Екатерина

         История основана на реальных событиях

 

   Центральная аллея городского парка была почти безлюдна, лишь в самом её начале виднелись фигуры мужчины и женщины, – они шли прогулочным шагом и о чём-то тихо переговаривались. При встрече с редкими прохожими их беседа прерывалась, но ненадолго: как только они оставались одни, она тут же возобновлялась.
   - В судьбе моей бабушки было всё, - говорил мужчина, - и радость, и горе, и потери. О приобретениях не ведаю, знаю только, что моё детство, отрочество и юность прошли с её участием, и мне кажется, я был её самым любимым внуком.
   - Она была красивой? - спросила спутница.
   - Идеально нет, её красота была в другом: в стойкости, решительности, мягкости и конечно женственности, – эти качества бабушка Екатерина сочетала в себе удивительно гармонично. Она была высокая, прямая, статная, особым её украшением была длинная русая коса за плечами, а если бабушка надевала длинное приталенное платье, то от неё и вовсе глаз нельзя было оторвать. Она любила бусы, шляпки, зонты, – особенно летние, – ей нравилось плести венки из луговых цветов, – их она носила сама и одаривала ими сестёр и подруг. Но это в молодости, ещё до революции, а когда власть перешла к Советам, её мама – моя прабабушка – добровольно отдала свой двухэтажный особняк большевикам, сама с семьёй жила  в другом, – одноэтажном, который предположительно в конце двадцатых годов также был отдан властям, но уже в добровольно-принудительном порядке. Лишилась семья и своей поместной деревни Доброводы с двумястами дворов.

   - Получается – их выгнали? - спросила Ирина Павловна.
   - Получается так, - отвечал мужчина. - Взамен отданных поместий бабушке Екатерине с дочерьми Асей и Надей (моей мамой) выделили половину одного из домов, – вторая половина принадлежала другому хозяину (где в это время была прабабушка, – не знаю). Этот дом, полагаю, также был у кого-то реквизирован, кстати, позднее в нём жил и я со своей семьёй до отъезда на север. На стене большой комнаты баба Катя повесила портреты прабабушки и прадеда, рядом висела картина одноэтажного имения с садом. На портрете прадеда Григория она закрасила погоны, на вопрос её дочери Аси – «зачем?» (ведь Григорий Павлович не был ни царским офицером, ни полицейским), – она отвечала: - «Кто ж будет разбираться в этом? Лучше от греха подальше».
- А что стало с двухэтажным особняком ваших предков, Владимир Михайлович? - продолжала расспрашивать спутница.
- Двухэтажный особняк, состоявший из двадцати комнат, клубного зала и нескольких подвально-подсобных помещений, в двадцатых годах занял… - кто бы вы думали?
- Кто?
- Уманский НКВД! Остаётся только догадываться, под что был приспособлен второй этаж здания, потому что его окна тут же были «украшены» массивными решётками. И знаете, что любопытно, Ирина Павловна, – перед тем, как отдать особняк большевикам, мои предки успели спрятать в тайник драгоценности и столовое серебро: закопали где-то во дворе. Но удалось ли потом забрать их оттуда, неизвестно, хотя знаю, что кое-какое серебро у бабы Кати всё же было, – она во время гражданской войны выменивала его на продукты и этим поддерживала всю семью, кое-что даже подарила потом дочерям.
 
   - Может, это и был тот самый тайник? - спросила Ирина Павловна.
   - Не думаю, - отвечал Владимир, - скорее всего, это было то немногое, что удалось бабушке сохранить для спасения семьи от голода, хотя она сама при этом подвергалась невероятной опасности. И вот что интересно: как рассказывала тётя Ася, в середине двадцатых годов прошлого века бабушку Екатерину, оказывается, таскали в НКВД и там требовали от неё ответа на вопрос – «где спрятано золото?»
   - Неужели догадывались? 
   - Может и догадывались, а может предполагали, но бабушка мужественно отвечала: - «Мы всё отдали властям – вместе с имением». Но как ей удавалось выкручиваться из этой страшной ситуации, – одному богу известно. Знаю только, что тётя Ася, которой в то время было восемь лет и которую бабушка, отбывая в НКВД, запирала дома на замок, – вылезала в форточку и бежала туда же, моя мама в это время была на занятиях в медучилище и присмотреть за младшей сестрой никак не могла.
   - И что же Ася?
   - Ася прибегала в имение в слезах и, стоя перед грозными «дяденьками» в форме, кричала: - «Где моя мама?! Отдайте мою маму!»
   - Отдавали?
   - Отдавали, – коли Екатерина Григорьевна оставалась жива.
   - Смелая была ваша бабушка, – представляю, каково ей было находиться в собственном особняке у службистов на прицеле!
   - Смелости и мужества ей было не занимать, - сказал Владимир, - это в её характере. А вот куда исчез отец бабушки, – мой прадед Григорий, – до сих пор неизвестно. Он ведь был судебным исполнителем в городе, и я предполагаю, что его репрессировали ещё в начале двадцатых годов, а прабабушка Синклитикия, видимо опасаясь за свою семью, никому не рассказывала об этом. А может, он и своей смертью умер, – теперь уже не узнать.

