Глава девятнадцатая. Грибоедов женится

Очень меня ошеломило также известие о том,
что Грибоедов женится.

Из письма К. Ф. Аделунга к отцу

В Тифлисе для Грибоедова были приготовлены комнаты в доме графа Паскевича. Прибывшим вместе с ним секретарям Аделунгу и Мальцову отвели помещения также в этом доме. «В этот день, - писал Аделунг, - так же как и все время, когда Грибоедов тут жил, обедали  мы  у него. Он держал уже стол a la Ministre:  шампанское,  ананасы,  мороженое  и прочее  подавалось  постоянно;  но  обедающих  было  мало,  один  или   двое посторонних, не больше».

На другой день поутру Грибоедов  виделся с Тифлисским военным губернатором, генерал-адъютантом Н. М. Сипягиным и «любопытствовал узнать от него о последних сношениях наших с Тавризом и Тегераном»;  также  посетил канцелярию Главноуправляющего Грузией, надеясь найти там «бумаги касательно сего предмета».

Из письма  Грибоедова к Родофиникину:
«Милостивый государь Константин Константинович. Чувствительнейше благодарю ваше превосходительство за партикулярное письмо ваше от 19-го истекшего июня. Из официальных бумаг моих вы уже знаете о моем прибытии в Тифлис; я несколько на пути сюда был задержан недостатком конвоя на Линии и испорченностью дороги в горах.
Будьте спокойны насчет Персии. Официальных бумаг о сношениях наших с нею за последнее время я почти никаких не нашел, но столько узнал, чтоб приостановиться отсылкою курьера к Амбургеру. Граф Иван Федорович, между прочим, запретил ему отдавать Аббас-Мирзе портрет и ответ государя императора, до некоторого времени. Также здесь удержаны еще знаменитые пленники Гассан-хан и зять шахской, человек 70 офицеров и до 1500 рядовых персидских. Хойская провинция еще занята нашими войсками, и более 8000 семейств армянских переселены уже по сю сторону Аракса, остальные за ними вслед выводятся. – Вот что с нашей стороны. – С персидской долго медлили ратификациею. Мир-Гассан-хана Талышинского генерал Раль еще не выжил из его ханства, и так далее. В прежние времена можно бы опасаться важнейших несогласий. Но теперь все это уладится просто, само собою.
Ратификация о сю пору должна уже прибыть к гр. Паскевичу с возвращением его адъютанта; для сего предмета и Хан, говорят, прибыл в Гумри, с которым я через три дни увижусь.
Говорил я с пленными, которым сообщение со всеми свободно, с муштеидом, имеющим верные сведения из Табриза, с архиепископом Нерсесом, прибывшим обратно от патриарха, которого он провожал, с Коцебу, только что возвратившимся из Тегерана; наконец, с целым городом: потому что я здесь всех знаю. Персия в таком истощенном положении, что не помышляет о войне ни с кем в свете, разве мы подадим ей способы восстать против Турции. Повиновения внутри государства очень мало: от этого не скоро и не всех выдают наших пленных. В замену и мы своих задерживаем. Говорят, что Амбургер в отчаянии от характера людей, с которыми имеет дело, они еще бесчестнее и лживее прежнего сделались после военных неудачей прошедшего и нынешнего года. Впрочем, нечему удивляться. Мы их устрашили, но не перевоспитали. И задача эта наскоро решиться не может. Амбургер, по частным слухам, действует очень умно и усердно. А я оттого не возвестил моего приезда сюда, чтобы не помешать ему. Хочу сперва узнать в Главной корпусной квартире, в чем дело? – pour ne pas tomber l; comme une bombe. Оттудова отправляю я вам проект моего письма к Абул-Гассан-хану.
Секретно. На границе чума. Вот причина, которая могла бы меня задержать в карантине гораздо долее, чем ваше превосходительство бы думали. И тогда не пеняйте, если я в одно время в двух местах разом не буду. Либо в Персии величаться. Либо в Турции окуриваться.
Удивляюсь, куда девался конверт вашего превосходительства № 1117. Но здесь его нет ни на почте, ни в канцелярии. Также недостает газет № 68, 69, 70.
Удостойте меня поскорее присылкою кредитива.
Иначе боюсь, что опять его сиятельство вице-канцлер и вы будете пенять мне, зачем не поспешаю в Персию. С чем же я явлюсь туда??? Также одолжите уведомлением, когда вещи могут прибыть в Зензелей, чтобы я до тех пор мог распорядиться отправкою туда надежного чиновника, и именно Дадашева.
Что прикажете делать с юными ориентальными дипломатами, которые цветут здесь, как сонные воды, в бездействии? Разве вы изволите ассигновать им особенное жалованье? Бероева можно будет со временем поместить на консульское место где-нибудь при Каспийском море. Шаумбург просится в отпуск. Лебедев! Кузьмин! Ваценко etc. По прибытии в лагерь гр. Ивана Федоровича обо всем донесу обстоятельнее вашему превосходительству.
Поручая себя в благосклонное внимание ваше, честь имею с чувством совершенной преданности пребыть вашего превосходительства всепокорный слуга А. Грибоедов» (10 июля 1828 г.).

