Апофеоз бабы Жики

Завершалась, спеша разродиться неприбранными девяностыми, эпоха перестройки - на грязном Андреевском рынке яростным тучным бурьяном прорастала и наливалась соком новая злая реальность. Стихийная торговля, кипевшая у каменных арочных стен и вдоль Шестой линии, удивительно походила на убогую пёструю барахолку нэповской поры. Микрорайон стремительно превращался в большую неопрятную толкучку. Серость и бесприютная нищета, поднимаясь из потаённых глубин, пугали неизбалованных достатком жителей города. Бурлящий ручей нелегального промысла, выходя далеко за пределы «родительской» ямы – колхозного крытого рынка, - плодил проходимцев и воров. Жуликоватые побирушки-канюки, мелкорозничные наркодельцы, назойливые ломщики*, христарадные «божьи» люди донимали прохожих. Лоточники, греясь спиртным, предлагали ненужные старые вещи. Особняком от унылых «дощечек-фанерок», с разложенным на них «блошиным» товаром, стояла солидная коммерция: кооперативы и ларьки - «лицензированный» уличный бизнес.

Потускневшие купола закрытого советской властью и брошенного паствой Андреевского собора грустно взирали на распутное торжище у подножия храма.

Марк Абрамович – мордастый, не старый ещё еврей - раскладывал засаленные накладные, вздыхал и трогал иссиня-чёрные щетинистые щёки. Будучи хозяином процветающего «законопослушного» предприятия, он должен был выглядеть соответствующе.

«В «учебке» несладко пришлось, - вспоминал он, - срочников не жалели! Заставляли скрестись по несколько раз за сутки!»

Недавнее тяжёлое казарменное житие не давало ему покоя. Но привычку, приобретённую в годы армейской службы, менять не хотел. Постоянство считал признаком силы характера. При помощи треклятого тупого станка упорно боролся с буйно растущей порослью, умудряясь тем не менее выглядеть абсолютно небритым. Гладкое холёное лицо семь дней в неделю являло миру заклеенные бумажками болезненные порезы. Будучи трудоголиком, законченным атеистом и насквозь осовеченным человеком, предписания Торы не блюл: суббота - законный еврейский выходной - была для него наполнена обычными рутинными трудовыми подвигами.

По накладным продажи выходили не очень.

- Нищета, – рассуждал Марк Абрамович, – единственно возможная форма бытия нашего богоизбранного православного люда.

Утверждая этот печальный, многажды выверенный прискорбной российской судьбинушкой факт, Марк Абрамович отнюдь не злорадствовал: кому-кому, а коммерсанту-еврею бедность была не с руки. Скудость и всяческая нехватка расстраивали и сердце, и дела сребролюбца.

– Ростки, конечно же, можно убрать, - поддакивала ему недавно приблудившаяся и очень полезная баба Жика. Присев на платформу огромных напольных весов, она неспешно завтракала молоком и хлебом. Толстые короткие ноги в грубых ботинках торчали из-под огромной солдатской шинели. В ней она устраивалась на ночь, вплотную сдвигая два-три деревянных поддона. Жёсткая импровизированная лежанка вполне устраивала неприхотливую «вольную поэтессу», как её звали на рынке.

- Убрать. Пригладить. Снаружи подчистить, - соглашался Марк Абрамович, - да и то не по всей стране, а только в «фасадных» местечках. Но корешки - они всегда тут. Не вырвешь, не выпалишь! Чуть что - нужда вмиг просочится! Эх! Никогда на Руси народу богатым не быть!
 
Расположившиеся неподалёку студенты филфака, пришедшие подхалтурить и погрызть спелых яблочек, квёлые со сна, лениво зевали, со скукой в глазах и вполуха прислушиваясь к нехитрой, хорошо им известной премудрости.
 
Базар только-только проснулся. Гремели замки, открывались двери подсобок. Скупщики торопились принять товар: торговцам из деревень, городков и союзных республик не хотелось ни место оплачивать, ни стоять допоздна за прилавком. Проще всё махом отдать, не рядясь! Чуть меньше прибытка, но и докуки-хлопот никаких! Грузчики только и успевали поворачиваться - без конца таскали тяжеленные ящики с фруктами да сорокакилограммовые мешки с картофелем и луком. Осенняя рыночная страда оборачивалась для них длившейся с семи утра до десяти вечера каторгой. Но и платили неплохо! 

