14. Варьванна

         Так звали мою училку в школе. По математике и геометрии. Варвара Ивановна.
         Мне кажется, она стеснялась своего имени, Варвара, и если мы порой не выговаривали отчетливо её имени-отчества, говоря Варьванна, она не возражала и не поправляла. На тот момент ей было лет двадцать семь, наверное, точно я не знаю. Была строгой и нетерпимой к тупым ученикам, а тупыми считала всех, кто не втыкался в математику. В нашем классе таких было несколько мальчишек, к которым я тоже относился. Варьванна совершенно не стеснялась в выражениях, выходя из себя каждый раз, когда мы, или я, доказывали в очередной раз эту глупость. Любила закричать при всех высоким голосом: «ты дурак», а еще — «дубина стоеросовая». Понятно, пацаны, и я, её за это недолюбливали.
         Лицом она была обыкновенной, но не страшной. Крупный нос, упрямый подбородок, с прыщиками на нем, которые выглядели как маленькие ранки, возможно потому, что она их давила.
         У Варьванны была высокая близорукость, и через толстые стекла очков, наверное, в минус семь, на нас смотрели ее маленькие, колючие глаза. Единственное, что нас хоть как-то единило — у меня тоже было минус пять.
         Она не улыбалась, никогда. Украшали Варьванну два момента, уравновешивая общее впечатление до отметки «тройка с плюсом». Губы, полные, красивой формы, смягчающие злое выражение лица, и женственность фигуры. Особенно в фигуре выделялась попа. Сегодня, будь я скульптором, увековечил бы такую попу в мраморе, как восьмое чудо света.
         Варьванна, по видимому, от этого страдала. Если мы, пацаны, всегда оглядывались, когда она проходила мимо, отпуская плоские шуточки по этому поводу, то можно себе представить, как реагировали на неё взрослые мужчины.
         В то время женщины не носили брюк, тем более, в школе, а Варьванна, с весны до осени носила платья из вискозы, или штапельные, всегда с цветочными мотивами. Ткань хорошо передавала изгибы и детали тела.
         Её фигуру, с причудливостью бёдер, стал замечать с восьмого класса. Начиналось половое созревание, начал проявляться интерес к девчонкам. Если касался ногой ноги соседки по парте, или в пройме блузки без рукавов мелькал бюстгалтер, то меня била непонятная волна. Я ничего не понимал. Бах, и лицо краснело, дыхание спирало, а хуже всего было то, что в моих брюках  происходили неведомые доселе движения. Иногда надо было сидеть всю перемену, чтобы как-то успокоиться, но и это не помогало. Помочь себе рукой я не умел. Слово «онанизм» было позорным, да и никто из нас не знал по настоящему, что оно значит. Короче, мучился в пубертате. Тогда и слова такого не было — пуберитат.
         Усугубляла всё Варьванна, когда был её урок, и если была контрольная. Написав задание на доске, дав команду на старт, она ходила между рядов парт, приглядывая за каждым. Списать было невозможно, так как у соседки был другой вариант. Сидел, тупо уставившись в тетрадь, бездействуя. Варьванна шипела привычное «дубина стоеросовая». Мне было стыдно за свою нечаянную тупость. Всякий раз, когда она проходила мимо, я поворачивал голову ей вслед. Попа при ходьбе красиво шевелилась, подрагивала, как холодец. Меня бил ток. Отвернуть взгляд от удаляющихся бёдер не хватало сил.

