А. Глава третья. Главка 4

4


     Юля ушла в начале первого, и времени у меня оставался ещё вагон. Я подумал, что было бы неплохо сходить на открывшуюся сегодня у здания ратуши выставку фарфора, о которой говорил Крепилов. Кажется, он упомянул, что именно сегодня. Быстрый взгляд на календарь – двадцатое мая. Да, конечно, мне припомнилось, что именно это число упоминалось в рекламном проспекте, который несколько дней назад попался мне в руки. Я невольно усмехнулся. Выставка фарфора – в конце концов, это ведь прерогатива Лёши Арбузова, ведущего рубрики “Культура и наука”. Забавный маленький человечек в очках и с вечно взъерошенными волосами. Получается, что в каком-то отношении я отбираю его хлеб. Мне нравились статьи Лёши, выдержанные, точные, с хорошо просматриваемым авторским почерком. Всегда хотел писать именно так, но в своих опусах я неизменно скатывался в неприкрытую желчность и субъективность. Что-то получится с фарфором – даже и думать не хочется. И не Лёше же отдадут тему выборов… А отдать кому-то придётся непременно, журнал выходит во вторник, и это будет последний номер перед голосованием. Возможно, мне всё-таки не стоило отказываться…
     Я сердито мотнул головой. Пустое, и вечно ведь именно так, обязательно пожалею о сделанном и буду сомневаться, размышлять и переживать. Выставка фарфора – так выставка фарфора. Конечно, чёрт его знает, что в итоге получится, да и в такого рода искусстве я не силён. Но сходить всё-таки необходимо, а там, глядишь, и нужные идеи появятся.
     По-прежнему стояла прекрасная погода, разве что было немного прохладнее, и я вскоре пожалел, что не накинул куртку. Дорога к старой ратуше, одной из главных достопримечательностей нашего города, лежала по тихим тенистым улочкам, словно хранившим ещё холодящее дыхание ранней весны. Шёл я неторопливо, так как спешить было решительно некуда, и пытался разобраться в той массе тревожных впечатлений, что выпали на мою доля в последние дни. Особенное место в моих размышлениях занимала история Николая Смольянинова, рассказанная Маргаритой. Поразила она меня действительно сильно, и на то были серьёзные причины.
     Колю Смольянинова я без всякого преувеличения знал с самого детства. Он был одним из немногих, кого мы с Юлей допускали в наш тесный братосестринский союз. “Коле можно доверять”, – сказала как-то Юля убеждённым и не по-детски серьёзным тоном – и с тех пор я доверял ему беспрекословно. Он был наделён какой-то удивительной, невиданной честностью. Если мяч после его удара попадал в чьё-нибудь окно, ему даже в голову не могла прийти мысль свалить вину на кого-нибудь другого, несмотря на то, что он прекрасно знал, какую головомойку устроит ему его до фанатизма строгий отец. Любое своё обещание он выполнял с педантичной обязательностью и с точностью едва ли не до минуты. При этом Коленька, как весело называла его Юля, совсем не был занудой, он первым готов был рассказывать анекдоты или занимательные истории, знал всё на свете и лучше всех в районе катался на велосипеде без рук. К недостаткам его, пожалуй, можно было отнести разве что известную гордость, доходившую порою до болезненности. Обиды он не терпел и не таил в себе и скорее бы вступил с обидчиком в рукопашный бой, будь тот даже вдвое сильнее его, нежели позволил бы оскорблять себя. Ссориться с ним нам случалось нередко, но даже если неправ был именно Коля, мы как-то не могли обижаться на него слишком долго. Чувство справедливости развито у него было непомерно, и попросить прощения ему никогда не составляло труда.
     Он был со мной одного года рождения, и ходили мы в одну школу. Первые несколько лет, впрочем, мы учились в разных классах, так как поначалу я не отличался особой усердностью и усидчивостью, что непомерно возмущало моего отца и даже словно радовало мать. Однако затем успеваемость моя пошла в гору, и меня перевели в “А” класс, где и учился Николай. В то время мы довольно много общались и даже сблизились, в той мере, в какой он допускал подобное сближение. Мне не пришло бы, тем не менее, в голову назвать Смольянинова своим другом. Слишком уж разные были у нас характеры и приоритеты. Учился он, разумеется, исключительно на отлично, ничего меньшего позволить себе не мог. Несмотря на это, среди учителей особым успехом не пользовался, так как не заискивал совершенно, а любой, даже самый справедливый, учитель всё-таки любит, когда ему хоть чуточку да льстят. Женским полом не увлекался, да и не пользовался у девочек сколько-нибудь заметным успехом, хотя был красив собой, с тонкими точёными чертами лица и прекрасными тёмными глазами. Как заметила однажды Юля (ей было тогда лет одиннадцать), “в такого и не влюбишься, уж слишком он хорош во всём”, и по зрелому размышлению я принуждён был с ней согласиться.
     Обычным нашим занятием с Николаем были велосипедные прогулки. На выходных, взяв с собой запас питья и еды, мы отправлялись куда-нибудь подальше, километров за двадцать от города, и, обосновавшись под раскидистым дубом или у подножия одной из многочисленных в наших краях скал, отдыхали, вдыхали свежий, подсоленный дальним дыханием моря воздух и неспешно, раздумчиво беседовали. Странные то были разговоры. Сейчас, по прошествии уже почти десяти лет, я не могу без удивления думать о том, каким, наверное, неинтересным и невнятным собеседником должен был я казаться Николаю. Мои познания о мире по сравнению с ним были ничтожны, я увлекался в то время поэзией – но искусство слова было, кажется, совершенно Смольянинову чуждо, хотя он и знал наперечёт биографии и произведения всех мало-мальски известных поэтов. О чувствах своих я говорить стыдился, хотя не раз бывал в то время влюблён в какую-нибудь привлекательную одноклассницу, и мог разве что поддержать разговор об общих знакомых или повседневных происшествиях, что самого меня сильно злило, ибо подобные темы казались мне насквозь пропитанными духом мещанства. И тем не менее мне нравились эти наши с ним уединённые прогулки. Нынче я даже в какой-то степени скучаю по ним, хотя не думаю, что Николай особенно дорожил знакомством со мной. Такой уж он был человек.
     После школы наши пути решительным образом разошлись. Я решил идти на журналистику, Николай же выбрал юридическую тропу – что вполне соответствовало его наклонностям. Юридический факультет в нашем университете был довольно слабым, и потому Николай принял решение перебраться в столицу. Поступил он без труда, и успехи делал, как сообщалось, значительные. На два летних месяца возвращался, однако, в наш город, и первые пару лет между нами тремя ещё сохранялась довольно крепкая связь. После третьего же курса произошёл инцидент, который решительно изменил наши взаимоотношения.
     Я говорю здесь “инцидент”, хотя с точки зрения многих очевидцев этого события подобное слово представляется, думаю, совсем неуместным. Но в данном случае мне кажется более правильным встать на точку зрения самого Смольянинова – а для него (и в этом я совершенно уверен) произошедшее стало именно инцидентом. И дело тут даже не в масштабе личности, потому как, в свою очередь, вопрос об этом самом масштабе всегда спорен. Здесь всё упирается в одну чёрточку, в одну даже характерную складку – не знаю, как правильно это выразить. И если уж на то пошло, я опираюсь всего лишь на один взгляд, одно выражение, промелькнувшее на лице Николая в тот самый момент, когда… Впрочем, следует рассказать по порядку.