Варлаши

 
повесть               
               
                1.

Дмитрий никогда не думал, что это у него от отца – всё делать с лоском: ни дня с ним вместе не жили, мать женой ему не была, замуж выходила за страннего. Девичья фамилия, Пискунова, никак не вязалась с её мощной, высокой фигурой и зычным, на всю улицу, голосом. А муж ей сыскался в дальнем селе, где сплошь украинцы, - Лихой. Вот это Насте подходит! Уж она-то лихая! До дерзости!
- С дурцой девка, - говаривали о ней, - голову оторвёт, если что.
 Бывало, парни подступиться боялись. И как только этот хохол сумел обротать её? Но жили недолго они, ушёл он (сбежал, скорее всего, от лихой своей жёнушки в свой же Ильмень!), осталась она одна в родительском доме.
Тремя дворами дальше – дом Лобачёва Ивана, тоже в тот момент одинокого. Ещё недавно был он женатым, переходил от родителей в пятистенок жены, полгода примерно жил там, вдруг зачастил к отцу-матери, потом видят: домик стал себе собирать на месте, где жил его дед когда-то.
- Что это ты? – удивлялись прохожие. – Такой домище с Верой у вас, а ты новую стройку затеял.
Сначала отмахивался, так, мол, надо, позже приоткрыл:
- Не хозяин я там, примаком себя чувствую. Отстрою свой дом, пойду к Вере, скажу: хочешь жить со мной – переходи ко мне. Тут я хозяином буду.
Вроде бы так, да и не так.
Вера росла без матери, а отец – не сказать небрежен,  нет, просто равнодушен к порядку в доме (тут надо говорить «беспорядку»), и дочь притерпелась к тому, не перечила, о чистоте особенно не пеклась. Иван же наоборот – кругом чтоб блестело! Стены внутри перекрасил, снаружи шилёвкой обшил, двери подправил, крыльцо обновил, колодец почистил, калитку сменил, в кухне всё переставил… А Вере помстилось вдруг, будто в упрёк ей он делает это, дескать, ты такая грязнуля, и отец твой всё делал тяп-ляп, переделывать надо.
- Упрекай, упрекай нас! - в слезах говорила она.
- Думал я упрекать! – рявкнул Иван. Он от рождения грубоват, это в нём есть. Заведётся – удержу нет! А на её «Чистоплюй» бросил со злостью: «Дура!»…
С того и началось.
Плотников Ваня не нанимал, всё делал сам. Силушки в нём, двухметровом, хоть отбавляй, да и руки, как видим, не крюки. Получилось неплохо. Покрасил, забором обнёс, деревца посадил, отправился звать жену.
А она – не пошла: ославил на всё село, сказала, хватит!..
Так обернулось дело. Живёт в новом доме один, «окружив себя красотой». Вот Настя Лихая на него и позарилась, стала к нему захаживать, всё по делу: то косу отбить, то пилу наточить. Зашушукали бабки, будто заполночь уходит она от него. Остановили однажды Ивана, говорят:
- Ваня, поженились бы вы с Настей, чё уж там, да и жили бы себе по-людски.
- Что вы! – ответил весело. – Я дурак, а она ещё дурее меня, два дурака соберёмся – что делать будем?
Посмеялись да и всё. Однако же с того дня Иван старался не давать Насте повода бывать у него: «Ещё, чего доброго, оженит на себе!» А она (взыграло в ней ретивое!) решила спалить его дом: «Не будет где жить –  сам прибежит». И спалила бы ночью, не окажись парень быстрым и хватким, вскочил, почуяв горелое, выпрыгнул из окна, бочка с водой у него наготове, ящик с песком, всё, как предписано, затушил, стены ещё не успели заняться, сгорело только крыльцо да дверь коридорная, кусок пола. Пошёл сразу к Насте («Какая ещё дура такое удумает!» - решил без сомнения), в окно постучал: «Выдь на минуту». Вышла быстро («О, ещё не разделась!»), он, ни слова не говоря, с левой руки хлестанул её в ухо, она едва удержалась.
- Дура-а-аак! – сказала. – Распускаешь руки! А во мне дитё от тебя.
- Не плети!
- Вот тебе и не плети.
- И что, будешь рожать?
- Конечно!
- Как это «конечно»! Что люди скажут?
- То и скажут.
- Думаешь этим к себе привязать?
- Нужен ты мне!..
 На том дружба их кончилась, живут – Иван себе, Настя себе.
 Когда она родила, он пришёл к ней:
- Пойдём в сельсовет, на себя запишу мальчонка.
- Нет уж, пусть будет Лихой, сама воспитаю.
В сельсовете сердобольная женщина, оставив фамилию матери, отцом записала Ивана, и стал Настин сын «Дмитрий Иванович».
Он вырос хорошим парнем – степенный, покладистый, работящий, прошёл армию, механиком стал, телом в родителей – высокий и сбитый. Впору жениться, да не уживётся никто с его матерью – это он знал. Она ему: «Что ж не женишься?» Он ей: «Тебе со мной плохо? Женюсь – будет плохо. Ты хочешь плохо?»…
Не женился. Но женщин уже познал. Первый опыт был после школы, до армии. Жила на их улице, ближе к речке, Надя Синельщикова, ровесница Мити (может, чуть старше). Однажды встретились у реки, она улыбнулась, зазывно так улыбнулась, сказала:
- Я о тебе только что думала. Утром уплыла на лодке за поворот – люблю искупаться голая, потом гребу обратно, вижу издалека: ты куда-то пошёл. И так мне тебя захотелось, у меня даже ноги раздвинулись.
Сказала и смотрит на него, ждёт, что он скажет. А он смутился, не знал, что ответить. Надя, видя его смущение, прижалась к нему плечом.
- Пойдём! – прошептала страстно.
Огнём прожёг его этот шёпот!
Она повела его к лодке, пропустила вперёд, на корму, сама оставалась стоять посредине, резко оттолкнулась веслом – поплыли. Другой берег, поляна, кустарники…
Мужчина он оказался крепкий, Надя исцеловала его. Он же, вернувшись домой, поостыв, вдруг неловкость почувствовал. «Как телёнка вела меня!», неприятно сверлила мысль.
Утром Надя прибежала к нему, зовёт снова за речку.
Промямлил:
- Сегодня никак… Много дел…
Обиды Надя не показала, ушла молча.
Теперь, совсем возмужав, Дмитрий смотрит на такое иначе – проще. Как многие. Выглядит он старше, чем есть, аккуратен, русые  волосы как росли от рождения, так и растут, пригладит ладонями, да и всё. В парикмахерскую, верно, ходит – укоротить, не любит свисающие, за этим следит. Лицо у него слегка грубоватое, но смягчает его улыбка, добрая, располагающая к общению.
В ту пору в пустующем доме напротив поселилась молодая бабёнка с тремя ребятишками, она, выяснилось, из Даниловки, вёрст за сорок отсюда. Родители купили здесь домик ей и отправили, как поняли все, подальше от глаз. Смазливая, даже красивая, не скажешь, что многодетная мать. Эта как увидела Митю, так сразу и потянулась к нему, подошла, познакомились, поговорили по пустякам, и сказала кокетливо:
- Приходите в гости ко мне… Заходите!
Он и зашёл. Вечерком. И не ушёл до полуночи.
Были и другие такие же «вечерком».
Ровно по графику она родила. Девочку родила. Что родила – новость для улицы невелика, новостью стало, когда девочка подросла и увидели все: вылитый Митя Лихой. Отцовства своего не скрывал, Настя тоже признала девчонку за внучку, брала её на весь день к себе, вечером та уходила к матери. Так и росла на два дома. Дмитрий с работы идёт – она в проулке поджидает его, с ней другие девчонки, стайкой бегут к нему. Кто-либо из встречных пошутит: «Это что, все твои?» - «Нет,  только некоторые», - улыбнётся.
С годами Настя стала мягче, рассудительной сделалась, не узнать былую «грозу». Да беда вот – что-то с ногами, нарывают и пухнут. В больницу бы, полечиться, да как тут полечишься, когда дел полно, в хозяйстве и скот, и птица, в огороде всего понасажено. Еле ходит, согнувшись, опираясь на короткие палки -  будто на четырёх ногах. Черепаха! А передвигаться, плачь не плачь, приходится много: двух коров подоить, свиньям корм замесить, курам зерна посыпать, гусей на речку выпустить – мало ли дел неотложных! Вот и ползает по двору вся в слезах.
- И помереть-то нельзя мне, - жалуется зашедшей к ней давней подруге. – Что он, Дмитрий, один будет делать? А ему дочь учить надо, она у нас в техникуме, её и одеть, и за квартиру, без моей пенсии не потянуть.
Вскоре совсем слегла, не встаёт, вдобавок ослепла, и Митя стал ей  за няньку, кормил с ложки, убирал за ней – всё на нём!
Иван Лобачёв, отец, спрашивал иногда, чем помочь, но зайти не зашёл ни разу. Он жил не один, женился – на одной, на второй. Одна сама от него ушла, не выдержав его «причиндалы» (всё ту же страсть к красоте-чистоте) да и взбалмошность – заведётся ни с чего, слова ему не скажи! Вторую он выгнал. Эта никак не хотела, чтоб сына он признавал, чтобы числился в документах ему отцом.
- Наследника испугалась?! – заорал. – Прочь! Не твоё это дело!
А сын о наследстве не помышлял, считал себя вполне обеспеченным. Если отец его умел многое, то он делал всё! Всё, что требуется на земле человеку. Откуда взялось это в нём – поди знай. Мог и на трактор сесть, и на комбайн, любую технику отремонтировать, электрику сложную провести, установить спутниковую антенну, отладить точный прибор, часы, а теперь и с компьютером нет для него проблем. Его, как хорошего мастера,  приглашали туда и сюда, прилично платили. Работу в механической мастерской оставил, хватало «вольных хлебов». Сам жил свободно и дочери хорошо помогал.
По-прежнему не женился, хотя мать умерла, нет уже и отца. «Женой» стал ему дом, холил его, как невесту. «Не дом, а картинка!» - сам говорил. Такого в селе больше нет. Всё у него расписное, и фасад, и забор, и крыльцо. Над крыльцом, вырезав из рябины, водрузил петуха – утро доброе предвещает, встречает гостей. На коньке, конечно же, конь в скаку, вперёд устремился!
Многие спрашивали его:
- Где ты всему научился?
- На то и варлаш я! Истый, без примеси…