Собранные Грибоедовым сведения  были так недостаточны, что он не решился послать курьера в Персию с уведомлением о своем приезде и  просчитал нужным предварительно видеться с Главнокомандующим графом Паскевичем-Эриванским. Главнокомандующего в городе не было, и Грибоедов вынужден был ехать к нему в действующий отряд.

О своем отъезде Грибоедов предупреждает в письме к Родофиникину:
«Ваше превосходительство.
Все недостающие пакеты, о которых я так беспокоился, сейчас получены, и я сажусь в коляску. Официально получите от меня извещение об этом из Гумров, если карантинные постановления там меня задержат, так как и здесь я, страха ради, прожил три дня лишних.
Покорно благодарю за содействие ваше к отправлению вещей моих в Астрахань. Но как же мне будет с посудою и проч.? Она мною нарочно куплена в английском магазине для дороги. Нельзя же до Тейрана ничего не есть. Здесь я в доме графа всё имею, а дорогою не знаю, в чем попотчивать кофеем и чаем добрых людей.
Копию с высочайшей грамоты я здесь оставляю и патент консульский для перевода. Аделунг при этом будет. Мальцева беру с собою. Но предупреждаю ваше превосходительство, что мне непременно надобно сюда воротиться, на 7 дней. Я кроме пары платья теперь ничего с собою не беру. А то мне окуркою всё перепортят. Я думаю, что уже довольно бестрепетно подвизаюсь по делам службы. Чрез бешеные кавказские балки переправлялся по канату, а теперь поспешаю в чумную область. По словам Булгарина, вы, почтеннейший Константин Константинович, хотите мне достать именное повеление, чтобы мне ни минуты не медлить в Тефлисе. Но ради бога, не натягивайте струн моей природной пылкости и усердия, чтобы не лопнули.
Здесь такая дороговизна, что мочи нет. Война преобразила этот край совершенно. Рублями серебром считают там, где платили прежде абазами, или по вашему пиастрами. Зачем же вы, достойнейший мой начальник и покровитель, ускромили у меня жалованье более нежели на месяц? Здесь в казенной экспедиции получен указ, что я удовлетворен с 25-го апреля, а мне отпущено ipso facto только с 2-го июня. Нельзя ли дополнить к концу года. При том за что же Амбургер лишается того, что грудью заслуживает. Я знаю, что вы в Петербурге дружны и уважаемы всеми министерствами; напишите требование и поможете нам грешным.
Извините, что так много говорю вам о своих карманных делах. О политических всегда буду доносить вам, как и е[го] с[иятельству] вице-канцлеру, с тою целью, что вы не откажете способствовать к успешному прохождению моей должности искренними советами. Опытность ваша велика, а моя часто недостаточна.
Примите уверение в непритворном чувстве уважения и преданности беспредельной, вашего превосходительства всепокорнейший слуга
А. Грибоедов» (12 июля 1828 г.).

Ф. С. Хомяков, дальний родственник Грибоедова, назначенный на его место секретарем по дипломатической части при Главноуправляющем Грузией, писал матери: «Грибоедов сюда приехал; он также отправляется в Главную квартиру и, полагаю, выедет завтра, так что может быть догонит меня на дороге и мы вместе поедем, вместе явимся к Главнокомандующему».

