Заветное желание

Ребенок плакал. Ребенок плакал. Ребенок плакал.
Она держала ребенка на руках и механически качалась из стороны в сторону, как кукла со сломанным в талии шарниром. Невозможно удержаться ни на одной стороне, невозможно, невозможно, невозможно.
Ребенок плакал. Он не хотел засыпать.

Когда ей исполнилось 38 лет, она решила заняться собой. Больше было некем.
Она записалась ко всем врачам сразу и без удовольствия, но с увлечением стала ходить в поликлинику, коллекционируя в красную папочку выписки, анализы, обследования и рецепты.
Был солнечный день позднего февраля, с холодными лужами и огромными гроздями птиц на макушках лысых деревьев. Она сидела в кабинете гинеколога, боком примостившись на стул, и смотрела в пронзительно-голубое окно, в пол-уха слушая, что бормочет медсестре врач. И вдруг произошло какое-то едва уловимое движение, была поднята какая-то бумажка, что-то сказано, и врачиха торопливо, скомкано зашелестела:
— Это надо ещё перепроверить... Не паникуйте... Это ничего... Легко оперируется...
Она отвела от окна огромные влажно блестящие глаза и глухо спросила:
— Я плохо слышу... Что?
Здесь же, в кабинете, ее подхватил мутный и сильный поток бесконечных кабинетов, белых халатов, «раздевайтесь-ложитесь-вставайте!» И во всем этом течении ее туго обвивал гигантский глист слова «гистология» — вот-вот, вот-вот будет готова.
И, наконец: врач вывела на направлении «carcinoma in situ», долго и нудно стала рассказывать, что отксерокопировать, куда ехать, а вот это для диспансера... Красная папка раздулась вдвое.
Она вышла в коридор. В очереди сидели: грузная старуха, опирающаяся на палку между отечных ног; недовольная беременная с бледной прыщавой кожей; мусульманка в сопровождении задумчивого мужа. Она посмотрела на них и медленно прошла мимо, вспоминая про себя, как коряво написала врач in situ,  скомканно, в самом уголке... Криво... И ведь никто из них не знает этого... А сами тоже ведь... На месте...
Уже давно гудел ручьями март. На операцию она ехала к восьми пасмурного утра, сидя у окна тряского автобуса с пакетом на коленях.
Все произошло довольно буднично, хотя ей до последнего казалось: вот-вот скажут, нет, мол, ошибка. Беги, женщина.
Но нет.
Выпотрошили.
В палатах диспансера было тяжело дышать от тесноты. Пациенток было так много, что по ночам она чувствовала, как ее волос касаются носки соседки в катышках: ноги в этих носках чуть подрагивали от страшных и бурных снов.
В углах коридоров комкалась тьма. Почему-то ни одна лампа в диспансере не работала нормально, все — мерцали, хрипели, сочили последний седовато-рыжий свет. В конце коридора был зимний сад — несколько тощих, но очень высоких растений в огромных кадках и продавленный диван. Когда ей разрешили вставать, она стала часто ходить туда, подолгу неподвижно сидеть, чувствуя, как все глубже и глубже в ее сухие бедра впиваются пружины дивана. В зимнем саду было тихо и пусто, как внутри нее.
Ей казалось, что ее кишки висят над бездной.

Ребенок плакал.
Он замолкал ненадолго, только чтобы запрокинуть личико подальше, набрать в грудочку столько воздуха, сколько могло вместиться, и снова заорать.
Она сидела на полу, положив ребенка к себе на колени, и смотрела на него невидящими глазами.