В этом селе все называют себя варлашами. Будто род такой был, племя из древнего времени. Откуда точно пошло – установить не сумели, в архивы писали и ездили  - не нашли. Интернет пришёл – и он не помог. Зато рассказ о них, варлашах, веками живёт, передаётся из поколение в поколение.
В давние, очень давние времена основались они в этих местах.  Селились по-родственному, улицами. Один ряд – Большаковы, второй Персиковы, третий Жирновы, названия улиц пошли от фамилий – Жирновка, Антоновка, Илясовка, Пискуновых полно, Лобачёвых с десяток. Иван из них. На беглых варлаши не похожи, а если и беглые, то от нужды, от неволи, от хозяина лютого скрылись. Им воля нужна,  свобода, вот и выбрали глубокую степь, место нашли – лучше и быть не может, оазис! Тихая речка, поляна цветущая, дальше лес небольшой, но загадочный, елани там, глубокое озеро, непересыхающий ручей протекает низиной. В лесу ежевика, на полянках сплошь земляника…
А кругом неоглядная степь.
Варлаши оказались выносливыми, стойкими, люди смелые, гордые, много умеющее. Каждый мужик мог и дом поставить, и выделать кожу, овчину – обувь и шубы пошить семье (сами мужчины и шили), стулья делали, лёгкие (по-нашему «венские», до сих пор кое у кого сохранились), сани, телегу сработать, ложки вырезать деревянные… Женщины тоже мастерицами были, плели кружева, вязали платки пуховые, кофты, сучили нитки из конопли (сеяли её много, потом вымачивали, высушивали, мяли, оставляя волокно, оно-то и шло на нитки), ткали на самодельном стане посконное полотно и шили одёжку. Посуда у варлашей была глиняная, сами обжигали горшки, кувшины (ремесло это сохранялось до недавнего времени)…
Любили компании. Бабы соберутся зимой в чьём-то доме, а жарким летом в тенёчке на травке, вяжут свои чулки-варежки, новости обсуждают, нередко поют – петь они любят, а если и мужчины присоединятся, подтянут – многоголосье, как в хоре заправском. Иногда окажется тут молодайка по печальному случаю - муж обидел, стал изменять. Её успокаивают, советы дают. А то вдруг затешется сюда мужичок разбитной, подвыпивший, «выдаст» что-нибудь, и хохот стоит. Женщина поехидней начнёт его «потрошить», он отбивается, да так, что хохоту больше.
   Посиделки такие у варлашей называются «караводами» - искажённое, скорее всего, от «хоровод», но искажённое-то «с умом»: «хоровод» – знакомо звучит, но приставь его к посиделкам! При чём тут «хор», при чём «вод»? Так пусть уж будет непонятное, но привычное и вопросов не вызывает!
Тут вообще говорят немного по-своему. Не любят в словах резких начал: «ржаной» произносят с гласным «а» впереди – «аржаной», город Ртищево стал Артищево, звонкие да шипящие тоже смягчают гласными («пышеница»), избегают двух согласных подряд (впрочем, великий Шаляпин тоже их избегал, вставлял между ними гласные – лучше поётся: «Ах ты, но-че-ни-ка, ночика тё-мы-на-я» - не у варлашей ли подслушал, они говорят: «четвериг, середа…»), а то и смягчат окончание: «вчерась».

Избы тут ставили поначалу из самана – месили глину с соломой, формовали блоки, сушили, потом выкладывали стены  ряд за рядом, оставляя проёмы для окон, дверей. Крыли соломой, работа эта нелёгкая, выполняли артелью, крепкие мужики специальными вилами с длинными рученками (сейчас почему-то называют их черенками) подавали смоченную солому наверх, где спецы из спецов укладывали её толстым слоем, утаптывали, счёсывая граблями лишнее, и «шли» выше, до конька, делая это красиво, на четыре ската, и стоит дом как дом, мазанкой никак не назвать.
С годами поселение разрослось, детей в каждом доме полно, взрослели, отпочковывались новые семьи, появлялись новые улицы – большое село! Управляли им сходкой, крестьян поименовали  государственными, подчинили уездному земству, помещиков не было, потому и свергать в революцию никого не пришлось, даже раскулачивания потом не потребовалось, не было их, кулаков, сплошные середняки. Название села сохранилось, как шло с первых дней, - Степная. Особо голову не ломали!
Основой пропитания служили река и Лучка, так называли место в излучине - большой полуостров в виде мелкого котлована с озерцом в центре, вокруг которого сажали огурцы, капусту, чуть выше – грядки моркови, свёклы, далее шла картошка, тыква, арбузы. А по берегу речки сплошь сады. Рыбу ловили и летом, и зимой. Летом – самоловки из тонких прутьев, вентери из посконных нитей, сети, удочки, а зимой по заметённому снегом метровому льду долбили круглые лунки, вокруг них, оставляя тонкие прозрачные стенки, аккуратно выдалбливали, не до дна, узкие канавы, в стенках пробивали летки, заполняя канавы водой, лунки накрывали ветками, засыпали снегом, и рыба  тянулась на свет в канавах, находила летки и входила туда, откуда её вычерпывали сачками (название такому сооружению было «котцы»). А ещё умудрялись тянуть подо льдом невод. Как это делали – теперь уж никто объяснить не может, но, рассказывали старики, тянули метров на триста-четыреста, вытаскивая его потом с рыбой.

Весть о варлашах неведомым образом разнеслась по широкой степи. Оказалось, что ближе чем вёрст за сорок никаких поселений  тут нет, но вёрсты эти не стали преградой, жители дальних сёл наведывались сюда нередко («Едем в Варлаши», говаривали), наладились добрые связи, торговля. В начале ХХ века в двух  километрах отсюда железная дорога прошла, станция появилась, рядом в советское время уже построили большой элеватор, со всей округи везли зерно. Было где людям работать, и не разбрелись по городам варлаши, жили в достатке.
У местной власти особых дел вроде и не было. Умники-грамотеи вдруг спохватились: как же так, «село» - среднего рода, а название – женского, село Степная, неграмотно получается! На сессии сельсовета председатель Ананьев, стоя за красным столом президиума (животик вперёд, глаза выпучил), убеждал депутатов:
- Мы – не деревня, а село. И название надо сделать таким же: село – оно, и Степное – оно.
     Депутаты чуть было не проголосовали за изменение окончания в родном названии, да художник Немов «всю кушу испортил», поднялся в заднем ряду и на весь зал:
   - Неужели вам, товарищи дорогие, заняться больше нечем? Открытие сделали – женский род! Да это ж история наша! У нас в селе был когда-нибудь средний род-то? Не было его никогда. Окно – она, ведро – она, полотенце – он, полотенец, яблоко тоже он, яблок, а село – она, потому и Степная. Где живёшь? В Степной. Куда едешь? В Степную. А село это, деревня, мужской, женский род – меня это не волнует, это вас почему-то разволновало, полезли в правописание.
 Этот Немов тут – боль головная. После училища живописи работал в Саратове, теперь на родину перебрался, «мутит тут воду» – то одно ему, то другое, то студию открывай, то выставку. Интеллигент несчастный! Стоит, каланча, шевелюрой своей трясёт, волосы чуть не до плеч и бровищи, как у Брежнева – бровеносец в потёмках!
     - Алексей Димитривич, - пытается осадить его председатель, - ты вечно склоку заводишь.   
      Алексей к неумным словам придираться не стал, одно зарядил:
- Вам что, делать больше нечего? 
Словом, сорвал заседание, не то пошло бы решение дальше – в район, а оттуда в область, утвердят там замену «ая» на «ое», и другая цепочка потянется – о новых печатях, штампах, бланках и прочем. Вот какую волну остановил непонятливый Немов!
               
С его приездом сюда село будто вздыбилось. Одним это нравилось («Разбудил нас!»), другим явно нет («Колгота!»), а властям – сплошные заботы. Идёт в сельсовет, а там уже морщатся: “Опя-ааать!” Будет требовать что-то, доказывать: “Дайте мне помещение, музей открою этнографический, предметы старого быта собрать”; или: «Выделите участок – парк  разбить. С учениками всё сделаю». Не дали, не выделили, за чудачество приняли: «У него этих фантазий! – ворчали. – Преподаёт рисование в школе – и ладно! Мало ему!» Всё в упрёк!  Волосы длинные – в упрёк, трость в руке – и подавно.
Человек музыкальный, задумал он возродить местные народные  песни, какие доводилось слышать мальчишкой. Обошёл с магнитофоном всех поющих долгожителей  Степной, записал слова забытых ныне песен, голоса исполнителей. И тут осенило его: хор фольклорный создать! Деды  ему: «Да не дотащимся, не доплетёмся до клуба, ежли снег али грязь». -  «Подвозить будем, договорюсь»… Сказать-то сказал, да попробуй договорись! Председатель колхоза прячется от него.
Так вот походит Алексей Дмитриевич по начальству, побушует да и махнёт рукой.
«Пошли они к чёрту! – скажет себе. – Делай всё сам, по своему разумению. Что – нельзя самому превратить в музей какую-нибудь развалюху? Нельзя саженцев навтыкать на любом пустыре?..»  Вот же сложился академический хор без чьей-либо помощи, без копейки затрат – отличный хор, выезжал выступать за границу (верно, руководителя, Немова, туда не пустили – «неблагонадёжный»).
Сейчас загорелся Алексей историю села  прояснить. Сколько загадок тут! Та же Лучка – что это? Будто воронка была тут когда-то – в центре, внизу, озерцо, а вокруг плодородие!  И вообще, откуда в Степной и вокруг цепь небольших озёр, заводнённых низин? Однажды в дальнем овраге нашёл он морскую ракушку – не просто валялась, а в срезе была, в слое земли, в глубине. Что б это значило?  Как бы всё это разгадать?.. Курган там в степи непонятный, в низине. Если б сторожевой – ему на возвышении место, на сырту. Не захоронение?
Он не был мечтателем, идеи кому-то подбрасывающим. Задумал памятник погибшим на войне землякам – самому изготовить, самому и поставить. «Мастерскую» оборудовал дома, сделав высокий навес (скульптура намечена трёхметровая), материалу навёз полон двор – глины, цемента, даже саженцев мелколистного ясеня, посадить потом вокруг памятника. Однако и тут ему палки в колёса. Приехал ответственный человек из района, зашёл к нему, говорит:
- А вы знаете, что на установку памятника разрешение требуется? Такие вопросы решает область.
- Идиотизм! – Немов на это сказал.
Возмутившись, начальничек, взвизгнул:
- Никакой самодеятельности! Партизанщина!
Немов с вызовом выпрямился, высокий и представительный против низенького с животиком мужичка, жест рукой в сторону улицы – всё, окончен визит!
- Не разрешите ставить в селе – поставлю на кладбище, там разрешений не требуется.
Так и вышло. То ли район, то ли сельсовет опередил его, поставили в центре села, на площади перед Домом культуры, отлитую из металла нелепую фигуру солдата, и ни слова о воинах-земляках.
- Коровам чесаться, - зло прокомментировал Алексей. И тут же взялся за другие дела. Дел намечал на годы, а сделать хотел сразу всё.



                2.


