37. Мухи и котлеты

      Когда-то давным-давно, наверное, теперь уже с полным правом можно было сказать, что в прошлой жизни, психологиня, к которой Танюше, задавленной проблемами и запутавшейся в собственной жизни так, что и не распутать без профессиональной помощи, ездила еженедельно аж на другой конец города, нудным голосом твердила, сдвинув очки в толстой пафосно-дорогой оправе на самый кончик длинного носа: «Иногда, чтобы найти выход из комнаты, нужно передвинуть в ней всю мебель».
      Из мебели в тюремной камере имелась лишь неудобная лавка, на деле оказавшаяся просто «отростком» каменного монолита стены и по этой самой причине совершенно не сдвигающаяся с места, да небольшое сиденье с дыркой посередине в углу за природной ширмой спускающегося с потолка плюща, тут же распознанное Мухой как «уединённая комната».
      Своеобразный тюремный водопровод в камере тоже имелся: откуда-то сверху в выдолбленную в камне чашу капала ледяная, но, что отрадно, чистая вода.
      Вдоволь напившись и отмочив отёкшее и постоянно ноющее запястье в ледяной воде, Таня, уже никуда не торопясь, изорвала об угол скамьи шёлковый подол своей ночной сорочки на равные полосы. Соорудив из них и пары отодранных со стены и кое-как освежёванных зубами и ногтями стеблей плюща некое подобие шины, она вновь уселась на скамью, глядя в жалкую щёлку окошка-бойницы.
      Там, за пределами узилища, медленно разгорался новый день.
      «Возможно, последний в моей жизни», – подумала Таня, удивившись такому непонятному безразличию к своей же судьбе.
      Что маньячка-фея, уже избавившаяся от двух младших сестёр, не пощадит и «любимую» племянницу – это-то было очевидно. Как умирать – по-бараньи идти на заклание, покорно сложив на груди лапки, или же, по-возможности, как можно дороже продать свою жизнь и, судя по намёкам тюремщика, честь – вот в чём сейчас заключался главный вопрос.
      А, всё-таки, как же хочется жить! Пусть даже так – полонённой чародейкой, а лишь бы сидеть вот так и смотреть в окно, за которым узкая полоска неба окрашивается всеми оттенками рассвета… 
      Таня всхлипнула, сглотнув горький комок. Нет, плакать пока нельзя. Побережём слёзы – если уж прольются, то, хотя бы, в качестве последнего привета этой короткой и, до последнего времени, скупой на события жизни.
      В каменном мешке вокруг было тихо.
      Практически сразу после ухода гнома-тюремщика Муха услышала, как решётка в камере Вардена снова открылась. До лишённой возможности видеть происходящее пленницы донеслись топот, крики многих грубых голосов, шум борьбы и волочения чего-то тяжёлого по коридору прочь. Впрочем, и эти звуки, напугавшие и без того напуганную, забившуюся в дальний угол своей камеры переводчицу, совсем скоро стихли.
      С тех пор как ни звала Таня короля гномов, как ни шептала в темноту коридора – никто не отвечал. Да и вообще: по практически осязаемому одиночеству можно было понять, что пленника из соседней камеры увели силой в неизвестном направлении.
      Про чародейку же, вроде как, и забыли. Забыли до поры – до времени, как смекнула активизировавшаяся и твёрдо решившая биться до последнего Муха.
      Солнечный луч, пробившись через щёлку, медленно полз по каменному полу, прямо от холодной стены к дверной решётке. За неимением лучшего развлечения Таня, отрешённая и собранная, следила за ним, споря сама с собой о том, когда же он доползёт вон до той трещинки, когда – до этого камня…
      Пустой желудок пытался разговаривать с внезапно переставшей заботиться о нём хозяйкой, требуя пищи на своём, желудочном, но понятном каждой живой душе, языке.
      В повреждённом взбесившейся лианой запястье токало и тянуло.
      Выход из комнаты – он же выход из совершенно безвыходной ситуации – даже после осмотра владений упорно не желал искаться.
      Или всё дело было в невозможности передвинуть мебель за неимением таковой?
      В конце концов, когда измученной ожиданием и неизвестностью Татьяне вспомнился второй ценный совет психолога – «Не можешь изменить ситуацию – подстройся под неё», – чародейка свернулась на неудобной лавке калачиком, решив, что лучше уж умереть от голода, чем от рук мясника-тюремщика или чокнутой тётушки-ведьмы.
      Закрыв глаза и считая плюхающиеся в чашу капли воды, она, наконец, затихла, дожидаясь страшного конца.
      Но и умереть спокойно, само собой, никто чародейке не дал. В коридоре послышался шум, раздались торопливые шаги, и через секунду в распахнувшемся дверном проёме возник гном в уже знакомом, заляпанном (лучше не думать, чем именно, предположив, что кетчупом или томатным соком) кожаном фартуке.
      — Скучаешь? – ехидно поинтересовался гном, беззастенчиво пялясь на оголившиеся в связи с вынужденным укорочением сорочки ноги Татьяны.
      Улыбнувшись своей самой сахарной улыбкой, Муха медленно поднялась со своего неудобного ложа.
      — Тебя ждала, родной! – смело выдала переводчица, сжав в здоровой руке за спиной изготовленную из тех же самых стволов и обрывков ткани самодельную рапиру.
      И, не дав удивлённо открывшему рот тюремщику опомниться, напружинив ноги и оттолкнувшись ими от края каменной лавки, что было сил прыгнула вперёд…
      Если читатель рассчитывает, что неспортивная, да ещё и раненная, изголодавшаяся и до предела напуганная девушка смогла справиться с коренастым, от природы, как и все гномы, мускулистым отрицательным персонажем – он, конечно же, к сожалению, но заблуждается.
