Мои 1930-е

Поскольку я родился в 1939 году, мне посчастливилось не жить в 1930-е годы, но след их тянулся через всю мою жизнь, поскольку лучшая ее часть, - первые 52 года, прошли при так называемом «социалистическом строе», основы которого были выкованы именно тогда.
Да, это было именно так, поскольку первая попытка, предпринятая с 1917 по 1921 годы, едва не закончилась полной гибелью страны, и большевистское руководство само охладило свой преобразовательский пыл, позволив населению в 1922 году вернуться к дореволюционным порядкам, которые его вменяемая часть полагало за норму. Однако коммунистические руководители не оставляли ни малейших сомнений, что НЭП - это временное явление, всего лишь передышка, позволявшая народу хоть немного придти в себя и «нарастить жирок», после чего они собирались продолжить исполнение своего злодейского умысла: построить «рай на земле». Коммунистические вожди, так как у них от нетерпения чесались руки, свернули НЭП уже в 1928 году, не дожидаясь круглой даты, ликвидировав частную собственность, и приступив к репрессиям против экономически активной части населения, однако львиная доля преобразований, направленных на вивисекцию народа, пришлась на 1930-е годы, а именно: - уничтожение крестьянства в процессе коллективизации в пользу сельского люмпена, устранение старой технической интеллигенции с целью замены ее на рабфаковцев ( Рабфак – учебное заведение, предназначенное для ускоренного обучения рабочих для выполнения ими функций инженерно-технического персонала),   начавшееся с процесса Промпартии в 1930 году, истребление религии под корень, и другие. Тогда же был создан Союз советских писателей, чтобы они написали новую литературу, внушавшую читателям коммунистическую идеологию; для промывания мозгов была построена мощная киноиндустрия, а для «бывших» людей был организован Гулаг, чтобы, выполнить двоякую цель: ликвидировать «чуждые элементы», и использовать их рабский труд на пользу пролетариату.
Но не для этих, вполне банальных констатаций взялся я за перо, а для того, чтобы на своем примере  показать, как протекал процесс познания феномена 1930-х у человека, родившегося на их излете.
Первые представления о 1930-х я получил в военные годы, когда качество жизни, по сравнению с довоенным, настолько ухудшилось, что 1930-е годы по контрасту представлялись моим родителями, как счастливое время. С 1933 по 1938 годы они учились в Московском Инженерно-строительном институте (МИСИ). Кстати, для моего отца выбор специальности не был добровольным; поступить на Физмат МГУ или в МВТУ, куда он давно стремился,  сразу после окончания школы он не мог, так как для этого  требовался 7-летний стаж работы у станка;  в строительный же институт его приняли, поскольку рабочие в него поступать не соизволили, и учебные места остались не заполнены. Тем не менее, воспоминания о студенческих годах украшают память любой жизни, и мои родители не были исключением. Тем более, что моя мать, чьи детство и юность прошли в Симферополе, в летние каникулы подрабатывала экскурсоводом по Южному берегу Крыма. Чтобы отвлечься от суровых реалий военного времени, она иногда ностальгически перебирала пачку «крымских» фотографий, показывая их мне. Вот она стоит в центре большой экскурсионной группы; на ее лице и в ее позе – запечатлена гордость от сознания, что, несмотря на свой юный возраст, здесь она – главная. Больше всего она любила фотографии «со львом», на которых она снята на ступенях лестницы Воронцовского дворца в Алупке вместе с моим будущим отцом на фоне большого скульптурного льва. Оба – в летней одежде; на отце – белые брюки и сетчатая майка; мать – в легком ситцевом платье и в соломенной широкополой шляпе; у них  красивые и счастливые лица, как и положено в молодости. На другой фотографии около льва стоят уже трое: справа от мамы стоит отец, а слева – другой молодой человек.
- А это кто? – спрашиваю я.
- Это Женька Юдин, наш соученик. Видишь, как папа ревнует?
Действительно, на лице отца –  какое-то зверское выражение, будто он замышляет убийство.
А это кто? – показываю я на еще одного молодого человека с красивым, одухотворенным лицом.
- Это – Коля Шумаков – отвечает мама, помрачнев.
- В тридцать седьмом его расстреляли – добавляет она после минутных колебаний.
Атмосферу 30-х, также, сохраняли довоенные граммофонные пластинки, например, запись песни Леонида Утесова в сопровождении джаз-оркестра:
«-Эх, не солгали предчувствия мне,
Эх, да глаза не солгали,
То, что я видел когда-то во сне,
Это навстречу идет пароход!»
