Украина. Степной 1964-67 Брат. Домашние животные

  Эти три года, когда я, моя сестра Тома и старший брат Славик жили у бабушки Насти в д. Степное, Луганской области, были, конечно же, полны событий. Только сейчас, засев за мемуары, я понимаю насколько это короткий срок, но до этого мне казалось, что мы там провели очень много времени. Итак, Славик с 1962 или 1963-го го года уже пошел учиться в интернат г. Петровское по той простой причине, что он не хотел возвращаться назад в Чимкент, когда отец приехал и забрал нас, и так же потому, что в д. Степное была только анчальная школа. Идти в школу в п. Петровское пешком можно было бы, всего-то около 3-х километров, мама в войну ходила в школу за 7 км., но видимо бабушка берегла Славика, или боялась, что с ним, когда она на работе в коровнике, что нибудь приключится. Идти в Петровское было трудно в плохую погоду, из-за высоких холмов, грязи, снежной слякоти, а если идти в обход по дороге, то дальше получалось, а зимой были глубокие сугробы. Скорее всего бабушка даже радовалась, ведь в интернате оденут и накормят, а дома с этим было трудно. Бабушка была вдова, в доме не было мужчины, ей было 55 лет. Мы с мамой в то время уехали в Чимкент и Тома и я ничего не знали о Славике, как он пошел в интернат, мы не видели чтобы мама плакала, что он идет в интернат, и никогда не слышали, чтобы наша бабушка к нему в интернат ходила проведывать, на родительские собрания, ничего такого.
   С весны 1964-го года мы уже видели иногда Славика, когда уже жили в д.Степное в бабушкином маленьком флигеле. Мы были  4-х и 6-ти лет малышки, тоже никогда не были в его интернате. Я только слышала от Славы, что в школе он играет с мальчиками  в шахматы. Об учебе я никогда ничего от него не слышала, а учился он на четверки и кое-какие тройки. Он, конечно, приходил домой на выходные, на каникулы. Он был худощавый мальчик 14-ти лет тогда, с аккуратной стрижкой, темные волосы, загорелая кожа, но на фоне очень темных волос его лицо иногда казалось бледным. Высоким его нельзя было назвать, он был с чувством юмора и умел выпрашивать у бабушки мелочь на кино. Он просил, она упиралась, он просил сильнее, применяя интонацию с удлиненными гласными  "ну баааабушка", начинал канючить, например, доказывая, что другим мальчикам дают деньги на кино, на булки, или что ему неудобно ходить на каникулах в интернатском свитере, надо купить другой, на этот счет он очень сердился, и говорил обиженным голосом, потому как для бабушки такой расход был большим и  у нее были противоположные доводы. Я не понимала тогда, что дорого, что нет, просто помню эту идейную борьбу между Славными желаниями и бабушкиными отказами. Но чаще всего она в конце концов сдавалась. В нем была хитрость. Наша мама в выходные привозила гостинец, немного конфет, орешки, печеньки, смотря что было. Вот мы с Томой получили по большой конфете Гулливеру, это была прямо роскошь, этот запах вафельный, ванильный, запах какао, который исходил от конфет, когда раскроешь красивую обертку с изображенным на ней улыбающимся Гулливером. Тут Славик пришел со школы и увидел у нас конфеты. Он начал подлизываться, прося у Томы половину конфеты, он доказывал, что так будет справедливо. Тома соглашалась, отламывала половину Гулливера и давала Славику. Славик тут же подходил ко мне, а я сидела рядом с Томой, и с теми же аргументами о справедливости уговаривал меня отдать ему половину моей конфеты. Я тоже соглашалась с ним. Потом он складывал свои две половинки конфет и получалась одна, а у нас с Томой было всего по половинке,  а Славик в это время смеялся, что нас перехитрил.