         К девятому классу я заметно повзрослел. Набрал свой рост, который не изменился до сих пор. Пробились усики. Стал как-то увереннее ходить. Был широк в плечах, заметно выделялись бицепсы. Давлению пуберитата было найдено противоядие: я научился мастурбировать. Учителя в этом вопросе не было, сам до всего дошёл. Уравнивать давление помогали регулярные ночные полюции. Всё чаще появлялись мысли, как бы потрогать одноклассниц. Обнаженного женского тела ни разу не видел. Повзрослел не только физически. Изменилось восприятие вещей. Проявилось чувство собственного достоинства. В один из дней, на Варьивановно «дубина» я разозлился. Не вспылил, сдержался, не хотелось портить урок, но чувствовал, как застучали от ярости зубы.
         В тот день по дороге домой из школы, догнал учителя истории, жившего в нашем дворе. Мы частенько встречались так, попутным ходом. Чудесный человек, его я любил и уважал. Он был из тех учителей, которые охотно допускают более тесный контакт с учениками, выходя за рамки школьного. Например, мы были у него дома, его жена делала нам чай, угощала печеным. Он очень много знал и интересно говорил, а ещё у него были заграничные журналы. Из них мы узнавали о культуристах, моделях иномарок, о модных музыкальных группах. Были в журналах и фотографии полуодетых девушек. Новое слово появилось в лексиконе. Эротика.
         Идя с ним по дороге, я пожаловался на Варьванну, сказав, что не хочу терпеть её обзывательств, лишь потому, что не понимаю математику. С гуманитарными предметами у меня было всё в порядке.
         Историк посоветовал подловить Варьванну на пустынном месте и напинать её по заду. Вру, вру, такого он посоветовать не мог. То есть, надо было подловить её одну, но для того, чтобы поговорить. Сказал примерно, в какой форме, какими словами.

         На следущий день я караулил в коридоре школы. Ага, вон появилась эта чуда-юда — другое прозвище Варьванны. Ближе, ближе, два метра от меня. Я сделал шаг навстречу.
         — Варьванна, можно вас на минутку.
         — Что, Ветер, просветление в голове? Решил примеры домашнего задания?
         Все заготовки в один момент вылетели из головы. Спокойствие и равновесие в секунду улетучились. Я снова разозлился.
         — Варьванна, я не хочу больше терпеть ваших обзывательств. Если вы ещё раз скажете при всех, я нагрублю. Будет неловко, и вам, и мне. Пожалуйста, учтите.
         — Ой, ой, посмотрите на него. Обиделся. Я знаю понятие бушующего ветра, но ни разу не слышала о ветрах обиженных.
         Она это говорила, а я заметил, как её губы сложились в подобие улыбки. На том и разошлись. Обзываться перестала, но продолжала требовать ответов, хотя бы на трояк. Говорила: «Ветер, скоро экзамены. Смотри, останешься на второй год».

         Вдохновленный результатом первой просьбы, набрался нахальства на второй подход. Ждал снова в коридоре. Завидев меня, прочтя решимость на моём лице, Варьванна расхохоталась. Честное слово, я видел её такой впервые в жизни. Ей шла улыбка невероятно. Я в неё влюбился. В улыбку и в Варьванну.
         — Что Ветер, что на этот раз?
         — Варьванна, вы меня напугали с экзаменом. Мне будет стыдно остаться на второй год.
         То, что я сказал потом, не было в планах разговора. Кто-то меня дернул за язык.
         — Варьванна, позанимайтесь со мной после уроков.
         — Ну вот, ты сбрендил Ветер. После уроков ни минуты не хочу здесь оставаться.
         — Варьванна, я приеду к вам домой. Когда скажете, могу в субботу, или в воскресение.
         В ответ было молчание. Варьванна разглядывала меня с поднятыми бровями, удивленная нахальством. От её взгляда я был готов провалиться под доски пола. Вздохнула, открыла рот. Выдохнула, закрыла. Похоже, боролась сама с собой.
         — Ветер, я подумаю. На неделе скажу ответ.

         Была весна. Всё быстро зацвело. В Узбекистане весна длится неделю, от силы две, в течение которых фруктовые деревья быстро покрываются цветами, количеством своим намекая на богатый урожай. Перепёлки в садах, в клетках-гнездах, сделанных из тыквы, кричали громко бесконечный «пить-пилдык». Ослы перепёлкам отвечали «иа-иа»; отчаянно трещали воробьи. Хоть календарная весна ещё была в своих владениях, но всё уже напоминало лето. Зной солнца в безоблачном небе, жужжание в воздухе от сотен мух, пчёл и ос. Если утром держалась ночная прохлада, часов до восьми, то к обеду было уже душно. Непроизвольно все тянулись в тень. К киоскам с газированной водой.
         Окна всех классных комнат, как и двери входа в школу, были распахнуты, создавая условия для сквозняка. Не помогало. Под белыми нейлоновыми рубашками, вошедшими в моду, пот не имел возможности на испарение, стекая каплями по телу. Немного помогали носовые платки, которыми, как промокательной бумагой, снималась влага с шеи, с живота, с подмышек. Тетрадями обмахивались, как веерами. Девчонки приподнимали юбки школьной формы, пытаясь таким образом немного охладиться. Уроки тянулись бесконечно, звонок на перемену провозглашал свободу из оков жары.
         Мы все бежали в школьный двор, к поилке. Это такая длиная, толстая  труба, сантиметров шесть в диаметре, на высоте одного метра от земли, завареная по краям, в которой насверлены штук десять дырок, из которых бьют фонтанчики воды. Сбивались в кучки под тенью редких деревьев, или выискивали места, где стены школы бросали тень достаточно широкой полосой. Обычный среднеазиатский день, которых было столько, сколько вмещают в себя примерно девять месяцев в году.

