Музыка тишины

Антон в третий раз приступил к непокорному пассажу, но Захар Борисович снова в раздражении захлопал в ладоши:
- Стоп, стоп, это никуда не годится! Антон, нельзя Листа играть, как Мосолова времен индустриализации! Мы же с тобой все проговаривали, нежнее, мягче, ласкать надо клавиши в этом месте, а ты что делаешь? Ты сам-то слышишь, что у тебя выходит?
- Захар Борисович, да всё я так делаю, я вчера занимался до одури, мне уже этот опус спать не дает, в ушах со всеми этими переходами…
- Погоди, погоди, - перебил его старый учитель, - признайся, может ты тоже увлекся этой новомодной китайской манерой, заучить до автоматизма и не думать о том, что играешь? Ведь у тебя всегда с чувством все было в порядке, а сейчас…словно пробки в ушах!
Антон покраснел, опустил голову, скрестил руки на груди. Китайская манера! Еще и дразнится! Когда это было, чтобы он, Кирсанов, кому-то подражал? Просто придирается!
Он и сам не понял, как у него всё это вырвалось вслух, и только когда увидел изумленное лицо Захара Борисовича, упрямо повторил, доводя ситуацию до необратимого скандала:
- Да-да, вы просто придираетесь ко мне, как я играть буду после этого, как вообще на сцену выйду?!
Учитель ошеломленно поглядел на мальчишку, покачал головой, точно – перезанимался!
- А я тебя в таком состоянии на сцену и не выпущу, - сухо сказал он.
Но, увидев, как бледность заливает лицо ученика, уже мягче, почти ласково, добавил:
-  Тошка, тебе надо отдохнуть, мы где-то пережали, как бы не сломаться. Этот концерт никакого значения не имеет. Я даю тебе месяц, чтобы ты немножко пришел в себя, к инструменту не подходи, у тебя техника исключительная, ничего ты не потеряешь, не бойся. Тебе надо слух вернуть. А тут только один рецепт: побыть в тишине. Все, уходи.
Когда Антон пришел домой и сообщил родителям, что никакого концерта завтра не будет, то есть – будет, но без него, голос у него был злющий, а губы дрожали. Отец не поверил, и как всегда в неопределенной ситуации, посмотрел вопросительно на мать. Та еще раз переспросила своего вундеркинда: «Так и сказал, вернуть слух, побыть в тишине?» и, когда Антон утвердительно кивнул, она решительно приговорила: «Завтра утром уходит поезд, поедешь к бабушке. Месяц там проведешь. Она нас всех умнее, знает, что делать».
Всех умнее оказался дед. Он очень обрадовался внуку, ни о чем не стал расспрашивать, а сразу объявил: «Готовь, бабка, нам харчи, завтра с утра умотаем на озеро! Мне одному-то уже несподручно там гостевать, а вдвоем мы славно порыбачим!»
Бабушка протестовать не стала, они вообще вели себя так, словно постоянно были в сговоре, по любому поводу. Может быть, ей и хотелось, чтобы любимый внучок побыл с нею, но после слов деда ясно стало, что надо идти на озеро!
От деревни оно разлеглось неподалеку, какие-то пятнадцать километров. Рюкзаки были вполне подъемными, обувка – подходящая, погода – исключительная. Антону хвастать после того, как его выпроводили, можно сказать, со сцены, особенно было нечем, он еще не отошел от обиды. Дед по натуре вообще не был говоруном, считал, что человеку в лесу есть, кого слушать, кроме собственной болтовни. Так вот и шагали, молча, след в след, прислушиваясь и присматриваясь. Скоро Антона зеленая громада леса захватила и подчинила себе полностью. Они шли сосновым бором, изредка он перемежался березовым пролеском, куртинами лещины, малинниками. Стлался низом то можжевельник, то какие-то кусты в белых цветах – Антон имени их не знал. Но запах от них шел невероятный! Дед, не оборачиваясь, словно почувствовал вопрос, со смешком сказал: «У нас его клоповником зовут, а может, по науке он и имеет приличное название».
Где-то забулькала странная птица, потом ее перебила кукушка, посвистывали и тенькали вездесущие синицы… И все это на фоне шума верхового ветра, широкими волнами обнимавшего и мотавшего всю эту зеленую громаду.
К озеру пришли подуставшими, наверное, с полчаса сидели, отдыхали, сбросив рюкзачную тягость, любовались мелкой рябью синей воды. То есть вода была невероятно прозрачной, а синим озеро делало опрокинувшееся в него небо, со всеми своими облаками, тонкими, перистыми, белыми… Избушка встретила их приветливо, местные ночлежники всегда оставляли после себя порядок. И дровишек про запас занесут к печке, и со стола приберут, и чайник с котелком помоют, чистым дном кверху опрокинут.