У прилавков шустрила и местная гопота. Подработка всегда находилась. То машину помочь разгрузить, то телегу, заваленную овощным и иным изобилием, доволочь до «горячих» уличных точек. «Тяга», шедшая к вечеру, особенно нуждалась в расторопных и хватких руках. Запрягаясь наподобие гужевых лошадей, огромные перегруженные тачки тащили и в одиночку, и парами. Пропитые, худые доходяги непринуждённо справлялись с поклажей, на первый взгляд, непомерной для их тощих тел. Всё дело в сноровке! 

Бичи, бомжи, студиозы и бывшие зеки со стажем - живописные, странные люди! - в круговерти совместных усилий месились, как тесто. Однородная масса имела «устав» и «законы»: не «кидала» друг друга и делилась добытым за смену приварком: «жирными» чаевыми со своих и приезжих «купцов».

Баба Жика, полдня ломившая наравне с мужиками, на сегодня работу решила закончить - последнее здоровье гробить не хотела. В полудрёме, прикорнув на уютных картонках, мозговала весьма неприятный вопрос.

Полусонно-туманные думы с головой выдавали затейливую натуру матёрой скиталицы. Короткая и плотная, похожая на грубый матросский рундук из старинных пиратских историй, внутри была она весьма и весьма непроста. Сторонний ценитель, сумей он проникнуть в причудливый ритм её мыслей, был бы немало удивлён. Цинизм, приправленный солью ума, приваживал многих. Врождённый талант стихоплётства расцвёл в разношёрстной босяцкой среде. Грубый, но образный язык её «пел» наподобие ссохшегося аккордеона и дразнил колоритными жаргонизмами. Слегка наподдав - пребывая в ударе - она нередко срывала аплодисменты любителей рифмы и меткого слова. Напившись по-чёрному, была агрессивной и страшной.

- На мерзость наткнулась опять во дворах, - мышцы на толстых мужицких предплечьях ходили клубками. Баба Жика имела в виду внутренние вонючие дворы Андреевского рынка. Мусорные баки, ржавые металлические навесы и незаконные красного кирпича пристройки украшали мрачноватые, пропахшие мочой лабиринты – пристанище «московских»* бездомных котов. Именно здесь Полиграф Полиграфович из «Собачьего сердца» «душил-душил, душил-душил» безответных животных.

- Ходила грязь выносить - в бачках опять замученных кошек нашла.

Её собеседник – на вид суховатый, некрепкий мужик, – обладавший, однако, «клешнями» размером с кирпич, разговор поддержать не спешил. Мусульмане-мишари* с мясных рядов, когда в нём нуждались, кричали: «Кара Халык, иди сюда!» На их языке - чёрный человек или чурка. Дурного, однако, в виду не имели. Татарин, узбек или обрусевший хохол с бурым, как уголь, лицом пользовался малоподвижными и грубыми, словно захваты примитивного манипулятора, руками исключительно для погрузки и разгрузки ящиков. Какая-либо мелкая моторика закостеневшим от грубой работы кистям была недоступна. То же и с речью: в активе - едва ли сотня заученных фраз. Зная всё о себе, добродушно сносил прибаутки и шутки: мужиком уродился незлобивым.

- Надо тварь ту найти - в назиданье другим изуверам попортить! 

Безгласный Кара Халык соглашался молчаньем.

Однако окончательно убедить косноязычного коллегу времени не достало. У кормильца-прилавка поднялся несносный, приснопамятный по деревенскому маминому курятнику гвалт. Рыночные своды жизнерадостно резонировали ласкающим ухо красочным матом. Надо было поспешать на помощь: один из клиентов в сердцах нахлыстал мордасы Марка Абрамовича подтухшим хвостом «наисвежайшей», как было указано на ценнике, рыбы. Держась за побитые щёки, хозяин орал благим матом. Попытка доказать окружившему лоток неласковому люду, что «пахучесть» вполне допустима, успеха пока не имела. Силовые методы применять он боялся: за пострадавшим и правда была, и плеяда драчливых адептов. Лица раздражённых покупателей хмурились всё больше, но деньги Марку Абрамовичу отдавать не хотелось.