Утром 13–го  июля Грибоедов, в сопровождении секретаря Мальцова отправился в Главную квартиру на свидание с Паскевичем.

Предписание военного губернатора, генерал-адъютанта  Сипягина Гумринскому военному коменданту: «По прибытии в селение Гумри полномочного посланника и министра при дворе персидском с. советника Грибоедова, следующего в главный отряд к его сиятельству г. главноуправляющему предписываю в. благ. к месту назначения дать безопасный конвой при одном орудии».

Однако, неожиданное известие об эпидемии, распространившейся в войсках, заставило Грибоедова задержаться не далеко от в селения Шулаверы , а затем и вовсе возвратиться в Тифлис.

С казачьего поста Грибоедов отправил депешу к графу Паскевичу, в которой уведомил его о задержке в Шулаверах из-за заразы и просил подождать с обменом ратификацией с шахом до его приезда:
«Ваше сиятельство. Прибыв в Тифлис, я хотел тотчас же двинуться далее, чтобы явиться к вам, но неожиданное известие о заразе, распространившейся в войсках командуемого вами корпуса, объявшее ужасом Грузию, поставило меня в окончательную нерешимость. Несмотря на то, я собрался в главную квартиру, так как не мог получить ни от генерала Сипягина, ни из вашей канцелярии каких-либо сведений о последних сношениях наших с Тавризом и Тегераном. Позднее доставление мне кредитивных грамот также не могло не поставить меня в затруднение относительно того, на что решиться; я получил их при самом выезде из Тифлиса.
Я пишу вам из Шулавер, на полпути в Джелалоглу, который отстоит еще довольно далеко от цели моего путешествия. Испорченные от бывших ливней дороги делают следование в экипажах немыслимым, а крайний недостаток в подставных лошадях заставляет меня возвратиться в Тифлис. Я не упущу, впрочем, отправить мои вещи на вьючных лошадях. Умоляю ваше сиятельство не прогневаться за эту проволочку. Имея сделать вам весьма важные сообщения и узнав, что хан, следующий к вам с мирным трактатом, ратификованным его величеством шахом, готов отправиться к вашему сиятельству, я прошу вас остановиться обменом ратификаций до моего прибытия к шаху, которое, по всей возможности, постараюсь ускорить.
Соблаговолите уведомить меня вовремя, если найдете то удобным, о продолжительности карантинного очищения, которому я должен подвергнуться при переезде через границу, на пути следования к месту моего назначения.
Примите и пр.» (Около 13 июля 1828 г.).

14–го июля  Грибоедов  возвращается в Тифлис. Через день 16 – го неожиданно для всех делает предложение  Нине Александровне Чавчавадзе.

О своем сватовстве Грибоедов подробно рассказывает Булгарину в письме от 24 июля: «Это было 16-го. В этот день я обедал у старой моей приятельнице Ахвердовой, за столом сидел против Нины Чавчавадзевой, второй том Леночки, всё на нее глядел, задумался, сердце забилось, не знаю, беспокойства ли другого рода, по службе, теперь необыкновенно важной, или что другое придало мне решительность необычайную, выходя из стола, я взял ее за руку и сказал ей: Venez avec moi, j'ai quelque chose ; vous dire. <Пойдемте со мной, мне нужно что-то сказать вам.> Она меня послушалась, как и всегда, верно думала, что я ее усажу за фортепияно, вышло не то, дом ее матери возле, мы туда уклонились, взошли в комнату, щеки у меня разгорелись, дыханье занялось, я не помню, что я начал ей бормотать, и всё живее и живее, она заплакала, засмеялась, я поцеловал ее, потом к матушке ее, к бабушке, к ее второй матери Праск[овье] Ник[олаевне] Ахвердовой, нас благословили, я повис у нее на губах во всю ночь, и весь день, отправил курьера к ее отцу в Эривань с письмами от нас обоих и от родных».