К этому же, раннему периоду формирования образа 1930-х относятся фотографии, которые я рассматривал в довоенных журналах «СССР на стройке», пачка которых постоянно лежала на нижней полке этажерки. Из них следовало, что главными пропагандистскими хитами в 1930-е годы являлись: освоение Арктики, о чем свидетельствовали изображения верениц ледоколов, штурмующих ледяные просторы, а также дрейфующая станция «Северный полюс» с «папанинцами» на фоне широких приземистых палаток; межконтинентальные авиационные перелеты, проиллюстрированные угловатыми корпусами советских самолетов, а также портретами Чкалова, Байдукова и Белякова в летных шлемах (ранняя инкарнация советских космонавтов); и освоение стратосферы, проиллюстрированное снимками мешковидных стратостатов с надписями «СССР».
Однако главным символом 1930-х с раннего детства стала для меня довоенная фотография моей мамы, сделанная в фотоателье мастером своего дела: на нем крупным планом изображено лицо юной интересной девушки с затейливой прической и в модной шляпке без полей. Ее поза и выражение лица заимствованы у образа Мэри Пикфорд, фильмы с участием которой демонстрировались в конце 1920-х – начале 1930-х, и которая имела огромную популярность в нашей стране. Несмотря на это, мама утверждала, что в молодости была правоверной комсомолкой, - ходила в юнгштурмовке, и знала наизусть все пропагандистские песенки. Она  вспоминала не голливудские фильмы, преобладавшие в кинопрокате в 1920-е, а цитировала популярный советский  фильм «Путевка в жизнь» (Николай Экк, 1931 г.) на тему о перевоспитании «трудных» подростков, напевая нехитрую песенку.
«Мустафа дорогу строил,
Мустафа по ней ходил,
Мустафа по ней поехал,
А Жиган его убил».
Или в лицах  воспроизводила сцену, в которой беспризорник говорит даме, наряженной в каракулевую шубу: «Гражданка, вы обронили рупь!» Она наклоняется, чтобы его поднять, а гопник бритвой вырезает из ее шубы сзади здоровенный кусок.
В общем, для меня 1930-е были возрастом молодости моей мамы, и ее мнение об этом времени было для меня решающим: она за него отвечала.
По мере моего взросления в образ 1930-х начали просачиваться противоречивые сведения. Поскольку по пути на дачу я всегда с интересом приникал к окну поезда Савеловской железной дороги, когда он ехал по низине, где  канал Москва – Волга сливается с Клязьмой, изобилующей плесами, мостами и пароходами, я был очень рад, когда в 1950 году мама решила показать нам с сестрой канал имени Москвы, совершив поездку на рейсовом пароходе «Короленко» от Химкинского речного вокзала до Димитрова. Не все вышло так, как ею предполагалось; поездка была утомительной и некомфортной. Имея билеты 3-го класса, мы были обречены на шестичасовое плаванье, стоя на ногах на палубе в тесной толпе пассажиров - жителей деревень, для которых  пароход был единственных средством транспорта, так что условия для осмотра проплывавших мимо пейзажей были не лучшие. Сказать по правде, смотреть было особенно не на что – равнинные берега канала и расположенных на нем водохранилищ на редкость однообразны – леса и поля, перемежаемые деревеньками, и это зрелище быстро приелось, вызывая скуку. Потом в районе Икши нас несколько развлек процесс «шлюзования», когда пароход быстро поднимался в шлюзовой камере, наполняемой неистово бурлящею водой. Однако самой интересной частью нашей экскурсии было плаванье по участку, где канал пересекает Клинско-димитровскую возвышенность. Здесь он проходит через несколько глубоких выемок с геометрически правильными береговыми откосами, искусственно вырытыми  в холмах. Заросшие луговыми травами, на фоне которых стояли редкие отдельные березки, эти склоны выглядели,  как некие мегалитические сооружения, созданные великанами.
Высадившись с парохода в Димитрове, мы сели на поезд, и к вечеру вернулись домой, на дачу.