         В четверг Варьванна, на уроке, положила передо мной на парту тетрадь по математике. Сказала: порешаешь сегодня дома. Я кивнул, подумав, что внеклассным занятием Варьванна себя утруждать не хочет. Ну и ладно. Никого из одноклассников это не удивило, все знали, что в математике я дуб.
         Придя домой, закинул портфель под стол, поел, почитал книгу. В тетрадь заглядывать не хотелось, как и в дневник, в котором были задания на завтра. Поиграл на гитаре, подбирая аккорды к новой песне. В нашем дворе я был единственный певун и гитарист. Время от времени надо было пополнять репертуар. Началась эпоха песен Юрия Антонова: учил «несёт меня течение». О тетради вспомнил лишь под вечер. Достал её из папки, раскрыл. На первой странице пусто. На второй тоже ничего. Хм, что за дела. Листаю дальше. Ага, вот, здесь что-то есть. Написаны не цифры, не примеры, а что-то вроде небольшой записки. Читаю:
         — Ветер, приедешь в воскресение, в полдень. От базара сядешь на «десятку», отсчитай три остановки, дойди до магазина «хозтовары», и дом напротив, под номером пятнадцать - это мой. Второй подъезд, второй этаж, квартира двадцать два.

         В глубине меня появилось тянущее чувство, не поддающееся объяснению. Тоска, или предчувствие сложного события, как перед экзаменом, а может быть, это была светлая печаль. Такое чувство я иногда испытывал, читая книги любимого писателя.
         Выпросил у мамки пять рублей, на новые кеды. Больше не дала. Мои уже начали вонять, и никакая их мойка не помогала удалить тот запах, который кеды через какое-то время начинали источать.
         Кеды — основная обувь всех советских пацанов. Предназначались кеды, по идее,  для занятий спортом, но все их носили на постой. Сандалии-плетёнки я терпеть не мог, туфли были неуместны, вот и оставались только кеды. Стоили они в спортивном магазине четыре рубля и двадцать копеек. Китайские были подороже — шесть рублей. Была своя заначка, добавил к мамкиным, купил китайские. В галантерейном прикупил пару носков.
         Наш город был районного значения, а Варьванна жила в областном центре. Это было не очень далеко, полчаса на автобусе, с несколькими остановками. Во всех известных мне узбекских городах негласным центром всегда считался колхозный рынок — в просторечии — базар. Неподалёку от базара находился автовокзал, остановки всех автобусных городских линий, маршрутки и такси. Пословица «танцевать от печки» на узбекский  лад звучала по другому — все «танцы» начинались от базара.
         Областной центр я хорошо знал. После переезда из Сибири, мы жили некоторое время в нём. Сначала снимали комнату у бездетных, ещё не старых узбеков, мужа и жены, потом родители вступили в кооператив. Это была двухкомнатная квартира, в кирпичном доме, с малюсенькими комнатами, все вместе, квадратов тридцать. Спасала большая веранда, шесть на два, из которой отец создал дополнительное пространство, утеплив её и вставив рамы. Прожили там несколько лет, кажется, года четыре, и отцу дали от организации, где он работал, трёхкомнатную, правда, не в этом городе, а недалеко, в районном. В нём и прошло мое взросление и там закончил школу, переехав вскорости после окончания школы назад, в областной центр.

