Отец

От отца ушла жена. Точнее, сбежала, пока он лежал в госпитале. Он позвонил мне, и я прилетел, чтобы забрать его оттуда. Сам он, безногий, домой бы не добрался.
За то время, что мы не виделись, отец здорово исхудал, под глазами набрякли мешки, давно не стриженые волосы стали снежно-белыми. И теперь мы сидели с ним в его квартире, на выцветших обоях которой четко выделялся прямоугольник снятого ковра. Судя по скудной обстановке, мебель тоже сильно поредела: мачеха свезла из дому все более или менее ценное, оставив ему практически пустую квартиру с обесшторенными окнами. Я бы за такое в мирное время судил, а в военное — расстреливал бы, как за дезертирство.
Я сказал об этом отцу, но он вяло махнул рукой: «Бог ей судья!» и разлил в стаканы «Старку». Смотреть, как он плакал, не было сил. Да и не знал я, что надо говорить в таких случаях и чем ему помочь, поэтому молча кивал, слушая его жалобы, и пил вместе с ним водку под наспех нарезанную пару огурчиков и триста грамм вареной  колбасы.
Родной матери я не знал — она умерла при родах, и меня все время возили из города в город, так заметав следы, что отец еле-еле меня отыскал спустя пару лет после окончания войны. Хорошо помню, как он, одноногий фронтовик, с орденами и медалями во всю грудь, — наверно, чтобы произвести впечатление на директора и воспитательниц, — забирал меня из детдома. Я прямо трясся от радости, что у меня, на зависть всем пацанам, объявился такой геройский отец, а он вел себя так, словно видел меня не в первый раз, а каждый день все мои семь лет. Как будто я загулял у своего приятеля, а он пришел за мной, чтобы отвести домой. Взял меня за руку и повел, опираясь на трость и поскрипывая протезом, к машине.
К тому времени он снова женился, точнее, сошелся без росписи, на женщине с ребенком. Девчонке тогда было чуть больше года, и признавать меня за брата не хотела. Я ее тоже страшно невзлюбил за то, что она звала моего отца панибратски по имени – Ванюшечка и подлизывалась к нему всякий раз, когда что-нибудь выпрашивала. Отец таял и исполнял любые ее просьбы. К тому же она была ябедой, постоянно докладывавшей своей матери обо всех моих проказах, хотя не очень-то я и бедокурил. После детдома поневоле научишься беречь свое пусть и не очень уютное семейное положение.
Было заметно, что мачеха не в большом восторге от моего появления в доме, хотя явно это не демонстрировала. Врать не буду: впрямую не обижала, передавая, наверно, дочкины ябеды отцу, который и занимался моим воспитанием, но и ласкового слова от нее я ни разу не слышал. Правда, отец тоже не сильно любовь ко мне выказывал. До сих пор помню, как он отучил меня курить после того, как Лиза через мачеху настучала ему, что я по детдомовской привычке втихую покуриваю, — заставил выкурить полпачки «Беломорканала», после чего у меня на всю жизнь выработалось стойкое отвращение к табачному дыму.
Мачеха мне тоже не понравилась сразу, и я с большим трудом заставлял себя называть ее мамой. Не то, чтобы я ее ревновал к отцу, но, даже не сильно разбираясь в те, еще детские, годы во взрослых взаимоотношениях, я видел, что она нисколько его не любила. Просто жить в не сильно сытное послевоенное время одной с почти грудным ребенком было, видимо, трудновато, вот она и пристроилась к нему на иждивение, благо фронтовики не бедствовали. Объективности ради, надо признать, что и отцу после войны тоже надо было к кому-то притулиться, кто бы его, увечного, обихаживал: с фронта он вернулся одноногим, а потом  эскулапы оттяпали ему еще и вторую конечность. Поэтому начав с протеза с тростью, который здорово натирал ему культю, он стал передвигаться с помощью костылей, а когда и вовсе обезножил, пересел в инвалидную коляску.