      Безусловно, эффект неожиданности и нападение сверху, а также пара царапин от рассёкшей с громким свистом воздух «рапиры» гному уж точно запомнятся как неприятный инцидент. Но ни обломанные ногти Тани, ни, уж тем более, лягающиеся пятки до быстро выскочившего из зоны досягаемости мучителя не достали.
      Наоборот, захлопнув решётку и стерев с лица капельки крови, тот, вполне ожидаемо, ещё больше разозлился, сверкнув из-под кустистых белёсых бровей глазками-бусинками.
      — Ты это брось! – взвизгнул тюремщик, и, уже ласковей, словно непослушной дрессируемой собаке, пояснил: – Отдай палку, будь хорошей девочкой, или…
      С этими словами гном потянулся куда-то в сторону, пошарив там рукой и щёлкнув пальцами. Тут же за его спиной материализовались ещё пара таких же гномов – Флориных прислужников, а на решётку швырнули бесформенный тюк, который от соприкосновения с железными прутьями повёл себя очень для тюка странным образом, а точнее, жалобно застонал.
      — Вася! – ахнула Таня, выронив своё единственное оружие, и потянулась через решётку к окровавленному и страшно избитому, в одном исподнем представшему перед ней королю. – Что эти сволочи с тобой сделали?
      — Ничего страшного, просто поговорили с Его Величеством по душам! – противно загоготал тюремщик, решив проигнорировать обидных «сволочей». – А сейчас дай сюда палку, и я, так и быть, разрешу тебе позаботиться об этом куске мяса!
      Да, конечно, здравый смысл, упорно твердивший про свою рубашку, которая ближе к телу, голос-то подал, но победа в этой схватке была одержана гипертрофированными, как и у любой нормальной женщины, состраданием и жалостливостью. Да и как было не послушаться их, при виде избитого и медленно оседающего на пол короля, ещё недавно читавшего под балконом Шекспира, заголосивших-запричитавших в лучших традициях княгини Ольги?
      Поспешно закивав, чародейка подхватила с полу с таким трудом сооружённое «оружие». Просунув его через решётку, она послушно отступила на пару шагов назад и, когда дверь вновь отворилась, с готовностью подставила плечо, приняв на себя нехилый вес избитого вдвое превосходившего её мышечной массой мужчины.
      С трудом переставляя ноги, задыхаясь от «ароматов» крови, пота и палёной плоти, она всё же каким-то чудом дотащила Вардена до лавки, опустив опять застонавшего короля (ой, лучше пусть стонет! стонет – значит, живой!) на жёсткое ложе.
      Тюремщик же тем временем никуда не торопился, а с профессиональным интересом изучал Мухину «рапиру», то и дело поцокивая языком.
      — Оружейник из тебя, конечно, никакой – этой зубочисткой только коз погонять. Да, только, Госпожа с меня три шкуры спустит, если ты ненароком сама тут на этих тряпках повесишься…
      Мерзкий гном сделал нарочитую паузу, явно наслаждаясь моментом.
      — Ну-ка, чародейка, снимай халат и рубашку и кидай мне!
Непонимающе уставившись на бывшего дворецкого, Таня, уже переключившаяся в режим медсестры, с трудом переварила услышанное.
      Чего-чего сделать?
      Когда же смысл приказа дошёл до неё, она зашипела, как рассерженная кошка:
      — Да щас! А станцевать тебе у шеста не надо?
      Но шутить с гномами-маньяками – это как плевать против ветра. Глупо и последствия неприятные.
      Тюремщик угрожающе-демонстративно вынул висящий за поясом топорик на короткой ручке, загремев ключами от камеры.
      — Или ты делаешь, как я сказал, или я сейчас отрежу твоему милому палец. А, может, и не палец, но отрежу. В любом случае, эту часть я скормлю тебе!
      Первой в голове Мухи, вспомнившей о любвеобильности Вардена-Васи, мелькнула крамольная мысль: «Ну, отрежет – и отрежет. Так ему и надо, кобелю гномовьему!». К тому же, представать обнажённой перед с явным и недобрым интересом уставившимся на неё извращенцем желания не было никакого.
      Но король, кульком сваленный на скамью, являл собой такое жалкое зрелище, что не пожалеть его могло лишь каменное сердце – а Татьянино сердце, для феи гастрономический интерес представляющее, каменным, к сожалению, не было.
Зло стащив через голову рубашку, чародейка прикрылась, как могла, импровизированным гипсом. Протянув руку с обрывками сорочки через решётку, она швырнула грязные и рваные тряпки прямо в лицо тюремщику.
      Правда, тот весьма ловко подхватил их на лету, ухмыляясь и похабно присвистнув.
      Поморщившись от того, с какой жадностью карлик обнюхал сорочку, Муха демонстративно повернулась к нему спиной, решив, что пусть уж мелкий упырь лучше смотрит на самую непривлекательную, по обоюдному мнению Тани и её целлюлита, часть тела.
      Опустившись на колени перед лавкой, на которой лежало избитое тело Подгорного короля, чародейка принялась, морщась и вздыхая, изучать синяки, порезы и ожоги на его теле, о происхождении которых думать сейчас вовсе не хотелось.
      Услышав, как мясник, довольно посмеиваясь, удаляется по коридору, она, не удержавшись и скрипнув зубами от досады, всё же крикнула ему вслед:
      — Пингвин!