Решение Грибоедова жениться  было для многих приятной неожиданностью. Аделунг, в частности, так  пишет об этом известии:«Очень меня ошеломило также известие о том, что Грибоедов женится. Его будущая жена - молодая шестнадцатилетняя княжна Нина Чавчавадзе; она очень любезна, очень красива и прекрасно образованна. Эта женитьба, естественно,  придает  совсем иной характер нашему обществу в Персии, и я  думаю,  что  я  буду  рад  этой перемене».

Нина Александровна уже славилась в Тифлисе как блестящая красавица и исключительного обаяния женщина. «… За ее ангельскую доброту, не вдаваясь в метафору, можно было назвать существом истинно неземным»,— говорит в своих воспоминаниях Ф.Ф. Торнау, автор документальных литературных произведений «Воспоминания кавказского офицера».

Весь день 17–го июля   Грибоедов провел в обществе невесты. Тогда же они написали  отцу невесты А. Г. Чавчавадзе, служившему в Эривани, письмо с просьбой о разрешении на брак.

В Российской империи действовал законодательно утвержденный порядок, согласно которому «запрещалось лицам, состоящим в службе, как военной, так и гражданской, вступать в брак без дозволения их начальств, удостоверенного письменным свидетельством».

Непосредственным начальником Грибоедова был министр иностранных дел К. В. Нессельроде; именно  к нему обязан был письменно обратиться Грибоедов за дозволением на брак.  На переписку с Петербургом уйдет не один месяц. Так долго Грибоедов ждать не мог. Его дорога к месту назначения и без того уже изрядно затянулась. Поэтому он решил пойти на  неожиданный шаг - получить письменное дозволение у Главноуправляющего Грузией графа Паскевича.

В ночь на 18–е июля Грибоедов  выехал на фронт, в  главную квартиру Паскевича, о местонахождении которой он не имел точных сведений. «На вторую ночь я без памяти от всего, что со мною случилось, пустился опять в отряд, не оглядываясь назад», - писал он Булгарину.

Перед своим отъездом  начал писать письмо к А. К. Амбургеру в Персию, которое завершил лишь в начале августа:
«Тифлис. 18 июля 1828.
Любезный Амбургер. Я сам еще не знаю, какого рода служебные обязанности я на вас возложу: по всему, что я слышу, ваши дела идут как нельзя лучше, о чем я уже сообщил в министерство: "Боюсь безвременным предписанием помешать его действиям, по всем дошедшим до меня слухам, весьма успешным и соразмерным его испытанным способностям и усердию" — Не найдя в канцелярии генерала<Паскевича> никаких предыдущих бумаг, касающихся наших последних сношений с Тавризом и Тегераном, я поспешил отправиться за ними в Каре. Но представьте мою неудачу. Мне доставили лошадей, которые не шли, что вынудило меня вернуться назад с третьей отсюда почтовой станции. И вот я вновь укладываю свои чемоданы, чтобы их навьючить на лошадей,— в ожидании верительных грамот, подписанных императором у Сатунова на Дунае, а также верительного письма для вас, которое было послано мне сюда. Я поручил теперь их перевести, и по приезде своем в Персию я отправлю ноту шахскому министерству о признании вас генеральным консулом на всем протяжении его государства. Жалованье ваше и вашего секретаря Иванова находится у меня. Что касается последнего, то убедите его от моего имени устроить так, чтобы вы были им довольны. Это для него единственный путь преуспевать по службе. Если я вам сейчас не посылаю денег, то это потому, что у меня нет никакой уверенности в том, что они безошибочно дойдут к вам»(Перевод с французского).

В дороге Грибоедов  получил письмо от Паскевича с уведомлением о намерении двинуться под Ахалкалаки. Разразившаяся гроза задержала Грибоедова на крутизне Безобдала на всю ночь.

20–го июля в 10 часу пополуночи Грибоедов прибыл в Джалал-Оглу и в 7 – м часу пополудни того же числа выехал в Гумри, в сопровождении Бамбагского и Шарагельского главного пристава Мириманова.

22-го Грибоедов был уже в Гумрах. Здесь нагнал его ответ А. Г. Чавчавадзе, отца Нины, с согласием на брак с дочерью. «В Гумрах же нагнал меня ответ от к[нязя] Чавчавадзева отца, из Эривани, он благословляет меня и Нину, и радуется нашей любви. - Хорошо ли я сделал? Спроси милую мою Варвару Семеновну и Андрея. Но не говори Родофиникину, он вообразит себе, что любовь заглушит во мне чувство других моих обязанностей. Вздор. Я буду вдвое старательнее за себя и за нее. Потружусь за царя, чтобы было чем детей кормить» (Письмо А.С. Грибоедова Ф. В. Булгарину).

