Тест на совместимость с неандертальцем

675 писем за несколько лет, в разные периоды жизни,  три жалкие без эмоциональные  попытки распрощаться,  и на этом всё. Но это не был роман в письмах, всю банальность  которого  захотелось бы расписать в красках,  это была  долбаная  тестовая проверка на совместимость.

Знакомство состоялось накоротке,  две такие же короткие забежки в гости. Но не он к ней, а она к нему в квартиру за стенкой. Потом тот перерыв в общении. И вот, она, по имени Люся, или Люсьена,  как называла её пожилая мать  в детстве,  которой страшно нравилась   актриса Люсьена Овчинникова, воплощавшая на экране образ или больше образчик  советской женщины, вечно с малярной кистью в руках  и на  лесах,  на стройке,  в спецовке,  в общем, Люся давно отбыла в другие края, подальше от  той соседской душевной теплоты, когда Юра, который был старше её  на семь лет, безжалостно раскритиковал принесённые ею пирожки с капустой, которые она  пекла на последние деньги, и ещё  потому,  что больше нечего было  есть,  и поэтому муки ей  не хватило для того, чтобы они до конца пропеклись.  Но все эти бедственные   обстоятельства  её жизни из   того  периода, не позволили соседу отложить свою дурную  привычку, хотя бы  на время,   в дальний ящик и  не  поиграть, теперь уже и  с Люсьеной,  в зубного врача,  что значит  с пристрастием   провести осмотр всех   33   зубов  подаренного ею  коня и   вынести свой  диагноз, больше похожий  на вердикт -  виновна!
 
И, давно даже  не позабыв тот случай, как  и разные другие мелочи, похожие другу на друга,  как две капли воды по своему  стилю и характеру, она неожиданно  снова  вспомнила о существовании Антипова Юры.

С чего это её вдруг осенило написать тому стоматологу, она и сама объяснить не могла, но итогом той  переписки было 675 писем, правда при этом три попытки поставить точку на его мычании неандертальца,  на которое она каждый раз  натыкалась  при очередном возобновлении этого виртуального общения, совершенно не походившего  на сентиментальный  роман в письмах.

Но её горб, который она таскала на своей спине вот уже,  почти всю свою жизнь, всё мешал её  передвижению  вперёд, без надежды увидеть в людях то, чего  в них никогда и не было. Она постоянно делала  попытки рассмотреть за деревом тот лес, который там даже не наблюдался. Но  это были ещё и её грабли. Та, детская игрушка, с которой многие, повзрослев и даже поумнев, тщетно  пытаются   расстаться. То ли детство у них было таким   незабываемо счастливым,  и потому они не желали    из него выходить, то ли просто,   потому что,  каждый раз хоть и с осторожностью, но  вступая на уже знакомую до боли тропу, Люсьена   задерживала дыхание, ощущая какую-то щемящую  сладость внутри себя, будто   трепетное   биение  под сердцем своего зачатого от любимого мужчины младенца, понимая, насколько это её,  уже родное, потому и  не в силах была отказаться и вновь и вновь проходила  знакомый  путь,  с желанием увидеть то, чего даже на горизонте своих мечтаний не могла рассмотреть. Но упорно  шла, и уже почти с  закрытыми глазами, смело несясь навстречу  очередному своему  горькому разочарованию,   с той лишь разницей, что теперь  в конце и  на  выходе, это не было даже  чем-то, похожим на полученный негатив. Просто,  это были,   как всегда,  те  грабли, которые, если раньше и били её по носу, по лбу, но не разбивали  при этом  в кровь её хорошенькое  лицо,  то теперь они уже неизменно тихо  стояли  в углу   или просто присутствовали в её жизни, как некая привычная вещь, которую жалко выбросить, даже за  ставшей ненадобностью. Ну, стоят себе и стоят, никому же не мешают, тем более, что и её больше не раздражала её же собственная   привычка или желание увидеть невидимое.

И эти 675 писем были тем живым подтверждением,  что у неё  всё,  как всегда,  с одним лишь отличием, такого рода общения с неандертальцем, как с Юрой Антиповым,  у неё ещё не было в жизни.