   - Но какое необычное имя у вашей прабабушки, – Синклитикия! - с улыбкой проговорила Ирина. 
   - Имя действительно необычное, - сказал Владимир, - и хорошо было бы знать историю его присвоения, но увы… Знаю только, что, согласно одним источникам, в переводе с древнегреческого оно означает сенатская, сенаторша, – согласно другим с греческого, – светоносная.
   - Светоносная… – очень красиво! И сенаторша… – тоже звучит. А почему её дочь – вашу бабушку – назвали Екатериной? Может, это имя тоже с чем-то связано, – или с кем-то?
   - Вы угадали, – думаю, её назвали в честь царицы Екатерины, которая, по рассказу бабушки, в конце 17-го века, путешествуя по южным российским губерниям, якобы заезжала в Умань к графу Потоцкому, имение которого располагалось в Софиевском парке*. Представьте себе, – чтобы царица могла проехать в карете на санях, дорогу на протяжении пяти вёрст до имения графа предварительно отсыпали солью. Легенда это или правда, – не знаю, но историю с отсыпкой дороги во время путешествия императрицы по югу России некоторые источники всё же упоминают. Но была ли она отсыпана именно к поместью Потоцкого, и заезжала ли она к нему, точно сказать тоже не могу, хотя прабабушка моей прабабушки была современницей царицы, и коли эта легенда в семейном предании передаётся из поколения в поколение, вполне возможно, что так и было.
   - М-даа, - рассмеялась Ирина Павловна, - прихоть венценосной царицы, да ещё какая: летом зимы ей захотелось! Значит, ваши предки из Умани?
   - Так точно, из Умани. Как я и говорил, бабушка моя была личностью легендарной, – в памяти нашей семьи хранятся две героические истории из её биографии.
   - А давайте-ка присядем, - предложила Ирина.
   - Давайте, - согласился Владимир, - тем более, здесь будто бы и дождя не было.
   - Просто скамейку защитил клён, - указывая на дерево, ответила она, - посмотрите, какой он раскидистый! А дождь… он покапал и прошёл, да и вечер тёплый, – почти летний. Но прошу вас, продолжайте, личные истории, – такие, как ваши, да ещё в близком сочетании с историей страны, – захватывают особенно.
   - Спасибо, тогда история первая.
 
   Во время гражданской войны Екатерина Григорьевна работала медсестрой в Уманском госпитале, – она имела соответствующее медицинское образование, как и многие женщины дворянских сословий того времени. И вот однажды – это было в сентябре 1919 года – со стороны Белогрудовского леса через Софиевский парк в Умань ворвались банды Махно**, – Екатерине Григорьевне было тогда тридцать два года, и она в тот день как всегда работала в госпитале, ухаживая за ранеными красноармейцами, не успевшими эвакуироваться при отступлении. Батька Махно в это время с Красной Армией уже не дружил, не жаловал он и белых с Петлюрой, – в общем, был сам по себе.
   Его люди, осмотрев лечебный корпус и другие помещения, велели персоналу вывести раненых на площадку перед госпиталем и построить в шеренгу для расстрела. Персонал госпиталя воспротивился этому чудовищному приказу, и это страшно рассердило Махно, – он приказал вывести во двор не только раненых, но и медицинских работников. Всех построили в общую шеренгу и начали отсчёт, согласно которому каждый десятый шёл в расход.
   Владимир умолк.

