Маэстро

Концертный зал сиял хрустальными огнями и с негромким многоголосым и неразборчивым гомоном постепенно заполнялся празднично одетой публикой. А здесь, на сцене, за кулисами шла неспешная подготовка к юбилейному вечеру знаменитого композитора Никиты Пантелеева: музыканты симфонического оркестра расставляли пюпитры с нотами, рассаживались по своим местам и настраивали инструменты,
солисты бродили по длинному коридору за сценой как сомнамбулы — наверно, вспоминали и повторяли про себя слова его песен, которые они собирались исполнять.

Перед третьим звонком юбиляр — высокий, худощавый мужчина с лицом аскета и с абсолютно не артистическим седым ежиком волос на голове — заглянул в зал через щель в занавесе и ...побледнел.
В первом ряду партера, оставленном для почетных гостей, рядом с его мамой усаживалась с роскошным букетом белых роз необъятных форм дама, которой он не посылал приглашения, хотя она имела некоторое а, возможно, даже прямое отношение к его сегодняшнему торжеству. Бог знает, как бы сложилась его судьба, женись он тогда на ее дочери и застрянь в том родном захолустном райцентре, вынужденный зарабатывать на содержание семьи игрой в оркестре тамошнего Дома культуры. Он узнал ее, несмотря на то, что прошло много лет: она с тех пор не сильно изменилась, сменив лишь прежний высокий номенклатурный начес на короткую стрижку почему-то любимой многими старухами фиолетовой окраски, но сохранилось хорошо ему знакомое прежнее аристократически надменное выражение ее лица, излишне уснащенного тушью и румянами.
 
«Только ее мне тут и не хватало!» — рассердился он, хотя, по-хорошему, должен был бы даже обрадоваться тому, что она станет свидетелем его звездного часа. И, быть может, даже устыдится и пожалеет о том, что когда-то испоганила его первую и единственную в жизни любовь, исковеркала судьбу собственной дочери, не позволив ей выйти за него замуж.

С Ольгой он познакомился, однажды подменив простудившуюся Татьяну Ивановну, пианистку оркестра, которая давала девушке частные уроки игры на фортепиано. Она, как чувствовала, предупредила Никиту: «Смотри, не влюбись в эту девочку, потом всю жизнь будешь жалеть». Правда, не объяснила почему. Никита этому, оказавшемуся пророческим предупреждению не внял: разве сердцу прикажешь? Он влюбился в эту стройную, огненно-рыжеволосую сероглазую девчушку, как только ее увидел, то есть мгновенно и, как оказалось, навсегда. И был вне себя от счастья, когда она ответила ему взаимностью.
 
Они договорились о свадьбе накануне того злополучного вечера, когда он случайно оказался свидетелем неприятного разговора о себе, подойдя к открытому в сад окну комнаты Ольги, чтобы позвать ее в кино. Дозвониться не удавалось, потому что трубку все время брала ее мама, которая заявляла, что дочь подойти к телефону не может.

— Оля, ты в своем уме? Ты за кого замуж собралась? За этого лабуха, оркестришку несчастного, который на каком то там инструменте вставляет в оркестр свои три-четыре ноты? — кричала Мария Семеновна, с которой Ольга, видимо, поделилась их планами.

— Мама, как ты можешь?! — отбивалась она. — Это Никита, а не какой-то там!

— Ну и что, что Никита? Ни положения, ни гроша за душой! Мать — школьная повариха, отец неизвестно кто и где. Они не нашего круга, потому он и хочет с нами породниться, что ты из порядочной семьи.

— Ага, а у меня папа — секретарь райкома, мама — заврайоно, и мы, значит, голубых кровей теперь, да? Что-то вроде графьев или местных князьков? Мам,
ты вообще понимаешь, что говоришь? Ты еще не забыла, что у самой все родственники из соседней деревни Шулаковка? Тоже мне знать районного пошиба!

— Не смей так говорить о родителях! Мы с твоим отцом выбились в люди, а у этой семьи и у твоего ухажера нет будущего! Ты привыкла хорошо питаться, красиво одеваться, а он может тебе это обеспечить? Как? Играя на похоронах да на свадьбах? Тебе такой муж нужен? Стыд и позор! И где вам жить, если, не приведи Господи, сдуру поженитесь? Ты об этом подумала? Или вы рассчитывали на нашу помощь? Так не будет ее!

— Никита — талантливый музыкант, все в оркестре это признают.

— В оркестре?! Не смеши: тоже мне авторитет! Так, все! Больше ты в этот дурацкий ДК ни ногой, пусть преподавательница учит тебя игре на пианине на дому.

