать себя использованным.
– С чего бы вам это чувствовать?
Роберт хмыкнул, и на сей раз его уста вырисовывали скудную улыбку.
– Через пару часов мне нужно на поезд в Ноттинг-Дейл, отвезти Фрэнку лекарства. А вместо того, чтобы собираться, я должен осматривать дочь неизвестной особы.
– Почему же вы тогда не отказали мне?
– Наверно, вы очень тщательно стерли меня из памяти. Я уже говорил: просьбы женщин для меня пагубны.
Эмма снова затянулась смехом, без лишних слов взяла Роберта под руку и позвонила в дверь. Диваны гостиной были заняты, а сухопарый лакей с бакенбардами любезно подносил глинтвейн Мэри и обновлял шампанское в бокале миссис Чак.
Её дочь Рози не пила, не ела. Угнувшись в кресле, она рассеянно следила за диалогом двух дам. Это была очень безликая немка, сутулая, широкая в бедрах и с тихим неприметным лицом: светлые короткие волосы, светлые глаза, светлые брови и ресницы – самая натуральная серая мышка. Глядя на такую возникает чувство, что перед глазами воплощение девственности, и всё порочное ей до смерти противно. Она никак не заинтересовала Эмму, а Роберт что-то пытался в ней углядеть и отводил глаза лишь тогда, когда Рози испуганно смотрела на него.
Озираясь в комнате, миссис О'Брайн сразу подметила отсутствие Вильяма. Успев соскучиться, она твёрдо надеялась найти его здесь и потому опечалилась, низвергая душу в пучину тоски.
Миссис Чак и Мэри, увидев Роберта, сразу встали для обмена положенными условностями. Эмма горделиво представила Роберта и тот, не давая себя обыграть докучным расспросам, тут же сказал:
– Давайте приступим к делу. К сожалению, у меня мало времени.
Для миссис Чак подобное пренебрежение Роберта было крайней неожиданностью и точным поводом для оскорбления. Подготавливаясь к визиту, она до зубов вооружилась аргументами в пользу святой репутации дочери, а так как случая не выдалось, она слегка застопорилась. Миссис Блэкшир прицелила свои красивые глаза на молодого врача, стараясь проникнуть в сущность его неизведанной натуры.
Тут поднялась Рози. Побледнев со лба до самых губ, она пошла прямо, в кабинет за Робертом и у двери обернулась. Её бесцветное лицо выражало обреченность, точно это был последний шанс запомнить мир и людей перед часом неизбежной смерти.  Уверенная, что осмотр затянется, миссис Блэкшир предложила дамам присесть и с неугасаемым задором начала развлекать их. Эмма слушала её, не вникая; ей очень хотелось знать, где находится Вильям. А миссис Чак, уравновешенная как дервиш, вставляла свои мирные бестолковые реплики.
Не прошло и трех минут, как дверь кабинета распахнулась и вышел Роберт с непроницаемым лицом. Спокойствие покинуло морщинистое тело миссис Чак, она встрепенулась.
– Ну что, мистер Харли? Что с Рози? Малокровие или диабет?
– Она не больна, мэм, – Роберт помолчал и провел пальцем по кончику носа. – Она беременна.
Округлив глаза до ощущения, что те вылезут из глазниц, миссис Чак рухнула на диван.
– Это какая-то ошибка, доктор, – истерично посмеялась она, обведя лица Эммы и Мэри. – Вы её точно осмотрели? Вы уверены?
Роберт не менял серьезности.
– Миссис Чак, не нужно иметь даже сотой моих знаний, чтобы определить токсикоз.
Появилась Рози, и все устремились взглядами к ней. Роняя слезы, она кинулась к матери, встретившей ее умалишенным видом, и пала перед ней на колени.
– Мама, я не знала, что так будет! Прости меня!
– Как это не знала? Мы столько говорили о взрослой жизни!
– Да, но я надеялась...
– Бестолочь!
Миссис Чак зарядила дочери подзатыльник, от которого к глазам Рози подоспел новый поток слёз.
– Прошу, мама, не говори Джону. Он мне все кости переломает!
– Господь всемогущий! Так отец не Джон?
Голос миссис Чак обрел внушительную силу и звонкость, что было в диковину при её скромных голосовых данных.
– Нет. Он мой ученик, моложе на три года. Мама, не ругаетесь! Я хочу расторгнуть помолвку с Джо и остаться с Мишелем, потому что люблю его.
– Только через мой труп! Да лучше бы ты заболела заразой или диабетом.
Эмма следила за ними без эмоций, из чистых соображений разобрать что к чему. А по довольным глазам Мэри читалась услада возмездия – хвастовство миссис Чак вылилось несметным позором.
Некоторое время они продолжали спорить. Не встревая, Роберт стоял молча. В его равнодушном лице наблюдалось желание закончить сумбурный скандал. Под крики семьи Чак, ощущающей себя свободнее, словно в зале находились одни, Роберт обошел диван и объяснился с Мэри.
– С вашего дозволения мне пора идти.
Поднявшись с дивана, Мэри подала сдобную ручку с большими перстнями на каждом пальце.
– Мне кажется, я многое потеряю, если не увижу вас снова, мой дорогой, – она наклонилась так, чтоб другие не сумели ни расслышать, ни прочесть по губам. – Вы даже не представляете, какой отборный клубок лондонских змей Ля-Мореля, облаченных в рясы, вы размотали сегодня.
Роберт галантно склонил голову с неподдельной улыбкой.
– Все мы не без греха.
– Уверена, за подобные речи вас закидают камнями ангелы светского общества.
– Но вы же не ангел, – пошутил Роберт.
– Я и не светское общество, – ехидно улыбнулась Мэри.