   - А... ваша бабушка? - спросила Ирина. 
   - Из первых двух десятков было уже расстреляно два человека, счёт пошёл по третьему, в котором десятой стояла бабушка Катя. Но на её счастье в это время в город с севера и запада ворвались петлюровцы, с юга и востока – белые, об этом Махно донесла разведка, так что выполнить своё чёрное дело он не успел. Со своими людьми батька попал в окружение, таким образом Екатерина Григорьевна и сотрудники госпиталя были спасены. Спаслись ли раненые красноармейцы, – не знаю.
   - Вашу бабушку хранил, наверное, сам Господь бог.
   - Судя по тому, что произошло с ней через двадцать два года, наверное, да, - кивнул Владимир.
   - Это было во время Великой Отечественной войны?
   - В её начале. Но прежде Екатерине Григорьевне пришлось пережить репрессии в отношении её брата Владимира, – моего тёзки и двоюродного деда, – он жил тогда с семьёй в Киеве. Первый раз его арестовали в 1931 году по так называемому делу «Весна», но через полтора года отпустили; второй раз в застенках НКВД Владимир Григорьевич оказался в сентябре 1937 года, – оба раза по ложным доносам. Через месяц его расстреляли, а через некоторое время арестовали его жену Ольгу и отправили в АЛЖИР – Акмолинский лагерь жён изменников Родины. О том, что Владимира расстреляли, бабушка Екатерина и её мама Синклитикия возможно не знали, но судя по тому, какие зверства творились службистами НКВД в их собственном Уманском имении, думаю, догадывались. Вас не утомили подробности?
   - Нет-нет, – продолжайте пожалуйста.

   - Вторая история, произошедшая с Екатериной Григорьевной, пришлась на время оккупации гитлеровцами города Умани, она также едва не стоила ей жизни. Случилась она в первые недели операции «Барбаросса»***, в это время группы немецкой армии «Юг» заняли города Львов, Тернополь, Винницу и Житомир, в середине июля со всех сторон был окружён и город Умань. К восьмому августа сопротивление бойцов Красной Армии было сломлено, и город полностью заняли немцы.
   Для советских военнопленных на территории карьера города Умани фашисты соорудили концлагерь, который неофициально назывался «Уманская яма», они расстреливали военнопленных евреев, комиссаров, политработников, раненых и слабых; многие пленные погибли из-за плохих условий содержания в лагере. Обстановка в городе была не просто тревожная, – страшная. Баба Катя во время оккупации продолжала работать в Уманском госпитале, в котором, как и в гражданскую войну, проходили лечение бойцы Красной Армии, попавшие в окружение при отступлении. Немцы приставили охрану к госпиталю и стали использовать раненых для различных хозяйственных работ (их потом расстреляли).

   В дом к бабушке заселился немецкий офицер с денщиком. При первоначальном осмотре квартиры большое впечатление на него произвели старинные портреты её родителей и моих пращуров – Григория и Синклитикии. По их одежде немец понял, что семья принадлежала к богатому сословию. Рядом с портретами висела та самая картина с одноэтажным имением, – офицер прохаживался вдоль стены и удовлетворённо приговаривал: «О, гут-гут!»
   Осмотрев квартиру, офицер сказал, что будет жить в большой просторной комнате, а хозяйке с дочерью Асей велел перебираться в маленькую. Ася, кстати, неплохо говорила по-немецки, что немного облегчило их участь; языку её научила жена другого брата бабы Кати (Александра), которая была немкой, – они жили в Москве и летом до войны часто бывали у них в гостях. Моя мама, брат и сестра в это время находились в казахском городе Караганде в эвакуации. Отец с первых дней войны воевал в рядах Красной Армии, поэтому нашей семье – семье советского офицера – оставаться в Умани никак нельзя было.

   - А где в это время находились, вы Владимир Михайлович? - спросила собеседница.
   - Меня тогда ещё на свете не было, Ирина Павловна, – я родился в эвакуации в Караганде после того, как к маме на побывку с фронта приезжал отец, получивший ранение.
   Так вот, однажды во время артиллерийского обстрела в госпитале, где работала бабушка, вылетели оконные стёкла. Чтобы застеклить окна, немцы заставили ходячих раненых таскать ящики со стеклом, один из красноармейцев, не выдержав тяжести, упал и уронил ящик, стекло разбилось. Сопровождавший его немец взвёл курок автомата и направил на пленного, находившаяся поблизости Екатерина Григорьевна бросилась к немцу, схватила его за грудки и закричала:
   - Что ты делаешь?! Его же родила мать, и тебя родила мать! Она не переживёт смерти своего сына! У тебя есть муттер, есть? Вот и у него есть – не стреляй  в него!
   Лицо солдата побагровело, он зло посмотрел на женщину и перевёл дуло автомата ей в грудь. В это время мимо проходил офицер, квартировавший в доме бабушки, он что-то сказал солдату, и тот опустил автомат. Так моя бабушка избежала смерти во второй раз.