В Гумрах же Грибоедов  узнал, что сообщение с главным отрядом прервано, в тылу образовались толпы турецких партизан.

На следующий день Грибоедов   отправился в главную квартиру Паскевича под Ахалкалаки. По дороге «наткнулся на отрядец из 2-х рот Козловского, 2-х 7-го Карабинерного и 100 человек выздоровевших,— сообщает он Булгарину, — всё это назначено на усиление главного корпуса, но не знало куда идти, я их тотчас взял всех под команду, 4-х проводников из татар, сам с ними и с казаками впереди, и вот уже второй день веду их под Ахалкалаки, всякую минуту ожидая нападения, коли в целости доведу, дай Бог».

25–го июля  Грибоедов прибыл в Ахалкалаки к генералу Паскевичу.  Перед отъездом в Персию ему необходимо было получить от Паскевича информацию об отношениях с Персией и переговорить о проектируемой им совместно с исполняющим должность начальника «Казенной экспедиции Верховного грузинского правительства»  П. Д. Завелейским «Российской Закавказской компании».

Но не только для этого совершал Грибоедов такой длительный путь, необходимо было также получить у главнокомандующего разрешение на бракосочетание. И разрешение было получено.

«25-го ввечеру, - вспоминает Муравьёв-Карский, -  я виделся на весьма короткое время с  Грибоедовым, который, отъезжая в Персию в звании генерального консула, заехал  повидаться с Паскевичем и принять от  него  приказания.  Но  сему  посещению  была  еще следующая причина. <...> Я был весьма далек от того, чтобы к нему иметь  дружбу  и  (как некоторые имели) уважение к его добродетелям, коих я в общем смысле овеем не признавал в нем, а потому и не буду повторять сего. Но как я сам удалялся от него, то и всякое сближение его с семейством моим было для  меня  неприятно.
Мне всегда было досадно видеть,  сколько  Прасковья  Николаевна  <Ахвердова> имела к нему доверенности, и тел неприятнее было узнать о  сильном  участии, которое она приняла в помолвке Грибоедова на Нине Чавчавадзевой,  ибо  он  к нам под Ахалкалаки приехал, к удивлению всех, уже женихом ее.
Грибоедов имел много странностей, а часто и старался прослыть странным, для чего  говорил  вещи  странные  и  удивлял  других  неожиданностью  своих поступков. Нина прежде еще его несколько занимала, и  как  он  извлекал  изо всего пользу для своей забавы, то пользовался пущенным о  том  слухом,  дабы выводить из себя ее страстного обожателя Сережу Ермолова. За это  однажды  у
них дошло было почти до поединка,  что  и  прекратило  насмешки  Грибоедова.
Приехавши из Петербурга со всею пышностью посланника при азиатском дворе,  с почестями,  деньгами  и  доверенностью  главнокомандующего,  коего  он   был родственник,  Грибоедов  расчел,  что  ему  недоставало  жены  для   полного наслаждения своим счастьем. Но, помышляя о жене, он, кажется, не имел в виду приобретение  друга,  в  коем  мог  бы  уважать  и  ум,  и  достоинства,   и привязанность. Казалось мне, что он только желал иметь красивое  и  невиннее
создание подле себя для  умножения  своих  наслаждений.  Нина  была  отменно хороших правил, добра сердцем, прекрасна  собой,  веселого  нрава,  кроткая, послушная, но не имела того образования, которое могло бы занять Грибоедова, хотя и в обществе она умела себя вести.  Не  имея  никого  другого  в  виду, Грибоедов думал о Нине и с сими  думами  отправился  в  Гумры,  дабы  оттуда приехать в  Каре  к  Паскевичу,  но  дорогою  вздумал  жениться  и  внезапно возвратился в Тифлис, приехал ко мне в дом и открыл свое намерение Прасковье
Николаевне, которая от сего была в восхищении. Кроме того, что она надеялась видеть их счастливыми, потому что заблуждалась насчет Грибоедова, ей  льстил выбор Грибоедова, ибо Нина была ею воспитана.  Она,  может  быть,  вспомнила вскоре после первой радости своей, что сие супружество  подает  ей  средства поправить свои дела по доверенности, которую Грибоедов имел у Паскевича. Она
вмиг побежала к Чавчавадзевым и без затруднения нашла скорое согласие на сие матери и бабки Нины, двух грузинок, из коих последняя хотя и умная  женщина, но прельщалась связью и сближением с  великою,  единою  ведомою  им  властью главнокомандующего в Грузии, коего участие было весьма нужно в  расстроенном состоянии дел семейства их и тяжбах <которые они> имели с казною.
Грибоедову сказано было испросить согласие Нины. Он  к  сему  приступил весьма простым образом и получил оное. Нина после говаривала, что она  давно уже имела душевную склонность к Грибоедову и желала его иметь супругом.  Все сие было улажено у меня  в  доме.  Послали  курьера  к  отцу  Нины,  который начальствовал войсками и областью в Эривани, и ответ от  него  получен,  без
сомнения, утвердительный; он всех более радовался сему союзу.
Итак, Грибоедов  из  Тифлиса  приехал  к  нам  в  Ахалкалакский  лагерь женихом. Я его видел  так сказать, мельком в палатке у Паскевича, и он хотел уже со мною быть на  родственной  ноге,  ибо  Ахвердовы  были  через  князей Челокаевых в родстве с Чавчавадзевыми; но я не отвечал ему тем же образом, и он мог видеть во мне прежнюю  мою  недоверчивость  к  нему.  Мне  весьма  не нравилось, напротив того, сближение его с моим семейством, и  я  безошибочно был уверен в сильном участии, которое Прасковья Николаевна принимала  в  сем браке. И Сережа Ермолов был в досаде, но он старался скрыть сие  и  говорил, что более не думает о Нине и желает ей всякого счастья» (Из записок Н.Н. Муравьёва-Карского).