Ещё раз сжав руку Блэкшир, Роберт ушёл, а затем – семейство Чак. Не прекращая разбирательств, они остановили брань лишь с целью отвесить короткое adieu  хозяйке.
Оставшись с Мэри наедине, Эмма страдала неловкостью. Миссис Блэкшир задумчиво глядела на дверь, где исчезли гости, и неожиданно сказала:
– Как говаривал один знакомый священник: «Нет прощения без покаяния".
Она обернулась к Эмме, и её расплывшиеся губы сдобрила замысловатая улыбка. Эмме было невдомек, что Мэри говорит не сколько о миссис Чак, получившей свою порцию справедливости за хвастовство, сколько о самой Эмме.
– Вилли неплохо сопроводил вас прошлым вечером?
Эмма сгустилась.
– Да, он был очень любезен...
– Он так долго не возвращался, что я начала переживать. А потом вспомнила, что Ля-Морель – большой город. В нем часто плутают люди, а у Вилли плохая память.
Она снова улыбнулась. Её намеки хлестали по глазам хуже любой плетки. И тут к великому облегчению в гостиную бойко вошёл Грэй: свежий, с гладкими щеками и подбородком; взгляд бодрый, искрящий; волосы, поделенные пробором, шаловливо свисали на лоб; а улыбка как всегда не имела соперников. Заговорил он романтичностью поэта.
– Сегодня сам Бог велел выбраться на прогулку: солнце, приятный воздух и ласковый ветер.
Он швырнул короткополую шляпу в кресло. Гладкая форма наездника сидела на нём не хуже парадного костюма с галстуком. Белый ситец удваивал эффект смуглой кожи, и она казалась загорелой, хотя таковой не была. Эмма то и дело представляла, как целует его, а после поворачивается к Мэри и говорит: «А вот и моя любовь!». Её разбирало досадить Блэкшир.
Взбудораженный Вильям налил воды и утолил жажду, пока Эмма подобострастно глядела на любовника. Мэри опустилась на диван.
– Ты как всегда вовремя, Вилли. Что если тебе проводить миссис О'Брайн домой?
– Разве вы уже уходите? – будто изумленно спросил он Эмму.
– Да, у меня ещё дела дома.
– Хорошо, я только переоденусь.
Время, которое Грэй одевался было нескончаемым. Мэри расспрашивала Эмму о миссис Морган, говорила о саде, картинах, музыкальных пластинах, конюшне, свалившейся после развода.
– Да, лошадей я не сильно чествую, – говорила Мэри. – С ними много мороки, но справиться можно. Моей задачей было оставить Эдди с пустым кошельком и чистой совестью, которая дарована ему тем, что откупился от меня. Я была юна и красива, и те годы он растоптал. Слышали выражение: ободрать как липку? Именно так я и поступила! Молодость мне это не вернуло, но доставило необычайное удовольствие наблюдать, как тяжело ему приходится без конюшни, автомобилей и клуба любителей гольфа.
Позиционировалась Мэри на раскрепощённой иронии, и на какой-то момент Эмма приняла многое на свой счёт и счёт любовника. Вильям пользовался доходом миссис Блэкшир, что не делало ему уважения. Однако, любовь, как волшебный боб, вырастает быстро, и за его огромными плодами не видно, что рядом цветущая роза – прекрасное творение природы – помимо изящного бутона имеет колючие шипы, способные изрезать кожу.
Вскоре спустился Грэй и, откланявшись, они доехали до ресторанчика "La Morel», вкусно и плотно пообедали, запивая пивом. И когда стемнело, Грэй отвёз Эмму в квартал Итон.
– Как думаешь, Мэри догадывается, что между нами что-то происходит? – спросила Эмма, выходя из машины.
– Вряд ли. Когда она спрашивает, где задержался, я говорю, что встретил то того, то другого. Привру ей немного, она охотно верит. Да и любопытствует она редко.
Эмма глянула на него с опаской.
– Ты и меня обманываешь, Вилли?
Он повернулся с улыбкой честности.
– Нет, лапочка, как тебе в голову пришло? Тебя я боготворю, зачем мне это?
У Эммы вдруг пронеслась мысль, что Грэй ночует с немолодой Мэри, и от этих далёких фантазий ревность снова обуяла её.
– Как долго ты собираешься оттягивать расставание с ней?
Грэй уставился весёлыми глазами.
– К чему этот разговор сейчас?
– Вилли, это неправильно. Ты и с ней, и со мной... Ты должен бросить её.
– Я бы с радостью, моя прелесть, но нужно немного подождать. Ведь нашим встречам это не мешает. К чему всё усложнять?
Она остановилась, разозлившись.
– Получается, ты вообще не думаешь расходиться?!
Вильям поглядел по сторонам: никого не было, и сделал шаг назад, ближе к Эмме. На его манящих губах ютилась улыбка, от которой в душе струились элегии, рушащие стены злости.
– Моя девочка, я всё готов отдать ради тебя. В сию минуту я бы расцеловал тебя с ног до головы. И ты бы сразу почувствовала мою любовь. Ах, если бы я только мог такое сделать здесь, на глазах у всех!
На его лице появилась печать тщеславной гордости.
– Возможно мужчину не красит сентиментальность, но я не представляю, как сказать Мэри, что между нами всё кончено. Она будет лить слезы и умолять меня остаться. Истерика сменится большей истерикой. У неё нет детей, её и утешить некому. Я не могу быть таким жестоким! Я от природы добросердечен. Она будет несчастна, а как, позволь узнать, мы будем строить счастье на чужой беде? Вдруг она не переживёт разрыва и бросится в речку? Детка, подожди немного, я подготовлю почву, всё разрешится без жертв. И все мы останемся довольны.