   Владимир снова умолк, Ирина Павловна под впечатлением услышанного тоже молчала. Мимо них прошли девушка и парень, – молодой человек держал на руках ребёнка, девушка катила впереди себя коляску. Проводив взглядом удаляющуюся пару, Владимир Михайлович снова заговорил: 
   - Бабушка ещё рассказывала, как через два с половиной года оккупации наши войска погнали фашистов из города и как они позорно драпали оттуда. Некоторые удирали, извините, в нижнем белье, – наши бойцы гнали их с таким напором и рвением, что они даже свои самолёты не успели поднять с аэродромов, но город тем не менее гитлеровцы уничтожить всё же попытались: многие здания сгорели, иные были разрушены, другие заминированы. Говорю сейчас об этом, а сам вспоминаю начало пятидесятых, когда мы, малыши, устраивали походы в разрушенные здания, чтобы отыскать что-нибудь интересное, – игрушки, например. Поднимались на этажи по уцелевшим лестницам и бегали по квартирам.
   - Находили?
   - Да что там можно было найти? Везде одно и тоже: оборванные занавески, исковерканная мебель, разбросанные черепки посуды, битые стёкла, битое оружие. Но находили и игрушки, только тоже побитые, – наподобие рассечённой пополам красавицы-куклы, которая попалась мне однажды в одной из квартир.
   - Как же вы не боялись лазить по этим развалинам, ведь там же могли быть мины?
   - К тому времени всё уже было разминировано.
   - Всё равно было небезопасно! Почему взрослые отпускала вас на эти забавы?
   - А мы никому ничего не говорили, – взрослым незачем было знать о наших героических похождениях, - Владимир улыбнулся. - Помню, в нашем огородике мы со своим старшим братом однажды нашли немецкие каски, сложенные одна-в-одну и присыпанные землёй, но как они попали туда, – загадка, – наверное, денщик офицера, квартировавшего у бабы Кати, закопал. Ещё помню, как на сожжённой фашистами фабрике мы с братом собирали древесный уголь, а потом аккуратненько складывали его в мешочек и доставляли домой, – вот как раз об этом взрослые нас просили, и неоднократно. Потом они бросали уголь в печь, чтобы раскалить его до красна, потому что…
   - Потому что раскалённым углём тогда заправляли чугунные утюги, - подхватила Ирина Павловна. - Помню их, – тяжёлые такие, неуклюжие, – ими бельё гладили.
   - Совершенно верно, а на месте этой фабрики потом построили роддом, и в нём, к слову сказать, родился мой первенец. Но в продолжение темы о находках расскажу ещё об одном случае.

   Однажды мой старший брат и его приятель спустились в подземный тоннель, чтобы более тщательно обследовать его, – мне тогда было три года, и они не взяли меня с собой, – там им попалась вещица, которая была гораздо страшнее разорванной куколки и которая могла стоить им жизни. А тоннель начинался от нашего погреба и проходил под уличной дорогой к соседскому напротив (там жила тётя Соня), но кем, когда и зачем был сделан этот подземный переход, – нам было неведомо. Есть мнение, что эти подземелья, коих под городом великое множество, стали строиться задолго до 17 века. Кстати, обустраивались они добротно: стены и своды были выложены из крепкого красного кирпича, двери, закрывающие входы-выходы, были тяжёлыми и массивными, и вполне возможно, что эти подземелья служили местным жителям своеобразным убежищем от неприятеля. История Умани ведь очень богата, – в чьих руках она только не побывала! Городом в своё время владела польская шляхта, его жгли и разрушали татары и турки, – да каких только событий там не происходило!