Потому что вся их переписка напоминала разговор между Тарзаном  и  Джейн, случайно  оказавшихся  на одной пальмовой  ветке  африканского   дерева,  но говорящих на разных языках и на разные  темы, она о чем-то светлом и прекрасном,  он -  то поддакивающий ей, то вспоминающий  о пище насущной,   о кокосах и бананах, но всё на своём мычащем сленге неандертальца, потому что каждый раз  выжимал   из себя ровно   пару слов из словаря Ожегова,     будучи не способным  на большее.

Но похожую ситуацию ещё раньше  описал уже  великий Пушкин, сочинив  роман в стихах под названием «Евгений  Онегин», герой которого,   с учёным видом знатока умел хранить молчанье в важном споре, и говорил  о том -  о сём, и  был глубокий эконом, то есть, умел судить о том, как государство богатеет, и чем живет, и почему не нужно золота ему, когда простой продукт имеет.

И  так же   рыться не имел охоты в хронологической пыли бытописания земли,  и потому и рассуждения Люси  о концепциях происхождения людей на этой земле, остались без ответа,  и его внимания, будто и вовсе это её письмо с данным содержанием не было им  получено или уехало в спам.

Да и пищей насущной, теми кокосами и бананами,  являлась для Юрия дорогая его сердцу рыбалка, об этом  он  мог писать много и долго, и даже слать многочисленные фотографии – вот он,  я с рыбой в руках, вот,  я в лодке и на отдыхе, тут -  у костерка и с сигареткой  под пивко, а рядом снова много-много разной  рыбы, большой и маленькой, о которой я знаю всё,  и тут не поспоришь, не дай-  то бог, что-то  сказать,  даже не против, а за, но всё равно, ты тут же оказывался полностью не прав. Для этого нужно было быть им, Юрой, а не Джейн, сидящей рядом и внимающей его рассказам,  про бесконечную  рыбную ловлю.

 Только  один раз, он,  словно прорвавшаяся  канализационная  труба,  разлился на тему своей трудовой деятельности, рассказав в подробностях о  том, чем занимался в годы перестройки, меняя места работы, как капризная женщина лайковые  перчатки. 

В начале  перестроечной кампании он, оказывается,   заведовал лабораторией звукоусиления и электроакустики, работая  в  Институте строительной физики, когда  параллельно помогал   «кулибиным» в оценке  изготовленных ими громкоговорителей, акустических систем. Сам же,  окончив ещё в советские времена  техникум,  по специальности техник -  радио инженер,     в  новый  временной  виток  он оказался уже   в   окружении    музыкантов, арт. директоров, разных  барыг и даже  ученых.
 
 Помог   как-то, тогда же,    каким-то ребятам  с помещением для магазинчика очков, переговорив с  кем надо в администрации того  института, где трудился,   и тут же   узнал,  кто   их крышевал.   В  то самое  неспокойное  время пришлось   подрабатывать ему   и   звукорежиссером в частном закрытом клубе. Одновременно организовывал «халтуры»  через   научно-технические центры молодежи, а  точнее, через  официальные конторы по отмыванию денег. Ну, в общем,  вот так и жил, Юра,  как и многие в начавшуюся эпоху   перестройки.
 
 Зарплата с контракта достигала 93-95%, а наступил момент и 103%,  -  разоткровенничался вдруг  в письме бывший советский  радиоинженер, -  а,   имея ещё и  пару мертвых душ с корочками Чернобыля,   и зарплату  в 5-8 тыс. рублей, которая и налогом -  то по тем  правилам,   не   облагалась, неплохие деньги в итоге,    получались.

Договора  были и   от   разработки технологических карт ТЗЦ-16 до постановки звука для рок- оперы "Иисус Христос Супер стар" в театре Моссовета.

 Как-то  устроил Юрий   контракт одному человеку  на поставку специальных штор для клуба на несколько десятков тысяч  марок. Начало было, как говорится,  не плохое, и  аванс сразу же   в  две  тысячи  марок  получил. «Но потом началось явное  кидалово…»  - с горечью резюмировал он.