— Мама, на какой еще пианине?! Ты же народным образованием командуешь! Пианино или фортепиано — оно!

— Да какая мне разница! Пиликалка она и есть пиликалка, как ее ни назови. Сказала: дома играй!

— К твоему сведению, Никита сочиняет замечательную музыку и в этом году поступает в Гнесинку. Вот увидишь, он станет знаменитым композитором!

— Ну, это еще вилами на воде писано, кем он там будет! То ли будет, то ли нет, то ли дождик, то ли снег...

— Как ты не понимаешь — мы любим друг друга! — привела главный аргумент Ольга.


— О да! Они любят! Да у тебя, милочка, этих любвей, знаешь, сколько еще будет? Чем тебе Эдик не пара? Ровня нам — сын прокурора. Шалопай, конечно, гуляка, но ничего: женится — остепенится.

— Ну, мам! Может, хватит? Я этого твоего Эдика на дух не переношу: он же — дурак дураком!

— Что, мам?! Что хватит?! Нет, нет и нет! Если ты не понимаешь, я просто требую, запрещаю тебе встречаться с этим музыкантишкой без роду-племени. Еще раз этот твой нищеброд заявится к нам — я сама ему это скажу. Так и знай: я этого мезальянса не допущу!

Пантелеева это иностранное слово, тогда ему не знакомое, даже больше обидело, чем последующий телефонный совет Марии Семеновны поискать себе «по Сеньке шапку» и на пушечный выстрел не приближаться к ее дочери. Да он бы и не смог увидеться и поговорить с Ольгой: на следующий день родители отправили ее заканчивать учебу
за границу.

Никита об этом не знал и, как обычно, вечером тихонько подобрался к открытому окну ее комнаты, выходившему в сад, и негромко ее позвал. То, что за этим последовало,он запомнил на всю жизнь:

— Рятуйте! Воры! — истошно завопил в глубине дома женский голос, и два милиционера, явно поджидавшие в засаде в палисаднике, схватили его и потащили к крыльцу особняка, где в цветастом японском халате, с огромными бигудями
на голове, уперев руки в бока, стояла с торжествующим видом Мария Семеновна.

— Ишь, чего надумал, ворюга! — заявила она. — По тюрьме соскучился? Будет тебе тюрьма!

— Марья Семеновна, это же я — Никита! Я же к Ольге пришел.

— Не знаю я никакого Никиту! А вот воришку — вижу. Забирайте его, товарищи!

Воровство суд переквалифицировал в хулиганство и арестовал его на пятнадцать суток, после отсидки которых майор, начальник РОВД отечески посоветовал ему уехать из города «от греха подальше, потому что «эта стерва (так и сказал) тут всех строит и не успокоится, пока действительно тебя в тюрьму не упечет»...

Обида и боль потери любимой пробудили в нем такое честолюбие и истовое желание доказать, чего он на самом деле стоит, что более прилежного и талантливого студента в Гнесинке, наверно, не знали. А его дипломная симфония стала мощной заявкой молодого композитора на одно из ведущих мест в музыкальном мире, вызвав буквально обвал как положительной, так и завистливо-отрицательной критики. Диссонирующие в ее начале, резкие и даже неприятные для слуха ноты сталкивались словно в поисках парного созвучия, находили его и сливались в гармонии, постепенно превращаясь в мощную, неземной красоты, переливающуюся то пронзительной радостью, то теплой нежностью, то глубокой грустью мелодию, от которой у слушателей невольно наворачивались слезы на глаза.

Один из музыковедов в своем восторженном отзыве назвал это произведение музыкальной иллюстрацией известной строчки поэта «Изводишь единого слова ради тысячи тонн словесной руды», что было бы близко к истине, так как Пантелеев действительно любил стихи Маяковского, если бы он не претендовал на большее, назвав свое произведение «Рождение Вселенной».
За короткое время симфонию включили в свой репертуар все оркестры
не только страны, но и зарубежья. Но мелодия оказалась не только космического, но и вполне земного звучания: по ней поставили и сняли замечательный балетный видеоспектакль «Любовь», показанный по телевизору, после чего, как говорится, он проснулся знаменитым.

Внезапно обрушившаяся слава Пантелеева не испортила: ниже заявленной высоты своего таланта он никогда не опускался. Он не только тщательно отбирал предлагаемые ему поэтами тексты песен, но и писал к ним сложную и богатую красками и оттенками мелодии, подвластные лишь по-настоящему большим исполнителям и непосильную гнусавым или вовсе бесголосым певцам, коих развелось на эстраде, как блох на бездомной собаке. Точно так же требовательно он относился и к заказам кинематографистов, сотрудничая лишь с действительно хорошими режиссерами. И каждая его новая работа, будь то песня, музыка к кинофильму, опера, соната или оркестровое сочинение, признавалась шедевром...