         Днём в воскресение, в новых кедах, которые всегда были предметом гордости первых двух недель их носки, я позвонил в квартиру номер двадцать два указанного дома. Если скажу, что не волновался, то это будет ужаснейшим враньем. Я трясся от волнения. От неизвестности холодило спину. По дороге много раз я думал повернуть назад. В голове сидела предательская мысль, прокручиваясь все время снова: «Блин, блин, на фиг, иди домой, ты не станешь понимать с одного раза математику, не будь дубиной стоеросовой, вернись, потом придумаешь отговорку, мол, заболел живот». Не дав уму торжествовать, отдался чувству. Оно меня и довело до цели.
         Дверь открылась. Варьванна улыбалась. Это было настолько необычно, непривычно, что я, несмотря на скованность лица, разулыбался тоже. Мне кажется, в тот самый момент своей жизни я начал с женщинами разговаривать «смело».
         — Варьванна, у вас улыбка, как у богини Авроры. Она ею зажигает каждый новый день.
         Сказанное было неожиданностью для меня самого. Кто-то другой, не я, моими голосовыми связками и ртом, пользовался самым бессовестным образом.
         — О, Ветер, да ты поэт. Входи. Пожалуй, сейчас я начинаю понимать, что есть такие, как ты, для которых математика навсегда останется дремучим лесом. Я прочла из любопытства твоё последнее сочинение по литературе. За него я поставлю тебе на экзамене по математике в конце года тройку. Мой тебе подарок.
         Разулся в прихожей, так было принято. Все снимали обувь у порога. Пошёл за ней, вдыхая обострённым обонянием незнакомый, манящий запах. Была одета Варьиванна в обычный, ситцевый халат. Все женщины того времени их носили. Голубенький, с цветочками, на пуговицах спереди, не наглухо застёгнутый. Длина его заканчивалась на уровне колен. Жила, судя по всему, одна. Простая обстановка, много книг на полках, стол, стулья, с потолка свисал однотонный абажур с бахромой, цветастый половик, диван. Окно раскрыто нараспашку, прикрыто легкой тюлью. Всё это замечалось попутно, боковым зрением, а сами глаза смотрели на Варьванну не отрываясь.
         — Присаживайся, Ветер. Коль ты уже приехал, поболтаем. Учить тебя нет проку, ты математический балбес. Надеюсь, не обидешься за это слово. Скажи, а с арифметикой у тебя как было?
         Поведал Варьиванне, что до пятого класа был отличником, в другой школе. Легко учился, трудностей ни в чем не видел. За то, что хорошо учился, был даже награждён. Был принят в пионеры в торжественной обстановке. В нашем городе стояла большая воинская часть ВДВ. Раз в году туда свозились дети из всех школ, по два лучших из каждого класса, и солдаты повязывали им галстуки, посвящая в пионеры. Говорилась командиром речь, была экскурсия по части, пацаны прыгали с учебных вышек, давали трогать автомат, а в конце кормили всех солдатской пищей. Событие было невероятным по значению. Что ты, тебе галстук алый завязывал солдат, десантник, жал руку, улыбался. Этап взросления, из октябрят да в пионеры.

         Я сидел на стуле, Варьванна на стуле напротив. Одна её рука лежала на столе, играя и постукивая пальцами. Она о чем-то спрашивала, я что-то отвечал. О чём болтали, сознание уже не регистрировало: впрочем, в памяти остались как обрывки слов и предложений, так и моменты совершенной ясности. Мой взгляд всё время опускался на её ноги.
         Присев на стул, халат, естесственно, немножечко задрался, оголив колени. По ходу разговора она меняла положение ног, то чуть раздвинув их, то скрестив, а один раз вообще закинула одну на другую. Её колени сводили меня с ума.
         Мне было шестнадцать — время пробуждения прекраснейшего чувства, с сегодняшним названием — сексуальность. В то время я его не знал. Наверняка Варьванна всё видела и понимала. Моё смятение и взгляды, волнение в словах, дрожание рук. Она постоянно улыбалась, не добавляя этим мне спокойствия, а лишь наоборот. Биение крови везде становилась всё сильнее. Пульсировали виски, запястья, горло, глаза, не остались без дела даже уши. Они горели без огня.
         Мне хотелось вытянуть руки и положить их Варьванне на колени. Ум говорил: «Потрогай, вот же они, рядом. Тебе за это ничего не будет». Разум сдерживал: «Не делай этого, получишь оплеуху». Чувства кричали вразнобой, кто что: я не понимал ни слова из хаоса их визгов. Насиловал себя, заставляя голову крутиться то к окну, то в сторону, лишь бы не смотреть на ноги.