Он поцеловал её пальцы, которые взял для большей убедительности своих слов, и зелёные глаза вновь ослепили Эмму лаской. Она ни разу не сомневалась в чести такого порядочного человека. Кто он в подобной ситуации, как не жертва? Разве есть его вина в том, что родился на свет красивым и мужественным, на зависть другим мужчинам? Нет его вины ни в чувственности, ни в заботе о переживаниях других, в частности миссис Блэкшир. Углубляясь в милосердные думы, Эмма сочла себя жестокой, а Вильям виделся ей тем блуждающим грешником, который впоследствии найдёт млечный путь праведника без Лукавого и грешных инстинктов. Он только начал этот святой путь, причём с добродетельной стези. Так почему бы его не поддержать? Большинство святых не были рождены святыми. Они покаялись и пришли к вере. Грэй да коли не собьётся с цели праведной, вскоре сумеет заслужить небесную награду...
Эмма испытывала стыд, что в отличии от Грэя может порвать с Фрэнком в двух словах, без размышлений о задетых чувствах мужа. Забывая осторожность, Эмма прильнула к Грэю и поцеловала. Теперь нет нужды прятаться. Она утвердилась в своём решении покончить с прошлым.

13
Но всё легко оказалось в мыслях. Уже пробило два часа ночи, когда дремлющие стены пропустили внутрь комнаты, где спали Эмма и Грэй, звук подъехавшей машины. Первым подскочил в постели Вильям, дотянулся до занавеси у кровати и в полумраке отодвинул её в сторону, пытаясь разглядеть, что творится внизу, во дворе. Эмма тоже приподнялась, но не такой прытью, а с ленивой медлительностью.
– Кто это может быть? – надтреснутым шепотом спросил Грэй.
Догадка, что из Бирмингема могла вернуться Габриэла О'Брайн взбодрила Эмму, и она судорожно взглянула в окно поверх головы Вильяма. Сердца двоих отчаянно бились, и могло почудиться, как они толкают изнутри грудную клетку.
Из автомобиля вышел тощий водитель в кепке и невысокий мужчина.
– Успокойся, это Фрэнк! – облегчённо испустила Эмма.
– Успокоиться?! – взвизгнул Грэй, в ужасе тараща глаза на любовницу. – Я в его доме, с его женой – успокоиться?!
Он вскочил с кровати, наспех натягивая штаны и рубашку. Несколько мгновений Эмма наблюдала за ним изумленно, затем аккуратно спустила ноги и дотянулась до халата на кресле перед туалетным столиком. Принялась одевать его с раздражением, будто её сердит, что она, высокопоставленная особа была потревожена невоспитанной прислугой в лице Фрэнка. Но страх любовника не мог не оказать надлежащего действия. Эмме стало тревожно. Час истины близился! Она мужественно собиралась с мыслями, чтобы не оплошать.
Грэй пренебрег её видом занятого человека, подбежал к ней и поднял за плечи. Полуночный свет из окна, плохо зашторенного Вильямом, падал на кровать, чуть захватывая расстояние до столика, и ей не составило труда рассмотреть Грэя. Помятое ото сна лицо и суженные зелёные глаза по той же причине изливали крайнее исступление.
– Здесь есть чёрный ход? – дрожаще спросил он. И дрожь эта захватила не только голос, но и руки. Странно было видеть его таким беспомощно испуганным.
– Не понимаю, чего ты так всполошился? Расскажем Фрэнку и дело с концом.
– Эмма, очнись! – Он потряс её, выпучив глаза. – Там твой муж! Я в его доме ублажал тебя – да он меня убьёт! По крайней мере так поступил бы любой мужчина. Немедленно выведи меня отсюда!
Поменялось в нём не только выражение лица: каждая правильная черточка кричала тревогой – в нём не осталось и песчинки того смелого, подтянутого героя-любовника, которого знавали женские круга Ля-Мореля. В ту ночную минуту неуютно было Эмме рядом с ним, не потому что выглядел он сонным, не таким прилежным и вылущенным как обычно; не потому что пуговицы застёгнуты через одну, и галстук, висящий кое-как, не придавал ему лоска – он испугался, и это было для неё ошеломительным новшеством, как столовые приборы в отдаленных племенах Африки. Трусость не украшает мужчину, как женщину болтливость. И что-то в её груди тогда дрогнуло – некое сомнение, что поступает она верно. Он снова потряс её за плечи.
– Девочка моя, ну же! Не стой ты, как вкопанная!
Приказ подействовал. Они покинули комнату, сбежали вниз под лестницу, миновали боковые двери столовой и комнаты Дональда, где горел тусклый свет ночника, и выбежали в дверь по прямой, как раз когда позади раздался грохот открывшейся парадной. Грэй рывком поцеловал Эмму и бросился в сад, спотыкаясь и чуть ли не падая. Погода освежала, на небосводе перемигивались звезды, местами запрятанные в ленту перистых облаков. Вздохнув Эмма, возвратилась в холл гостиной.
Фрэнк стоял в профиль. Взгляд потерянный, а вид уставший. Костюм не скрывал, что его хозяин потерял несколько фунтов; раздобрившийся подбородок исчез, светло-карие глаза смотрели тускло, но с присущим благородством – одним из главных достоинств врача. Из окна он не виделся высоким, а в трех шагах друг от друга Эмма не могла понять, вытянулся он в рост или дело в костюме. А потом, оглядев тщательнее, определила, что худоба, чуть ли не анорексичная, делала его выше, и в тот же миг оскверняла в нем солидность. Хоть полнота мало кому идёт, Эмма сочла, что, вернувшись из Рима, он выглядел лучше.
Фрэнк дотянулся до бутылки скотча и лил в бокал, пока излишки чуть ли не хлынули на стол.
