О прощении художника - фр. 1

1.
СВИДЕТЕЛЬСТВА

Перед тем как обратить к читателю мою речь, — речь, ко¬торая некоторым послышится странной, а иных и возмутит, — я хочу привести несколько свидетельств, несколько признаний. Из них станет видно, что не одного только моего опыта плоды легли в основу сделанных мной умозаключений. И поскольку речь дальнейшая — о художестве и художнике, я обращаюсь за свидетельствами к поэтам, ибо поэты — это те художники, которые в наибольшей степени способны сознательно обобщить и философски сосредоточить свой духовный опыт. Их свидетельства поистине бесценны, потому что звучат они из глубин их собственной духовной жизни, из терний их личной судьбы и художнической драмы.

Юрий ОДАРЧЕНКО:

Печаль, печаль, которой нет названья:
Печаль сознанья красоты —
Безмолвное очарованье
Земной несбыточной мечты.

Есть в той печали смысл глубокий
И в нем потусторонний миг,
Когда ты слышишь зов далекий,
Летящий из миров иных.

Божественное обещанье
Бессмертия в нем слышишь ты.
И нет тоске твоей названья
Перед сознаньем красоты.

* * *

Иоганн Вольфганг ГЁТЕ:

Им не услышать следующих песен,
Кому я предыдущие читал.
Распался круг, который был так тесен,
Шум первых одобрений отзвучал.
Непосвященных голос легковесен,
И, признаюсь, мне страшно их похвал.
(перевод Б. Л. Пастернака)

* * *

Александр ПУШКИН:

Когда бы все так чувствовали силу
Гармонии! но нет: тогда б не мог
И мир существовать; никто б не стал
Заботиться о нуждах низкой жизни;
Все предались бы вольному искусству.
Нас мало избранных, счастливцев праздных,
Пренебрегающих презренной пользой,
Единого прекрасного жрецов.

* * *

Завистник. Я завидую; глубоко,
Мучительно завидую. — О небо!
Где ж правота, когда священный дар,
Когда бессмертный гений — не в награду
Любви горящей, самоотверженья,
Трудов, усердия, молений послан —
А озаряет голову безумца,
Гуляки праздного?..

* * *

Михаил ЛЕРМОНТОВ:

Я жить хочу! хочу печали
Любви и счастию назло;
Они мой ум избаловали
И слишком сгладили чело.
Пора, пора насмешкам света
Прогнать спокойствия туман;
Что без страданий жизнь поэта?
И что без бури океан?
Он хочет жить ценою муки,
Ценой томительных забот.
Он покупает неба звуки,
Он даром славы не берет.

* * *


Аполлон МАЙКОВ:

Гармонии стиха божественные тайны
Не думай разгадать по книгам мудрецов:
У брега сонных вод, один бродя, случайно,
Прислушайся душой к шептанью тростников,
Дубравы говору; их звук необычайный
Прочувствуй и пойми... В созвучии стихов
Невольно с уст твоих размерные октавы
Польются, звучные, как музыка дубравы.

* * *

Александр ПУШКИН:

Пока не требует поэта
К священной жертве Аполлон,
В заботах суетного света
Он малодушно погружен;
Молчит его святая лира;
Душа вкушает хладный сон,
И меж детей ничтожных мира,
Быть может, всех ничтожней он.

Но лишь божественный глагол
До слуха чуткого коснется,
Душа поэта встрепенется,
Как пробудившийся орел.
Тоскует он в забавах мира,
Людской чуждается молвы,
К ногам народного кумира
Не клонит гордой головы;
Бежит он, дикий и суровый,
И звуков и смятенья полн,
На берега пустынных волн,
В широкошумные дубравы...

* * *

Шарль БОДЛЕР:

Какой пронзительной силой полны часы осеннего заката. Они пронзительны до боли. Безотчетность восхитительных ощущений, возбуждаемых ими, неразделима с напряженностью, и острота чувства так велика, что различаешь дыхание Вечности.
Что за неизъяснимое наслаждение — погружать взгляд в необъятность неба и моря! Одиночество, тишина, несравненное це¬ломудрие лазури!.. Лишь лоскуток паруса мелькнет на горизон¬те. И как схожа с неизбывной тоской моей жизни далекая отчуж¬денность этого пятнышка... Монотонная мелодия прибоя... Все вокруг мыслит мною, или сам я мыслю им (во власти грез я уже теряю себя). Все мыслит, говорю я, но без доказательств, без силлогизмов, без выводов — словно музыка или живопись...
И, однако, эти мысли — исходят ли они от меня или окружающих меня предметов — вскоре становятся слишком напряженными. Сила наслаждения порождает тревогу и мучительную боль. Нервы перенапряжены и уже не в состоянии ответить ничем, кроме звенящего тоскливого трепета.
И глубина неба начинает навевать уныние; его прозрачность полна безнадежности; страшное зрелище бесчувственности моря возмущает... Что же выбрать? Обреченность на вечное страдание или вечный отказ от красоты?
Природа, безжалостная волшебница, повергающая в прах соперника, оставь, освободи меня!
Познание красоты — это поединок, в котором художник кричит от ужаса, прежде чем быть побежденным!
(перевод Н. А. Голубенцева)

* * *

Александр ПУШКИН:

Змея увидела подснежник, ранний цвет,
И ядом облила прелестное растенье.
Так гений, наглости завистника предмет,
Страдает без вины и терпит униженье.