Ещё больше забот доставлял сельсовету Лихой – этот вообще ни с кем из властей не считался! Работает без оформления, доход получает, а налог кто платить? Пенсионный фонд пополнять? За пенсией-то потом прибежит!.. Начальники говорят ему, он выслушивает, подводит итог:
- Наведите порядок в стране, и я у себя наведу. Где я оформлюсь, как? Кто оформит меня? И что это изменит? Работодатели даже тем, кто оформлен, зарплату выдают в конвертах, жульничают. Что, не знаете? Сколько уже говорят об этом, а воз и ныне там.
Ему другое:
- Если все побросают работу и станут, как ты, шабашничать, где государство деньги возьмёт?
- Во-первых, прошу потише, я не шабашник. Люди просят, я помогаю, они благодарят – кто как, это их дело.
 Довод такой не признали, вызывали в район объясняться – не поехал, какой-то начальник приехал оттуда, «делопута» в сельсовет приглашают – не идёт.
– Нечего мне там делать!
Варлаши его поддержали:
- Правильно делаешь, Димитрий! Не ходи к ним, мы тебя защитим.
 А защитили прежде всего тем, что избрали нового председателя, своего, варлаша. Нечего, сказали, присылать нам варягов – или у нас своих не найдёшь?! Верно, тут выяснилось, что Степная уже не село, а сельское поселение, и сельсовета нет никакого, есть администрация поселения и есть глава администрации. Да нам какая разница? Главное, чтоб эта глава была наша, степновская, и не просто степновская, но именно варлаш – это как русские у нас в стране  государствообразующая нация, так и тут варлаши селообразующие. И главой стал Полянин. Андрей Александрович вырос у всех на глазах, школу с медалью закончил, после сельхозинститута вернулся, в колхозе экономистом работал. Да и посмотреть на него приятно: хорошо одет, чисто выбрит, усики аккуратные. А то, бывало, пришлют чужака, вахлака какого-нибудь, слова правильного сказать не может, а мы ему подчиняйся!
Так что со стороны сельской власти нападки на Лихого прекращаются, а что касается районных чинов, Митя, надо признать, сыграл на эффект: когда пригрозили доставить его с милицией, он объявил, что ежегодно сообщает о своих доходах в инспекцию, исправно платит налоги и пополняет пенсионный фонд. Правда, «фонд» этот своеобразный, собственный. Как объясняет Дмитрий, он открыл его в Сбербанке без права снимать оттуда деньги до пенсионного возраста. Я бы, говорит, перечислял и в государственный фонд, но с удивлением прочитал, что людей из него чуть ли не силой заставляют переходить в фонды негосударственные, а тех, кто не хочет писать заявления о переходе, назвали (лучшего не придумали!) «молчунами». По этому поводу он просто-таки проорал:
- Совсем уж очертенели, что ли?!  Негосударственные  фонды! Вон пишут, заправлял ими какой-то Минц, теперь сбежал в Англию и увёл пенсионный фонд. Такому проходимцу платить? Я лучше буду отдавать Сбербанку, он всё же государству принадлежит, и накопления мои будут там как-то работать, крутиться, приносить доход государству.
Районных чинов такое не убедило, но и возразить было нечем, тогда ухватились за уплату налогов:
- Это кто же подтвердит ваши заработки? Где гарантия, что вы не скрываете доходы?
- По себе судите?! – рявкнул Лихой (в отца пошёл парень-то!).
- Выбирайте слова! – ответный окрик.
- Мне такие обвинения, а я ещё буду выбирать слова?! Нет у меня для вас мягких слов, жёстче есть, а мягче нет… Всё! До свидания!
Разговор этот проходил у него во дворе, соседи слышали и восторгались им. Рассказывали потом другим.
В районе посчитали это оскорблением власти.
- Разберитесь с этим Лихим!  - строгое указание главе поселения.
Андрей Александрович им:
- Да вы тоже неправы. Он хороший мужик, умелец, такой в селе очень нужен. А что горячий, вспыльчивый, резковат – тут уж ничего не поделаешь, характер!
- Нам его такая горячность не нужна. Вы представляете, что может получиться? Глядя на него, и другие перестанут нам подчиняться.
- Ну уж вы!.. А Лихой, между прочим, подчинится, любое указание выполнит, если к нему справедливо.
- Короче, мы вам сказали…


Андрей Александрович, хочешь не хочешь, идёт к Мите домой. Они давно знакомы, дружить не дружат, но друг к другу с уважением. Лихой в это время жарил к завтраку рыбу, хотя завтрак у добрых людей давно прошёл (Дмитрий иногда по утрам рыбачит, потому засиживается с удочками у реки).
- Давай со мной, - зовёт к столу.
- Спасибо, Митя, я сыт. Ты пригласи меня как-нибудь на рыбу заранее, я с удовольствием, - и, чуть  помявшись, высказался: - Дмитрий! Ты бы как-то повежливее с районом.
- Да брось, Андрей, об этом. Со мной вежливо, и я вежлив, а когда хамят, и я хамлю. Знаю, что не доблесть это, но иначе не могу, не получается.
- И всё же старайся. Ты вообще мало заботишься о  том, что о тебе могут подумать и сказать. Вот и с женщинами тоже, разное говорят о тебе, путаешься.
- Не путаюсь я, Андрей. Скажу тебе по-мужски: бабы сами набиваются, а я не могу оттолкнуть. Ну не могу! Для женщины это будет смертельная обида, травма на всю жизнь.
- Пустишь ты по селу потомство! – улыбнулся глава.
- Женщины знают, когда им можно.
- Всё же это, Дмитрий, как-то не так.
А тот продолжал своё:
- Я допускаю только с одинокими, с замужней никогда не позволю. А так – чего лукавить-то – женщине нужен мужчина, да и я не евнух, естество – оно берёт своё. Кроме всего прочего люблю, грешным делом, даже радуюсь, когда они в удовольствии взвизгивают от меня – это меня подымает!
Улыбаются оба.
- Эстет!
- Ну!
На том «воспитательный момент» и закончился. 
 


                3.


В Степную приехал из Москвы Валентин Большаков, сосед покойной Насти Лихой. Теперь он в таком же добром соседстве, как в родстве, с Дмитрием, тот зовёт его дядей Валей, а этот дядя Валя – известный в стране журналист, хорошую книгу о своих одноклассниках написал,  варлаши им гордятся.
Приезжает он сюда, как сам говорит, подышать степью, свежих сил поднабраться. Ну и юность вспомнить свою. Уверяет, что не встречал в Степной совсем уж плохих людей. Всякие есть, но каких вообще терпеть невозможно – таких нет, село будто отвергает их, дух тут такой, что иначе и быть не может. В своё время, в студенческие годы, Валентин страшно удивлялся, когда слышал в колхозах, куда их, снимая с занятий, отправляли работать («на картошку», тогда говорили): в одной деревне кого-то убили, в другой зарезали, изувечили. В Степной поножовщины не было никогда! Драки у ребят бывали, в основном из-за девушек, случалось, улица на улицу шла, но всегда находились «авторитеты», которые останавливали побоища, а чтобы нож пустить в ход, прут железный – такого и в мыслях не было!

Сказать, что Степная ныне живёт хорошо, не скажешь, но и плохо – тоже неверно. До недавних пор был тут колхоз – конечно, одно название, но всё же был, как-то объединял людей, давал прокормиться, поворовывали, как могли… Теперь колхоза не стало, кооператив никак не наладится, и основой деревенского бытия вновь стали свои хозяйства.
Ничего, приспосабливаются – варлаши ведь!
Соседи Большаковых Розитовы, отец с двумя сыновьями, затеялись ставить дом – старший женится, хочет отдельно хозяйствовать. Жить решили одним двором, окна к окнам, благо место есть, двор просторный. Купили готовые щиты, собрали – всё, как положено: стены, потолок, крыша… Но чтобы зимой не промёрзло, надо щиты утеплить, а утепляют в степных краях глиной, обмазывают внутри и снаружи – работа тяжёлая, трудоёмкая, своими силами не обойтись, бросай клич, созывай  «помощь». Вся улица пришла.  И Валентин тоже.
Не успел подойти к раскрытым соседским воротам, как навстречу ему двинулся кузнец Пискунов, мужик ладный, крепкий, жмёт, как клещами, руку, ехидненько представляется:
     - Селеман.
     А Большакову послышалось в голосе: «Я покажу тебе сейчас Селемана!» Лихорадочно вспоминает, где вывел его под этим уличным прозвищем. Опережает вопросом:
    - Откуда у тебя такие морщины? Это у полных, когда худеют, а ты полным и не был.
   - Не был… А пьём-то мы тут (улыбнулся) – пухнем, потом сжимаемся, вот и морщины. 
    - Так говорят, ты бросил пить.
    - Да ты что!  Я же работаю, я кузнец, ко мне люди идут, одному  то сделай, другому это, а не буду пить.., - развёл руками.
     Дел хватило для всех. Кто глину подносил, кто мазал, разравнивал, штукатурил. Шутки, смех. Разбитная бабёшка подходит к мужику помоложе, ладошками в глине р-рраз его по щекам, тот хватает её, поднимает, тискает, она вырывается, хохоча. И снова за дело. Завершив, искупавшись в речке, отмывшись, идут на задворок Розитовых, где готовы столы с едой и напитками. Застолье русское, несмотря ни на что, не скудеет. Хозяин зарезал барашка, щей мясных наварили, котлет наготовили, натушили картошки с потрохом, именуемом здесь гуськом, наделали холодца, киселей, огурцов солёных вдоволь… Что ещё нужно! Шумно расселись, дружно подняли рюмки, пьют азартно и едят от души. Ещё выпили и ещё закусили, и пошли разговоры – кто о чём, о политике непременно, без этого как! О Европе, Америке.
- Какого они суются в наши дела!
- Вот им! – выразительный жест правой рукой от локтя. – Плохо они знают Россию, мы им не Садам Хусейн…
С третьей рюмки запели. Троюродный брат Большакова, тоже Большаков, Михаил, по уличному Горбачёв – грузный, лицо сработано грубо, губы толстые, расшлёпанные - берёт свой баян, баянист он! Тракторист – это да, но баян ему… Разорвёт же, сомнёт медведь этакий! А он мехи плавненько растянул, склонив лобастую голову, толстыми пальцами пробежал по ладам, ровно повёл мелодию про степь-матушку, и все подхватили вовсе не пьяно. Степан Курдин, бригадир недавний, держит ноту, баяном взятую, шаповал Яшка Ломов, по виду Мишке Горбачёву под стать, такой же медведь, низом идёт, басом, поёт тяжело, набычившись, но старательно, а Ленка, жена его, звонко, заливисто по-над голосом Курдина вьётся.
Перекур. Вышли из-за столов, лишь Фёдор Валюнин остался, средних лет, но седой – как выпьет, так горько ему становится. Валя Краюшкина, тоже пьяненькая, подсела к нему:
- Выбрось, Федя, из головы, не права твоя Клавка, не-пра-ва!
Фёдор, видно, не слушал её, встал, обняв  хозяйского сына, как раз сюда подошедшего:
- Вот, Гена, не делай, как я, не женись без любви. Я ведь как? Знал, что девка любое простит, приставай к ней, как хочешь, но никогда не простит, если совсем приставать не будешь. Ну и пристал я так, а она забеременела. Делать нечего, женился. Вот теперь и пью. Нынче пьян, завтра пьян – кому понравится? А жена, говорят, стала погуливать. Поди и нет ничего, болтают, а я ещё резче пью. Так и живём.
Туча скворцов пролетела, тень от них по земле прошла.
    - Во-оот сядут где-то – что от вишни останется! – Фёдор сказал…
     К Большакову подходит  Николай Мусацков. Когда-то спортивно-подтянутый, теперь сутулый, в морщинах, кепка на нём с пластмассовым козырьком, ворсистые тапочки.
    - Вижу, Валя, - с улыбочкой начал, - нравится тебе тут отдыхать. Родина, что ни скажи (достал сигареты). Ничего, я закурю? (шагнул в сторонку, пустил дымок вверх, щадит некурящего гостя). И как только живёте вы там, в своих городах? Был я у Сашки, у брата, недели не выдержал – как в тюрьме, в одиночной камере. Ни дров принесть, ни за водой сходить, ни в баню – всё в квартире. Одуреть можно! Попрятались вы там по своим чуланам, а мы тут -  смотри вон! Воля! (чуть помолчав) Мы сейчас, Валентин, ну прямо как заново жить учимся, крестьянствовать учимся, колхозы начисто отучили, тогда  район нами командовал, что нам сажать-сеять, что разводить, а теперь кто свиней штук по десять откармливает, кто коз пуховых, кто в огороде выращивает всего на продажу. У Саши Микитова с Таней трое ребят – вот крутиться приходится! Скота навели, понасажали, понасеяли всего: картошки, свёклы, пышеницы, ячменя… Зато и живут, как люди. Теперь надеяться не на кого, кроме как на себя. Виктор Антонников с горбачёвской перестройкой дошёл до того, что детишек в школу не в чем было пустить, а тут пригнал от брата из Камышина старенький «Запорожец» с одним сиденьем, стал на нём мясо в город возить продавать – берёт у людей и везёт продавать, потом рассчитывается. И тем хорошо, и он в прибытке. Теперь у него и машина приличная, и детишки обуты-одеты. А на него: а-ааа, спекулянт! Да попробовали бы вы так спекулировать! Мужик ни дня, ни ночи не знает… И вы там, в городе, не голодаете… Так что не пропадёт Расея, найдёт выход. Я думаю, если на земном шаре останется даже всего хоть один русский, и то Россия восстановится, будет жить, такая она…
      Михаил Горбачёв с Груней Шилкиной в сторонке стоят, оживлённо толкуют. Груня – бой-баба. Мишка во хмелю хвастанул своими мужскими способностями.
    - Плети-иии! – Груня весело ткнула его в живот.
   - Доказать? – разошёлся. Но в этот ответственейший момент откуда-то вывернулась жена его Зойка, маленькая такая козявка, хлоп его по плечу:
    - Иди играй!
    И Мишка покорно потопал за ней – в мгновенье решился спор!
    Снова играет. Начинаются танцы, вальс сменяется переплясом с частушками, озорными, солёными.