Подоспевшая на поле боя баба Жика, обнажая гантели здоровых предплечий, с ходу ринулась в схватку, толстым «решительным» пальцем тыча в живот недовольному парню.

- Знаю я эту сволочь! Не первый раз он здесь! Рыбой котов приманивает, а потом им лапы режет! Хватайте его! Тащите в милицию! Там ему эту рыбину в глотку засунут! Паскуда! Садист!

Она зашлась в диком крике. Жила – не играла. Не верить ей было никак невозможно. Народ стал шептаться, бросая недобрые взгляды теперь на «губителя» кошек. Тот со страха и от греха поспешил удалиться. 

Инвестировав заслуженные премиальные в поправку здоровья, баба Жика праздновала викторию любимой ею «Искоркой» - розовой восемнадцатиградусной бормотухой. Обсуждение поимки и наказания изувера-мучителя проходило теперь в весёлом победном кураже. Предчувствие приближавшегося вдохновения кружило голову, пьяня не хуже креплёного вина.

- Он, зараза, когда вечереет, приходит. Опасается, гад! Тушки в баках всегда по утрам нахожу.

Подумав, добавила:

- Для разгона зайдём в разливуху, а потом – на охоту!
 
«Разливухой» баба Жика называла интеллектуальную «алко-поэтическую» забегаловку, где собирались не только пропойцы, но и студенты и даже профессура расположенных рядом факультетов ЛГУ.

Ранняя ночь дышала теплом и уютом. Осень никак не спешила на смену ушедшему лету. Ветер-метельщик пришпоривал дворников – гнал летучий бумажный сор вдоль высоких поребриков. Торопил он и бабу Жику с напарником – мягко подталкивал в спины.

Седьмая линия вела их из «литературной» пивной на Среднем к родимому «прозаическому» рынку. Баба Жика имела сегодня успех. Стихам рукоплескали даже искушённые в тонкостях поэтической науки филфаковцы – завсегдатаи заведения и добрые знакомцы по рынку. «Вольная поэтесса» была неотразима. С кружкой пива в руках, размахивая свободной толстопалой дланью, всклокоченная, топочущая, как бегемотиха, она на память декламировала выстраданные ею вирши:

- Поцелуем встретил стылый город
Серенькую питерскую рань.
Запахнув потуже сальный ворот,
Из берлог ползёт хмельная рвань.

Разбрелась поспешно по помойкам,
В уличных бачках чиня разбой.
Заплатила утром неустойку
За дневной дежурный перепой.

Зябко на скамейках примостилась
Парков, переулков и садов.
До зелёной одури упилась,
Провалившись в заросли кустов.

И над нею ангел крылья держит,
Бережёт от горестей и лих.
Закрывает их святые вежды,
И рождается прекрасный стих.

Окончательно смерклось. Ближе к рынку настроение стало меняться. С каждым шажком баба Жика мрачнела, превращаясь из поэтессы в воинственного зоозащитника-котолюба. Недавно испытанная сладостная эйфория пожухла и выцвела, уступив место ненавистному ей эмоциональному спаду. Вместе с пришедшим «откатом» наваливались опустошённость и усталость. Требовалось или выпить, или сорвать на ком-нибудь злость. Мстительно сжимая кулаки, она мелко и быстро семенила широкими толстыми ступнями. Телохранитель - Кара Халык - неотступно следовал рядом.

Удача - как всем ищущим! - сопутствовала жаждущим крови следопытам: чужак на рынке приметен всегда! Неуверенность и чрезмерная осторожность выдают его с головой. В одном из внутренних двориков они уловили смазанную, тихо скользящую тень. Почувствовавшие добычу «трапперы» насторожились. Нездешняя и потому подозрительная фигура, стараясь быть незамеченной, отступила в кромешную темень каменной арки и юркнула в соседний двор. Он оказался тупиковым. У дальних бачков чернел слившийся с фантомами кирпичных построек едва заметный силуэт. Острые глаза Кара Халыка, привыкшие к темноте, первыми узрели его. Человек явно опасался быть обнаруженным. Молчун не медлил ни секунды: бросившись вперёд, тисками мощных предплечий зажал тонкокостную плоть. Раздался неожиданно высокий всхлип – в плащ кутался долговязый, дрожащий от страха юнец! Пошарив руками в накидке, баба Жика отыскала улики: верёвочную в клочьях кошачьей шерсти удавку и огромный садовый секатор.   