* * *

Рабиндранат ТАГОР:

Единство стиховорения выражено в его ритмическом языке, в его характерности. Ритм проявляется не просто в соразмерном сочетании слов, но и в значимом соединении идей, в музыке мысли, порождаемой трудно определимым принципом расстановки, который основывается не на логике, а на внутренней интуиции.
Если созданный человеком мир представляет собой не столько выражение его творческого духа, сколько механическое устройство, ...то наше выражение сковывается и ремесленническая сноровка подменяет собой богатство, характерное для живого развития.
Повсюду на этой земле бодрствует и шлет свое приветствие Дух рая. Он тайно достигает нашего внутреннего слуха, настраивая арфу нашей жизни, которая воссылает музыку своих стремлений за пределы конечного, не только в молитвах и надеждах, но и в храмах, этих языках каменного пламени, в картинах, увековечивающих мечты, в танце, который представляет собой экстаз созерцания...
Художник должен провозгласить свою веру в вечное «да», зая¬вив: «Я верю в то, что над нашей землей и в ней существует иде¬ал, идеал рая, являющегося не плодом фантазии, а, напротив, абсолютной реальностью, в которой все существует и движется».
(перевод А. Саховаллера)

* * *

Георгий ИВАНОВ:

Душа черства. И с каждым днем черствей.
— Я гибну. Дай мне руку. Нет ответа.
Еще я вслушиваюсь в шум ветвей,
Еще ловлю игру теней и света...

Да, я еще живу. Но что мне в том,
Когда я больше не имею власти
Соединить в создании одном
Прекрасного разрозненные части.

* * *

Остановиться на мгновенье,
Взглянуть на Сену и дома,
Испытывая вдохновенье,
Почти сводящее с ума.

Оно никак не воплотится,
Но через годы и века
Такой же луч зазолотится
сквозь гаснущие облака,

Сливая счастье и страданье
В неясной прелести земной...
И это будет оправданье
Всего, погубленного мной.

* * *

Несомненно, всякий начитанный человек сможет без труда продолжить этот короткий ряд свидетельств, ибо вся история духовных прозрений о художестве и судьбе художника насыщена признаниями и умозаключениями, ближайшим образом родственными тем, что приведены мной. Я же намерен ограничиться процитированным, так как оно, на мой взгляд, вполне охватывает проблематику дальнейших моих рассмотрений. Все последующие углубления и уточнения я предоставляю течению мысли, однако читателю, которому мои выводы покажутся чересчур нестерпимыми, я бы посоветовал еще раз заглянуть в главу «СВИДЕТЕЛЬСТВА» и делать это всякий раз, как он почувствует, что трезвый ум его готов закипеть под натиском возмутительной несообразности читаемого.

ОБРАЩЕНИЕ ПЕРВОЕ

Простите художника! Он зрит красоту!
Простите ему забвение жизни, простите ему отвержение мира. Простите художника. Он — отверженный! Раб Божий и Божий избранник, он оставлен в одиночестве дара между вечным стремлением вместить совершенство и вечной судьбой неудачи, ибо нету даров созидания, равных силе Создателя. Человеку дан Дух созерцания совершенства, но слабы силы его. И нет бульшей муки, чем созерцать духовным взором полноту совершенства, не умея и предельным напряжением существа своего объять, охватить духовносозерцаемое, вобрать невместимое, выразить невыразимое. В художнике живет образ красоты райской, полной, целостной. Дар же объемлет всегда только часть, только сколок. Душа художника пожизненно раздираема этим противоречием. Оно рождает в нем безумие надежд, оно дает ему чувство, ни с чем на свете не сравнимое по глубине, болезненности и сладости. Оно дарует ему 
х у д о ж е с т в е н н у ю   т о с к у. Да, именно так переживается недостижимость совершенства, невместимость Божественной Красоты, открытой художнику в Духе, в красоту частичную, земную, данную ему в даре. Это тоска, ...это сладкая боль. Очень наивно думать, что художнику, главным образом, сладко его личное до¬стижение, хотя и есть, без сомнения, эта краткая награда творцу. Но главная сладость в самой тоске, в самой боли! Именно мука художественной тоски — мука о неполноте, об ущерб¬ности земной красоты — несет с собою переживание красоты совершенной, вечной. Художество есть мечта о Рае, и оно есть мука о грехе, о плене человеческом. Оно обязано страдать. У него нет права на счастливую жизнь! Счастливое, удовлетворенное собой художество есть само по себе грех. За него карается художник отъятием творческой силы. Страдая о несовершенстве своих творе¬ний, входит худож¬ник в божественную непогрешимость идеала. Входит духом своим, входит, обреченный на страдание. Только из духовного пребывания в идеальном и можно страдать несовершенством реального. Только созерцая совершенство в Духе, можно мучиться ущербностью мира.
Так дается художнику жизнь ...так посещает его боль и сладость — чувство собственного бессилия и касание беспредельной мощи божества. В тоске и невместимости переживает художник Богоединство. Тайная надежда еще раз соприкоснуться с Богом — вот что дает художнику силы продолжать свой страдальческий путь.
Творящий частичную красоту художник предан Богу как абсолютной красоте. Он служит Богу своей тоской, вечным бдением недовольства. Он только и делает, что подносит слабые создания рук своих к свету божественного совершенства.