К этому времени Ольга уже развелась с все-таки навязанным ей матерью и частенько ее поколачивающим прокурорским Эдиком. Тот в сильном подпитии сбил насмерть машиной ребенка, а попытки обоих отцов спасти его от тюрьмы стоили им карьеры — начавшаяся в стране так называемая перестройка уже не признавала авторитетов.
Но даже после этого сословная спесь так и не слетела с Марии Семеновны, сохранившей свой начальнический пост, и она вскоре устроила дочери очередную матримониальную сделку, которая, как говорили Никите, тоже закончилась печально для Ольги, оставшейся без сбежавшего от нее (а точнее — от изрядно его достававшей тещи) мужа с тремя детьми на руках.

А Пантелеев так и не женился, числясь до седых волос завидным женихом, из-за чего злые и завистливые языки сравнивали его с Чайковским, но не за такую же потрясающую мелодичность его произведений, а как бы тонко намекая на его якобы нетрадиционную ориентацию. Эти слухи доходили до него и вызывали горькую усмешку, потому что он был одним из той редкой породы однолюбов, которые всю жизнь хранят в своем сердце однажды родившееся в нем чувство. И все его творчество вдохновляла так и не угасшая любовь к той тонкой рыжеволосой девчонке, в присутствии которой он млел от нежности и томился желанием. Воспоминания о ней питали это его чувство, открывая ему такой огромный и многоцветный мир, о существовании которого он и не подозревал, и  рождая те потрясающие по красоте музыкальные фразы, из которых слагались очаровывающие людей мелодии.
Никите очень хотелось увидеться с Ольгой,  но он боялся разрушить лелеемый в душе образ его хрупкой любви, который с годами мог превратиться в клон своей матери — в такую же обширной комплекции даму, обесцвеченную в блонд и с чрезмерно ярким макияжем.

Появление на концерте несостоявшейся тещи было неприятным напоминанием о том давнем унижении, мучившем его все минувшие годы и вновь пробудившим острую  неприязнь к этой женщине. Да, он не знал своего отца, бросившего их с матерью в его младенчестве и объявившегося лишь тогда, когда сын стал знаменитым: однажды пробрался к нему за кулисы, чтобы попросить денег. Да, они с матерью жили небогато, не завидуя никому и вовсе не стремясь, как заявила тогда мать Ольги, к родству ни с какой начальствующей семьей. Он ведь и понятия не имел, кто родители девушки, когда познакомился с ней, а она никогда не хвасталась их высоким районным положением.

«Зачем пришла ее мать? Чтобы насладиться музыкой, в которой она ни черта не смыслит, коль скоро для нее фортепиано — какая-то там пиликалка? Признать свою неправоту и покаяться в совершении тяжкого греха — гордыни, за которую расплачивается изломанной жизнью ее дочь, и попросить прощения? Ну, так она сильно ошиблась адресом: за отпущением грехов надо идти в храм, а не в концертный зал. Мне то зачем ее покаяние? Да и не верю я в него!»…

Юбилейный вечер начался, по давно установившейся традиции, с торжественного вручения композитору представителем президента ордена на муаровой ленте, поддержанного шквалом аплодисментов. А концерт открыло оркестровое исполнение той самой первой его симфонии, по окончании которой зал встал и буквально взорвался долгой овацией.

Так же восторженно  —  многоголосым «браво» слушатели завершали каждое исполнение давно знакомых и полюбившихся сочинений композитора, а сцену заваливали цветами и подарками.

Пантелеев видел, как ерзала в кресле Мария Семеновна, выбирая, видимо, удобный момент для вручения ему своего букета, чтобы подойти к сцене одной, а не вместе с другими поклонниками.

«Ну что она хочет и может мне сказать? Что? Что я теперь ей ровня? Какая же это чушь — что тогда, что сейчас! Спасибо, мне от нее ничего не надо!»

И когда она, наконец, решилась, он не подошел к краю сцены, как делал всякий раз, чтобы поблагодарить поздравлявших его зрителей, пожимая руки мужчин и целуя запястья дам. Даже из элементарной вежливости он не смог заставить себя принять из ее рук даже цветы.

Лицо женщины перекосила злая гримаса, демонстративно швырнув букет озимь, она гордо задрала голову и, громко цокая каблуками в наступившей тишине, пошла вон из зала, сопровождаемая осуждающими взглядами пораженной этим странным демаршем публики.

Но уже минуту спустя прекрасная музыка заставила слушателей забыть об этом неприятном инциденте…   

Валерий Бирюков    
Калининград