   Бабушка хлопотала возле нас, на кухне, в фартуке, она все это видела. Она тогда уже была слегка полная, с животиком, округлая такая, с черными длинными, маслянисто блестящими волосами заплетенными в две косички, которые она скрепляла сзади на голове, воткнув в волосы кричневый пластмассовый гребешок. Глаза у нее были темно карие, блестящие, иногда казались черными, лицо круглое и круглый нос. У нее была красивая улыбка. Косметикой она не пользовалась. Однажды произошел смешной случай, вот когда  я помню, что бабушка смеялась от души. Мы все четверо, а мамы не было, сидели в кухоньке за низким столиком, а скорее это был табурет, и ели, сидя вокруг на маленьких скамеечках, такие были в деревнях, ими пользовались чтобы  удобнее обуваться  было, низенькие такие, у нас они были не крашеные. Мы ели картофельное пюре, а может и гороховый суп, который бабушка варила из своего гороха, долго-долго разваривала до состояния киселя, я этот суп очень любила, из спелого гороха, запах был бесподобный. А у бабушки была манера слегка в шутку пожурить, ну или не пропустить из виду, если кто-то испортил воздух. И вот мы едим и вдруг запахло преступлением. Бабушка, она сидела слева от меня, а я спиной к окну, Славик спиной к сенцам, улыбнувшись, спрашивает, кто это испортил воздух. А не писанное правило было честно говорить, кто. Тома серьезно сказала, мотая головой из стороны в сторону и одновременно продолжая кушать: "Это не я." Славик тоже, отравляя в рот ложку горячего супа, уверенно сказал: “И не я”. И тут включилась моя логика— если ни Тома, ни Славик не пукали, включая бабушку, значит это была я. Я перестала есть, посмотрела на всех и спокойно сказала: "Это я." Тут бабушка как прыснет, у нее откинулась голова назад, все тело отринуло назад, мышцы лица зашлись в истерическом громком смехе, до слез, она встала  и уже умирала от смеха, согнувшись пополам. Тома под её влиянием тоже начала посмеиваться. Славик тоже, от недоумения, и наконец бабушка смогла выдавить из себя, что это она испортила воздух, просто не хотела признаваться, и было очень смешно, что Гуля взяла вину на себя. Тут мы уже все вместе смеялись, а я им объясняла свою логику, от чего все трое еще больше, не переставая, умирали со смеху.
   Из-за Славных редких визитов я не помню слишком много о его присутствии. Однажды летом Славик стал проситься пойти с ребятами на ставок, что три четверти километра от нашего дома, покупаться, а иногда Славик там налавливал раков и мы их варили. Бабушка воспользовалась этим и попросила его взять меня на ставок, он начал артачиться, но бабушка не уступала. В конце концов он меня взял, он нес меня на руках, потому как ходила я медленно по сравнению с такими большими ребятами. И вот мы у ставка, справа травянистый холмик, слева вода, каменистая тропинка, потом песок, запах воды, ветерок, солнце. Славик сажает меня на песок в метрах двух от воды и приказывает не вставать, никуда не ходить, пока он с мальчишками поплавает, покупается. Они идут купаться, мальчики заметно относятся к Славику уважительно, а я остаюсь сидеть сиднем. Мама мне говорила, что я была очень послушная, куда меня посадят, там я и сижу, хоть часами. И вот я сижу, сижу, сижу, смотрю на воду, на купающихся в отдалении, трогаю мелкий песок. Мне надоедает, а Славика все нет. Долго-долго длится время. Мне хочется писять. Но приказано не вставать, и я сижу, терплю, терплю, пока наконец это становится невыносимо и я уписялась сквозь трусики, платьюшко белое в песок. Теперь меня охватил стыд и страх, что Славик вернется и увидит меня обписяную. И вот прошло еще немыслимо времени (так как в детском сознали время намного длиннее, чем во взрослом, для четырех летнего ребенка 4 минуты однообразия это все, что можно вытерпеть без отчаяния) и Славик с ребятами возвращаются. Славик поднимает меня на руки, и, как я и боялась, замечает мокрое платье, с прилипшим к нему песком, и его друг замечает, но Славик говорит, что такое бывает с маленькими, ничего страшного. Мы благополучно вернулись домой.