Она всегда мечтала о семье.
В безмятежном запыхавшемся детстве, останавливаясь иногда, чтобы помечтать, она самозабвенно представляла: в 20 выйду замуж, в 21 рожу первого ребёночка, в 23 — второго ребёночка. Муж будет высокий, кареглазый, кучерявый. Высокий, кареглазый, кучерявый.
На розовые тонкие пальчики нахлобучивала три ароматные малинки: дочка, сыночек, муж. Съедала по очереди, улыбалась широко щербатым ароматным ртом.
Зря съедала. Ничего не сбылось.
Оттуда, из густого бабушкиного сада, из-под темно-зеленых крон, ее  вынесло сначала с лучшую гимназию города, потом — в университет, на очень женскую специальность. Пожилая мама прижимала руку к объемной мягкой груди: «Учись, учись, умница моя!», утирала глаза с дряблыми веками, гордо посматривала на фотографию молодого отца.
Она училась. Вторая специальность параллельно. Аспирантура. Работа. Отношения? Не сейчас. Не сегодня. Некогда.
Сергей, извините, вы мне симпатичны, но сейчас у меня другие жизненные приоритеты.
Андрей, я тебя ненавижу, какого черта ты женат!
Гоша — нет, нет, совершенно точно нет... Я себя, как говорится, не на помойке...
Как-то неожиданно на столе оказался торт с цифрами — 35. Она подняла глаза, в дыму свечей подружки счастливо улыбались и пели: «Хеппи бездей»!
Мама три года назад умерла.
Подружки после дня рождения разошлись по домам, где их ждали Сергеи, Андреи, кто-то там ещё.
Она не спала всю ночь, мечтала о детях, установила себе на телефон «Тиндер».
На 38-летие снова созвала на день рождения лучших подруг. Да, девичник, милая, как всегда.

Ребенок плакал.
Хотя нет, не плакал: орал, захлёбывался. Извивался в ее руках, отпихивал от себя, изгибаясь со всей силой крошечного тельца. Раскраснелся до синевы.
Она плакала тоже.

К 39 дню рождения она почти восстановилась. Ходила уже, не сгибаясь в три погибели, иногда улыбалась. Позвонила подруга:
— Ну что, во сколько и куда приходить?
— Да хватит тебе... Что тут отмечать-то?
— Ты что-о-о! Тебе в этом году, наоборот, повезло, все так вовремя заметили, убрали потихонечку! Празднуем возвращение к бодрой и здоровой жизни!
— Слушай, правда, нет настроения. Да и кто придет? Катя вот только родила...
— Ой, в самом деле, прекращай! У них же третий, уж справится как-нибудь с ним Андрюха, опытный отец всё-таки. Не хандри! Я жду приглашения!
Назавтра позвонила приглашать.

Ребенок плакал, а у нее слезы кончились.
Ее сотрясал кашель — слишком долго, слишком много «ч-ч-ч».
Чи-чи-чи.
Чщ-чщ-чщ.
Шшшшшш.
Она как поломанный радиоприемник. И вообще вся поломанная. Все сломала.
Когда? В какой момент?
Когда?!

Катя, сбежавшая от детей и декрета, болтала нестерпимо много. Она всегда была болтунья, а в тот раз — просто что-то невыносимое.
Эпидуральная анестезия.
Стимуляция.
Да, мешок прокололи там, представляете?
Я посмотрела на него — одно лицо со старшими, представляете? Даже неинтересно.
Вообще роддом хороший, да. Но для детей комната какая-то странная, просто приходишь, кладешь и все... Медсестра вообще в коридоре сидит, представляете? Теоретически, кто угодно может подняться! Лифт из комнаты выписки совсем рядом. Это запрещено, конечно, но...
— Ну и что? Пусть поднимаются.
— Как что? Инфекция!
— Кать, а во что там женщины одеваются? У нас вот в онкологии все в своем...
— Что? А, не, там выдают. Можно и в своем, но там часто меняют, даже приятнее в чистом.

Ребенок плакал.
Вся ее одежда была залита грязью. Детская противорефлюксная смесь и — все равно —  белые пятна срыгивания. Рыжие пятна кала с лёгким кефирным запахом. Бесцветные пятна мочи. Копилось весь день. Нет сил переодеться. Нет сил смахнуть волосы с лица.
Нет сил дальше качать ребенка.
Нет сил.