В Ахалкалаки  Грибоедов продолжил письмо к А. К. Амбургеру:
«Ахалкалаки, 25 июля.
Я приехал сюда после бесконечных объездов, ибо всякое сообщение с Карсом было прервано, и главнокомандующий в это время двинулся к Ахалкалакам, которые и взял приступом, форт Гартвис тоже был взят третьего дня. Мы захватили множество пушек, знамен и пленных. Я говорил с Мирзой-Джафаром, его полномочия подтверждены, но у него их недостаточно для того, чтобы принять ратифицированный договор с нашей стороны. И даже есть разница в редакции копии трактата, которой он снабжен. Но я посоветовал графу пренебречь этой стороной дела. Гораздо же более существенным является то обстоятельство, что Аббасом-Мирзой не передано его делегату Мирзе-Джафару полномочий, равными которым снабжены наши уполномоченные. Я сам привезу наш ратифицированный трактат Аббасу-Мирзе. В ожидании этого его уполномоченный сообщил мне редакцию своей копии трактата».

26 – го июля из лагеря под Ахалкалаками Грибоедов написал письмо к  Нессельроде, в котором сообщает о своей деятельности:
«Господин граф!
Ввиду того, что директор Азиатского департамента объявил мне распоряжение вашего сиятельства, чтоб я направился как можно скорее к месту моего назначения, я покинул Петербург, как только получил часть бумаг, относящихся к моей отправке.
Только 13 июля я имел честь получить в Тифлисе верительную грамоту, но я не отправил курьера в Персию, чтоб объявить там о моем приезде, не узнав за это время ничего положительного о наших самых недавних отношениях с Тавризом и Тегераном.
Вернувшийся господин Коцебу – офицер генерального штаба, выполнив свою миссию, которая заключалась в том, чтоб нам возвратили пленных соотечественников, пожаловался мне на медленность, с которой персы проводят их выдачу.
Генерал Сипягин сообщил мне донесение относительно Талышского ханства, где пришлось применить силу против хана этой провинции, который иначе не захотел уступить ее.
Армянский епископ Нерсес, прибывший из Эчмиадзина, говорил мне много насчет переселенцев 8000 семейств армян, которые пришли из-за Аракса, чтобы поселиться в наших провинциях; вследствие этого Марага, Салмаст и Урмия почти обезлюдели, что для Аббас-Мирзы, согласно финансовому вычислению персов, составляет потерю в 100 000 туманов ежегодного дохода, или 4 курура капитала; это его чрезвычайно огорчило.
Гассан-хан, брат бывшего Эриванского сардара, и Мехмед-Эминхан – пасынок шаха, оба содержащиеся в качестве пленников в Тифлисе, навестили меня там, в числе многих других.
От них я узнал, что договор, судя по письмам, недавно ими полученным, был уже ратифицирован шахом и что посланный Аббас-Мирзы должен был в скором времени передать его для обмена в штаб-квартиру графа Эриванского.
Я послал срочно донесение его превосходительству, советуя ему задержать у себя посланца-перса до тех пор, когда я смогу прибыть в его ставку, в Карс, доступ куда стал опасным вследствие заразной болезни, занесенной туда пленными турками; неизвестность, в которой я находился относительно вопросов, возбуждаемых вами в настоящее время с персиянами, не дала мне возможности долго задержаться в Тифлисе.
Я скоро, вслед за своей депешей, отозвался к главнокомандующему. Прибыв в Гумри, я нашел, что всякие сообщения с ним на Карс были прерваны, что он должен был двинуться на Ахалкалаки, и я немедленно присоединился к маленькому отряду из 600 человек, который туда направлялся и с которым я и прибыл туда, уже после того, как эта местность была взята штурмом.
Я действительно нашел у главнокомандующего мирзу Джавара, подателя персидской ратификации Туркменчайского договора, который немедленно будет обменен на ратификацию нашего двора.
Через этого возвращающегося посла я извещаю Аббас-Мирзу и Абул-Гассан-хана о моем скором приезде в Персию.
Тон Мирзы Джавара самый покорный на свете, уже нет в этих людях прежней уверенности самомнения; он проявляет наибольшую покорность всему, что требуют от его повелителя. Миссия имеет своей задачей, помимо обмена ратификациями, рассмотрение некоторых вопросов местного интереса, касающихся вознаграждения персидских подданных, бывших собственниками в Ереване.
