старая гвардия часть вторая

            С Т А Р А Я    Г В А Р Д И Я
                (ч а с т ь   в т о р а я)


 
Однако, справедливости и хронологии ради в нашем
рассказе вернемся к участнику революционных событий 1905 года
Михаилу Ивановичу Воронкову, но уже к такому, каким видел его я в
пятидесятые годы.

Ему  было за семьдесят и прожитые годы безжалостно
истрепали его здоровье.

Роста двойной тезка Всесоюзного Старосты был совсем
небольшого, но тяжёленький.

С седым и вечно всклокоченным, как будто только что с
постели, венчиком вокруг розовой лысины с крупными пигментными
пятнами.

С седыми в прозелень усами и бородкой, реденькими, но
шелковистыми на вид, которые он непрерывно охорашивал руками и
часто расчесывал прямо за столом.

Непременно с клюкой и  тряпочной, бывшего черного,
но затертой в пригородных поездах до мышиного цвета, самодельной
сумкой.   

М.И. страдал астмой и обычно, войдя в нашу комнату
в квартире, расположенной на пятом этаже дома без лифта,
он, не здороваясь, падал на стул и мучительно долго кашлял с
широко открытыми, как будто  от ужаса, глазами, пытаясь
протолкнуть в себя воздух.

Но в  горле и груди его что-то клокотало, булькало и сипело,
сопротивляясь его потугам.

Потом приступ затухал, М.И. долго вытирал слезы на глазах 
и щеках скомканным многолетним носовым платком и, ни на кого не
глядя, извинялся.

Вслед за тем доставал с самого дна сумки кисет с
противоастматическими травами, скручивал цигарку и закуривал.

Дым от этого зелья имел запах въедливый, похожий на вонь,
которую издает подожженная перепрелая солома вперемешку с шерстью.

По силе он даже перебивал запах, идущий от соленой селедки,
которую иногда жарил на общей кухне наш сосед  Мирон Наумович, в
остальном безвредный старик-еврей.

Через некоторое время выкуривал еще одну-две и перед
выходом на улицу последнюю.

Стойкий запах в комнате, несмотря на нещадное проветривание,
держался неимоверно долго.

Единственный, кто не обращал на него никакого внимания,
была Ися, потому что еще в двадцатые годы после перенесенного тифа
она напрочь потеряла обоняние.

А сам старый большевик давно привык к нему и легко, по
нескольку раз за свой визит к нам, коротко засыпал прямо за столом,
как под водочку, так и в ожидании её.

Тогда  то ли Музей Революции, то ли Исторический, где
внештатным сотрудником  состоял  Воронков, готовил к сорокалетию
Великой Октябрьской Социалистической Революции сборник статей с
воспоминаниями старых большевиков, живых и непосредственных
участников тех исторических событий.

Удивляюсь, почему ее по возродившейся моде  к
сокращениям до сих пор  еще не называют неблагозвучным ВОСР,
как, например, сейчас чиновники  Великую Отечественную Войну
называют  ВОВ.

И все к этому привыкли. Попробовал бы какой-нибудь
смельчак использовать эту аббревиатуру раньше, а ведь  щеголяли
же  в те стремительные годы  такими словечками-зубодробилками,
как ОСОАВИАХИМ, СЕВМОРПУТЬ.

Одним из авторов в будущем сборнике числился и наш
очень старый большевик.

Но из наглядных материалов у него сохранилось лишь
несколько личных пожелтевших фотографий на толстом картоне
с золотыми вензелями хозяина новороссийского фотоателье
Таракановского.

Ну еще  торопливо изготовленные на случайной, изрядно
уже порыжевшей бумаге, фиолетовыми, тоже выцветшими от времени
чернилами документы ЧК, исполкома города и каких-то еще
официальных органов.

А что касается фамилий, дат и прочего, тут  М.И. оказывался
беспомощным, как только что родившийся младенец. 

Для этого ему  был необходим Федор, с его цепкой памятью,
который помнил  события сорокалетней давности, будто произошли
они вчера. 