В третьем классе она подружилась с одноклассницей, у которой были две годовалые сестрички-двойняшки, и пропадала у нее целыми днями.
В университете подрабатывала няней. Когда подопечный пошел в школу и ее уволили — рыдала неделю.
И даже отказывая Сергею, Андрею, Гоше, думала: а вот ребенка бы... Но не сейчас, не от тебя, нет.
После 39 дня рождения она позвонила в благотворительный фонд и спросила:
— А помощь сиротам нужна?
В благотворительность она рухнула, как в омут. Разъезды, сборы, посты в соцсетях, сценарии игр, поиск волонтеров и много, много книг.
Дети из ДД. Так они называются: ДД. Зуб на зуб не попадает.
Социальная адаптация. Неизгладимая печать ДД. Если брать ребенка, который в ДД с рождения, он никогда не станет, «как все».
Как все.
Усыновление, опека, патронаж.
А незамужняя женщина может?
Состояние здоровья. Психологические тесты. Финансовое состояние.
Слишком много всего.
Спустя несколько месяцев они, группа социальных активистов, ехали из одного загородного ДД в тряском пазике. Круглощекая Маша, главный организатор, многодетная, похожая на конопатую грушу, села рядом с ней. Одно время они ехали молча, Маша смотрела ей в затылок, она смотрела в окно.
— Слушай, ну, вряд ли у тебя получится найти такого ребенка, как ты мечтаешь. Прямо с первых дней усыновить, да ещё без мужа... Может, подумаешь о подростке? Или...
— Ты права. Не получится, — она закрыла глаза и откинулась на подголовник кресла.
— Да я не о том. Ну, ты и так много хорошего делаешь, дети тебя любят, а воспитывать одной, думаешь, просто? Думаешь, младенец — сплошь умиление? Они, знаешь, какого огня могут дать! Эге!
Она молчала. Голова подпрыгивала на каждом ухабе, но глаза не открывала, нет.
— И, главное, прощай, здоровый сон! — со вздохом добавила Маша.

Ребенок плакал.
Она не спала три ночи.

Накануне сорокалетия она случайно столкнулась с Катей на улице. Та вела по парку своих троих: младшая неточно, но очень сосредоточенно шагала по дорожке уже сама; старшие с визгами гонялись друг за другом вокруг матери, неуловимые и неотступные, как Марс и Венера для Солнца.
Катя замерла, схватила ее за рукав, счастливо зачирикала:
— Мамочки!! Как же давно мы не виделись! Ну вообще-е-е, с твоего дня рождения, кажется, да? Вот что декрет со мной делает! Как ты, дорогая? Я вот все также, ага. Сплошь суета. А слышала, Лена тоже родила, представляешь? В той же палате, что и я, лежит, представляешь? Вот совпадение!
— Правда? Я обязательно ее навещу.
— Да? Не знаю даже, надо ли. После родов, если честно, никого особо и видеть не хочется, кроме мужа. Да вы вроде не так уж и тесно дружите?.. Лучше через месяцок домой с тортиком!
— Ну ты что. Надо навестить. Обязательно.
На следующий день она поехала в роддом, из комнаты для свиданий позвонила Лене. Та даже не стала скрывать своего удивления, но спустилась с неохотой.
— Привет. А ребёночек где же?
— А ты думаешь, разрешают спускать? Там лежит, в специальной комнате. А ты что хотела?
— Ну вот... Апельсины тебе. Можно? Пастила ещё. Ой, а что это за песни там на улице?
— Да выписываются. Дагестанка какая-то родила, целый концерт вон ей устроили. Джигиты. Вон, видишь, выходит?.. Там комната выписки.
— Ага. Вижу...

Ребенок плакал.
Она торопливо шептала ему в ухо:
— Ну-ну-ну. Что ты, что ты. Не надо. Я с тобой.
Ребенок плакал.