  Рассказал   Юра  в  том своём длинном  письме и про существовавший  тогда  бандитский  прейскурант на разные  услуги,  в котором  присутствовали разные    расценки, ну,   по типу,  сломать левую руку  - 200 долларов, ногу  - 350 долларов   и тому подобное.  А, ежели,  не хотел воспользоваться таким  чудесным  прейскурантом, можно было и    просто, ничего не ломая и никого не убивая,  спросить у обидчика,  в какую школу его дети ходят. А у  него и у  самого тогда было  двое  маленьких детей,  и он определённо  понимал всю цену такого вопроса.
 
В общем, по -  разному,  всё  происходило в  жизни Юрия в те годы.  И  из института пришлось  в  один  момент  уволиться, из  звукорежиссера    перейти   в строители,  и поработать  уже не с музыкантами,  а  с другой творческой братией -  художниками и  скульпторами.  Потом   уже и вовсе он полностью переквалифицировался и  стал надсмотрщиком над каким-то  рестораном, а следом ему просто  крупно повезло  и  бывший  радио и звукоинженер  стал замещать   владельца дорогого общепита, и так в этой должности и  проработал в  том месте,  аж до  случившегося  рейдерского захвата.
 
Тогда в те,  крутые 90-е,  это было нормой, круто отобрать у кого-то   бизнес и так же круто его   сделать своим. А  после того  рейдерского захвата и неудачной сделки  с МЧС, находился  Юрий  под тремя следствиями,  прошел два суда. В связи, с чем пришлось ему какое-то время,  снова сотрудничать   всё с теми же    художниками и  скульпторами,  но,    правда,  работал он с ними   уже не в клубе,  как раньше, а  на кладбище…
 
 Ну, вот так такими  крупными штрихами, как он сам выразился,  и  было написано  то единственное письмо, когда его неожиданно прорвало, как засорившуюся канализационную трубу.

За всё время их общения, это было   самое длинное его   письмо, одно из  675 –ти пяти.

А  так он предпочитал   работать   по мелочи, что значит,  по крупному больше не  писал, а   всё  продолжал практиковаться в мычании,    во всех своих  последующих   письмах, как впрочем и в   предыдущих,     которое выражалось уже привычными  короткими,   но меткими абзацами :  « ты не права»  «а вот тут,   ты права» « здесь я согласен» а тут…  подумав чуток, может быть и да, а, может и нет, но лучше бы,  опять не права, потому что вообще, по большей части Люсьена оказывалась не правой ни в чём, не только, не разбираясь  в его дорогой и любимой  рыбалке, хотя и сама,  не будучи заядлым рыболовом, много раз посещала такого рода мероприятия  и даже с неплохими результатами. Но куда было ей до этого  великого Гэтсби.

Тем паче, что там, где он попросту, называя вещи своими именами,  «не петрил», он вспоминал пушкинского Онегина и тоже  с ученым видом знатока хранил молчанье в важном  споре, и тоже сохранял своё величие, ни чуть,  не роняя достоинства в глазах Люси, так,  во всяком случае,  ему   казалось.

Его постоянные оговорки или описки,  недописки слов из словаря Ожегова,  Люся со всей присущей ей благожелательностью,   зачем-то относила к недочётам виртуального общения.  Она, дошла до того, что получив как-то  от него сообщение о том, что его двухмесячный внук среднего назвал «сюкой»,  чем сильно расстроил   деда - закоренелого матерщинника, даже  откатала ему письмо, которое начиналось со  слов:

  «Юра, а     знаешь ли, ты, что это  такое,  на самом деле  переписка между людьми? Самое хорошее заканчивается на том, что ты знаешь, что человек жив и ещё здоров, потому что ответил, а дальше уже идёт просто анекдот в письмах»

Только позже она узнала, что он общается  с ней в основном,  сидя на своей работе, и  этим, он и пояснял  те  причины, когда  написав  «казнить,  нельзя помиловать», он  поставил не в том месте запятую.
 