                Ах, тёща моя, дай опохмелиться,
                Что-то дочка твоя плохо шевелится.

                Ах, зять дорогой, что-то мне не верится,
                Под хорошим мужиком и доска шевелится.

    На круг выходит невестка Большаковых Люба, плясунья с младенческих лет. После смерти мужа, бывая в компаниях-«караводах», больше  молча сидит – грусть на лице, грусть в глазах, а гармонь заиграет – неистово пляшет. Природа не обделила её ни красотою, ни формами, даже, может, лишку дала мужикам на волнение. С каждым ударом её каблучка сбитое тело встряхивается, груди вздрагивают, юбка взлетает, и крякают мужики: «Ах, хороша!» 
Пляска русская! Это же диво дивное! И в веселье идёт человек плясать, и в тоске. Охватит, особенно женщину, грусть, когда жить на свете невмоготу, и отдаётся вся она пляске, словно умереть хочет в ней, в каком-то угаре бьёт каблуками, рвёт душу. Что было бы с нами, не будь у нас пляски?  Тоска кругом поселилась бы и смертей было больше бы.

От Розитовых  Большаков уходил с подружками детства. Одна из  них, Вера Подгорнова, всё хвалила его:
- Молодец! Как ни приедешь – делаешь, делаешь что-то. Слышу, у Большаковых пила визжит или молоток стучит – значит, Валя приехал. А мой лодырь ну хоть бы что! Говорю ему: бери вон пример с Валентина, а он вылупил зенки: ха, говорит, с Валентина! Валентин книжки пишет – что ж теперь, и мне сесть писать.
Вторая подружка его бесценная – Рая Калиничева. Смолоду была сумасбродной, и муженёк ей достался такой же, бывший артист областной филармонии по прозвищу Арара, солист танцевальной группы, изгнанный «ни за что» и основавшийся теперь тут в доме бабки своей Калиничихи. Шумно жили они, скандал за скандалом. Раз пять расходились, взбалмошные. Погрузит Раиса вещи свои на тележку и тащит к матери, Арара через день-другой берёт тележку побольше и к ним, кричит от ворот:
- Рая! Выходи, грузись!
И тянут тележку обратно.
- Два дурака! – комментирует Рая. – Потешаем народ.
- Народ, он для того и народ, чтоб его потешать.
Артист знает, что говорит, зря не скажет.
    Какое-то время тихо живут. Но сорвётся Рая на танцора своего, изрядно подпившего, заведётся: «Нарезался, азиат, басмач чёртовый! Шваркну сейчас терпугом!..» И опять скандал.
     Двое ребят у них было, но старший, собираясь на охоту, нечаянно застрелился. Хоронить – хватились, рубашки новой нет. Подружка, Варя Синельникова, дала из своих запасов: «Возьми, потом купишь». Но Рая, если взяла у кого вещь какую – считай, пропало, пока сам не придёшь, не напомнишь. Мать, зная за ней эту слабость, спрашивает Варю:
- Отдала тебе Рая рубаху-то?
- Нет, тёть Марья… Да ладно!
- Как это ладно! Я ей скажу.
   - Тёть Марья, Христом-богом тебя прошу, не говори ничего.
А мать всё думала: как бы ей намекнуть? И надумала:
- Сон я нынче видала, Шурку. Вроде лежит он в гробу и говорит: «Чё ж эт я в чужой рубахе, надо отдать».
- И-иии, так тебе чёрт-те чего и снится, - сказала Рая, на том история с рубахой и кончилась.
Когда-то тётка Марья прочила девоньку эту Вале Большакову в невесты, но его мама, хотя были они с Марьей подругами, сказала: «Да лучше я привяжу ему камень на шею и утоплю, один раз поплачу, чем плакать всю жизнь».
Сейчас Рая тянет его к себе:
- Пойдём, посмотришь, что у меня творится. Полон двор скота держу, дура, угробляюсь.
Вошли. За воротами чего только нет: свалены в кучу старые листы жести, лемех от плуга, железная ось, колёса разных размеров, половинка двуручной пилы, почерневшие доски в трещинах…
- Видал чего! Плюшкин! – смеётся, уловив взгляд гостя на этом хламье.
Всё тащит во двор. Рассказывают, была она в клубе уборщицей, убирает однажды, видит рейки в углу, столяр накануне приготовил для стенда, покрасил и разложил просохнуть. Рая по-хозяйски их собрала, связала верёвочкой и домой. Столяр хватился: где рейки? «Ах, Арариха, это она забрала». Догнал её: «Рая, зачем же ты?» - «А что, нужны?» (невинно так!) Возьми, возьми, я думала, не нужны, смотрю: эх, хороши рейки-то!» Отдала. Не то валялись бы они в куче у неё во дворе.
Показывая хозяйство, жаловалась то на мужа, которому «только плясать да водку жрать», то на младшего сына, живущего в Волгограде: «Так парень как парень, жена, ребёнок, зарабатывает прилично, а сюда приедет, напьётся, стервец, паразит такой – ну дурак дураком! – и добавила повеселевшим голосом, будто в похвалу. – Выыы-литый отец!» 
Пошли в дом.
- Какой же ты, Валька, худой! Сала пожарить тебе? Будешь?
- Буду, а как же!
- С яичницей?
- Конечно!
- А с собой в Москву возьмёшь? Дам тебе и солёного, и копчёного, и свежего, сам посолишь. Бери!
Угощать она любит. Но и её тоже чтоб угощали. Придёт, бывало, к Большаковым, а хозяйка только что пирожков напекла.
- С чем пирожки-то, тёть Дуня?
- С картошкой.
- У-ууу, - тянет носом. – Люблю с картошкой!
- Бери, ешь.
Она берёт и ест, один, другой – сколько съест!
Теперь с Валентином ели они жареное сало с яичницей, словно с молотьбы пришли, а не от щедрых Розитовых столов.
И пустилась она гвоздить направо-налево районные власти:
- Новые русские там, засели, гады! Руководители! Поддержка производителей! Что-то меня они не поддерживают. Или вон Витьку Антонникова. Заклевали. Только о себе и пекутся, а ты тут как хочешь, возись в говне с утра до вечера, так ухайдакаешься, пожрать чего приготовить сил нету, хорошо хоть Люба ваша, приду к ней, накормит меня…


Утро Валентин встречал за селом, вышел ещё до зари, любуясь рассветом. Восход солнца в степи необычен, только здесь да на море бывают такие восходы. Зарево разгорается медленно, зато, разгоревшись, полнеба окрашивает, восток полыхает, горят облака. И вот уже лучик  сверкнул – не лучик ещё, а искра слепящая, за нею – краешек диска латунного, всё больше, больше он, всё светлее, пламя на небе становится белым, высоко подымается и в какой-то миг совершенно неуловимо падает вниз, ложится горящей дорожкой на землю, бежит, рассекая равнину – игриво, посмеиваясь. Сброшено покрывало, раскрылась степь, освежённая за ночь. Как прибранная, ожидает гостей. Присаживаешься на сухую, с прохладцей, копёшку, обхватив руками колени, и сидишь, не думая ни о чём. Перепёлка всплеснулась, прожужжала пчела, кузнечик в траве затрещал… Всё вокруг оживает, тает заревой холодок.
Большаков написал потом:

«Степь родная! Скажи, открой свой секрет: чем притягиваешь нас к себе? Порой неприветлива и сурова, с зимними вьюгами, летним зноем, суховеем и пылью, нам же, пленникам твоим, матерински мила. Незабываемы поездки зимой за соломой и сеном! Стога в белых шапках, словно пасхальные куличи на столешнице, возвышаются здесь и там, снег блестит до рези в глазах, мороз под сорок, пар изо рта, на бровях и ресницах иней. Такие поездки обычно, как полёт в неизведанное, всякое может случиться в дальней дороге: то позёмка наделает косых переносов – бери лопату, расчищай себе путь, то поломаются сани или воз сползёт. Двое-трое в безмолвном просторе, темнеет уже, а мы ещё бьёмся. Домашние, небось, извелись. И вот со скрипом саней въезжаем в село. «Ееееду-у-уут!» - несётся навстречу. Короткие возгласы, вопросы, скупые ответы. Таинственность. Будто вернулись с боевого задания и сухо докладываем, не разглашая секретов.
Летом воздух в степи насквозь прогрет, настоян на травах, гудит в груди, дышится легко и петь хочется. У нас много поют. Сколотится группа и повела на три голоса, высоко, разливисто, слабым голосом не возьмёшь»…

Возвращаясь, Валентин остановился у речки – сколько связано с ней! Весной, в половодье, она становится бурной, метровой толщи льдины, оторвавшись от берегов, несутся по стремнине, на поворотах врезаясь в кручи, а в пологих местах выскакивают наверх, подминая под себя ограды прибрежных садов. На изгибе реки стоит водокачка, и мужики со всей улицы приходят сюда с баграми отталкивать лёд – бывает, поздно уже, темно, а они ещё там улюлюкают, далеко раздаётся.
В годы юности коронным трюком у Вали было  перебежать речку по плывущим льдинам, нарвать на поляне подснежников и вернуться. Случалось, уже на последнем прыжке, у самого берега плюхнется в воду, и пока стечёт с него, пока выльет всё из сапог, выжмет носки, обуется, мать уже, извещённая беспроводным телеграфом, бежит с ремнём гнать своего шалопая домой. И слыхом не слыхивали, чтобы кто-то тут утонул. Что значит выросли на реке – едва не с рождения плавают! Если говорят «утонул», значит в воду в одежде сорвался, обычно это вызывало улыбки: «Утонул? Да как его угораздило?»

В тот день навестила его активистка из активисток Манухина Юля Петровна – заправляет тут всем: совет ветеранов, парторганизация КПРФ, нештатный корреспондент… Невысокая, быстрая, глазки голубые с прищуром, говорит, как с горки бежит. Зовут её многие Юлюшкой – кто с ударением на первом «ю», вроде ласкательно, кто на втором, это уже, как филологи выражаются, уничижительная форма. В одном конце села слышишь: «Читал Юльпетровну в газетке? Вот молодец!» В другом: «Ну написала! Ну шалашовка!» К Валентину заходит она как «журналист к журналисту», обсудить наболевшее.
- Скоро у вас там наверху кончат базар? Один то, другой это, ничего не поймёшь, СМИ совсем задурили нам головы, а телевидение так вообще. Ты не выступишь в клубе? Разъяснишь народу, что к чему. Как бы их, политиков наших, отрезвить? У нас тут в одной молодой семье нелады были, муж с женой лаялись, как собаки, парнишка у них лет семи, слушал-слушал и высказал: никогда, говорит, не буду жениться! Это почему ж? – отец спрашивает, а он: «И будет она на меня так вот орать!» Родители опешили. И ты знаешь, в семье с тех пор лад. Вот так бы и там, наверху, встряхнуть их чем-то. Мы-то уж тут ничего не сделаем, коммунисты у меня, семь человек, все пенсионного возраста, а других не затащишь, особенно начальников. Раньше сами лезли в партию, а сейчас прихожу к Володе Капкову, Владимир Сергеич теперь уж он, директор элеватора, как же! Говорю: чего не вступаешь? А он: литр поставишь – вступлю. Видал? Литр ему! Два не хочешь? А которые сейчас у меня – что с них взять? Всю партийную работу веду сама. Кругом я! Художественная самодеятельность в клубе тоже на мне. Собрала голосистых старух, вынесем на сцену прялку, сядем полукругом и поём. Хор у нас есть, солисты, чтецы. Всё я да Алексей Немов. Не мы, так ни одного бы культурного мероприятия не провели… А по телевизору смотрим, на сцене сплошная пошлость, не поют, а чёрт знает что, ноги в раскорячку, головами трясут, девки полуголые, крутят бёдрами, дрыгают – обезьянник! А реклама! Когда перестанут эксплуатировать женское тело в целях рекламы? Рекламируют зубную пасту, а показывают голый женский зад. Неужели некому остановить это? Я бы запретила.
Высказалась!


Остаток дня Большаков провёл во дворе Лихого, сидя в застеклённой беседке. Толковали о том и об этом, незаметно переходя с одного на другое.
Валентин заметил на шее у Дмитрия крестик, спрашивает:
- Ты что, верующий?
- Да как тебе, дядь Валь, сказать… Надо ж во что-то верить.
- Нет, дорогой мой. Тут уж либо верующий, либо неверующий.
- А ты сам-то как, верующий?
- Я - космической веры. Всё в мире создано по непознаваемым законам Космоса. Да по сути у верующих то же самое, только вместо Космоса - Бог, и тоже непознаваем. Одни верят в то, другие в это. Нормально, совершенно нормально.
- Интересно… Я как-то не думал об этом. Расскажешь поподробнее?
- А подробностей тут и нет, этим всё сказано.
- Дядь Валь, ты веришь в то, что люди созданы парами? У каждого своя половина, и надо найти её, тогда и будет полная жизнь.
- В это верю. Учёные установили, что характер человека, вся суть его, определяются расположением планет и звёзд на небе в момент его рождения. Совпадают планеты, звёзды у двоих – вот и пара.
- А я так и не встретил свою половину, потому и не женюсь. Нет притяжения, искры нет! Говорят, любовь. А не тем же самым, звёздами да планетами, определяется она?
- Абсолютно!  Потому и бывают вспышки – встретятся двое и сразу друг к другу тянутся. Иначе это не объяснить. Все разговоры о любви – пустое дело, словами это чувство не выразить. Необъяснимо!.. Разве только гениям подвластно такое.
Кончился разговор тем, что Валентин попросил соседа как-нибудь угостить его жареной рыбой, и Дмитрий заверил:
- Будет!
Жарить рыбу он оказался большой мастак, да и уху варит на зависть всем, двойную, со специями. Кого угощал – долго помнят.


Уже дома, лёжа в постели, Большаков вспомнил Володю  Капкова, о ком говорила сегодня активистка Манухина. Родители его – давно обрусевшие украинцы, а он с гордостью называет себя хохлом. Постоянная поговорка его: «Где один хохол, там двум варлашам делать нечего». Работал шофёром на элеваторе. Когда у него родился сынишка, он ездил по селу с поллитровкой, угощая знакомых, и к вечеру (здоровый детина!) сам захмелел.
- Богатырь у меня! – похвалялся. - Семьдесят пять сантиметров!
Женщины ему:
- Да ты что! Таких не рожают.
- «Не рожают»…А Людка моя родила!
- Пятьдесят семь, наверно?
- Пятьдесят семь?.. Эх, ма, верно, это у меня перевернулось в мозгах. Семьдесят пять, - отмерил рукой от земли, - это ж уже пацан…
В своё время частенько он подвозил Валентина со станции. Однажды, крутя баранку, заговорил:
- В район завтра ехать, в КПСС вступаю, мать её так! Техникум заочный кончаю, тут хоть плачь, а вступай, иначе должности никакой не дадут…
Теперь он директор. Как-то при встрече сказал Валентину:
- При КПСС было плохо, выговорами грозили, «партбилет положишь!», но я их обманывал, а сейчас ещё хуже – акционерное общество, в правлении всё наше бывшее областное управление - те ещё зубры! Копают подо мной, не иначе своего кого-то хотят сюда посадить. Но не на того напали, не родился ещё такой человек, кто бы хохла обошёл!
«Надо его  навестить», - подумал Большаков, засыпая.


На следующий день он встретил своего одногодка художника Немова. Слово за слово заговорили о перспективах своего села, сожалея, что уходят добрые традиции, сужается общение людей, каждый в своей скорлупе… Как изменить положение? Одно, другое высказывали и, неудовлетворённые этим (без конкретных дел) разговором, пошли к главе поселения Андрею Полянину – вместе поискать приемлемых форм.
Сидят за столом, двое по бокам, третий с торца, толкуют. Ведущим тут оказался Немов, у него, как прежние сельсоветские говаривали, «фантазий» полно.
 … - Совет депутатов, Андрей, если он у тебя толком работает, - это, безусловно, хорошо, но хотелось бы иметь более широкие рычаги – формировать общественное мнение. И у нас с Валентином такое соображение: организовать в Доме культуры кружок, где каждый может высказаться, поставить тот или иной вопрос, получить ответ на  него, от своих же, может быть, товарищей – то есть, наладить общение. «Каравод», как бабка моя говорит. Можно будет какие-то проблемы обсудить, скажем, о традициях варлашей. И вообще обменяться мнениями. Поименовать это надо будет не кружком, а клубом, у меня даже название приготовлено – «Варлашовка»…
- Алексей Дмитриевич! Так у тебя целая программа! С удовольствием буду ходить на такие встречи. Используем это в целях сельского самоуправления.
- Ну совсем хорошо!..
Такой вот пошёл разговор. Житейское дело, а уж как посмотрит на это район – предсказать не берёмся. Пока же для него, района, главным «смутьяном» в Степной оставался Лихой, его-то и надо, сказали, «поставить на место». Перво-наперво решили запретить ему работать без оформления.
В селе это вызвало резкий протест – иной «службы быта» тут не было, а что делать селянам без Дмитрия? Возмущения  шли волной,  «наседали» на главу поселения, но Полянин и сам возмущался.
- Будем протестовать! – решительно заявил.
Волнения на селе усилились другим событием. С некоторых пор то одним, то другим в Степной стали приходить официальные письма – «Уведомления о нарушении земельного законодательства», потом в село приехал представитель управления Реестра с «плановой проверкой использования и охраны земель». Пришёл он к  учительнице-пенсионерке Людмиле Ивановне, сфотографировал огород, посмотрел документ, подтверждающий право на землю  и обнаружил, что там нет «земельного участка в виде палисадника площадью 17 кв. метров». Составил протокол об административном правонарушении, «ст.7, самовольный захват земли», штраф 5 тысяч рублей. И уважаемая в селе учительница почувствовала себя какой-то преступницей – самовольный захват земли!.. Сын, видя такое, убрал этот палисадник, сфотографировал «облысевший» дом, поехал в район, в суд – отстоял, штраф отменили. А кто не убрал палисадник, тех оштрафовали.