Через неделю она подъехала к роддому на такси и быстро пошла к зданию через короткий парк. Под одним из деревьев стащила через голову плотное платье и осталась в халате. Положила платье на землю, в тень. Медленно пошла дальше, мимо людей, беременных, родивших, навещающих, встречающих.
На нее никто даже не посмотрел.
Она зашла в комнату выписки. Под потолком болтались чьи-то шарики. Больше ничего не было.
В ногах закололо от напряжения.
Пересечь комнату. Выйти в коридор. Вызвать внутренний лифт. Подняться. Выйти.
35 секунд. Тысяча ударов сердца.
Большие двустворчатые двери: «Педиатрическое отделение».
Толкнуть. Зайти.
Где-то позади мерно шлепает мокрая швабра. Пронзительно плачет в палате чей-то ребенок: «Ага! Ага! Ага!» Далеко-далеко гремит посуда. Тепло и очень по-детски пахнет свежей смесью.
В коридоре сидит обрюзгшая медсестра с очками на бисерной нитке. Разгадывает сканворд. Чуть согнуться — якобы болит живот — скользнуть мимо. Даже не подняла взгляд.
Зайти в комнату к детям.
Их сейчас трое. Три мамы где-то здесь, очень недалеко, заняты своими делами: встречаются с родными, пошли на УЗИ, сдают кровь.
А она здесь. С их детьми.
Их трое.
Трое в прозрачных лотках.
Нежно-восковые, нахмуренные в ожидании жизни, с глубоко вырезанными тонкими складочками, лысые, хрупкие, теплые, живые.
Спят.
Вдруг один из них открыл глаза и сразу же, немедленно заорал. Второй в ответ заныл во сне.
Тот, что лежал посередине, продолжал спать.
Руки дрожали так, что трудно было ими управлять. Она взяла среднего ребенка, прижала между своих грудей, развернулась и вышла в коридор. Медсестра поверх газеты посмотрела ей в спину:
— Мамаша! Чего заходила?
Она, не оборачиваясь, сильнее ссутулила плечи. Ребенка сзади не было видно.
— За питанием.
— Ааа.
Ее окатывали волны адского жара. Мясо отходило от костей. Все было сделано.
Шаги вперёд.
Дверь. Лифт. Выписка. Крыльцо. Парк. Как натянуть платье?..
Поднять ребенка с земли...
Пешком на остановку.
Дом.
Кончено.
Бирочку ребенка она читать не стала. Выбросить не смогла.

Ребенок плакал.
Она поднесла ребенка к окну, широко распахнула одну створку. Всё-таки хорошо, что сняла квартиру на таком высоком этаже. Это очень хорошо.
Ребенок плакал.

У нее были приличные сбережения, но без документов нельзя было ехать ни поездом, ни самолетом. С трудом нашла BlaBlaCar, пока регистрировалась на сайте, краем глаза увидела на Яндекс.Новостях: «Из роддома с особым цинизмом похищен…». А она не циник же, нет.
Ребенка положила в автокресло, сама сидела рядом, сжимала на коленях сухие, твердые, холодные руки. Там, в машине, ребенок начал плакать впервые. Танечка, жена водителя, все поворачивалась с переднего кресла и спрашивала, скрывая раздражение сюсюканьем:
— Ну что же ты плачешь, маленький? Может, мама возьмёт тебя на ручки? У мамы такие теплые мягкие ручки...
— Во время движения доставать ребенка из автокресла нельзя, — хрипло отвечала она.
Из своего города она испарилась, исчезла. Повернула ключ в замке — и канула. С работы уволилась. Кроме подруг, про нее никто не вспомнит. Подруги хватятся через пару месяцев, а всерьез обеспокоятся минимум через полгода.
В другом городе — выскочила из-под земли, из дверей чужой машины, в чужой квартире. Надеялась что-то придумать с документами, наврать, купить врачей... Сама ещё не решила, что.
Но ребенок начал плакать ещё в машине — и плакал все дни, все дни в чужом городе.

Ребенок плакал.
Она попыталась вспомнить, когда ела в последний раз, и не смогла. Спала давно, это точно. А когда ела?.. Кажется, в обед жадно допила его смесь. Сладко. Как разбавленная сгущенка.
Она положила ребенка на подоконник. Он уже не плакал, только вздрагивал всем тельцем и тихо скулил.
Хорошо, что подоконник широкий. И да, высокий этаж — это очень хорошо.
Она подвинула ребенка в угол, к закрытому окну, и сама встала рядом, напротив открытой створки. Сделала шаг вперёд.
Ребенок жалобно ныл позади.
Она успела подумать, что это было совсем не то, чего она хотела.

03.03.2019


Рецензии