М.И. доставал из своей сумки несколько исписанных
ученических тетрадей, долго отыскивал необходимую, еще дольше
листал ее, что-то приговаривая при этом. Потом:

- Ага, вот он, слава богу, нашел. Федор, а вот, скажи, ты не
помнишь такого у нас парня, он был твой годок или чуть помоложе,
чернявый такой, родом с-под Екатеринодара, кажется мне, с хутора
Яблоновского?

- Как же не помню, он еще тогда ногу подвихнул на
перевале, а мы потом перли его вниз на себе.

-Во-во, а фамилие его как будет, не помнишь случайно? 

Конечно, освежались воспоминания водкой, за которой
меня посылал Герасимович не дожидаясь пока ставший чрезвычайно
медлительным соратник снимет возле нашей вешалки в общем коридоре
свое еще до войны перелицованное первой женой тяжелое на ватине
пальто.

Потом бережно передаст Федору сумку со своей рукописью
и двумя буханками хлеба, удачно купленными в булочной рядом с
Казанским вокзалом.

У них в Удельной с хлебом тяжеловато до сих пор.

Когда гости были ранние, а работа  спешной Герасимович 
участвовал в разговоре и выпивке не отрываясь от своего основного
дела, с зажатой нечувствительными от ранения губами деревянной
шпилькой или мелким гвоздем, с плитайсником и молотком в руках.

М.И. засыпал за столом по нескольку раз, совершенно
не зависимо от того  есть ли водка перед ним или нет ее.

Засыпал  совсем незаметно и не на долго, да и просыпался
легко и не в тягость окружающим, будто он и не спал вовсе, а просто о
чем-то не надолго задумался, прикрыв глаза подрагивающими
истончившимися, в синеву веками с красными прожилками.

Вот если бы он еще это свое зелье не курил в нашей


Теперь о втором соратнике моего Федора, Вальке Лебедеве.

Я помню его всегда в меру пьяненьким, щуплым, маленького
роста, необычайно подвижным, не способным усидеть на одном месте
дольше минуты даже во время выпивки.

С вечным полевым загаром лица, тонкой шеи и всей его
бликовавшей,  по цыплячьему подвижной детской головки.

Речь его  под действием водки была невнятной и он,
осознавая этот свой недостаток, поневоле становился немногословным,
зато  всякий свой рассказ превращал в вертлявую пантомиму.

Изредка все-таки подкрепляя ее отдельными словами, а
иногда  даже целыми фразами,  короткими и скрипучими.

После чего останавливался и  победно переводил  горящий
взгляд с  одного слушателя на другого, дабы убедиться в том, что
значительность передаваемой им мысли дошла до сознания каждого.

Коротко говоря, как думали все его близкие, тридцатилетняя
работа в ЧК не прошла для него бесследно и дядя Валя в конце
концов немножечко свихнулся.

Во время каждого такого выступления он вдруг замирал,
тем самым призывая всех к вниманию.

Все уже знали, что приближался кульминационный момент
его пантомимы. 

Подняв обе руки и, балансируя как будто по канату,
перекинутому через глубокий ров, балетной походкой, на носочках
совершенно бесшумно направлялся к двери нашей комнаты.

Подойдя к ней он неслышно брался за ручку и рывком
распахивал дверь.

Осторожно выглядывал в коридор, внимательно смотрел
направо, налево.

Но и  на этот раз подслушивающих и подсматривающих
не оказывалось и тогда, сохраняя многозначительное молчание дядя
Валя терпеливо прикрывал дверь, всем своим видом выказывая
уверенность в том, что рано или поздно соглядатай всё равно будет
разоблачен.

Поэтому свой капкан на идейного врага он не забывал
проверять каждые полчаса.

А однажды он появился у нас небритым.

Получив от Иси полушутливое замечание  по этому поводу 
он тут же потребовал бритвенный станок с лезвием.

Надо сказать, что электробритв у нас в стране тогда еще не
было.

Впервые электробритву я увидел в начале пятидесятых по
телевизору в документальном фильме об Иве Монтане.

Он летел в Советский Союз, где "далекий друг", как
называл его в модной тогда песне Марк Бернес, должен был
дать  несколько концертов.