   В другие дни Славик занимался радио ремонтом, очень активно. Наше радио все время ломалось, и он его раскрыл, двигал, паял что-то, менял лампочки, они были такие красивые, блестящие, высокие и толстенькие цилиндрики, темные, и если их вытащить, у них золотистые усики, которые  точно совпадали с дырочками по кругу. Транзисторы, цветные проводочки, плата со следами олова, все было так загадочно, когда я за ним наблюдала. Славик пользовался паяльником, плавил олово, щурил один глаз от исходящего дыма, выглядел вполне важно. Иной раз Славик, не доделав ремонт, оставлял радио открытым, под столом в спальне, и говорил мне не трогать там ничего. Ага. Его целую неделю не будет, а жизнь, особенно в непогоду, может быть очень скучной. Однажды, проснувшись, и не найдя иного интересного занятия, скорее всего когда бабушку попросили сходить на дойку, несмотря на то, что она уже была на пенсии, либо же ей надо было в магазин, и  мы с Томой оставались запертыми дома, я лезла под стол, где стояло открытое радио. Первым делом я вынимала лампочки, все, а потом, сопя от усердия и увлечения, вставляла их какая куда подходит, но не обязательно в нужном порядке. Я вынимала и вставляла транзисторы, крутила рычажки. Приходил выходной и Славик тут-как-тут. Он достает радио из-под стола и с подозрительным тоном спрашивает, трогала ли я радио. Признаться очень страшно. Будет корить, скажет бабушке, бабушка будет ругать, потому я говорю спокойное нет. И вот так я научилась обманывать, ради спасения своей ранимой души.
   Порой Славик, получив от бабушки денюжку, какие-то копейки на кино, получал в нагрузку меня и Тому. Кино привозили на грузовике, раз в неделю приезжал киномеханик и в клубе крутил кино. Это были еще те, старые огромные металлические круглые бобины серого цвета, с километрами пленки намотанными на них, с тяжеловесным киноаппаратом. Славик брал нас бесплатно, мы сидели у него на коленях. Тома, как правило, досматривала фильм до конца, а я безнадежно засыпала, не сумев разобраться в содержании.
   Бабушка иногда брала нас с собой в продмаг, куда раз в неделю на квадратном белом грузовике для хлеба привозили хлеб. На нем огромными буквами были написано Хлеб и его все сельчане ждали. Мы слышали и видели его из окна спальни, и сразу бабушка собиралась в магазин. А другой грузовик в деревне был только тот, что возил доярок, и как правило по широченной грунтовой дороге посреди села лихо рассекала запряженная в одну лошадь двухколесная колесница председателя, её называли этажеркой.
   За эти три года у бабушки, помнится, были куры, она одно время держала маленьких поросят, прямо в кухне, за загородкой, были недолго две козы Роза и Маша. А корову бабушка не хотела, за ней очень много ухода, видимо она знала по своему многолетнему опыту доярки. Курей бабушка выращивала из цыплят, а цыплята вылуплялись из яиц прямо в спальне. Я их очень любила, такие малюсенькие, нежные, мы с Томой помогали бабушке крошить яйца  и давать им пшено, мы так же игрались с ними. А в одно не столь прекрасное утро я проснулась, поднялась со своей маленькой кровати, а в это время цыплята посыпались, выбежали из под моей кровати. Я их спросонья не заметила и встала, и наступила на одного из них своими ватными, непослушными ножками. Я кинулась к нему, но он был раздавлен. Я заплакала. Бабушка, увидев, стала на меня кричать, упрекать, я перепугалась от услышанного, от увиденного, знаете, так сильно любить цыпляток и вдруг увидеть одного безнадежно раздавленного, по моей вине, я не могла такое выдержать, я так горько плакала, я была в ужасе и смятении, мое сердце разрывалось на части от горя. Рев стоял на весь дом.
   Бабушка продолжала ругаться, но тут подошла мама и стала спрашивать меня, как все случилось. Я ей сквозь рыдания объяснила, она все поняла, и стала успокаивать меня и бабушку, что мол я же не хотела, это несчастный случай. А я все рыдала и плакала, я не могла поверить в происшедшее, я же так их любила. Этот горький эпизод остался со мной на многие десятилетия. Нельзя было вспомнив об этом, не огорчиться до глубины души, и не только за жизнь невинного создания, за жестокую случайность, но и за несправедливые обвинения со стороны бабушки. Только в течении последних нескольких лет эта горечь утихла, время стирает сильные эмоциональные краски, приходит час, и оно печется о нашем сердце, о наших нервах, и обволакивает воспоминания некой вуалью, чтобы не так ярко, не так больно, чтобы не переживать это по новой, как наяву.