Короче, вряд ли они испытывали нежные чувства друг к другу, но и не припомню, чтобы когда-нибудь ссорились. Ей с дочкой неплохо жилось за отцом, так что с чего было ругаться? И с ним было нескучно: иногда, подвыпив, он брал в руки гитару и пел под нее цыганские  романсы. У него это очень душевно выходило:
«Мой костер в тума-а-не светит,
Искры га-аснут на ветру,
Ночью нас никто не встре-етит,
Мы прости-и-имся на-а мосту!»
Правда, после восьмого класса я поступил в техникум в другом городе и поселился в общежитии. Армия, затем институт, женитьба еще больше отдалили меня от  семьи отца, поэтому не знаю, случались ли у них серьезные размолвки потом.
Я спросил об этом отца, но он сказал, что ничего такого не было. То есть, она просто так взяла и бросила его. Ушла, как говорится, по-английски, не попрощавшись и даже не поругавшись с ним, хотя бы для приличия. Собрала вещички, и фьють, — перебралась жить к дочери, которая здорово засиделась в девках и только недавно вышла замуж.
— Ну, может, обидел ее ненароком чем-нибудь? — Сказал я. — Ты же знаешь: женщины умеют из мухи слона раздувать, как нечего делать. Не так посмотрел, не то и не так сказал. Иногда такое напридумают, что хоть стой, хоть падай…
— Да нет: вроде все, как всегда. Просто устала, наверно, со мной возиться, — сказал, оправдывая ее, отец. — Все-таки, что ни говори, а она столько лет за мной ухаживала. Обуза она и есть обуза. Не выдержала, и все.
— Что ты говоришь, пап, — какая обуза? Она же всю жизнь нигде не работала, жила за тобой как у Христа за пазухой! Девчонку ее поднял. Могла хотя бы из благодарности объясниться по-людски. Нельзя же вот так просто взять и бросить беспомощного человека! А крохоборство с вещами — это что?
— Не бери до головы, сынок. Вещи — дело наживное. Ты скажи лучше, что мне-то теперь делать? Мне ведь в одиночку не выжить. Может, сдашь меня в богадельню?  Хотел помереть в своем доме, да теперь-то чего уж? Говорят, фронтовиков в какой-то дом ветеранов принимают, там и уход хороший, и кормят прилично…
— Пап, ну какая богадельня? Поедешь жить ко мне, и все дела.
— Во-первых, никуда я отсюда не поеду, — решительно заявил он. — А во-вторых, большой вопрос: подписалась бы на это твоя Татьяна. Уж если привычная к этому и в какой-то степени обязанная мне женщина не выдержала, то она-то за меня спасибо тебе не скажет. Это ж ей, а не тебе, придется возиться со мной, а ты ее спросил? Да о чем мы вообще говорим? У тебя-то и места нет! Вот то-то же и оно…
Я подумал, что отец прав.  Таня моя хоть и сердобольная женщина, да только вряд ли обрадуется его появлению. Да и, действительно, в нашей двушке его и разместить-то некуда — сын с дочкой через ширму одну комнату занимают, их давно надо бы расселить: большие уже, а не получается.
— Па, а что если, как вариант, — продать твою и мою квартиры или как-то поменять обе на большую? И будет у тебя свое место.
— Обмен — канительное и долгое дело, потому что разные города. А до того как быть? Тебя же, небось, дня на три с работы отпустили?  Да и потом мачеха в этой квартире тоже прописана, и вряд ли  согласится выписаться. В общем, куда ни кинь, везде клин.  Похоже, отвоевался твой батя…
М-да, хороший нам головняк мачеха создала, чтоб ей было пусто! И выходит, как ни крути, а из всех вариантов дом ветеранов — единственный и наилучший?
— Ладно, — сказал я отцу, — утро вечера мудренее. Не переживай, что-нибудь да сообразим. На трезвую голову лучше думается. А тебе отдохнуть надо.
Я хотел отнести отца в туалетную комнату, но он с возмущением отверг мою помощь: оказалось, что в доме немало всяких инвалидских приспособлений, помогающих обезноженному человеку самому справлять многие, в том числе, деликатные надобности — всякие поручни, подставки. Да, не так уж сильно обременял он собой Ларису Федоровну. И чего, спрашивается, сбежала?