– Фрэнк…
Голос Эммы остановил его руку. Он поглядел на жену, будто виделся с ней утром и не успел соскучиться, потом отставил бутыль, опрокинул бокал, достал из ящика стола портсигар с львиным золоченным гербом на крышке, выпростал сигару и закурил.
– Почему ты не спишь? – без особой заботы спросил он.
– Я спала, услышала машину и проснулась.
– Ну да. Разумеется, – рассеянно буркнул Фрэнк.
Неожиданно Эмме захотелось присесть. Она прошла на кожаный диванчик, тяжело опустилась, глядя на мужа, и укусила губу. Фрэнк, уставившись в пол, медленно ходил от кресла к столу и назад. Смущаясь убитым лицом Фрэнка, Эмма не находила слов, чтоб правильно начать. Они молчали.
– Варвара выздоровела?
Фрэнк глянул на Эмму с устрашающим смятением; глянул так, будто находился в другом месте и вдруг вспомнил, что собирался поехать к девочке и забыл. Затем бросился к креслу, рухнул в него и, скрыв лицо ладонями, горько заплакал.
Эмму обуяло замешательство. Волей неуправляемого порыва сочувствия спустя мгновение она кинулась к нему, села на ручку кресла и привлекла его голову к себе. Он рыдал, рыдал безудержно. Но те слезы не вызывали насмешку. В нем говорила искренность, что-то поистине чистое; то, что затмевало все положительные качества Вильяма Грэя.
Она начала их сравнивать. Сладостные речи Грэя испускали аромат лилий: терпкий, сальный, и в тех случаях, когда слушаешь их долго, они соблазняют, баюкают рассудок, полностью отключая его. Фрэнк не пыжался, ни кривлялся; не умел он делать комплиментов – он их не делал; не любил восхвалять природу, вздыхать, как влюблённый поэт, чьи слова обволакивают уши – он и не восхвалял. И сентиментальность, увиденная Эммой в рыданиях супруга той ночью, была лишена приторности. Это была угодливая слабость, обычная, без корысти, характерная в редкую стежку любому из нас. Положив руку ему на голову, она гладила его тёмные волосы и заметила, что их смолянистый цвет разбавила седина, которой до поездки у него не наблюдала.
– Роберт был прав, – устало промямлил Фрэнк, – мне никогда не стать настоящим врачом. Я слишком мягкотелый. Моя горячность, желание спасти мешают работать согласно медицинскому здравомыслию. Они мешают принимать отважные решения. Я не смог её спасти... Я никогда не забуду, как во время приступа, дрожа губами, она спрашивала о лихорадке, чтобы только отвлечь нас; не забуду, как произносила молитву, и её доблестный голос успокоил Александру и Петра. Слова прыгали, заикались, ей было трудно говорить, но она говорила! Смелая она была, выносливая и добрая. Вечерами я отпускал родителей поужинать, а сам оставался у её кровати. Она тихо пела по-русски, я ни слова не понимал, но чувствовал, что те куплеты о чем-то светлом, дающем надежду... Невероятно, столько в ней хоронилось талантов. Иногда она рисовала акварелью, – Фрэнк отреченно улыбнулся сквозь слезы. Эмма молчала. – Милые это были рисунки. Просторные поля душистого хмеля под взглядом зеленых берёз; деревенский мальчишка в кепке, едущий на велосипеде с отцом; спящая на окне кошка во время осеннего дождя; поле и улыбчивые французы в соломенных шляпах, лежащие на боку в неубранном сене с соломинкой во рту. Меня очень трогали её работы. Однажды она показала мне рисунок с хмурым человеком. Взгляд у него был тяжёлый, и почему - то в ту минуту я вспомнил глаза Роберта, такие же наделенные осмысленностью, величием, грацией ума. Я спросил, кто это. Она ответила, что в жизни у неё есть всё, кроме человека с такими глазами. Я ничего не понял тогда и смотрел на рисунки с восхищением. Фигуры получались слаженные, неискаженные, а самое примечательное – взгляд у людей, изображенных ею, имел смысл и глубоко заглядывал в душу. В будущем я предрекал, что она могла бы поучиться искусству, и не побоюсь выразиться так: искусство могло поучиться у неё видеть жизнь в неживом. Между делом я спросил, как ей удаётся обрисовать глаза по истине видящими, реальными, как наяву. Она улыбнулась и сказала: «В глазах закрыта душа, я думаю об этом всегда, когда рисую».
Засыпала она всегда тревожно, долго вертелась в кроватке и просила воды, когда не получалось уснуть. Через день я дежурил возле нее, сменяя Петра или Александру. Раньше я не представлял, как можно спать сидя. Оказывается ещё как можно! Они уставали так, что спали без чувств что сидя, что лежа. А я плохо спал вдали от Вари, я стал чаще оставаться с ней. Когда она засыпала, вид у неё был ангельский: приоткрытый белый ротик, молочного цвета щеки, а ресницы в лунном свете словно искрились. Я мог подолгу прислушиваться, как она тихо дышит. Я был обнадежен, когда ей сделалось лучше и даже рискнул разрешить ей короткие прогулки. Пока Пётр ходил на окраину в церковь, Александра прибиралась, стряпала или стирала, я доходил с Варварой от дома до ближайшего холма. Мы устилали землю покрывалом и садились вместе, слушая шумящие оливы на горизонте и шорох густых дубов; смотрели вдаль, где посреди открытой поляны зелёного луга стелилась река. Мы наблюдали, как темно-синяя гладь водоёма переливается серебристыми бликами шаловливых солнечных лучей, бегущих наперегонки; воздух пронзил клич торжественных колоколов, призывающих людей на службу. И под эти волнующие звуки вся поляна искрила здоровьем, и Варе становилось ещё лучше. Иногда мы разглядывали облака, споря на что они больше похожи. Ещё никогда я так долго не смотрел в небо! Хорошо нам было вместе... Она застенчиво улыбалась, по - простому; прижималась к моей руке, и я обнимал её. Я был уверен, что она поправится. На улице ей и говорить было проще. Щеки её алели, как у фермерских детей, выращенных на молоке и жирном твороге. Я начал снижать дозу поддерживающих лекарств и видел, что это правильно. У неё была плохая печень и малокровие, я остерегся увлекаться медикаментами, заменяя их на вспомогательные прогулки. Утром, радостная и с улыбкой, она просыпалась и звала меня гулять.