   И вот как-то днём Славик с приятелем спустились в погреб, и через некоторое время по выходе из него глазастый Славик в правой стене тоннеля, чуть дальше от входа, обнаружил небольшую нишу. Покопавшись, он вытащил оттуда завёрнутый в тёмную тряпицу… что бы вы думали? – револьвер с обоймой патронов. Действующий!
   - Как же он попал туда? - спросила Ирина Павловна. - И куда они его дели?
   - Отдали отцу, конечно, а он уж определил по назначению. А попал, видимо, во время войны: кто-то пользовался этим переходом – или наши, или немцы.
   - Но хорошо, что всё обошлось, а то могли бы нажать на курок, и…
   - Конечно могли бы, но вот, – обошлось. Сам я, когда подрос, тоже спускался в погреб, – и в свой, и тёти Сони напротив. И в том и другом видел вход в подземелье, но зайти туда не решился и правильно сделал, потому что с этими подземельями, как оказалось, связаны такие страшные истории, что просто жуть. В некоторых подземельях, например, находили массовые схроны расстрелянных людей, пострадавших видимо во время сталинских репрессий. Но я всё пытаюсь представить, как бабушка и тётя Ася пережидали в этом подземелье бомбёжки, особенно при отступлении немцев. Пытаюсь, и – не могу, потому что это было настоящее светопреставление, так говорила бабушка, мы-то с мамой вернулись из эвакуации уже после победы.

   - Да, тяжёлое было время, - согласилась Ирина Павловна, - для всей страны тяжёлое, но выдержали, победили, – искоренили эту фашистскую нечисть, и дай бог, чтобы эти чёрные дни никогда больше не повторились. А после войны, когда вы были подростком, помните какие-либо эпизоды, связанные с бабушкой?
   - Конечно, например, наши вечера начала-середины пятидесятых годов, когда народ уже отошёл от ступора, связанного с войной. Жизнь ведь возрождалась, возрождались и маленькие радости, которые могли позволить себе люди. В наш дом тогда собирались друзья бабушки Кати, чтобы поиграть в преферанс, – она ведь была страстной его любительницей; это пристрастие осталось у неё ещё с дореволюционных времён, когда семья владела поместьями и когда это занятие у интеллигентных и состоятельных людей считалось своеобразным ритуалом.
 
   Приходили в дом бывший прокурор Беспалько с женой, Михаил Михайлович с женой (фамилию забыл) и другие знакомые. Михаил Михайлович был высоким худощавым мужчиной, носил узкую бородку и чем-то напоминал старика Хоттабыча. Приглашённые приносили с собой маленькие гостинцы: кто фрукты, кто пряники, кто вареньице, а кто и шкалик с наливочкой. Сладостями угощали нас, детей, а чаем и наливкой – участников игры. Сама игра с громкими возгласами и спорами иногда продолжалась до глубокой ночи.
   В доме стояло фортепиано, – Екатерина Григорьевна, её дочери Надежда и Ася знали ноты и прекрасно играли на инструменте. Бывало, что они музицировали перед гостями. Иногда пел и я.
   - О том, что вы хорошо поёте, я знаю, - не сдержала улыбки Ирина Павловна, - даже знаю вашу любимую песню, которую вы распевали в детстве, сидя на яблоне в саду. «Летят перелётные птицы», верно?
   - Верно, но как вы узнали об этом?
   - Вы же сами рассказали, – забыли?
   - Забыл! А вот то что, будучи маленьким, таскал у бабушки Екатерины сухарики, которые та сушила и подвешивала в мешочке у себя над кроватью, а потом выдавала нам, внукам, как лакомство, помню до сей поры, хотя прошло много-много лет. Такое не забывается, потому что длительного ожидания гостинца, когда бабушка соизволит преподнести его, я не выдерживал: сильно хотелось есть. Выжидал момент, когда поблизости никого не было, залезал в бабушкин мешочек, и содержимое последнего уменьшалось на пару кусочков.
   - Понимаю, - проговорила Ирина Павловна, - потому что я ведь тоже дитя войны, и тоже, будучи маленькой, испытала все тяготы голода. Моя мама рассказывала, что в послевоенные годы вообще есть было нечего: о хлебе даже и речи быть не могло. Летом рвали лебеду – варили и ели, – осенью копали картошку (если было чем посадить весной), а весной, как оттает земля, выкапывали её мёрзлые остатки, варили и тоже ели. Такая картошка называлась у нас тошнотиками. Выживали с трудом, особенно голодно было сразу после войны, – так говорила мама.