В стихах и песнях воспетые палисадники оказались бедой села!
(Кстати, тут говорят «присадник», палисадник – поди знай, что это такое, а присадник – ясно: присадить).

И село взорвалось. Срочно был объявлен митинг протеста.
Предусмотрительный Немов, наученный разными выпадами районных властей, пришёл к главе поселения:
- Андрей, а не нагорит нам? За митинг-то? Не санкционирован.
- Я санкционирую! – был ответ. – Конституция санкционирует!
Алексей, между тем, уже подготовился к митингу – юридический журнал выписывает давно, нашёл в нём (а ещё в интернете) положение: палисадник не входит в приусадебный участок, относится к понятию «благоустройство села», это часть улицы. И Лихому поддержку нашёл: таких людей недавно назвали самозанятыми, и о налоге с них лишь только ведётся речь, назначен эксперимент в нескольких областях,  а Дмитрий уже платит его.
Немов зачитал эти два положения после нескольких выступлений возмущённых ораторов, и митинг дважды ему аплодировал. За Дмитрия вступились все – от начальства до молодых варлашей, один из которых, высокий детина, стоял с плакатом «Руки прочь от Лихого», подняв его высоко над собой…

Глава района, внимательно просмотрев затем резолюцию митинга с подписями главы поселения, председателя сельхозкооператива, директора элеватора и сотен односельчан, грязно выругался в адрес Немова, прошипев:
- Законник несчастный! Всех настроил… Ну погоди, мы до тебя доберёмся!
И на очередном заседании в управе заявил:
- В Степной придумали какой-то клуб «Варлашовка» - всё тот же Немов! Что за разговоры собираются там вести?! Надо разобраться. И вообще держать село под наблюдением. Какое-то осиное гнездо там! Председатель сельхозкооператива зарвался, свою линию гнёт, непонятную перестройку в хозяйстве затеял, неизвестно, к чему приведёт, в агрохолдинг вступать отказался. А глава поселения Полянин? Знаете, что он сказал мне? Тебя, говорит, избирали, и меня избирали, у тебя свои функции, у меня свои, и занимайся своими функциями, а я своими. Вроде, не вмешивайся в мои дела. Вот чего нельзя потерпеть! Сепаратизм какой-то! Знаем, к чему он приводит!..      



                4.             

               
Дмитрий Лихой видел себя во сне женатым, и женой была ему женщина вовсе не из знакомых, но так хорошо ему было, что, проснувшись, не мог отойти ото сна, будто и не сон это был, а реальность. Но уже к полудню лицо той «жены» в глазах его растворилось, исчезло, сон улетучился, а так хотелось подольше пожить в нём! Потому следующую ночь ожидал, как свидание, спать ложился в надежде снова увидеть ту женщину. Вместо этого вдруг вспомнил недавний приезд к нему друга по армейской службе Виктора Филимонова – тот инженером стал, женат, двое детей. Едва ли не с первой минуты встречи стал наседать на Диму:
- Почему не женишься?
(вот с чего Дмитрий вспомнил его!)
- Половину свою не встречу никак. Ищу, - ответил и усмехнулся.
- Проищешь всю жизнь, бобылём и останешься.
- Уже не бобыль я, Витя, не бобыль, дочь у меня, замуж вышла, в Сибири с мужем работают. С мужем её, осетином, мы как отец с сыном, с первой встречи у нас сложились действительно родственные отношения.
- Хорошо хоть это... А жениться надо. Ну что это? Такой мужчина  и одинокий!
- Без любви какая женитьба!
- Да, любовь, конечно… А я не рассказывал тебе, какая была у меня в школе любовь? Безумно любил одноклассницу! И она вроде любила меня, но вскружил ей голову красавчик один. Я потом женился на другой так, без любви. Теперь же безумно люблю свою Нину. Действительно люблю! И ту часто вижу во сне, а Нину после этого ещё больше люблю. Видел как!
Помолчав, продолжил:
- Боюсь, ты привыкнешь к такой вольной жизни и никогда не захочешь жениться. Баб, думаю, у тебя полно. А женщины – это такой народ! Одна побывала у тебя, понравилось, и обязательно кому-то проговорится, а та другой, та третьей. Вот они и кладут на тебя глаз. Одна из хулиганских соображений, проверить тебя на силу, в самом деле такой ты, как говорят? Другая себя испытывает, может ли мужика увлечь.
- А я не могу оттолкнуть.
- Странно. А если она тебе неприятна – тоже не оттолкнёшь?
-  Такие не встречались.
- Запутался ты, друг мой.
- А как бы ты поступил? Приходит одна,  всё похваливает мой дом, избу, открывает дверь в спальню – вот бы, говорит, понежиться в такой спаленке! Я молчу – что скажешь на это? А она, видно, за согласие приняла, не ушла, и на ночь осталась…
- Ладно, живи, как хочешь.


     Через несколько дней после того сна  Дмитрию  позвонили из районной газеты, сообщив: к нему едет корреспондент.
- Корреспондент? Ко мне? С чего бы это? – стал спрашивать. -Критиковать меня?
- Да нет, совсем нет, - ответили. – Просто познакомиться с вами.
Загадочно, ей богу!
 Звонила женщина. И когда редакционная машина остановилась у дома Лихого и дверца  открылась, Дмитрий понял: звонившая  и есть тот самый корреспондент. С улыбкой пошёл навстречу, а взглянув на неё, обомлел – наваждение! Женщина из того тёплого сна! Да как-то и не похожа на корреспондента: не в джинсах в обтяжку с прорехами, а в платье нормальном, с закрытым воротничком, волосы не распущенны, не свисают хвостами, а убраны красиво назад, на лбу чёлочка. И не молодая вовсе, почти дурнушка, но Дмитрий не сводил с неё глаз – такой близкой она ему показалась! Женщина засияла, разглядывая дом Лихого, и, не дожидаясь приглашения, вошла во двор, оглядывая хозяйство, будто в музее. Заинтересовал её маленький плуг с электрическим приводом, такая же, с приводом, косилка.
 - Сами делали? – спрашивает.
- Да, сам. У нас там за механической мастерской целое кладбище старой техники, отвинчиваю, что мне надо, и делаю новое.
- Даже и не похоже, что из старья, - сказала. А когда увидела в гараже трёхколёсную мотоколяску и снегоход («Тоже самодельные?» - уточнила), изумилась:
- Дмитрий Иванович, я знаю, что института  вы не кончали, и даже техникума, - тогда откуда это у вас?
- В основном, из школьного учебника физики… Не верите? А вот послушайте. Есть такая байка, да не байка вовсе, а так и было, академик Капица по телевизору рассказывал. Проходила в южном приморском городе научная конференция. Несколько друзей-академиков, физиков, после заседания решили пойти к морю, не на пляж, а в сторонку, где нет никого. По дороге захватили бутылку вина, стаканчики одноразовые, а когда раскупоривать стали, не получилось. Пробка была пластмассовая, литая, не стянуть. Ножом срезать, да ножей у академиков нет. Что делать? Смотрят, вдоль берега мужик идёт, что-то выискивает – скорее всего, бомж. Учёные к нему. Извините, нет ли у вас чем бутылку открыть? Найдём, бомж отвечает. Достаёт зажигалку, чиркает, водит огоньком по краям пробки, и пробка легко снимается. «Физику надо было в школе учить!» – солидно изрёк бомж и пошёл дальше. Академики-физики  дружно захохотали (посмеялась и журналистка)… Так вот я физику в школе учил хорошо. А дальше где что увижу, где услышу, где прочитаю – так и набрался всего. Теперь же интернет есть, там всему научиться можно.
Беседовали они сначала во дворе, потом в кухне-столовой за чаем, и, уезжая, она призналась:
- Я приезжала проверить себя. Когда узнала о вас, навела кое-какие справки, подумала: хороший будет материал для очерка!  Но это на будущее, мы ещё встретимся.
Дмитрий ничего не сказал, улыбнулся, взглянув на неё, и с улыбкой проводил до машины.
А неделю-другую спустя, она, позвонив ему, приехала снова, сказав, что приехала «впечатлений набраться». И говорили не о делах они, а обо всём, что в голову ни придёт, о себе тоже. Она, Анастасия Призорова, была замужем, но жизнь не сложилась, развелись, живёт с матерью… Дмитрий о себе рассказывал скупо.

В ближайший выходной позвонил ей - пригласил на «мастер-класс»: рыбный стол.
С того началась их дружба.

                х х х

                Голоса из «Варлашовки»