Один раз вечером, когда солнце ещё горело на небосводе в пурпурных контрастах, мы пришли к церкви. С холма она виделась маленькой, словно игрушечной: всего один купол с золотистым крестом, влекущий блеском отлитого металла, а стены очень ветхие, выгоревшего красного цвета. Служба закончилась, и люди хлынули из открытых дверей молельни. Варвара перекрестилась, одела платок, мы вошли, и она медленно протиснулась к иконе. Меня потрясло, с какой нежностью она положила ладонь на неё; как понурила голову, касаясь её потемневшей рамы открытым лбом. Её движения были так осторожны, покорны, будто на ней лежит тяжкий грех. Она отрешенно шептала губами, опустив глаза. Я знал, она молится, но о ком – не ведал, лишь мог предположить, что о своём выздоровлении. Когда вышли, лицо её было покойно, как у тех, кого видел там с длинной получёрной, полуседой бородой, ходящих в пределах алтаря в длинной темной рясе с атласной широкой лентой и крестом на груди. Её серые глазки переполняла вера, и я смотрел в них и ощущал себя ребёнком, а её – своим наставником. По пути домой я спросил, о чем она молилась, а она сказала: «Я просила Бога простить», «Тебя?». Нет, говорит, всех нас за слабую веру; просила простить за неблагодарность; просила, чтобы мама и папа не горевали по мне, когда сопроводят меня в дальний путь. Я тогда подумал, она говорит о взрослой жизни, ведь когда-то ей придётся их покинуть. Но я ошибался. Она говорила о смерти.
Замерев, Эмма слушала мужа, а Фрэнк, слегка оправившись, встал, налил себе ещё бокал скотча и сел рядом, только на диван. Мокрые глаза его не находили покоя, и Эмма с трудом подавляла слезы.
– Три дня назад она упрашивала меня прогуляться к реке. Мы двинулись налегке, без покрывала. Я рассказывал ей о Лондоне, она мне – о Достоевском и Лермонтове из прочитанных книг. В тот момент она не улыбалась, но голос, – Фрэнк поднял измученный взгляд на Эмму. – Ты же помнишь, какой ласковый у неё был голос? Очень живой, не звонкий, мягкий, как музыка шкатулки. Так вот этот самый голос навивал спокойствие, безмятежность. Рядом с ней я ощущал себя здоровым, бравым, неутомимым. Сила растекалась по моим жилам, точно быстрая река, к которой мы все-таки спустились. Увлеченный разговором, я не сразу заметил, что она побледнела, как-то сгорбилась и шла медленнее. Берег был пологим; мы подошли вплотную к воде, и она протянула к ней тощую ручонку. Мутная вода суетилась от берега к середине, закручиваясь в крутой водоворот, и стоит подольше в неё поглядеть, как начинала кружиться голова, и появлялась рябь в глазах. Варвара пристально смотрела в неё и, наверно не ошибусь, утверждая, что это придавало ей духу. Речка магическим образом отражалась в её глазах, которые засверкали, как солнце в первые мартовские дни. Признаться, раньше я не встречал такой неприятной внешности у ребёнка. Но её глаза… её голос… В них царила благодать, и как только разглядел это в ней, я больше не примечал в ней дурноты. В тот день она была живым ликом добра и терпимости, такой же крепкой, как у мучеников. Потом она сказала мне, что сильно устала и хочет подремать часок-другой. Я взял её на руки и понёс вверх, на холм. Уже на моей груди она начала погружаться в сон, но время от времени открывала глаза. Я чуял это, когда её ресницы скользили по моей шее. Александра встретила нас в дверях, ей она тоже сказала, что хочет спать. Я уложил её в кровать, и она просила меня уйти, отдохнуть. Но я остался с ней, устроился в кресле. Она повернулась на бочок, лицом ко мне, и долго смотрела впереди себя вялым отреченным взглядом. Потом она уснула. Спала, как обычно, беззвучно. Прошёл час, второй и третий, уже стемнело, а она не просыпалась. Меня сменил Пётр, я пообедал и вернулся к ней. Она лежала также на боку, обе руки под щекой, глаза открытые, но глухие, пустоватые. Пётр забеспокоился, когда позвал её, а она не откликнулась. Я тоже насторожился, трижды повторил её имя, но девочка не реагировала. Глаза устремились в одну точку, а взгляд далёкий… Не прекращая звать её, я аккуратно потрепал её за плечо. Она вдруг перевела на меня испуганные серые глаза, будто опомнилась после глубокой задумчивости, и ответила односложно. Мне стало больно от своих подозрений, я понимал, что будет дальше. Она снова куда-то провалилась сознанием. Я измерил давление – оно было слишком низким – и ввёл лекарства. Прибежала Александра, глаза вымученные, испуганные, полные слез. Собрав ничтожные остатки самообладания, я сообщил им, что девочка умирает, ей осталось не больше двух часов. Петр не заплакал, его лицо окаменело. «Я могу её причастить?" – спросил он. Я ответил, что поздно. «Тогда отпевание». Он ушел за Библией. Александра всё звала её и громко рыдала, смахивала с её лица свои горькие слезы, падающие на щёки дочери. Варвара изредка на пару секунд приходила в себя, тяжело моргала, но ничего не отвечала. Александра бросилась ко мне в ноги, умоляя спасти девочку. Тут вернулся Пётр и забрал её с собой. Что он ей говорил, я не знаю, но вернулась она, плача сдержанно, и куда спокойнее. Я ждал возле окна, пока Пётр читал над ней отходную. Жутко мне было... Тиско. Я полон знаний, но ничего не могу поделать! Нам оставалось ждать. Александра смачивала ей губы водой, гладила по волосам, а Пётр все читал. Иконы блекли, свечи догорали. Он их снова разжигал.