   - Ещё помню, - в раздумье произнёс Владимир, - как бабушка любила сидеть у окна и наблюдать за улицей. Мимо часто проходили мальчишки, которые удили рыбу в пруду Софиевского парка, Екатерина Григорьевна останавливала их и, обращаясь к одному из них, говорила:
   - Мальчик, а мальчик, продай связочку рыбки!
   - А сколько дашь, бабушка? – спрашивал тот.
   - Ну, пятьдесят копеек. Хватит?
   - Хватит, - отвечал мальчишка, и связочка из его рук перемещалась в бабушкины. Из этого «богатства» бабушка умудрялась сварить рыбный суп и заливное.
   - Ваша бабушка умела готовить?
   - Научилась, – после революции, когда лишилась всего.

   Владимир Михайлович сделал паузу, будто вспоминая о чём-то, потом продолжил:
   - В нашем доме на кухне стоял большой кованый сундук, – в нём бабушка хранила свои барские наряды: покоились там перчатки, корсеты, украшения, старинные женские платья, серебряные вазочки и различные статуэтки. Нередко бабушка Катя рассказывала о курьёзных случаях, происходивших на балах у местной знати. Связаны они были, как правило, с молодыми неопытными девушками, не умевшими носить пышные платья на пружинах. Прежде чем идти на бал в таком платье, девушка или женщина должна была научиться садиться в нём на стул или в кресло. Если такое умение отсутствовало, то к стыду бедной неудачницы подол платья взмывал вверх, и вид её прелестных панталон  становился достоянием публики.
   Ирина Павловна рассмеялась.
   - Представляю, как это смешно выглядело!
   - Смешно для окружающих, но для самих девушек и их мамочек – это была настоящая трагедия. Среди местной знати эти случаи долго потом обсуждались.
   - А с бабушкой Катей такие курьёзы не случались?
   - Да что вы! В вопросах туалета она была достаточно опытной девушкой, её мама – моя прабабушка – строго следила за своими дочерьми. А вот ещё один штрих: помню, как однажды, разложив на меня карты (бабушке тогда было семьдесят семь лет), она предсказала мне «дальнюю, очень дальнюю дорогу», она ведь мастерски гадала на картах, и её прогнозы, представьте, сбывались. Это было как раз накануне моего отъезда по комсомольской путёвке в Якутию на строительство алмазной фабрики. Через некоторое время я и семью туда забрал, потом мы перебрались на Колыму на строительство Колымской ГЭС. Так и прожили на севере почти пятьдесят лет.
   - А здесь, в европейской части России, – нравится вам?
   - Здешний климат, конечно, не сравнить с Колымой, но человек ко всему привыкает, хотя Колыма и колымчане до сих пор снятся, да и люди там другие   – дружнее, что ли.

   - Хочу спросить, Владимир Михайлович…
   - Наверное, о том, – есть ли у меня родственники на Украине? Есть, Ирина Павловна, есть, и самые близкие. Родная сестра так и осталась жить в Умани, а в Житомирской области живёт мой старший сын с женой, – тот самый первенец, который родился в роддоме, построенном на месте сгоревшей фабрики во время войны. Предвижу ещё вопрос, – общаемся ли мы? Общаемся, но только по Скайпу, потому что приехать друг к другу не можем, – вы же видите, что там творится! И это для нас – незаживающая рана.
   - Но может, когда-нибудь что-то изменится?
   - Боюсь, как бы не было поздно: моей сестре уже около восьмидесяти, да и я далеко не молод.
   - Но давайте надеяться на лучшее, – не должна же такая ситуация продолжаться вечно!
   - Не должна-то не должна, только она всё никак не кончается и даже не меняется к лучшему, боюсь, как бы не было хуже, - ответил Владимир и умолк.