   На этом куриная сага не кончилась. Был у нас ярко-перый петух, красавец. Изредка бабушка отправляла петухов, или каких похуже кур в суп. В тот день я стояла у синей входной двери, смотрела из тёмного коридора на улицу, где передо мной похаживал наш петух, поклевывая что-то на глинистой притоптанной земле, косо глядя на меня то одним, то другом глазом, для чего он подрагивал своим желеобразным, пупырчатым, красным гребешком. Я его пристально осматривала, изумрудные перья, отливающие на солнце, круглые на хвосте, прямые на крыльях, стараясь его не бояться, хотя фактически он мне не давал выйти на улицу. Петуху, видимо, это не понравилось, он вдруг взъерошил перья и прыгнул на меня, растопырив свои крылья, и клюнул меня прямо между глаз, а ростом я была немного выше него. Шок, липкая кровь бежит по лицу,  кровь у меня на руках, я бегу, крича, к бабушке в кухню, Тома перепуганно смотрит на меня из спальни, сморщив лоб, она всегда была эмоциональная. Бабушка моет мне лицо, мажет зеленкой ранку. А петух немедленно наказан, он идет в суп. Этого петуха мне не было жалко. И какое-то время у меня был шрам на лбу. Бабушка переживала, что он мог бы клюнуть и в глаз.
   Поросята малые, их было двое, жили у нас в кухне за загородкой, которую бабушка сама соорудила из досок. Она за ними смотрела, мы с Томой только игрались, трогая их за пятачки,  аони смешно похрюкивали и вечно что-то жевали. У бабушки было два платка, один светлый, уже как бы староватый, и другой темный, такого же стиля, с выбитыми цветами, с бахромкой по краям, он был новый. Такие платки были очень мягкие, пластичные, их можно было и накидывать, как шаль, и повязывать, и обматывать вокруг головы, очень популярные среди женщин, особенно в селах. Меня и Тому надоумило, играясь с поросятами, оставить на загородке бабушкин новый платок, которым она очень гордилась и который ей подарла соседка Женя на день рождени. Мы не могли даже в жутком сне увидеть, что произошло дальше. Бабушка была на огороде, а когда вернулась, то увидела, что за загородкой валялись ошметки от нового платка, который поросята сжевали. Потерять такой шикарный платок — это было ударом и для меня с Томой. Нам этот платок тоже нравился, мы понимали, что это была важная вещь. Но что тут было! Бабушка задала нам большую взбучку, словесную, эмоциональную, она нас никогда не била. Но так как это и была для нас наибольшая взбучка, переживали и страдали мы не меньше. Опять же, когда мама об этом узнала, она не была столь вспыльчива, она нам объясняла, как не нужно делать, и что мы еще маленькие, чтобы понимать, как себя ведут поросята. В том, как мама пыталась научить, направить, не травмировать психику, было больше смысла, это переносилось легче, чем просто наказание криками и недовольством. Мама видела нас редко, ей не хотелось нас ругать, она за нами скучала.
   Позже появились две козочки молодые. Жили они за загородкой в коридоре. Мы каждый день пили козье молоко, оно по вкусу отличается от коровьего. Мама приезжала на выходной и мы вместе с ней, а бабушка оставалась дома, мы выводили козочек пастись куда подальше, ближе к балке. Мама была в светлом платье, с косами на голове, с хворостинкой в руке, мы сидели на солнышке у балки, пока козы паслись, и делились с мамой всем происшедшим за неделю. Одна из коз пыталась бодаться, нападала на маму. Мама говорила, что козы всегда так делают по отношению к ней, не потому ли, что она маленькая ростом? Конечно же, ей это не нравилось, потому как трудно было совладать с рогатой козой. Потом козу Розу зарезали, а она оказалась беременной, и мама показала нам зародыша, внутри прозрачной, как желе, массы, похожего на малюсенькую, сантиметра три,  козочку. Надо было присмотреться, чтобы увидеть голову, и ножки. Тома скуксилась, хотела плакать от жалости, тогда мама стала успокаивать, что это не настоящая козочка, а только зародыш.
   А с год назад я нашла информацию, что вредной козе или козлу следует дать хорошо по шее, со стороны, тогда они знают, кто хозяин и бодаться не будут. Мама же так не делала, она любила животных. И мы тоже. В следующем рассказе я опишу эпизод с нашим деревенским бродячим котом.