Два часа прошло. Мы повернули девочку на спину, руки у неё были податливые, бледные, а пальцы холодные. Она всё смотрела вперёд, уже не моргая, тусклым потерянным взглядом. Я старался найти в них малейшую тень жизни, но всякий раз осекал себя за эту нереальную надежду. Всё во мне бунтовало! Я не хотел её отпускать. Ночь прошла в отчаянии, а утром она стала шумно дышать. Я поддерживал её состояние, чем мог, и между тем понимал, что только продлеваю её мучения. Александра, просидевшая подле Вари на коленях до рассвета, взяла себя в узду и велела мне поесть. Кусок не лез в горло; но я, как врач, отдавал отчёт, что нужны силы, уговаривал себя. Мы разделили с Петром немного хлеба и молока. Время тянулось уничтожающе медленно. Изменений не было: она тихо жила в своём маленьком мирке, который выдавало лишь дыхание Чейна-Стокса. Теперь я уже начинал сомневаться в книгах, в том, что так спесиво, чуть ли ни ударами в грудь, уверяли нас профессора медицинской школы: сроки болезни, выздоровления и смерти слишком приблизительны. Тогда я впервые обратился к иконам, – Фрэнк неловко усмехнулся. – Когда действительно страшно, когда мы понимаем, что не владеем ситуацией, и знаем, что ничего нельзя предпринять – помогает вера. И я поверил, я старался обратиться с той же неприкаянной невинностью к Богу, чтобы тот не мучал её. Я чувствовал, как устали её распахнутые недвижимые глаза; ощущал, как тяжело поднимается её грудь, озвучивая клокочущие звуки горла. Потом я ощутил безумную усталость. Александра тоже еле держалась на ногах, а Пётр неустанно читал над ней. Я силился собраться и выполнить врачебный долг: я должен был утешить их, отвлечь, обладать здравым смыслом и трезвой головой. Роберт не зря говорил, что врач должен быть бесчувственным. Именно тогда я понял, о чем он. Я сам был на гране истеричного безумия, потому приказал себе успокоиться и предложил им поспать, пока подежурю. Александра безэмоционально отказалась, и Пётр сказал ей: «Ты нужна ей сейчас. Если ты перестанешь спать, есть и пить, как ты поможешь ей? Нельзя впадать в уныние, это большой грех! Бог никогда не делает плохого. Он знает, что делает." Его слова прозвучали спокойно и весьма убедительно, и Александра согласилась. Пётр тоже ушёл. Мне хотелось закурить, но не решался в такой ситуации. Я ходил, сидел, пытался смотреть иллюстрации в детской Библии, пытался думать, старался быть бесчувственным. Но быть каменным не легче, чем притворяться быть чувственным, если ты не такой.
Миновал день, наступил вечер. Часы обращались в призраки, мы сменились. Через несколько часов я вернулся в комнату девочки. Не знаю, то ли я спал очень мало, то ли просто дремал, но это не придало мне сил. Я больше не думал о чудесных изменениях в состоянии Варвары. Не мог. Я истощился. Теперь все было бесполезным. Александра сидела в чем душа, разбитая, лишенная той лучезарности, глаза у неё ввалились, синь пролегла под глазами. Пётр видимо успел поспать, он очень чувствителен к усталости. Я посмотрел на Варвару. Её серые глаза с длинными белыми ресницами высохли и пожелтели. Лицо обрело неживой землистый оттенок. Я понял, что смерть подобралась слишком близко. Дышала она также: глубокий звучный вдох с клокотанием, секундные паузы и шумный выдох. При каждой кратковременной остановке дыхания Вари Александра сцепляла пальцы и покусывала их; было очевидно, что она держится, лишь бы снова не пасть в отчаяние. Крепко зажмурив глаза, Петр молился, теперь уже на коленях перед аналоэ с иконой, не отвлекаясь, с понуренной головой, и его потемневший грудной крест из серебра чуть ли не доставал пола. Свечи трещали, пламя сбивалось в сторону на миг, затем снова пылало, как покорный слуга: без колебаний, спокойным трехцветьем. В комнате пахло сладостным и ладаном, который дымился в чаше пред ликом Святой Матери. Душа сжималась, прося избавить её от тишины, несущей скорбь; её безмолвные пределы не под силу было разрушить даже дыханием измученной девочки. Мне хотелось утешить Александру, но я не смел. Меня самого следовало утешать. По-моему, из нас троих я держался хуже всех. У Петра была несокрушимая вера, у Александра был Пётр, который необъяснимым способом воздействовал на неё успокаивающе. У меня не было ни веры, ни человека, вселяющего веру. Я был один перед лицом смерти...
