Рассказ о весенних сюжетах

Рассказ о весенних сюжетах


Юрий Валентинович подумал: «Зима кончилась, я ее пережил, на улицах сырыми кучами лежит снег, его не увозят, не разгребают, он исчезает самостоятельно от теплого воздуха, и нечто подобное происходит в моей судьбе: нагромождения тают…».

Вспомнилось: «… стал звонить врачам. … сказали, что Катю нельзя оставлять одну … пришлось звать Катину тетку Женю …  этого не хотелось. … явилась с демонстративно суровым, осуждающим лицом, притащила громадную сумку с едой, апельсинами, булками докторского хлеба, все было напоказ и совершенно не нужно — Катя есть не хотела… Она повела меня на кухню, шепча: «Я вам этого никогда не прощу!» — «Чего именно?» — «Вашего звериного равнодушия. Это низко, бесчеловечно. Вы бросили девочку в водоворот и отошли в сторону…»

Юрий Валентинович взял с полки книгу и стал перелистывать страницы.

Владимир Богомолов. «Момент истины. (В августе сорок четвертого)».

««Файная» [красивая], – это отмечали почти все. В период оккупации одевалась нарочито неряшливо, грязно. Будто бы неделями не умывалась, чтобы избежать приставаний немцев. По другим данным, тайком встречалась с каким-то немцем и от него прижила ребенка – девочке полтора года, зовут Эльза…

До полудня наблюдал я. Юлия Антонюк возилась около хаты по хозяйству, прибиралась, вытряхивала какие-то облезлые овчины, тяжелым, не по ее силенкам ржавым колуном рубила дрова…

Я отметил, что одета Юлия бедно и лицо у нее нерадостное, но даже издалека можно было без труда разглядеть, что она красивая, складненькая и богата женственностью или еще чем-то, как это там называется, из-за чего женщины нравятся мужчинам.

Ее дочка – занятная пацаночка, веселая и очень подвижная – играла возле дверей хатенки, что-то распевала и ежеминутно почесывалась, что, впрочем, ничуть не портило ей настроения...

… Я даже поймал себя на чувстве жалости к этой девахе, по дурости прижившей от кого-то ребенка, – житуха у нее получилась несладкая. Рассмотрев в бинокль лицо девочки, я вполне допускал, что она от немца, а вот с Павловским, как я его представлял по словесному портрету и фотографиям, у нее не было, по-моему, и малейшего сходства…

… Я мгновенно напрягся. Я разглядел его лицо и отчасти фигуру и узнал не столько по фотографии, сколько по словесному портрету: «Павловский!»

Как он попал в хату?! Как же мы, придурки, просмотрели или прослушали его приход?! Если этой ночью – наверняка из-за шума ветра!

Где-то неподалеку его, по-видимому, ожидали сообщники (близ хаты их не было, иначе бы Юлия не выскочила в одной сорочке), но брать его с неизбежной перестрелкой здесь, на ее глазах, – эту психологически довольно благоприятную для меня возможность я сразу отбросил.

Они простились у изгороди; обнялись, она поцеловала его несколько раз, а он ее, потом высвободился и, не оглядываясь, пошел. А она осталась у столба, трижды перекрестила его вслед и беззвучно, совершенно беззвучно заплакала. И, посмотрев их вместе, увидев, как они прощались, я подумал, что насчет фрицев – все чистая брехня, пацанка у нее наверняка от этого самого Павловского…

Достигнув конца полянки, он обернулся и помахал Юлии рукой – обхватив столб, она рыдала, широко и некрасиво открывая рот, однако слышны были лишь сдавленные всхлипы. Безусловно, она знала, кто он и что в случае поимки его ожидает…

Я увидел Павловского первым. Лежа на спине, с напряженным лицом он лихорадочно вставлял в автомат новый магазин. Я рванулся к нему – оставались какие-то метры, – и тут случилось самое страшное, чего я не предвидел и никак от Павловского не ожидал: прежде чем я в броске достал его, он внезапно ткнул стволом автомата себе под челюсть и нажал спуск…

… Я обернулся: Юлия в той же ночной ситцевой рубашке шла от кустов…

… и тут же раздался дикий крик – она увидела Павловского…

… плач и вскрики Юлии отдаленно слышались – Фомченко все еще не смог затащить ее в хату…

… Теперь, понятно, не оставалось сомнений, что Павловский был действующий вражеский агент, а не какой-нибудь скрывающийся по лесам от наказания немецкий пособник.