Дома я принялся взахлеб распространяться о красоте виденных нами рукотворных гор. Выслушав мои восторги, и немного помолчав, мой  дед рассказал, что в начале 1930-х его по служебным делам (он был архитектором) направили на стройку канала имени Москвы. Это было как раз в районе Димитрова, где располагался лагерь заключенных Димитлаг. Там он увидел картину, которая его потрясла на всю жизнь: тысячи и тысячи заключенных, надрываясь, и то и дело падая,  везли одноколесные тачки, доверху наполненные глиной, по мощеным досками тропинкам, направленным вверх поперек склона. Тела их  были страшно истощены, лица  до самых глаз заросли грязными нечесаными волосами; одеты они были в жалкие лохмотья. Особенно ему запомнился священник: покачиваясь от слабости, он как бы в трансе толкал перед собой тачку, заполненную влажной комковатой глиной. Тело его с трудом покрывала истлевшая, изодранная в клочья ряса. Поскольку, как чуждый элемент, он подлежал уничтожению, государство решило сэкономить на лагерной робе; ряса священника, как и его тело, должны были быть без остатка использованы для построения коммунизма. Весь периметр этой циклопической стройки был окружен вооруженными до зубов солдатами НКВД с собаками.
Этот рассказ деда, внесший в мой образ 1930-х годов дополнительные краски, врезался в мою впечатлительную память подростка.
Между тем школьная программа в это время культивировала другой образ 1930-х: - в нем присутствовали строительство Днепрогэса, Харьковского, Челябинского и Сталинградского тракторных заводов, выделялась новая элита - передовики производства - горняк Алексей Стаханов,  ткачихи Дуся и Маруся Виноградовы, а также Павлик Морозов, написавший донос на своих родных.  Однако их навязчивое повторение вызывало эффект оскомины, так как они не порождали запоминающихся зрительных образов, таких, как мухинские Рабочий и Колхозница на ВСХВ  (Всесоюзная Сельскохозяйственная выставка, позже переименованная в выставку Достижений народного хозяйства (ВДНХ)), или девушка с веслом и пионер с горном, которые можно было видеть в каждом парке, и которые тоже несли на себе клеймо 1930-х годов.
С началом в 1952 - 1955 годах телевизионной эпохи 1930-е годы хлынули на телеэкраны своею необыкновенно обильной кинопродукцией. В кинокартинах, созданных в 1930-е - «Ленин в Октябре», «Ленин в 1918 году», «Депутат Балтики», была полностью переписана, а точнее, сфальсифицирована история Октябрьской революции, в которую были вставлены никогда не существовавшие сцены перелаза  революционных солдат и матросов  через ворота Зимнего дворца. Однако сила внушения кинематографических образов такова, что до сих пор при словах «Октябрьская революция»  в моем воображении возникают эти знаковые образы, - правда, теперь они вызывают не почтение, как раньше, а отвращение. В фильмах «Тринадцать» и  «Чапаев», тоже снятых в 1930-е, показана идеализированная Гражданская война; кстати, который раз пересматривая этот фильм, я уже тогда вдруг обнаружил, что симпатизирую не Чапаеву, Петьке и Анке, а «интеллигенции» -участникам психической атаки, особенно – бравому офицеру, шагавшему с правого края (его играл артист Ливанов). Часто по телеку крутили «Трилогию о Максиме», в которой было декретировано, что городская шпана - образцовый советский герой, а интеллигент в шляпе – враг. В это мне верить, естественно, не хотелось, а здесь еще по школьной программе началось изучение советской литературы, и я прочитал культовое советское произведение, написанное в начале 1930-х – роман Николая Островского «Как закалялась сталь». С его страниц мне в лицо выплеснулась, как серная кислота, классовая ненависть  такой концентрации, что я всеми фибрами души возненавидел и главного героя - Павла Корчагина, и его прототип - автора, и сохраняю такое отношение к этой советской иконе до сих пор.
Далее, после выступления Хрущева на XX съезде КПСС в 1956 году, началась десталинизация, и я, как и все жители нашей страны, узнал о 1930-х много нового: о том, что в 1934 – 1938 годах, в ходе Большого террора были уничтожены сотни тысяч «старых большевиков», что могло бы считаться их внутренними разборками, если бы с ними заодно не были убиты или  брошены в лагеря цвет русской интеллигенции, в том числе Осип Мандельштам, Всеволод Мейерхольд, Николай Вавилов. Вместе с тем, осуждение сталинских репрессий сопровождалось прославлением «энтузиазма народных масс», проявленного в 1930-х в ходе коммунистического строительства; подтверждался и освящался советский канон: коллективизация, стройки первых пятилеток, культурная революция. Поскольку хрущевская либерализация встретила у интеллигенции бурный восторг, сопровождавший ее сдвиг социальной политики влево тоже был встречен одобрительно. Таким образом, в начале 60-х годов коммунистическая идеология достигла пика своей популярности, - как в СССР, так и за рубежом. Такое же отношение распространялось и на начало 1930-х (до убийства Кирова в 1934 г).