Так прошло ещё несколько часов. Александра разогрела еду. Мы снова заставили себя проглотить кое-что. Вот уже близилась ночь. Мне казалось от напряженного ожидания, я теряю рассудок. Я вышел на воздух. Ветер гулял по открытым долам и волновал траву, склоняющуюся к ногам. Тёмное небо было затянуто тучами, и в глухом тумане темноты виднелись желтые окошки ближайших домов. Я сел на порог и наконец закурил. Руки дрожали, а в горле что-то спирало. Тут выбежал Пётр, и я понял, что настал конец. Не мешкая, я бросился за ним в комнату. Александра, склонившаяся над Варварой, сказала: «Она ещё дышит».  Я подошел и послушал её, изменил давление. От её покорного, пустого, грустного взгляда хотелось рыдать. Давление падало, лекарства больше не помогали. Редкие вдохи её указывали, что вот-вот она достигнет завершения мук, остался час, может два. Я снова предложил её перевернуть и поправить кровать во избежание пролежней. Мы вдвоём приподняли её, и на секунду взгляд у Варвары прозрел. Это был взгляд неистового страха, отчаяния и беспомощности. Глаза девочки наполнились слезами, и одна соленая капля быстро скатилась по щеке, как символ безмолвного прощания с миром, а другая осталась в наружном уголке. Я держал её на руках и дрожал, как слабак, которого впервые настигли горестные эмоции. Александра поправляла простыню, а я, разглядывая ее, всеми силами пытался зацепиться за нечто, что дозволило бы поверить в чудо. Губы её были сухими и неестественно коричневого цвета вопреки заботе Александры, смачивающей их водой. Я старался отыскать в её отчужденных чертах, предавшихся смерти, немного живого; немного той девочки, что рисовала со мной, молилась и познавала медицинскую лексику. Но всё, что осталось от нее живого – это человеческое тело. В ней будто пропала душа...
Следующий час всё было также. Эмоции не поддавались контролю, и я не был уверен, что выдержу этого испытания. Ужасно говорить такие мысли вслух, но в какой-то мере я считал, лучше бы она скорей облегчилась. Она мучилась где-то в неизведанных пределах, о которых человек может только догадываться и не знает никаких обоснованных подробностей. Если Бог есть, и то, что я видел в тех неподвижных, ещё живых глазах, есть мытарства, упомянутые в Писании, то мне становится страшно и горько, за что Вседержитель так карает родное дитя. Я был неволен справиться с исступлением. Но всё свершилось.
Промежутки между вдохами стали больше. Она вдыхала так жадно, словно хотела выбраться из этой гнусной ямы, будто из последних детских сил цеплялась за жизнь, но та не поддавалась. Ее серые глаза полностью высохли, как засушенный изюм. Потемневшая слеза у наружного уголка засохла желтым пятном. Александра взялась её звать, Пётр склонился над девочкой, зажав губу. Он ждал конца уже не как раб божий, а как обыкновенный человек, обессилевший в сокрушительной борьбе. Я тоже подошёл к кровати и положил руку Варваре на ногу. Она сделала жадный протяжный вдох... И спустя пять секунд отдала последний облегченный выдох. Пустой взгляд застыл... Она испустила дух ровно в шесть утра.
Фрэнк остановился. Душераздирающий рассказ вытянул из него остатки мужества. У него был до боли измотанный вид, взор отяжелел, наполнился отчаянной скорбью. Эмма не могла смотреть на него и лила слезы.
Прошло не меньше пяти минут тишины прежде, чем она пересилила себя и спросила:
– А Пётр и Александра... Как они перенесли это? Плакали?
– Нет. Александра была подавлена, но вполне могла говорить и сразу принялась делать необходимое: погрела воды, омыла её тело и волосы, подвязала челюсть. Петр ушел к себе, и оттуда я слышал, как он молится. Разумеется, сон этот дом покинул. Моё сердце не находило покоя, и я понял, что если сейчас же не покину этот дом, то, наверно, сойду с ума от несчастья. Конечно, Александра тут же меня поддержала. Напоследок я отважился проститься с Варей. Выглядела она, как фарфоровая кукла, худенькая, желтоватая, в нежно - синем платьице, белых сандалиях и с лавандовым венком на голове. Я посмотрел на лицо Варвары. На её губах застыла едва заметная, добрая улыбка, какую наблюдал, когда она радовалась и, если не смеялась, я всё равно знал по этой самой скромной улыбке, чуть заметно приподнятых щечках и уголках рта, что она счастлива.  Внутри меня появился необъяснимый покой, и меня отпустила горечь – она обрела счастье, потому что отмучилась.
Фрэнк поднялся и достал из портсигара сигарету, зажёг её и прошёлся вокруг дивана. Теперь он был уравновешен. На лице осталась лишь усталость в синеве под глазами и худом истощенном теле. Он остановился и мягко поглядел на Эмму, которая понемногу тоже приходила в норму.
– Я никак не волен смириться с таким исходом. Столько умных ученых мужей трудится, воздвигая теории о лечении, вносят вклад в вирусологию, иммунологию. Они нашли способ уберечь больных сифилисом от этой жуткой заразы путем умышленного заражения тела малярией. Лихорадка, характерная для малярии, уничтожала бактерию сифилиса или помогала снизить её активность, – Фрэнк понизил голос, – но запущенную малярию они не знают, как лечить, расходясь во мнениях. Вот ирония жизни.
Фрэнк выдержал молчаливую паузу.
– А ещё меня поразило наше прощание. Петр вышел и подал мне руку с улыбкой. Сомневаюсь, что она была искренней, по всей видимости он взял зарок, что должен преодолеть ужасную трагедию в первую очередь ради более слабых, которые нуждаются в поддержке. Александра расцеловала мне руки, выпрямилась и выжала улыбку. Я принес им соболезнования и вытянул из себя глупые слова, обычно произносимые в таком случае, что-то вроде "не отчаивайтесь". Пётр и Александр переглянулись, и он сказал: "На всё Божья Воля. Мы обязаны подчиняться ей, потому что Господь знает, что делает". Глупо это звучало! Однако, я кивнул, хоть и было мне что заявить в противовес такому милосердию.
Они помолчали.
– Удивительный человек – Пётр. Ты сама видела его заботу и проявление любви к девочке. Ты хоть на минутку могла предположить, что Варвара не его дочь?