Собрав вещи Павловского, его оружие и документы, я поспешил в хату Юлии, где предстояла малоприятная, но обязательная процедура – обыск…

Сама Юлия лежала не двигаясь на старенькой железной койке лицом к стене и время от времени тихонько обессиленно стонала, вроде как в забытьи…

… Единственно, что представляло интерес в сенцах, – пара нательного белья Павловского. Ее не надо было искать – выстиранная, должно быть ночью, еще влажная, она сушилась на веревке...

… Фомченко, как и следовало ожидать, ничего в хате не нашел, кроме разве лежавших на запечке продуктов: двух банок американской свиной тушенки, пяти пачек пшенного концентрата, двух буханок хлеба, кулька соли и сахара. Все это было получено Павловским на наших продовольственных пунктах по аттестатам, которыми его снабдили немцы, и, безусловно, подлежало изъятию. Но я решил оставить продукты Юлии, указав в рапорте наличие у нее голодного ребенка».

Юрий Валентинович продолжал листать книгу.

«В который уж раз мне снилась мать.

Я не знал, где ее могила и вообще похоронена ли она по-человечески. Фотографии ее у меня не было, и наяву я почему-то никак не мог представить ее себе отчетливо. Во сне же она являлась мне довольно часто, я видел ее явственно, со всеми морщинками и крохотным шрамом на верхней губе. Более всего мне хотелось, чтобы она улыбнулась, но она только плакала. Маленькая, худенькая, беспомощно всхлипывая, вытирала слезы платком и снова плакала. Совсем как в порту, когда еще мальчишкой, салагой я уходил надолго в плавание, или в последний раз на вокзале, перед войной, когда, отгуляв отпуск, я возвращался на границу.

От нашей хибары в Новороссийске не уцелело и фундамента, от матери – страшно подумать – не осталось ни могилы, ни фотокарточки, ничего… Жизнь у нее была безрадостная, одинокая, и со мной она хлебнула… Как я теперь ее жалел и как мне ее не хватало…

Со снами мне чертовски не везло. Мать, выматывая из меня душу, непременно плакала, а Лешку Басоса – он снился мне последние недели не раз – обязательно пытали. Его истязали у меня на глазах, я видел и не мог ничего поделать, даже пальцем пошевелить не мог, будто был парализован или вообще не существовал.

    Мать и Лешка представлялись мне отчетливо…

… Тяжелые, кошмарные это сны – просыпаешься измученный, будто тебя выпотрошили.»

Юрий Валентинович поставил книгу обратно на полку.

Положил перед собой листы рукописи. Он написал несколько фраз о своей бабушке Т.А. Словатинской:

«Т.А.Словатинская вспоминает:

«В 1912 году, бежав из ссылки, И.В.Сталин приехал в Петербург… И тут выяснилось, что этот кавказец с партийной кличкой „Василий“ уже несколько дней живет у Арона, не выходя из комнаты…

Так я познакомилась со Сталиным. Он показался мне сперва слишком серьезным, замкнутым и стеснительным. Казалось, больше всего он боится чем то затруднить и стеснить кого то. С трудом я настояла, чтоб он спал в большей комнате и с большими удобствами. Уходя на работу, я каждый раз просила его обедать с детьми, оставляла соответствующие указания работнице…».

«Москва окружает нас, как лес». «Мы пересекли его», - подумал Юрий Валентинович, - «Все остальное не имеет значения».


8 марта 2019 г. 13:57