А. Глава вторая. Главка 4

4


     Приближался вечер, и я подумал, что неплохо было бы как-то приодеться перед визитом в “Дубраву”. Моя рабочая одежда вызывала приступ тоски, и вряд ли бы Маргарита одобрила такой наряд. Но задача оказалось далеко не простой. В отличие от отца я совершенно не светский человек и очень плохо представляю себе, какой внешний вид при каких обстоятельствах требуется. “Дубрава” была чем-то вроде ночного клуба, по крайней мере, танцпол в ней был, и довольно большой. Мне случалось пару раз засиживаться там допоздна, когда тоска одиночества особенно сильно меня одолевала. Довольно подлое место, если уж начистоту, но в некотором роде шикарное. И спиртное хорошее, насколько может судить столь малопьющий человек, как я.
     Содержимое моего шкафа не внушало оптимизма. Ровно сложенные вещи приятно радовали глаз, но трудно тут было говорить о каком-то разнообразии. Наконец, после неудобных раздумий, я выбрал тёмно-синие брюки с искрой – давний подарок сестры – и голубоватую лёгкую рубашку с распашной грудью и длинными, неизящно узкими рукавами. Вид получился до странности непривычный, из зеркала на меня смотрел какой-то денди, точнее говоря, человек, решивший вдруг вспомнить свои былые замашки вертопраха. Терпеть не могу одеваться, почти любой костюм сидит на мне как-то не так. Однако выбирать не приходилось.
     Было шесть часов, когда я вышел из дому, так что некоторый запас времени у меня имелся. Стало прохладнее, солнце заходило и красновато подсвечивало шевелюру облаков. До “Дубравы” было полчаса ходьбы, всё вдоль канала, как мы называем местную речку, в тени дубовой аллеи, - потому, конечно, бар так и назвали, и совершенно некстати, поскольку столь торжественно-заунывное имя куда больше подошло бы помпезному ресторану высшей пробы. Зданьице было маленькое, с огромной вывеской в виде переплетающихся ветвями дубов и обширной огороженной территорией, заставленной сейчас многочисленными столиками. Когда я подходил, внутри включили музыку, которая своей крикливостью и навязчивостью сразу же вызвала у меня приступ тошноты. Оставалось ещё минут пятнадцать, но медлить не имело смысла. Я толкнул тяжёлую (разумеется, дубовую) дверь и вошёл.
     Маргарита сидела за стойкой чуть поодаль, закинув ногу на ногу и куря одну из своих длинных тонких сигарилий, похожих немного на коричневых гусениц. Мой взгляд сам приковался к ней с первого же мгновения. Вокруг были ещё какие-то люди, они сидели за столиками и рядом за стойкой, бармен сновал взад и вперёд, музыка продолжала забивать уши, но всё это словно ушло на задний план и затерялось. Передо мной осталась только она одна – нисколько не изменившаяся за эти два года, красивая, строгая и до странности одинокая, одинокая твёрдым и надменным одиночеством, особенно ощутимым посреди толпы. Именно такой я запомнил её с майского утра на теплоходе, когда последний раз видел её мягкие, цвета коры каштана волосы, глаза, крупные и грустные, руки, когда видел её всю в последний раз. “Хватит, – сказала она тогда. – Действительно хватит, дорогой. Я устала, и всё это так… надоело. Не стоит тебе больше пытаться, и вообще – хватит”. Нет, то не была, наверное, любовь. Наверное, я не умею любить по-настоящему, любить то, что передо мной. Мне обязательно надо создать образ и влюбиться в него, и эта злосчастная пигмалионовщина неискоренима, как совесть. Но тогда была волшебная ночь, несмотря на привкус близкого конца. Блики от воды играли на лице Маргариты, ветерок чуть шевелил её волосы, она держала руку на поручне и смотрела мне прямо в глаза. Так долго смотрела… Огни прогулочного пароходика были приглушены, мы стояли совсем одни, и мне подумалось тогда, что ради этой минуты, пусть даже и последней, испитой и уже как бы прожитой, можно пожертвовать всеми последующими бессмысленными годами. И странным казалось теперь снова увидеть эту женщину так близко, словно книга с хорошо известным и любимым концом вдруг обрела новое и даже по первости неприятное продолжение.
     – Да что же ты встал там истуканом? Это просто невежливо, дорогой!
     Это был её голос, её хрипотца, навевавшая невольную мысль о простуде, чае с малиной и сказками на ночь, её насмешливость и однозначная, не признающая отказов настойчивость. Я машинально подошёл к стойке и занял место подле неё. Тонкий, изящный запах её абрикосовых духов сладкой болью узнавания ударил мне в нос. Тот же запах, он нисколько не изменился, стал, может быть, лишь немного насыщеннее, словно и на нём отразились эти два ушедших года.
     – Выпьешь? Или ты всё такой же отшельник и трезвенник?
     Я, кажется, совершенно растерялся, так близко к ней вдруг очутившись. Впрочем, не помню точно, её красное с переливами платье колыхалось перед глазами, словно пелена помутнения, в горле пересохло и засосало под ложечкой.
     – Да… – еле слышно пробормотал я. – Пожалуй, выпью.
     – Гриша, два виски сюда, будь добр, – чуть повысив голос, обратилась она к бармену. Он с готовностью кивнул и потянулся к бутылке. – Итак, дорогой, дай хоть тебя рассмотреть. Повзрослел, что ж, заметно, возмужал. Ты ведь у нас теперь журналист, можно сказать – знаменитость. Я даже читала кое-какие твои заметки, неплохо, есть слог и стиль, хотя, конечно… А впрочем, что же ты не смотришь на меня?
     Я действительно упорно отводил взгляд. Лёгкое её платье оттенка крови маячило красной тряпкой, щекотавшей нервы. Мне никак не удавалось собраться с духом и поднять голову, встретиться с насмешливым огоньком её глаз. Я ругал себя за нерешительность и тем не менее продолжал мяться. Маргарита вдруг рассмеялась.
     – Нет, я не права, где уж тебе меняться, дорогой! Всё такая же рыба, честное слово. И молчишь так по-рыбьи. Ну же, хоть улыбнулся бы, что ли!
     И она снова засмеялась, а я слушал этот смех и думал, что никогда ещё не доводилось мне испытывать такого счастья.