         Мы с Варьванной были оба близоруки. Очкарики. Это стало новой темой разговора. Она пожаловалась, что не может купить хорошую оправу, спросила, как я их нахожу. О, вот тут я оказался на коне!
         Мне случай подарил знакомство с пареньком; мы с ним сошлись на конкурсе художественной самодеятельности. Подошёл с просьбой, записать аккорды песни. Сказал, что учится играть, и что ему понравилось, как я держу пальцы на гитаре. Звали его Игорем. Он приезжал ко мне пару раз домой. Рассказывал ему, как сам учился, показывал различные звучания, как взять баррэ, что такое септаккорд. Короче, подружились.
         Однажды он пригласил к себе домой. Приличная еврейская семья. Родители меня благодарили за помощь сыну. Их удивило поначалу моё имя, но как обычно, через пять минут я был в своей стихии, просто Ветром. Как оказалось, мама Игоря была врачом, а папа... Нда, папа был заведующим главной оптики всей области. Он сам предложил мне зайти, как будет время, на работу, намекнув, что я не пожалею. Надо было быть последним дураком, чтобы не воспользоваться приглашением.
         И с папой Игоря мы подружились, и дружили до окончания восьмидесятых.
         В восемьдесят девятом я сделал операцию по исправлению близорукости в Москве, в институте Федорова, но это другая история. В то время, когда всё продавалось из под полы, было очень важно иметь доверие в покупателя. Продавцы боялись подстав, контрольных закупок, и сначала надо было найти подход, завоевать доверие, чтобы стать постоянным клиентом. Папа Игоря доставал всё лучшее, что мог предложить рынок тех лет, говорил мне цену, я платил. Наверняка в цене была и его накрутка, но я об этом не задумывался. Всё было справедливо, каждый хочет булочку с икрой. Подгонял ему новых клиентов. Если к нему заходил новый, незнакомый покупатель, и говорил, «мне Ветер посоветовал», то доверие падало тут же с потолка, материализуясь в модные очки.
         Сказал Варьванне, если она хочет, то провожу её в один хороший магазинчик для очкариков, где она сможет выбрать всё, что есть под прилавком, на складе магазина, на складе в Ташкенте, на складе оптики в Москве. Продавец колдун достанет всё, что предлагают рынки мира. Если не хочет, то достаточно зайти и сказать пароль — «мне Ветер посоветовал».
         Пока я это рассказывал, немного успокоился, отвлёкся. Варьванна сказала: «Да ты оказывается, важная птица, очкарик со связями. Пожалуй я воспользуюсь твоим советом». И тут я ляпнул. То есть не я, а кто-то из меня:
         — У меня есть маленькая мечта, и в ваших силах её сейчас исполнить.
         — Эй, Ветер, ты осмелел, смотрю — сказала она смеясь — ну говори, мне стало интересно. В тебе много чего бродит, и если мне не надо будет танцевать, то, может быть, исполню твоё желание.
         — Варьванна, я хочу вам заглянуть в глаза. С седьмого класса об этом думаю (тут я приврал, конечно). Через очки они всегда колючи и малы. Мы можем обменяться любезностями — я тоже сниму свои.

