Записка композитору

      Я испугалась своего поступка, словно преступления. Будто ударила невиновного.  Моя записка белым барашком плывет по волнам, и вот уже старый композитор наклоняется, чтобы взять ее, а затем кладет на рояль. Своей речи он при этом не останавливает, афоризмы веселят зал. «Совесть у него была. Но у нее не было зазрения.  К старости он не поседел: в этом ему любезно помогла лысина». Я смотрю на ворох бумажек на черном рояле. Если зал дружно вздохнет, какая-нибудь записка слетит на пол и, возможно, моя. Зал дышит нестройно, листочки никуда не слетают, и наконец, на авансцене, как на краю пропасти, усталый Никита Богословский разворачивает  мое дерзкое обличение.

– Песня «Широка страна моя родная» появилась в самый пик репрессий – в 1937 году. Как мог Дунаевский написать музыку на эти слова – «я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек», ведь не мог же он не знать о расстрелах, арестах?

Зал, только что дышавший вольно, затих.

     Богословский сосредоточенно молчит, опустив голову.  Мою записку он держит, как билет, предъявляемый контролеру. Я отмечаю это и снова корю себя за бежалостность.
 
– Это разговор не скорый, – раздается негромкий голос, – не в двух словах. Но могу вам сказать твердо, что Дунаевский – один из самых искренних композиторов, каких я знал. Эту песню он писал трудно. Только пятый, как помнится, вариант удовлетворил Александрова, режиссера фильма «Цирк».

             Объявили антракт. В буфет не иду, сижу в одиночестве.  Как я любила эти разливающиеся на весь мир позывные:  Ши-ро-ка-стра-на-мо-я-род-на-я. Говорит Москва! Работают все радиостанции Советского Союза. На орбите – новый космический корабль!   Общее ликование. Вера, надежда и любовь. Вера в свою страну, надежда на нее и любовь к ней.

…Во втором отделении снова звучат песни. Спокойно слушает их вместе с нами сидящий на сцене живой классик. А солист добросовестно поет «под Кобзона».  О шаландах, полных кефали,  о любимой, которая снилась три года… . Размягченная публика внимает.