Алексей Немов:
- В последние годы нас высмеивали, что в компаниях, на кухнях говорим о политике. И у нас как-то прекратилось это. А ведь мы, говоря о политике, жизнь свою обсуждали. Теперь отошли от политики – отошли и от жизни. Этак можно вообще ни о чём другом не думать и не говорить, кроме как о собственном животе. А это прямая дорога к бездуховности. Ниша тут же будет заполнена другим, уводящим от главного… Давайте вернёмся к былому и поговорим о наших житейских делах. Давайте посмотрим, как меняется наша жизнь.
- Да никак! – сорвался первым изрядно подпивший Петька-казак, почтальон, обычно «летающий» на велосипеде от улицы к улице, развозя почту. – Это президенту нашему кажется, что всё у нас хорошо. Сажает перед собой за стол губернатора или министра, и они ему вешают лапшу на уши. Если собрать все их отчёты – мы уже давно в раю живём.
- Не будем трогать президента…
- А что? Он такой же человек, как и я, у меня свои обязанности, у него свои, вот и…
- Петька! – оборвал его шофёр Сивов. – Залил глаза, иди домой, протрезвись. Несёшь не весть что, с президентом себя сравнил! Не о нём речь, а о делах, которые хоть и не так, как хотелось бы, но делаются ведь. По телевизору города наши показывают – какими красивыми стали! Дома какие там! Дороги! Эстакады, тоннели, развязки! А в селе, в нашем селе, например, у многих в домах уже горячая вода от бойлеров, душевые кабины. Думали мы об этом когда? А пенсионеры! Раньше за версту видно их было в старомодных пальтишках и шапках, а сейчас от молодых не отличишь, льготы разные им. А торговля! Я не верил, что доживу, когда очередей не будет, а теперь тебя в магазин зазывают, тебе улыбаются…
- И что? Это Путин сделал?
- Не он, а при нём. А и сам он – с прежними не сравнить. Брежнев в маразме был, мумия, выведут его к трибуне, бумагу сунут под нос, и читай, он и мямлил, шамкал губами.
- Так и Путину кто-то выступления пишет, заглядывает в них и читает.
- Вот этого никак не понять. Без бумаги у него лучше получается, он и без неё может говорить, сколько угодно, а с бумагами – читает и морщится, ему, видно, и самому неприятно.
- Пусть не читает!
- Ему приходится столько выступать, что всё не запомнишь.
- Не объяснение! Всё равно это не воспринимается как слова президента – кто-то написал!
- Откровенно говоря, и поднадоел он, каждый день в телевизоре, говорит, говорит… Прислушайтесь и сравните, о чём он говорил вчера, позавчера, год назад – да в общем-то об одном и том же.
- Друзья, мы уходим от темы. Давайте о делах! – поправляет Немов.
- Да они, дела-то, вот этим и определяются. Разговоров много! Как ни включишь телевизор – сидят. Перед президентом сидят, перед премьером сидят. Когда они там работают?
- Мне кажется, члены правительства неловко себя чувствуют, когда премьер ставит перед ними задачи, на лицах у некоторых прямо написано: да что ж ты нам это говоришь, мы давно это знаем.
- Знаем, да не делаем.
- Потому и не делают, что заседают. Вы думаете, когда министра нет на месте, министерство его работает?
- Да чего мы об этом? Всё равно они нас  не услышат.
- Дума государственная могла бы поправить.
- Дума? А ты не  видишь, кто там сидит? Жириновский – это Дума? Самовлюблённый шут, истеричка, политический маньяк. Или эта депутатка с трёхэтажной укладкой на голове, полдня, небось, укладку ей делают, полдня на телевидении торчит, что-то вякает там на разных шоу.
- По спискам, по спискам партий такие туда попадают. Беда!
- Так лучше у нас становится или хуже? – это опять Немов.
- В чём-то лучше, а в чём-то хуже. Хозяином себя человек вроде бы почувствовал – это хорошо. Свобода слова – как ни пытаются её зажать, не зажмёшь! В поисках пропитания и тряпок не надо бегать, доставать, как было. А вот общение между людьми стало хуже, обособились друг от друга, теплоты нет, всё измеряется деньгами, стремление к обогащению, роскоши, расслоение в обществе, книги и кинофильмы стали хуже…
- Не хуже, а мерзопакостные. Только враги могут показывать по телевизору такие фильмы – сплошной мордобой, стреляют один в другого с утра до поздней ночи, такое впечатление, будто у каждого из нас по два пистолета, женщина с двух рук стреляет. Чего уж там винить ребят, когда им таких героев создают!
- Из Европы-Америки всё это – «цивилизованные страны»!
- И не говорите мне больше про их цивилизацию! Скотоложство там официально разрешено, специально дрессируют животных для мужчин-извращенцев. Конкурсы обнажённых женщин в присутствии мужчин проводят. В Англии, читал я, стиль такой в фотографии – снимки из-под юбки, в правительстве обсуждали ни больше ни меньше – разрешили! Это что? Цивилизация?
- Да-а-ааа… Но и наши власти тоже хороши! От них тоже немало плохого идёт, от тех, кто, не умея, пытается нами руководить, от них и идут дурные решения. У нас полно должностей, которые не нужны совсем, вот те, кто их занимает, и придумывают несусветное. Скажите мне, как нам теперь адрес писать? Было: село Степная Энского района. Теперь района нет, есть городской округ Энск. Что надо писать? Город Энск, село Степная?.. Зачем такое переименование? Алексей Дмитрич допытывается, хуже или лучше  - от этого мы что, лучше жить будем?
- Чудак ты! Всякое переименование денег требует, а где деньги – там и помухлевать можно, поживиться. Милицию полицией назвали – это ж сколько менять пришлось! Одни машины перекрасить и писать на них по новой – во что обошлось! Это такое дорогое удовольствие! Форму менять, потом вывески, печати, бланки разные…
- Так это ж Медведев в историю захотел войти! Он же «Единая Россия», а она ещё не такое напридумывает нам! Правящей партией её называют, хотя по Конституции у нас никаких правящих партий нет, ЕэР хочет быть как КПСС, та тоже тогда сама себя сделала правящей, многие вступали в неё, чтобы должность получить.
- А и теперь так. Не вступишь в ЕэР – хрена должность получишь…

Ничего не мог сказать на это Немов, лишь подумал: «Нет, не уведёшь наш народ от политики!». Подумал с улыбкой, как бы одобряя такие высказывания. Но повернул разговор на другую стезю: мы и мир.
… - Мы и мир, говоришь? Да с миром у нас, в общем-то, могло быть более-менее нормально, не случись на Украине Майдана. Теперь только с позиции силы и разговариваем, бряцаем оружием. Яценюки-Порошенки своим враньём натравили на нас почти все страны, а тем многого ли надо: большая страна якобы отняла у малой часть территории – Крым, вот мы уже и захватчики. И сколько ни толкуй им, стоят на своём… Совсем понимать перестали, чёрное белым называют - перебесился мир!
- Надо почаще напоминать этому миру нашу историю, о предках  наших рассказывать, да и самим гордиться ими. Вон Израиль – маленькая страна, а как стоит на ногах! Почему?.. Гордость! «Только еврей такое может!», «Только в Израиле возможно такое!».
- А не получится, как у украинцев: «Всё только от нас идёт»?
- Не просто историей гордиться, а как вели себя наши предки, что делали. Никогда у них не было вражды к людям иных кровей.
- И всё же почему мир так легко поверил Яценюкам?
- Да Европа только и ждала этого. Я прочитал недавно, что наш философ Иван Ильин ещё в начале прошлого века сказал: Европе Россия нужна дурной. Вот они и хотят сделать нас дурными.
- А мы даём им повод для этого.
- Да, дури в нас много. То ляпнем чего-нибудь, то ещё что. Ляпать у нас мастеров хватает. Недавно председатель нашей мудрой Думы заявил в Саратове: скоро у нас в стране вообще не будет государственных пенсий. Вот уж ляпнул так ляпнул! Что ж это за государство, если бросит своих стариков!
- Мы забываем, что на нас смотрит весь мир, и если хотим, чтобы русских везде уважали, надо и вести себя именно по-русски, а не чёрт-те по-каковски.
- Это верно. Что верно, то верно. Русскими чувствовать себя всегда и везде! Нечего нам прятаться за словом «россияне», нечего в бирюльки играть, как бы малые народы не обиделись. Верно Фёдор сейчас сказал: веди себя, как надо, и никто не обидится. Мы же не обижаемся на мигрантов, которые у нас делом занимаются. Строительная бригада в Степной из Армении – кто-нибудь сказал плохое слово о ней? Григорий Махарадзе, грузин, работает у нас - все уважают его. Или вон, - усмехнулся, -  наш хохол Капков.
- Ну-ну! – подал голос Капков. – Бери выше, - и выдал своё коронное: «Где один хохол – там двум варлашам делать нечего».
- Да уж! Во твои хохлы на Украине чего натворили!
- Это не хохлы, – возразил Капков,- а Порошенки-Турчиновы.  Украинец и хохол – вещи разные. Украинцы – это все, кто живёт на Украине, как россияне – все, кто живёт в России: татары, чеченцы, евреи. А хохол – это малоросс, славянин, по сути русский человек. Гоголь тому пример.  Порошенки же, Турчиновы несчастные – какие они хохлы? Рядом не сидели!  Именно в таких всего понамешно – и от поляков, и от литовцев. Под кем только Украина не была! Такие людишки и вредят Украине. Всю жизнь вредили, куда только не тянули страну! То к крымскому хану, то к ляхам, изменяли и Петру Первому, и другим царям, и Сталину. Это надо же – к Гитлеру пристегнулись! Вот такие украинцы и нужны теперь Европе с Америкой. И нечего винить всю Украину.
- Ты мудрец, Владимир!
- А я что говорю? Хохол я!..


                5.


Вечерние беседы Дмитрия Лихого с дядей Валей (Большаковым) так подействовали на него, что он стал книгочеем, в интернете читает теперь литературные журналы, о существовании которых раньше и не знал, из электронных библиотек скачивает романы и повести, которые приглянулись, загружает их в свою электронную книгу и читает ночами.
В остальном Дмитрий  живёт прежней жизнью, не тяготясь одиночеством. В доме есть у него незаменимый помощник – пылесос-робот (дочь с зятем подарили), катается по избе, под шкафы, под диван, на кухню, в спальню – всё обойдёт. Застрянет где, пытается выбраться, не получается – просит помощи голосом. «Ну ка-а-ак же ты!» - получит замечание. Закончив, вернётся на место, на базу, и сообщит об этом музыкальной фразой.
- Молоде-е-ец! –  непременно скажет довольный хозяин.
Оттого что поговорить Дмитрию дома не с кем, разговаривает и с роботом, и сам с собой, и с телевизором, когда тот включён. Слушает иногда выступление премьера нашего и комментирует:
- Ах, как не умно!
Скажет, помолчит и тут же (словно упрекнули его):
- А что я должен сказать? «Умно»? Скажет умно, и я скажу, что умно.
Как-то смотрел награждение учёных – Президент, поздравляя, заглядывал в листочки на стойке, читал.
- Да что ж ты делаешь?! – не сдержался Лихой. – Вовсе ж не ты поздравляешь, а кто-то!..
Часто думает об Анастасии. Приятное волнение охватывает его при этом. Боялся ошибиться, но казалось ему - она тоже к нему расположена.
Как-то позвонила:
- Возьмите меня с собой на рыбалку, никогда не рыбачила.
И он готовился к этому дню, как к празднику. Проверил удочки, накопал червей, замесил подкормку, осмотрел лодку, не подтекает ли где. Делал всё, чтобы ей понравилось, чтобы улыбалась она, заранее радовался, представляя эту её улыбку, сияющую - искорки в глазах!  Она приехала рано утром в субботу, он её ждал, машину оставили во дворе и пошли к реке, к лодке, уплыли подальше, за камыши, он показал ей, как надо забрасывать леску, невольно прикасаясь при этом к её рукам, а то и к мягким, ласкающим волосам - так приятно было ему, от удовольствия млел! Первой рыбёшке она радовалась, как ребёнок, потом рыба пошла покрупнее, журналистка наша вошла в азарт, ловко насаживала червей и так же ловко снимала пойманное с крючка, удовлетворённо поглядывая на улов. Дмитрий любовался ей, смотрел на неё больше, чем на поплавки, и при очередной удаче сказал весело: «Ну рыбачка!», на что она ответила своей светлой улыбкой.
Потом, уже на берегу, они радовались, опуская ладони в ведро с рыбой и приподымая серебристую плотву, подлещиков, окуней, соприкасались руками, плечами, и соприкосновения эти сближали их. Дома Дмитрий по-хозяйски переложил рыбу из ведра в бидончик, залил водой, отнёс в машину, хорошо закрепил.
- Пойдёт в город! - сказал, довольный.
- Вот мама удивится! - Анастасия ответила. Она, знаем уже, не была красивой, но трогательно нежной, так и хотелось её приласкать.
Он предложил «перекусить» - свой повседневный завтрак, кофе со сливками и бутерброд с тёртым сыром, она согласилась охотно. Было видно, что обоим им не хотелось быстро так расставаться, но – надо, рыбу привезти свежей, ещё живой.
- Большое спасибо, Дима!, - сказал она, садясь в машину, впервые так назвав его, он, тронутый этим, покивал с улыбкой и долго смотрел потом вслед,  ощущая теплоту во всём теле.
Всю неделю жил под впечатлением того дня.   
В следующий выходной, как и было условлено, она приехала снова, Дмитрий обещал показать ей место, где за дальним поворотом реки растут чудесные лилии – неописуемое зрелище! Белые-белые чаши на голубой воде, блестят капельки на широких лепестках, отражая солнечный свет, будто огоньки горят. Восторженная Анастасия сначала замерла, не зная, что и сказать, потом нежно, как живого птенца, ладошками чуть приподняла цветок и смотрит, смотрит на него:
- Перламутр! – выговорила, любуясь.
Дима не советовал отрывать его от стебля, уходящего в глубь –  поблекнет, пока привезёшь домой, исчезнет его «перламутр», даже если держать в воде.
Долго не  могли покинуть то место.
Возвращались молча. А дома решили вместе готовить обед, Анастасия предложила свой рецепт – обрадованному Дмитрию всё равно!
Трапеза была поистине праздничной!