Господин Фелькерзам – адъютант главнокомандующего, которому было поручено преподнести Аббас-Мирзе портрет и письмо его величества императора, – вернулся из Тегерана; он говорил мне, что его принимали всюду в Персии с самым большим почетом и принц окружил большой пышностью его приезд ко двору; этим он хотел показать окружающим и самому народу, что он был польщен выражениями благосклонности, которыми его величество – наш милостивый государь – изволил его удостоить. Шах решительно отказал разным посланцам-туркам в своем сотрудничестве в делах, которые им предстоит распутать с нами. Весь его Совет совершенно согласен с его мнением. Аббас-Мирза идет еще дальше: он искренно желает перенести войну в Багдад, если ему гарантируют владение им в будущем и еще, помимо этого, если шах представит ему для этого средства.
Господин Амбургер добавляет в своей последней депеше, что принц очень огорчен, что его величество государь не согласился его принять тотчас же, что он горит желанием броситься к ногам его величества, пусть даже это будет в русском лагере, что он чувствовал бы себя очень польщенным, если б император приблизил его к своей особе, окруженный воинственной пышностью, среди тех блестящих побед, которые его величество государь одерживает в настоящее время над турками.
Если я осмелюсь изложить свое мнение вашему сиятельству, я ничему этому не верю, этот принц, еще так мало утвердившийся в своем правлении, очень озабочен тем, чтоб снова завоевать у своего отца и своей нации то доверие, которое было сильно подорвано его неудачами; такой дальний путь ему в настоящую минуту очень трудно предпринять.
Я полагаю, что эти проявления являются только выставлением напоказ преданности нашему августейшему повелителю, разве только в случае, если люди и обстоятельства совершенно изменились в Персии со времени последней войны. Все еще остается вопрос об уплате 8-го курура за обусловленную эвакуацию Хоя.
Ваше сиятельство уже неоднократно были осведомлены главнокомандующим о разных предложениях принца на этот счет.
Господин Амбургер отчаивается в возможности получить эту сумму. С этой стороны мирза Джавар уверяет меня, что деньги готовы и что его повелитель не замедлит произвести уплату по истечении срока; но настроение Аббас-Мирзы столь переменчиво, что я не могу ничего утверждать насчет этого вашему сиятельству, с той оговоркой, что буду сообщать все, что узнаю верного по этому вопросу по прибытии в Тавриз.
Что касается способа уплаты, я буду руководствоваться последними инструкциями, которые ваше сиятельство отправили графу Эриванскому от 18 июня из лагеря под Карассан.
В общем, я очень рад, что могу успокоить ваше сиятельство относительно наших сношений с Персией и того, с какой осторожностью и энергией до сего велись дела с нашей стороны, хотя честь этого мне отнюдь не принадлежит.
Благодаря счастливой случайности, посланец Аббас-Мирзы очутился при штурме Ахалкалак и сильное впечатление, которое произвела на него неустрашимость наших войск, очень кстати вновь пробудило в нем воспоминания о годе, проведенном у своих, когда он вернется в свое государство.
Проникнутый важностью тех интересов, которые привлекают в настоящее время внимание вашего сиятельства и которые могут оставить вам мало времени для занятий делами более мелкого порядка, я не осмеливаюсь расширять далее настоящий мой доклад и даже в будущем постараюсь уложиться в еще более тесные рамки.
Что касается текущих коммерческих дел миссии, которые мне поручены, я уже отправил несколько отношений в Азиатский департамент, что и буду продолжать в дальнейшем.
Имею честь быть с особенным почтением и уважением, господин граф, вашего сиятельства весьма покорным слугой.
Александр Грибоедов.
№ 10
Лагерь под Ахалкалаки. 26 июля 1828»(Перевод с французского).