Эмма изумленно подняла глаза.
– Как это? А чья она дочь?
– Роберта.
– Харли?!
– Да.
– Не может быть!
– Мне Александра рассказала перед тем, как я стал собирать вещи. Я был сражен этой новостью! И стал сожалеть, что отправил его в Морель, а потом ещё и письмо, в котором сообщил, что лекарства больше не понадобятся.
Эмма тут же сообразила, почему Роберт так быстро согласился осмотреть Рози Чак при всём при том, что якобы собирался в Ноттинг-Дейл. Он заранее знал, что его там не ждут, а этой отговоркой оправдал свой поспешный уход из дома Мэри.
Обдумывая это, Эмма перемолчала и только через какое-то время спросила:
– А почему Роберт вёл себя, как посторонний человек?
– Потому что он не знает правды. Александра познакомилась с ним в публичном доме, он изредка навещал её. На тот момент она пользовалась спросом, и к ней прибился обеспеченный немец, торговец недвижимостью в Дюссельдорфе. Он обсыпал её мехами, водил по дорогим ресторанам, оплачивал лучшие места в мюзикл-холле. Роберт узнал об этом. Он всегда был ревнивым и не терпел неверности, а здесь случай вопиющий. Некоторое время он сдерживался, прекрасно зная, с кем связался; но сделать с собой ничего не мог и решил объясниться. Александре показалось оскорбительным, что он так единоличен и самолюбив. Она сказала ему, что готова ступить на честный путь, если он обеспечит её. Но он не мог, тогда ещё был студентом, стесняющим себя в еде и жилье, а родителей у него нет. Они расстались, не уступив друг другу. И та ревность подтолкнула его написать роман. Александра опомнилась, когда поняла, что ждёт ребёнка от Роберта. Обеспеченный ухажер тут же испарился, а из публичного дома её попросили. Она осталась без средств, и тогда пошла к Роберту на заклание. Он встретил её холодно, рассказал, что впереди практика и большие планы на жизнь. За истекшее время его влечение к ней пропало, и он сознался ей в этом. Так и не позволив себе перед ним унизиться, она не рассказала о ребенке и ушла, затем продала все дары немца и вернулась в Россию. В публичном доме Роберт больше не появлялся, потому не знал, что Александры там и след простыл. На Родине ей стало легче. Стояли пасхальные выходные, когда она сходила в церковь и там повстречала Петра. Он глянулся ей, она – ему, и через неделю он попросил её руки. Сперва она поведала ему правду, но его это ничуть не смутило, и они поженились. Однако, жить там им было бы трудно. Пётр – православный верующий, у которого будущее священника, его бы осудили за женитьбу на прелюбодеянке, понесшей от другого. Они уехали во Францию при помощи его родителей.
– Ты сказал, он написал книгу. Её выпустили? 
– Да, – сказал Фрэнк, – её одобрило издательство. И он имел успех, потом Роберт уехал за границу и там написал ещё один роман.
– Он писал о ней? – уточнила Эмма.
– В некоторой степени.
– Пожалуй, ужасно читать книгу и увидеть в ней себя.
– Не каждому дано разглядеть себя в зеркало без тени самообмана.
Задумчиво глядя перед собой, Эмма процедила.
– Какой же бездушный человек – мистер Харли!
– Не могу с тобой согласиться. Я знаю Роберта с детства. Он джентльмен и не бросил бы её в случае осведомленности. Александра обязана была ему рассказать. – Он сделал паузу. – Я всё время думаю о том рисунке Варвары: мужчина с глазами Роберта – знала ли она правду? Александра заверила, что никогда с ней об этом не говорила. Но, похоже, детское чутье подсказывало Варваре истину, и она потянулась к нему сердцем, когда увидела.
– По - моему, она не сводила глаз с тебя, – заметила Эмма. – Роберт ей был не интересен.
Фрэнк пожал плечами.
– Со мной ей было легко. Несмотря на возраст, ладили мы, как друзья. А вот Робертом как раз она интересовалась, глядела на него не в прямую – украдкой, потому и глаза Роберта на портрете выглядели реалистичными.
– Получается, Роберт не был влюблён в Александру? Как он мог так быстро забыть её?
– Роберт – самокритичен и ревнив. Он порвал с ней не из-за того, что не было чувств, как раз наоборот, его заели ревность и безысходность. Нет для мужчины большего оскорбления, чем знать, что его заработок меньше заработка другого. Дать он мог ей мало, а закрывать глаза, что сегодня она принадлежит шведу, завтра поляку, послезавтра еврею не смог. Настоящий мужчина не станет делить свою женщину с кем-то ещё.
Эмму бросило в пот. Фрэнк избавился от сигареты, сел к ней на ручку кресла и трепетно обнял. За рассказом она позабыла о своём намерении признаться Фрэнку в разлуке, но его тонкие, грубоватые пальцы вернули её к обыденности. Всё теперь казалось ей каким-то бестолковым. Зачем она столько слушала, истощая храбрость для важного признания? В ней преобладала слабость, и она снова подумала о том, что лучше бы он увидел её с Грэем. Тогда не пришлось бы ронять все эти гнусные слова о подлости. Комок подкатил к горлу. Она вдруг закрыла лицо и расплакалась. Фрэнк растерялся, затем встал на колено, пытаясь отстранить её дрожащие руки от лица.
– Родная, что такое?
– Фрэнк, я очень плохая женщина. Я низкая и подлая.
Сочувственный встревоженный взор Фрэнка бродил по её мокрому от слез лицу.
– Ну что ты такое говоришь, милая! Ты лучшая жена, какую можно себе представить.
Она прервала рыдания и поглядела на него сквозь слезы.
– Я была тебе неверна. .....

Главы 14-23
Часть 4. Главы 1-4