А в  действительности же, он,  сидя на рабочем месте, просто ковырял пальцем  от безделья в носу, теперь у него была такая работа, не как раньше, и   периодически получая письма от своей Джейн, читал их, тоже в  тот момент,  держа указательный палец в носу, который к тому же   закрывал ему частично   экран, где находились буковки, складывающиеся в слова и предложения, и,  будучи не в состоянии прочесть полноценно  весь текст, суть его   он, конечно же,     и вовсе не улавливал.
Но этого не знала Люсьена, и потому продолжала,   упражняться в своих  попытках     увидеть плодоносящий зелёный лес, за пресловутым  деревом, то есть продолжала  опираться на те грабли, что служили ей с детства  источником позитивных эмоций, не замечая, что давно выглядит эгоистичной дурой, которой в реальности,   не являлась.  Но при том, что давно     знала, кого принято считать   самовлюблённым   эгоистом  –   бегающего  вокруг самого себя человека  и не знающего , о чём бы ещё себя спросить, чтобы ещё о самом  себе послушать и в  какое  ещё  место себя  поцеловать, тем не менее,  не унималась.

И всё же,  ей вовсе не хотелось слушать только себя, ей хоть что-то хотелось узнать от других. Но здесь, что становилось уже очевидным, она просто  ошиблась с выбором, выбрала ни  того собеседника, с которым она не смотрелась бы, как   идиотка.   Этот,    ей  всё больше и больше напоминал   неандертальца,  а их общая  переписка, в её глазах,  всё больше походила на  тест на совместимость   с этим древним,  первобытным  человеком, который, правда, как выяснили теперь учёные, не был таким немногословным и глупым, но прежний его образ, мычащего создания,  ходящего ещё на полусогнутых, постоянно  маячил перед глазами Люси,  и даже неотступно преследовал её   ещё и  ночами,  воплощаясь в кошмарных снах.


***   
И всё бы ничего, так и продолжалась бы и дальше эта анекдотическая абракадабра в письмах между современными  Джейн и Тарзаном, и Люси,   наплевавшая даже  на прописную истину, о которой сама  не раз слышала  и знала,  о том,  что неумение наслаждаться одиночеством толкает людей на отношения с разными дебилами, в то время, как она-то как раз и   не была одинока,   тем не менее, ей так  хотелось расширить круг тех, кто разделял её приоритеты и интересы в этой жизни, потому что, вот тут-то, он казался ей  тесноватым, и потому она продолжала не замечать, что услышанный её собеседником,  где-то колокольный звон,  вовсе не возвещал о его  полноценном    восприятии,   и потому   эти  отголоски, словно могучее  эхо высоко в горах  и  выражались тем бурным мычанием, облечённом  в слова -  «ты права или нет, ты  не права». Ибо всё же  недостаточно только знать, надо ещё и уметь, а вот тут у неандертальца наблюдалась  полная несовместимость между этими двумя  понятиями. То есть, как делать правильно,  он знал, успев, где-то, что-то   услышать, а вот,   делать, не делал.

Тем временем, все  его запятые, не правильно расставленные в предложениях, недописки,  меняющие не только  тональность,  а даже  контекст и сам  смысл сказанного,   его небрежность в общении, перемежающаяся   или обусловленная  ковырянием в носу и просто отсутствием интереса к этой переписке, начинали   накапливаться,  где-то на уровне  Люсиного  подсознания,   и неуклонно вели к порождению в ней самой    негативных эмоций,  что впрочем, было весьма  ожидаемо и даже закономерно,  когда   любое проявление   эгоизма с чьей-то стороны,        рано или поздно, но при этом,  всегда неизбежно, приводит к подобному.

Его мычание, которое он периодически  разбавлял ещё и  наскальными рисунками, присылая то рисованный,   поднятый вверх  палец, то злобно-улыбающуюся рожу,  того же наскального происхождения, не понятно,  то ли радостную, то ли  ехидную, потому что,   это не была  загадочная  улыбка  от Микеланджело и его Моно Лизы, это были простые картинки, адаптировано -  выражающие разные  эмоции людей,  их предлагали электронные   почтовые программы для упрощения переписки,  в помощь таким вот  неандертальцам,  его постоянные  ответы  не впопад и не в  тему,  начинали не только утомлять, они усугубляли уже начинающее складываться впечатление обо всём  этом,  о   его образе первобытного человека,  и всё больше, глядя на эту переписку,   Люся  укреплялась  во мнении, что она напоминает ей какое-нибудь  тестовое задание, в котором принято ставить галочки в знак согласия или наоборот, подтверждая, прав -  задающий эти  вопросы или нет,  что здесь  звучало, как  -  «Ты - права, а тут -  ты не права»