Дед пошел по берегу, высматривая на утро место для рыбалки, Антон обживал полянку у избушки, все-таки с непривычки устал.  В сумерках дед занялся печкой, готовкой, внук пошел собирать сучья, да так и замер на опушке. Чем ниже клонилось солнце к закату, тем активнее, голосистее становились птицы. Звонкие переливы, щебет, посвист, проговаривание длинных музыкальных фраз сливались в необыкновенную симфонию. Этот вечерний концерт раннего лета был вполне объясним: птицы еще не уселись на гнезда, еще красовались и хвастались своими песнями, то пережидая друг друга, то сопровождая аккомпанементом, то передразнивая солиста, то перехватывая красивую партию. Лесная озерная опушка – гремела! И длилось это представление на фоне пылающего заката долго, уже и после того, как почернело и замерцало отраженными звездами озеро. Несмотря на необъяснимое волнение, Антон уснул сразу. Ну, еще бы, после такого перехода по лесу, да на свежем воздухе! Дед повозился немного и тоже захрапел. Ему-то вставать до солнышка, едва посветлеет край неба, вот тогда самый клев!
Утром, когда Антон вышел, потягиваясь, и подступил к самой кромке воды, настроение у него было …блаженное. Светлую тишину нарушали лишь несколько  незнакомых ему по имени пичужек, посвистывавших и щебечущих. Это было совсем непохоже  на вчерашний многоголосый хор. Стало слышно, как ласково поплескивает волна, как с бульканьем расталкивает воду вливающийся в озеро ручей, как налетающий ветерок шуршит камышами. Какая же многозвучная тишина даже сейчас, спокойным ласковым утром!
Бежали дни, сменялись восходы закатами, Антон, несмотря на предостережение деда, уже несколько раз купался в довольно прохладном озере. Пробовал удить, но особого вкуса к этой дедовой страсти не почувствовал. Дед и не настаивал, он считал, что человек сам, изнутри, должен понимать, к чему он расположен. Антон был расположен праздно шататься по лесу, то тихому, замирающему почему-то в полдень, то снова гремевшему птичьей симфонией ввечеру. Шорохи, редкие вскрики, сорочий переполох – всё его занимало, переполняло душу восторгом.
«Ну, ладно, к инструменту  велено было не подходить, но нотную тетрадь мог ведь взять!.. Эх, попробовать бы все это записать, да повторами в мелодию обратить!» - досадовал он на себя. Антону казалось, что можно бы продумать инструментовку, расписать, и во всей девственной красоте исполнить! Сам себе и своему прислушиванию к лесным созвучиям удивлялся: ему никогда и в голову не приходило, что он может сочинять музыку! Хотя почему сочинять?  – Просто слушать и записывать! Ну, разве чуть- чуть от себя к этим соловьиным коленцам добавить такое складное сопровождение родника и фоном пустить вот этот верховой шум…
Он быстро загорел, окреп, повеселел, иногда с дедом у костра пели, что только на память приходило, то на два голоса, то в унисон. Дед оказался по этой части мастером! Научился Антон тройную уху варить, иван-чай к заварке готовить, на опушках уже зарозовели первые земляничины. И когда дед сказал, что пора возвращаться, внук ахнул: «Как? Уже?! Дед, да ты путаешь!» Ничего дед не путал, просто каникулы, отпущенные Антону на прослушивание тишины, подошли к концу.
В музыкалку он летел, словно на крыльях. За три дня после возвращения Антон дал рукам вспомнить инструмент – летали, как миленькие, не спотыкались! Но Листа он инстинктивно не трогал. Сам не осознавая, почему. И когда Захар Борисович, полюбовавшись окрепшим и загоревшим учеником, порадовавшись, что смотрит тот соколом, сказал: «Давай, приступим. На чем мы там остановились?» Антон с готовностью… раскрыл ноты. На всякий случай. Все же он почти месяц не повторял этот опус. Учитель поднял брови, но ничего не сказал. Ученик потер руки, какую-то минуту посидел, тихо опустив голову, и, наконец, поднял руки над клавиатурой.
Он играл спокойно, не форсируя звук, как-то очень углубленно, явно наслаждаясь игрой. И все паузы, все переходы переливались органично и естественно, как вода родника, соединяясь с волнами озера, как трель соловья, перебиваемая восторженным вскриком сойки. Он почти не поднимал глаз к нотам, оказалось, руки все прекрасно помнили, но сейчас они подчинялись еще и внутреннему посылу, направлялись…чем? Как это можно объяснить!
Но Захар Борисович, замерев у юного пианиста за спиной, чуть не плакал. Да разве бы он мог добиться такой игры словами и нотациями! Нет, тут явно вступил в свои права иной, могучий и властный Учитель! Господи, да разве может мальчишка так играть! Ему еще рано…