- Ах ты, дрянь! – дурниной заревела она, заходясь от лютой ненависти.

В рот паскуде засунули тряпку и, сорвав всю одежду и нательное бельё, голышом запихали в бачок со столовским гнильём. Даже бить не стали – мараться о мразь не хотелось! Только ноги и руки его же удавкой связали.

- Ничего, ничего, - приговаривала баба Жика, - полежит до рассвета - не сдохнет! Утром его дворники отыщут, если крысы за ночь не сгрызут. Хотя и без него тут жратвы полнёшеньким-полно!

Помойная ёмкость была до краёв завалена смердящими полугнилыми отходами.

Прихлопнув крышку, она забралась наверх, распрямившись, как римский воитель. Ей не терпелось поставить жирную точку в акте возмездия, а затем выпить пару-тройку стаканов вина. Не сдерживая голос - бояться было некого и нечего! - завыла гиеной. Это был фирменный клик бабы Жики, известный немногим. Рык хищника, торжествующего над поверженным соперником. Крик Тарзана, метившего свою территорию. Ликующий визг вампира, отведавшего свежей плоти и крови умерщвленной жертвы. Вопль первобытного зверя, отторгавшего безжалостный и нечистый мир людей.   

В унисон её рёву вторил сатанинский хор стенавших от страха уличных кошек. Началась вакханалия. Безмолвный Кара Халык, пленённый величием сцены, застыл в комично-торжественной позе. То был апофеоз бабы Жики. Водружённая на постамент проржавевшего бака, грозная и величественная, она торжествовала, причисляясь к сонму кошачьих богов!

На следующий день на базаре настало затишье. Наплыв покупателей к вечеру временно спал. От нечего делать бабе Жике взгрустнулось. Нечаянная глухая тоска потянула прочь от людей. Захотелось побыть наедине со своими мыслями. Побродить по городу или затеряться среди безмолвия церковных стен: не веруя в Бога, тишину и благость молельни она умела ценить.

Ближайшие храмы: Андреевский собор, церкви Трёх Святителей на Шестой и Благовещенская на Седьмой линиях - были закрыты. Решила прогуляться до Князь-Владимирского. Тем более путь проходил мимо вчерашнего «клуба». Заскочила на кружечку пива. Угостилась и стопкой «Московской». Дальше – через Тучков мост - шагалось бодрее.

В соборе, затворившись от мира, уединившись в укромном приделе, отдохнула всем сердцем. Никто не тревожил и не беспокоил её. Тихо постояла у лика Казанской Божьей Матери. Подошла и к храмовой иконе - образу Святого князя Владимира. В торжественном облачении, в венце, с крестом в правой руке – символом принятия византийской веры, – он выглядел величественным и благочестивым.

«А ведь сколько кровищи пролил! - пронеслось в голове. – Сколько зла понаделал!»

«Да, грешил, - раздался ответ, - но и раскаивался в своих прегрешениях».

Выйдя из храма, она оглянулась. Обшарпанные стены, серые купола, потерявшие блеск кресты* вдруг вызвали стыд. Припомнились презрительные улыбочки иностранцев, глумливо и с пренебрежением разглядывавших облупленные фасады Невского проспекта.

- Эх, загадила Россию безбожная власть! Унизила! Растоптала! И не повинится - не раскается! Потому прощённой не быть никогда!

Она потрясла кулаком:

- Проклятая! Да отступишь ли ты?! Уйдёшь ли когда-нибудь?! Дашь ли людям вздохнуть свободно?!

Вновь, как минувшей ночью, почувствовала себя языческой богиней, теперь пророчащей гибель другого смердящего гада. Голова закружилась. Предчувствием сжало кишки.

- Надо выпить! – пришла в голову неожиданно утешная и единственно верная мысль.

Стряхнув наваждение, баба Жика направилась к рынку.


• Мошенник, обманывающий продавца при обмене валюты или размене денег.
• Сцена отлова беспризорных московских котов из фильма «Собачье сердце» снималась во дворах Андреевского рынка.
• Мишари – субэтнос татар Среднего Поволжья и Приуралья.
• Комплексная реставрация собора, приуроченная к 1000-летию со дня кончины Святого равноапостольного князя Владимира, была проведена в 2015 году за счёт средств городского бюджета.