Уже подлетая к Москве,  он брился прямо на борту самолета,
без лезвий, без кисточки и без пены.

Он просто водил по лицу чем-то обтекаемым, размером чуть
больше теннисного мячика и что-то напевал при этом, улыбаясь
в объектив.

Послушал бы я как он запел, если бы стал бриться
советскими безопасными лезвиями "Нева", производства
ленинградского завода металлоизделий.

У нас же были с довоенных лет только опасные бритвы,
которые надо было наводить самому о старый солдатский ремень
и, время от времени,  относить уличному точильщику, который
давал знать о своем появлении привычными криками на всю улицу
"Бритвы-ножи-ножницы- точи-и-и-м". 

Или только что упомянутые станочки с безопасными
лезвиями отечественного производства, безнадежно тупые уже в
момент их покупки.

Федор сказал мне, чтобы я приготовил дяде Вале всё
необходимое для этого - мыло, помазок из свиной щетины и
металлический стаканчик с кипятком.

Но наш чекист напрочь отказался от предложенного и
демонстративно принялся прямо в комнате за бритье всухую.

Через секунду все лицо его покрылось ручейками крови,
но он продолжал это самоистязание до последней волосинки на
лице.

У раковины в ванной ему долго не удавалось остановить
кровь холодной водой.

Облив лицо "Шипром", он не издал ни единого звука, хотя
я знал как это мучительно больно даже без порезов.

Закончив всё он картинно бросил окровавленное
вафельное полотенце мне в руки со словами: - Учись, босяк.

Да, уж, тут было чему поучиться.


А сейчас небольшое отступление. Шел последний, шестой
год хлопотной студенческой жизни.

Только что закончились военные лагеря, вот-вот должен
быть подписан приказ Министра Обороны о присвоении нам звания
"Младший инженер-лейтенант".   

Позади все зачеты, экзамены, курсовые, оставался только
дипломный проект  и через три месяца его защита перед ГЭК,
Государственной Экзаменационной Комиссией.

А потом  торжественное вручение  диплома
инженера-механика с престижной припиской "окончил полный курс 
МВТУ им. Баумана". 

На преддипломной практике мы работали в ведущих в
стране НИИ и КБ обычными конструкторами над проблемами, которые
избрали сами себе в качестве дипломного проекта. 

Большинство загодя запаслось необходимыми чертежами,
расчетами, оставалось только их перечертить с синьки на ватман, чтобы
представить к защите.

Итак, в нашем распоряжении было больше трех месяцев до
защиты, тогда как, всю работу по перечерчиванию 15-20-ти листов
формата 814 х 576  "под стекло" элементарно можно сделать за месяц.

Иными словами, гуляй - не хочу. Ну мы и гуляли, кто как хотел,
а кто и как мог.

Первым  мне встретился в институте после летних лагерей 
мой однокурсник, собутыльник и компаньон по "Преферансу" и
"Кингу" Олег Процеров.

Очень скоро мы уже сидели с ним в ресторане, который удобно
располагался в двух шагах от метро "Бауманская", и, неизвестно за что,
назывался студентами ближайших вузов, МВТУ, МИСИ им. Куйбышева,
МИХМ "Рваные паруса". 

Это было вполне демократичное заведение, где официанты
довольствовались студенческими чаевыми и  не были против, если
водку мы приносили с собой.

Уборщицам доставались пустые бутылки, что  было неплохим
подспорьем для них.

А всё вместе порождало атмосферу взаимопонимания,
безмятежности и благодушия.

Потом ноги понесли нас в центр, а по пути мы знали каждую
точку, где можно было добавить водки и разбавить уже достигнутое
пивом.

В конце концов мы оказались, будучи в дым пьяные, в
магазине "Подарки", что в самом начале улицы Горького, справа, если
подниматься по ней от  Манежной площади к Пушкинской.

Совсем рядом с единственным и, если мне не изменяет
память, уже прикрытым к тому времени, скандально известным и с
фельетонной славой заведением под названием "Коктейль - холл".

Тогда  авторы фельетона "Плесень" в  "Комсомольской
правде" так назвали золотую молодежь того времени, основных
посетителей "Коктейль-холла".