Она уехала ближе к вечеру. Расстались близкими друзьями.
 После этого все дни недели были такими длинными, и сама неделя так растянулась!
В субботу видим мы Диму весёлым - мчится на мотоцикле в Энск, вместе пойдут на концерт! Другим днём, в воскресенье, чуть свет Анастасия на  машине катит в Степную – набрать грибов и пожарить…
Если попытаться окинуть, о чём они говорили в те дни, - никак не удастся: сплошной экспромт. Она журналистка, и сомневаться в её умении рассуждать не приходится, но и он уже достаточно подначитан и эрудирован, ему тоже есть что сказать. Ни он, ни она не задумывались, отчего их так тянет друг к другу, просто им было приятно обоим, нетерпеливо ждали новых свиданий, ни разу при этом не обнялись, не поцеловались - то были их тёплые дружеские встречи. Когда же она пригласила его к себе домой, он немало был озадачен. «Что это? – думал. -  Матери показать? Смотрины?»...
К поездке готовился тщательно. Побывал в парикмахерской, надел выходной костюм, галстук хотел повязать, но раздумал («Не на торжественное собрание иду!»). Он изменился в последнее время, грубоватые черты его сгладились, более мужественным и привлекательным стало его лицо. Ехать решил автобусом – не появляться ж в спортивной одежде с шлемом в руках! Но войдя в городскую квартиру, увидев Анастасию обрадованной, познакомившись с матерью, приятно так улыбнувшейся, понял, что зря волновался, даже неловкость почувствовал, что вырядился в такой костюм, лучше б попроще одеться. Сидели в гостиной в креслах, говорили о разных событиях, о предстоящих выборах депутатов и местной власти, о рыбе и о грибах… Анастасия больше молчала, лишь улыбалась, когда мать дотошно интересовалась Степной. Она, преподаватель математики аграрного техникума, не была этакой важной дамой, но всё же в меру была ей, вместе с тем и очень простой, Дмитрий держался свободно. Потом пили на кухне чай, и не скрывали хозяева, что готовились («Мама специально пирог испекла», - Анастасия сказала).
Настало время Дмитрию уезжать, надел пиджак, стал прощаться, Анастасия тоже оделась, вместе вышли во двор, она завела машину, сказала: «Садись», и выехали на дорогу. «Провожать меня? – подумал он. -  А потом одной обратно?» (уже смеркалось).
Всю дорогу говорили о пустяках, шутили… Приехали.
Она идёт с ним в дом. Дмитрий затаился, но тут же заволновался счастливо: «Неужели?.. Боялся взглянуть на неё, а взглянул – на лице её и в глазах такая ж, как у него,  взволнованность. Шагнул к ней, и она тут же оказалась в его объятиях.

                х х х


Нападки на него из района вроде бы прекратились, а вроде и нет,  пятном оставалось на нём сказанное кем-то: «Отделённый от государства». Об этом ему сказала, приехав, Анастасия, на что он ответил:
- Наоборот! Я, как наши политики сейчас говорят, государственник, хочу, чтобы все его механизмы работали чётко. Я вот на слух определяю в технике неполадки – так пусть и они, власти, предвидят результат своих дел, а то идут-идут в одну сторону, вдруг разворачиваются и назад, в сторону! Шарахаются.
Помолчав немного, продолжил с улыбкой:
- Да пошли они к такой-то бабушке, у меня сейчас другая забота. Еду на днях по селу, смотрю – некоторые ставят высокие заборы из профиля, двухметровые. Ну всё, думаю, наглухо отгородятся друг от друга! Сейчас идешь по улице вечером – огни в окнах, заходи! А заборы подымутся – ни окон не увидишь, ни людей. В калитки замки повставляют  английские – во двор уже не войдёшь, не узнаешь, дома ль хозяева. Надо не допустить! Иду к Андрею Александровичу, главе поселения – он со мной согласился, Немов Алексей Дмитрич тоже. Сегодня у нас объявлен сельский сход, будем убеждать людей не ставить такие заборы. Думаю, убедим.

На сход они шли вдвоём, Дмитрий и Анастасия. В селе их не раз уже видели вместе, а уличные поговаривали даже о скорой женитьбе Лихого, одобряя выбор его, хотя выбора никакого и не было, Дмитрий не подумал ни разу, нашёл ли свою половину, оба держались так, будто предопределено это свыше, и они знали об этом с  первой же встречи.
Сход открыл и разговор о заборах начал Полянин – его поддержали хлопками, затем выступил Немов, он, художник, как бы нарисовал и показал людям своё село с высокими заборами, загораживающими фасады домов, - насколько это некрасиво! Хлопков ему было больше. А когда призвал не ставить такие заборы  Лихой, напомнив о природной открытости варлашей, об их  единстве и общности – зааплодировали, кажется, все.
Далее сходка плавно перешла в собрание, предвыборное, или назовите его, как хотите, - надо было выдвинуть кандидатов в свою областную думу и в районные  власти. В думу единогласно проголосовали за Немова, а в район решили послать Полянина в расчёте сохранить его и в Степной.
Вскоре в «городском округе Энск», как и везде, началась агитация.
Директор школы Наталья Пескова поехала в своё управление – было там совещание. Всем вручили по упаковке газет «Единой России» - распространить агитационный номер. Вернувшись в Степную, директриса раздала газеты учителями, и одна из них, входя в свой двор, достала из почтового ящика газету «Справедливой России» с критикой премьер-министра под девизом: «Не можешь – уходи!». Она положила газеты на тумбочку и стала готовить ужин. Приехал муж из района (работает там в управе), увидел газеты, «Справедливую…» прежде всего, - к жене: где взяла? – «В школе», спокойно ответила. Сама она не собиралась читать их.
Муж возмутился, и утром в районной управе переполох: школы агитируют за «справедросов»! Заведующую управления образования «на ковёр», та ни сном ни духом об этом, ей не верят, грозят, звонят в Степную Песковой – и она отрицает, грозят и ей…
«Следствие» продолжалось, лишь на следующий день утихли, узнав «виновника». Извинений  никаких не последовало, до этого власть не опустится!
Тут уж по Степной прокатилась волна, первыми возмутились Лихой и Немов и стали, где только можно, разъяснять, что такое «ЕэР».
И снова в их адрес слышатся обвинения из района.
Анастасия хотела рассказать об этом в печати, но Дмитрий взмолился:
- Не надо, милая, не надо! Мы будем выглядеть какими-то бунтарями, а бунтарей и без нас хватает, не хочу быть в их компании!
Анастасия всё-таки написала. Не упоминая Лихого и Немова, Степной лишь коснулась - всё о головотяпстве главы управы. Областная газета статью напечатала.
Анастасию не тронули, ждали реакции области. Но область молчала.
И не её вовсе реакция сказалась на итогах голосования – в списке прошедших главы Энского района не значилось.
Более всего ликовала Степная.

К тому времени Анастасия уже оставила город, перебралась в село, устраивается на работу – будет заведовать Домом культуры, руководить художественной самодеятельностью (худрук!). Свадьбы у них не было, заказали в кафе праздничный ужин и втроём, с матерью, отметили это событие. Позже были у них ресторанные встречи с подругами в городе и друзьями в селе, - как бы обычные встречи с друзьями, теперь уже общими.
И не было в Степной человека счастливее Дмитрия! Порой ему даже не верилось, что произошло такое, что Анастасия теперь его, только его! На разные лады зовёт он её: Настя, Настасья, Настёна, а более – Настенька. Так ему нравится по-разному её величать! Напоёт: «Ах, Настасья, ах, Настасья, отворяй-ка ворота!», обнимет её, прижмёт к себе и целует, целует. Только теперь понял он, что близость с женщиной – высшее проявление любви, почувствовал, ощутил всю её пленительность и не воспринимал иначе как прекраснейшее творение Природы! А она, Настёна его, вспыхивала всякий раз в его сильных руках, едва не теряя сознание.


Сегодня они ожидают приезда к ним Большакова.
Едет он из Москвы – новобрачных поздравить. Шоссе далеко  просматривается, машина послушна рукам, идёт, будто взлетает и земли не касается. Мелькают деревни, остаются в стороне города: Серебряные Пруды, Большая Липовица, Богоявленск, Мачеха... Это уже степные края, простор неоглядный. Много красивейших мест видел он на Кавказе, на Дальнем Востоке… Там яркая, праздничная красота, будоражащая. А в степи она тихая, успокаивающая. Вспоминает казаха-попутчика (где это было?), кто-то лес хвалил, а казах: «Что? Лес красиво? Нет! Степь красиво! Лес – человек маленький, степь – человек большой!». Да, в степи человек большой, она подымает тебя, и такое у тебя состояние – взлетел и летишь! Потому и машина летит сейчас – степь! Предзакатное солнце с машиной наперегонки: влево берёт – солнце стремительно обгоняет машину, вправо - отлетает назад.  А вокруг  - степь, всюду степь.
Уже подъезжая к Степной, остановил Большаков машину, вышел – подышать, полюбоваться закатом. Солнце – словно огненный шар завис над землёй, задержался, прощаясь. Валентин обомлел даже, как впервые увидел такое.
Степь всегда неожиданна – и ночью, и днём, и зимой, и летом. Неожиданностью своей делает человека находчивым, стойким. И сама живёт этой находчивостью, этой стойкостью. Она и будет жить, щедро одаряя нас радостью каждодневных открытий, пока остаются на земле люди, нутром чувствующие её, при встрече с ней замирающие в изумлении.