   - Не грустите, Владимир Михайлович, - проговорила Ирина Павловна, тронув собеседника за руку, - лучше подумайте о том, какое прекрасное наследие вы оставляете своим потомкам: у вас ведь такая богатая родословная! Знаю, что ваш двоюродный дед Павел Григорьевич (родной брат вашей бабушки) был участником экспедиции Седова****.
   - Это так, - кивнул Владимир, - он тоже легендарная личность, и о нём можно долго рассказывать, но это уже другая история. Другого её брата – моего тёзку, как я уже сказал, расстреляли в Киеве в 1937 году. Кстати, и прабабушка Синклитикия умерла в том же году, видимо, арест её сына послужил для неё последним испытанием, которого она не выдержала. Младший брат бабушки – Иван – был известным виолончелистом, преподавал в Киевской консерватории. Нашей семье известно, что однажды – при каких-то опасных обстоятельствах – он вынужден был спрятаться внутри русской печи за глиняной посудой, специально выставленной перед ним, и я подозреваю, что это происходило также во время репрессий в тридцатые годы, возможно и в двадцатые. Вышел Иван Григорьевич оттуда почти седым. Старший брат бабушки – царский офицер Григорий Григорьевич – в 1919 году эмигрировал за границу, умер в Германии. Павел Григорьевич в 1919 году, либо 1920-м, тоже эмигрировал: сначала в Англию, затем обосновался в Швейцарии, где в качестве доктора медицины продолжил заниматься научной деятельностью и даже был удостоен номинации на Нобелевскую премию.
   - Получил?
   - Нет, в то время Флеминг***** открыл пенициллин, и премия досталась ему, но мой двоюродный дед не расстроился, он как раз готовил к изданию свою вторую книгу под названием "Полуденная ночь, полуночное солнце". Книга рассказывает о его участии в экспедиции Седова к Северному полюсу и в последующем - в 1915-1916 годах - работе на острове Диксоне. К сожалению, после её выхода в свет Павел Григорьевич заболел и умер, – было ему шестьдесят пять лет.
   - Хорошо, что вам многое известно из истории своего рода, - произнесла Ирина Павловна, - но более хорошо, что эти знания останутся в памяти ваших потомков. А сколько лет прожила Екатерина Григорьевна?
 
   Владимир Михайлович на минуту задумался, потом ответил:
   - Бабушка Екатерина умерла в июле 1975 года, и если учесть, что она родилась в декабре 1887 года, то получается, что на её долю за восемьдесят семь с половиной лет выпали и Первая мировая война, и Великая Отечественная, а между ними – революция, гражданская война, потеря всего имущества, разлука со старшими братьями-эмигрантами, причём без возможности переписки и встречи с ними (время было такое), пережила она и расстрел младшего брата и смерть его жены Ольги после её долгой отсидки в лагерях. Много чего выпало на долю Екатерины Григорьевны, и мы, её потомки, будем помнить об этом всегда.
   - Всё верно, - согласилась Ирина Павловна, - потому что без прошлого нет будущего. Но мы с вами счастливые люди: самое страшное, что мы пережили – это послевоенный голод, хотя трудности выпадают на долю каждого поколения: кому-то меньшие, кому-то большие. Надеюсь, в последующем военные ужасы и их последствия не коснутся нас, потому что на нашу долю их уже выпало с лихвой. А о вашей героической бабушке можно книгу написать, – она достойна этого.
   - Спасибо за идею, но я как-то не думал об этом, - улыбнулся Владимир. - Однако прохладно становится, – пойдёте, Ирина Павловна, я провожу вас.

   Собеседники поднялись и, не спеша, направились к выходу. Прямо перед ними сквозь прозрачные нити мягкого лунного света на землю падали причудливые узорчатые тени деревьев, с клумбы, что находилась поблизости, доносился всё ещё терпкий цветочный аромат. Повсюду царила тишина, лишь откуда-то издалека слышались негромкие звуки проезжавших автомобилей, и более ничто не напоминало о тех временах, рассказ о которых только что прозвучал в этом живописном осеннем парке.



* Софиевский парк, или Софиевка, – один из крупнейших дендропарков в Европе, был заложен в Умани в 1796 году графом Станиславом Щенсным Потоцким (1752-1805), назван именем его жены Софии.
** Махно Н.И. (1888-1934) – революционер-анархист, во время гражданской войны командовал крестьянско-повстанческой армией.
*** С 30 июня по 10 июля 1941 года.
**** Седов Г.Я. (1877-1914) – русский гидрограф, полярный исследователь, организатор неудавшейся экспедиции к Северному полюсу 1912-1914 годов.
***** Александр Флеминг (1881-1955) – британский бактериолог, впервые выделивший пенициллин из плесени грибов.
 

На фото - Екатерина Григорьевна Ролина (в девичесиве Кушакова),
из архива её внука Владимира Михайловича Дубинского.

Январь 2019 г.