От всего этого Люсьене казалось, что она начинает понемногу сходить  с ума, уже явственно  видя перед собой огромного самца гориллы, который, не сумев,  даже нечленораздельным  мычанием,  объяснить какую-то  простую вещь, вовсю  бил  себя  мохнатым кулаком в грудь,  а  в другом в тот момент, он   держал  удочку с леской, на конце которой болтался заглотивший  крючок карась размером с пятиэтажный дом:
 
  « Ты не можешь понять всех тонкостей рыбалки, - всем своим видом говорил разъярённый самец, - для этого необходимо тактильное ощущение рыбной ловли»,  - и тут же,  поковыряв указательным пальцем в гневно  раздутой чёрной ноздре, горилла выпустила изо рта сизо-серый клуб табачного  дыма, который  тут же, обвил плотным кольцом   её человеческое лицо с неизменным скептическим   Юриным выражением,   которое  быстро куда-то испарилось, потому больше говорить было не о чем, для этого тоже нужна была тактильность.

Она уже даже не догадывалась, она полностью понимала  всю правдивость  того выражения, про общение с разными дебилами, но так же, в полной мере,  проникаться им  всё же не хотела.

 Люся с тоской глянула в угол комнаты, где по-прежнему, всё это время  сиротливо стояли её детские  грабли. Потом,  в ужасе перевела взгляд на зеркало, висящее на стене, и увидела в нём  себя, совсем не маленькой девочкой, весело играющей с любимой игрушкой, на неё с  зеркальной поверхности  смотрело  серьёзное выражение взрослой женщины, готовое вот-вот разразиться громким хохотом от понимания  того, что только что она протестировала себя на совместимость с неандертальцем, который всё это время только и делал,  что  агрессивно и   эгоистично  стучал себя кулаками в грудь, требуя тактильного общения, в  котором у него  вовсе и не было необходимости,   потому что ему вполне    достаточно было  ковырять пальцем у себя в носу,  сидя на рабочем месте, и  не обращая внимания на то, что вокруг него  давно находятся  люди, способные разговаривать, если они, конечно,  не дебилы и если только  они,  не погрязшие  в своём эгоизме неандертальцы...
 
И потому Люся, чтобы больше не видеть такого рода  кошмаров в реальности, как по ночам,  в виде той курящей и ловящей рыбу гориллы,  безо всякого сожаления выбросила, наконец, на помойку  свои детские грабли, зачем-то,  так плотно вошедшие в её взрослую жизнь,   для того,  чтобы они больше никогда уже  не напоминали ей о том тесте на совместимость с   неандертальцем, ведь она давно не только повзрослела, о чём свидетельствовало сейчас   и  зеркало,  висящее на стене,  она ещё  и человеком стала,  и ещё  для того,  чтобы её   желание увидеть  в людях то, чего в них нет, рассмотреть  тот несуществующий  лес  за деревьями,  тоже больше её  не беспокоило, не будоражило её неодиночество, провоцируя на общение с разного рода  дебилами.

  Да, ведь  и в лесу, ой, как  легко можно   затеряться, если он ещё и  очень густой и непроходимый, и потому,  лучше всё же  держаться одного-двух проверенных годами  деревьев, на которые,  ты уже знаешь, что  в любую,   трудную минуту  сможешь уверенно облокотиться,  и оно тебе не  задаст нелепый вопрос:  « А  как ты, Люся, отдыхаешь..?» При этом,  зная,   что эта Люся,  вот уже,  сколько лет кряду  между небом и землёй обитает,  так её жизнь сложилась, и что ей не до отдыха на природе с удочкой в руках, хотя в иной ситуации, она бы не отказалась, вновь порыбачить,  как в былые времена, когда у неё всё было чуть лучше, чем сейчас.

Но это случиться  уже гораздо позже, когда подобный и другие вопросы  станут  для неё   более, чем уместными, только услышит она его не от неандертальца,  а от простого человека, который изощрённо  не будет  ковырять  у себя в носу указательным пальцем, а ей  не придётся  тем же пальцем  покрутить у своего  у виска  и с удивлённым видом спросить: «Это что, тест  на нашу с тобой  совместимость?»