Однако с конца 1960-х отношение к коммунизму начало меняться под влиянием диссидентской художественной литературы, особенно – творчества Солженицына, что, соответственно, влияло на оценку первой половины 1930-х годов.
Став с начала 1970-х запойным читателем художественной литературы, я прочел роман Викентия Вересаева «Сестры», написанный в 1933 году, и объективно показавший современную ему социальную действительность. Роман меня просто потряс описанием тоталитаризма, перед которым бледнеют романы Оруэлла. Царившее тогда в СССР тотальное зомбирование населения идеологией имеет аналогии разве что в сумасшедшем доме.
Тогда же мне поручили общественную работу – ведение антирелигиозной пропаганды. Поскольку я появился на свет после десятилетия беспощадной борьбы против религии, в отделах мозга, отведенных под религиозные чувства, у меня царила звонкая пустота. Начав изучение того, с чем я был должен бороться, я эту пустоту заполнил; нет, я не уверовал в Бога, но проникся к религии уважением, и осудил ее истребление, символом которого стали культовые кинокадры подрыва храма Христа Спасителя в 1931 году.
Тем не менее, мои представления о 1930-х оставались противоречивыми; например, не испытывая симпатии к преобразованию жизни в духе коллективизма, я не мог не поддаться очарованию эстетики архитектурного конструктивизма начала 1930-х, проникнутого идеей фаланстера – все эти дома-коммуны и фабрики-кухни.
Эта амбивалентность сопровождала меня и дальше; поэтому, когда в 1984 году вышел фильм Алексея Германа «Мой друг Иван Лапшин», целью которого было точное воспроизведение атмосферы начала 1930-х, я пошел на него вместе с родителями, чтобы располагать впечатлениями о нем свидетелей этого времени, которым я полностью доверял.
Что я увидел на экране? Традиционная русская провинция с деревянными домами, до которых временами из соседнего парка долетают звуки духового оркестра; повсеместная бедность, убогий быт безмерно усталых, уныло выглядящих забитых людей. Да и никакой хваленой стабильности там нет и в помине, так как процветает уголовщина, с которой милиция не может справиться. Но и эта гнетущая действительность, будучи освящена талантом режиссера и блестящим мастерством исполнителей, среди которых выделяется Андрей Миронов, содержит в себе некую тайну, - тайну человеческого Бытия, которая волнует и лишает покоя.
Когда сеанс закончился, по дороге к метро я спросил у матери о ее  впечатлении о фильме.
- Это похоже на действительность начала 1930-х?
Не повернув ко мне побледневшего, осунувшегося, окаменевшего лица, мрачно глядя себе под ноги, сдавленным голосом мать произнесла:
- Это настолько похоже, что лучше бы я этого фильма не смотрела!
Я уже говорил, что давно назначил мать ответственной за оценку 1930-х, на которые пришлось лучшее время жизни - юность, поэтому приговор, произнесенный им ею, принял без права на  апелляцию, и он действует до сих пор.
1930-е годы – это самые страшные годы Российской истории, они много ужаснее, чем революционные 1917 – 1921 годы, ибо в эти последние еще присутствовал своеобразный романтизм поисков истины на ощупь, методом проб и ошибок, в них царила наивность жестоких, опьяненных иллюзиями, детей. В 1930-е же вивисекция народа уже проводилась откровенными злодеями по хорошо продуманному и тщательно подготовленному плану, и она, увы, удалась.
Многие исследователи недоумевают: в чем был смысл Большого террора 1936 – 1938 годов? Ведь советская власть добилась всех своих целей: частная собственность отменена, построен фундамент индустрии, крестьянство раскулачено, сельское хозяйство обобщено, оппозиция подавлена, с религией покончено, интеллигенция, если не уничтожена, то до предела унижена, гражданское общество разрушено, удушено искусство авангарда, введено тотальное единомыслие, - население до предела унифицировано и полностью зомбировано. Ответ может быть только один: власть понимала, что совершила против народа тяжкое преступление, и, чтобы замести следы, уничтожила как его исполнителей, так и многих из свидетелей, особенно тех, кто понимал, что происходит. Теперь историю советского социализма можно было писать как бы с чистого листа.
Такой мне сейчас представляется картина 1930-х годов.
                Февраль 2019 г.