В том  же фельетоне появился и синоним этого хлесткого
словечка, "стиляга", тоже совершенно новое словообразование в
русском языке и оба они еще долгие годы звучали со страниц газет
и с трибун комсомольских собраний всех уровней.

Мне, несмотря на настойчивые отговоры Герасимовича,
удалось переубедить его и вместе с ним посетить это заведение. 

Это было летом  53-го года, незадолго до его закрытия по
следам все того же фельетона.

Поводом к тому было мое окончание девятого класса с
"Похвальной грамотой".

Чтобы туда попасть нужно было отстоять часовую  очередь.

Отстояли, выпили через соломинки, настоящие, тогда еще
пластмассовых не знали, по паре слабеньких коктейлей.

Закуски горячей в заведении не подавали, были только
яблоки и черствые бутерброды, которые Герасимовичу не по зубам.

Видя мое нескрываемое разочарование он сказал:

-Ну, что я тебе говорил. Только время зря потеряли. Теперь
я тебя поведу.

И мы отправились чуть вверх по улице Горького в "Арагви",
где тоже была очередь, но нас пропустил швейцар, который знал моего
Герасимовича как частого и благодарного посетителя этого ресторана.

Незаметно, под звуки зурны, дудуки и  еще какого-то
восточного инструмента, спрятанных вместе с музыкантами в
небольшой нише в стене на уровне второго этажа, на столе появилось 
лобио, которое Герасимович поливал сухим вином и густо обсыпал
черным перцем, маринованный чеснок и капуста по-гурийски.

Мы выпили по стопке водки и приступили.

Более серьезная грузинская снедь, но еще не тяжелая
артиллерия, а именно, сациви, фаршированная куриная шейка, тушеные
в сметане петушиные гребешки, шла под "Мукузани".

Еда  была непривычно разнообразной, по-мужски острой,
ароматной, аппетитной на вид, с незнакомыми завораживающими
запахами и с невиданными до того еще мною румяными лавашами.

И вот когда уже возникло ощущение, что ты  сегодня обречен
не  встать на свои ноги от переполнявшего тебя чувства вкусной
сытости, политой утоляющим жажду и вызывающим волчий аппетит
черным вином, появился официант.

Он напоминал  фехтовальщика, который в самую последнюю
минуту  перед решающим боем совершает вокруг запястья угрожающие
вращательные движения своей шпагой.

Он  делал это привычно, виртуозно и сразу четырьмя
дымящимися шампурами, от которых тянуло божественным запахом.

Хотелось плакать от счастья - неужели это всё мне - и,
одновременно, из-за обидной ограниченности человеческого желудка.

Мы вышли из "Арагви" и удачно присели на свободную
лавочку возле Юрия  Долгорукова.

Незлопамятный Герасимович хлопнул меня по колену своей
крепкой ладонью:

-Ну, что, отличник,  доволен? А этот коктебель ихний,
чи как там его, это - так, ни богу свечка, ни черту кочерга.

Забудь про него. Сейчас посиди, погрейся на солнышке,  а
потом пойдем в бар на Пушкинскую, пивом осадим эту остроту.

Хотя, нет, мне надо к фининспектору районному зайти,
угостить его, а ты дуй к бару, займи  очередь и жди, мы с ним к тому
времени и  подоспеем.

Одно уточнение, здесь Федор имел ввиду не тот бар, что  в
подвале на Пушкинской улице и который открылся лишь в семидесятые
годы, когда Герасимовича уже и в живых не было,  бар этот, кажется, 
и теперь функционирует.

Федор имел ввиду бар на Пушкинской площади, открытый
еще до войны и ушедший в небытие вместе со всем снесенным
кварталом этой площади от Тверского бульвара до Большой Бронной.

Это где теперь начинается Ново-Пушкинский сквер,
вытянувшийся вдоль Тверского бульвара справа от него, если стать
спиной к Александру Сергеевичу, хоть это и невежливо.

Официальное название его было "Бар №1".

Что ж, он действительно был Номер Один, и это правда.


          продолжение:http://www.proza.ru/2019/03/07/1139


Рецензии