29-го Грибоедов был уже в Гумрах. В письме  к  Ахвердовой сообщает о движении под Ахалкалаки; просит напомнить о нем Нине Чавчавадзе:
«29 июля. Гумры
Любезнейшая и дражайшая Прасковья Николаевна. Представьте себе мою досаду! Идем на Ахалкалаки, с Карсом сообщения больше нет, я следую за общим потоком, и в сотый раз уже, думаю, должен бросить весь свой багаж. Как все это затруднительно, сколько лишних расходов! И для чего вся эта гонка? Скажите Нине, что так не будет долго продолжаться; вскоре, самое большее через два года, я заживу отшельником в Цинондалах.  Курьер мой все не появляется, и где и когда он меня сыщет? Я укрылся в палатке, дует сильнейший ветер, всех нас, думаю, унесет. Мы с Мальцевым загнали нескольких лошадей, из тех, что я купил в Тифлисе. И зачем только мы так спешили! Добрейший друг мой! Говорите с Ниной обо мне побольше, всякий раз, как нечего будет делать лучшего. Помните, что мы оба Вас любим как нежную мать; она и я, мы - Ваша приемная чета, Ваши дети.
Прощайте, нежно Вас обнимаю.
Г. ».

4–го августа  около 6–ти часов вечера Грибоедов возвратился в Тифлис.  «4-го, в субботу, - сообщает Аделунг в письме к отцу. -  я имел намерение отправиться с Мензенкампфом  опять  в колонию. Семен уже подал мне после обеда лошадь  и  мы  собирались  выехать, когда я узнал от кого-то из посетителей Ховена, что он  встретил  одного  из наших курьеров и от него узнал, что Грибоедов следует за ним. Я отложил свою поездку, отпустил Мензенкампфа одного  и  поехал  к  Паскевичу  ожидать  там Грибоедова. В шесть часов он действительно приехал - я был очень рад увидеть его опять;  казалось, что и он мне  обрадовался  (по  крайней  мере,  он  так сказал). Он нашел,  что  в  течение  нашей  трехнедельной  разлуки  я  очень поправился; по его словам, ему было вдвойне приятно  видеть  меня  здоровым, так как он был уверен, что я болен; он не мог думать,  что  я  смогу  хорошо переносить здешний климат, так  как  все  бывшие  здесь  петербуржцы  всегда переносили вначале легкую лихорадку...»