         Так как память ясно запечатлела этот момент, сегодня бы сказал, из опыта, что Варьванна волновалась тоже. Она дышала чуть глубже, чем обычно, глаза блестели, губы были сухими. На лице мелькала тень борьбы с собой. Она о чём-то постоянно думала. Её мои слова смутили, и тем не менее, она сказала: «Хорошо, Ветер. Я тоже хотела бы взглянуть в твои глаза».
         Тут моё волнение, которое, я думал, забылось и прошло, вновь навалилось. В голове появился тонкий звук сирены, как будто через вату. Было ощущение —  сейчас произойдет что-то важное, глобальное, вселенское. Трясущимися руками снял очки. Без них я видел плохо и размыто. По движениям её нечетких рук я угадал, что и она сделала то же самое. Подвинулся вместе со стулом ближе к ней. Наши колени соприкоснулись. В моих штанах творилось что-то несусветное. Там было коронное Варьванны, «дубина стоеросовая». Изнутри меня рвался к извержению вулкан. Я пылал, и наверное, это передавалось в ближайшее пространство.
         Мы стали приближаться головами. Так как оба были близоруки, то оказались лицами на расстоянии сантимеров десяти. Близко. Так близко, что я почувствовал теплое дыхание её губ. Мы смотрели в глаза друг другу. Не знаю, что увидела она, а меня её глаза не тронули. Конечно, они были больше, чем через очки, но цвет их, бледно голубой, скорее, водянистый, не находил отклика в моей душе. В то время я уже знал, что карие, черные, зеленые глаза умеют оказать на меня магическое влияние.
         В этот момент цвет глаз не играл роли — главным объектом близости были губы. Ум и разум молчали в тряпочку, а чувства бушевали. Я потянулся к ним, её губам. Рука Варьванны легла мне на плечо, как будто сдерживая. Лицо же не отодвинулось. Я смотрел на губы, и выглядел, наверное, безумно и смешно. Эдаким задыхающимся идиотом, у которого вот-вот выпрыгнут от напряжения глаза. Я хотел её губ, хотел её любить, того не сознавая. То, что во мне клокотало, мне было неизвестно. Во мне рождался новый мир, и я тогда не знал ему названия. Просыпалось мужское начало. Я становился мужиком.
         Это знаю сегодня, а тогда...Тогда за поцелуй её губ я прыгнул бы с Эйфелевой башни, переплыл бы океан, убил бы двух медведей сразу. Сколько секунд, или минут длилось наше смотрение в глаза, я не скажу. Я всё яснее ощущал ту лаву, которая стремилась вверх. По уже немаленькому опыту владения рукой, я знал, что сейчас будет, и уже горел другим огнем — огнем стыда.

         Мы так и не поцеловались. Я, как говорят в простонародье, кончил. В трусы, в штаны, и кажется, что лавы было море. Всё стало мокрым, появились пятна, закапало на половик. В тот миг я прыгнул бы с Эйфелевой башни, чтобы убиться поскорее, а в океане перестал грести руками. Уйти на дно, исчезнуть, утонуть. Мне было стыдно.
         Варьванна тряслась тихонечно от смеха. Великодушно ли, с насмешкой ли, не знаю. Смеялась. Ситуация была нелепой.
Я мямлил: «Варьванна, извините, я не знаю что со мной. Так стыдно. Я видел ваши губы, они манили, и тут...простите Ветра, он доставил вам неудобство.Мне надо высохнуть, не знаю как поеду» — и все в таком же духе. Стыд не отпускал, хлестая щёки.
         — Да ладно, Ветер, не переживай, бывает. Теперь я знаю, что навечно останусь в твоей памяти. Подрасти. Всё будет, всё придет: скоро будешь знать, что, как, к чему и почему. Целоваться — не математика, и с этим уроком ты справишься на отлично, уверена. Это почему-то видно и без очков. Если мы увидимся лет через пять, то я охотно проверю, как ты усвоил материал. Иди в туалет, снимай всё. На вешалке халат, одень его, пока твои штаны будут сушиться. Полотенце рядом.
         Стыд ослабил свою хватку. Потом мы пили чай, смеялись, вместе сушили брюки утюгом, трогали друг другу руки. Всё было просто, без волнения. В тот день мы подружились, ни слова не обронив об этом.

         В школе подчеркнуто вежливо здоровались, она снова не улыбалась. Ругалась на уроке как всегда. Кидалась мелом. Год я закончил с тройкой, был несказанно рад. Настали летние каникулы, в которых были приключения, события, победы и потери. Был первый долгий поцелуй с девчонкой, которая не нравилась особо, но этого хотелось. Трогал через блузку грудь. Короче, тот урок, на который намекала Варьиванна, начался. Осенью на торжественной линейке по поводу начала нового учебного года я Варьванны не увидел. Потом узнал: она уехала в Россию.
         Спасибо, дорогая Варьванна. Мой тебе привет в далёкое прошлое. Если ты жива, то знай. Я тебя люблю. Ты моя первая женщина, и ты была права. В моей памяти ты останешься до самой смерти.