— Пап, слушай: прежде, чем принимать какие-то решения, давай-ка я завтра с ней все-таки встречусь, поговорю. Как-то все это странно выглядит.
— Делать тебе больше нечего! Можно подумать, станет она с тобой откровенничать! Или наговорит каких-нибудь глупостей. Тебе это надо?
— Ладно, ладно, отдыхаем.
Я помог отцу перебраться со скрипучего инвалидного кресла на тахту. Процедура оказалась донельзя простой – настолько невесомым он сделался. Я подоткнул одеяло ему  под бока, а он лишь сонно шевельнул ладонью: спим, сын.
Утром я не стал его будить, решив все-таки съездить на квартиру Лизки, чтобы поговорить с мачехой. В дом меня впустили, но нормального разговора не получилось.
— Хватит, полжизни я отпахала на твоего отца, а теперь мне дочке надо помогать! — Пряча от меня глаза, отрезала Лариса Федоровна. За то время, что мы не виделись, она еще больше раздалась вширь. — Я не двужильная, чтобы еще и с ним возиться. Не могу  разорваться на две части. А ты в долгу перед отцом — он тебя из сиротства вытащил, вот и отрабатывай: займись им.
Как я понял, Лиза, будучи на сносях,  из-за якобы плохо переносимой поздней беременности забросила домашние дела, и муж пригрозил ей разводом, если в доме сохранится бардак и не будет нормальной еды. Вот теща и перебралась сюда, чтобы задобрить зятя, сберечь семейное счастье дочери уборкой, готовкой и стиркой. 
По-моему, это объяснение нисколько мачеху не оправдывало. Бегство есть бегство.  Лизка, такая же, как мать — объемная и задастая, вышедшая как-то злорадно посмотреть на меня, судя по ее цветущему и довольному виду, вполне могла обойтись без материнской  помощи. Как все другие женщины в ее положении…
В общем, надо было искать какой-то другой, хотя бы временный, выход, и я отправился в местную мэрию.
— Мы хорошо знаем Ивана Терентьевича, — сказала, терпеливо выслушав меня, заведующая отделом соцзащиты. — Очень заслуженный человек. Никогда не отказывался выступить перед молодежью, поделиться с ними воспоминаниями о войне. Конечно, мы примем его в дом ветеранов, но только осенью, когда достроим второй корпус — в первом, извините, мест нет. Сейчас редко кто из родственников фронтовиков готов за ними дома ухаживать, вот и сдают их нам. Я  не исключаю, что заберем вашего отца даже раньше, если освободится комната в первом корпусе — к сожалению, уходят и уходят от нас ветераны. А вы пока найдите какую-нибудь сердобольную женщину, мы ее у себя оформим на зарплату, чтобы за ним смотрела.
— Вы могли бы кого-нибудь порекомендовать?
— К сожалению, нет. Сами с большим трудом укомплектовали штат дома ветеранов — очень мало желающих немощных стариков обихаживать. Молодежь не идет, а пожилые, хоть и жалуются на маленькие пенсии, но подработать у нас не стремятся. Дайте объявление в газете или на телевидении, может, кто откликнется, а уж мы проверим на милосердие. Абы кого не посоветуем…
Прежде, чем последовать этому, похоже, дельному совету, я хотел сначала поговорить с отцом. Хотя время уже подходило к полудню, я застал его все еще спящим.
— Пап, пора вставать! – Позвал я. — Давай просыпайся, а я пока поесть чего-нибудь приготовлю.
Когда омлет был готов, я вернулся в спальню, где отец по-прежнему лежал на боку, повернувшись лицом к стене. Я легонько дотронулся до его плеча, и он с готовностью развернулся на спину, и только сейчас я понял, что он заснул навсегда, разом решив все наши проблемы…   
Мне стыдно в этом признаться, но если до конца быть честным, — сначала не жалость и не печаль, а позорное чувство облегчения и благодарности отцу за такое решение охватило меня, и я ничего не мог с этим поделать…