А. Глава третья. Главка 5

5


     То лето выдалось холодным, и даже в июле погода стояла весьма сдержанная. Николай приехал в город за три дня до события, о котором пойдёт речь. Он довольно сильно возмужал с момента, когда я видел его в последний раз, лицо похудело, и черты его ещё больше обострились. Я заметил также, что Николай стал как-то уж совсем неразговорчив и всё чаще замыкался в себе. К нам с Юлей, впрочем, отнёсся довольно ласково, в той мере, в которой к нему вообще применимо было это слово. Об учёбе своей говорил неохотно и совсем без подробностей. На следующий день после его приезда мы втроём собрались в ресторане, чтобы отметить окончание третьего курса. “Теперь хоть на мужчину стал похож, – шепнула мне Юля, когда мы, успевшие уже занять столик, заприметили входившего Николая. – В такого, наконец, уже можно попробовать влюбиться”.
     Я бросил на неё строгий взгляд. К шестнадцати годам Юля стала положительно невыносима, на всё имела собственное мнение и высказывала его не таясь и с неизменной насмешкой – черта, унаследованная от отца, которому нельзя было отказать в довольно тонком, хоть и язвительном чувстве юмора, но потому, как и всё, заимствованное у него, казавшаяся мне непозволительной. Николай подошёл неспешно, словно вымеряя шаги, и поздоровался с нами обоими за руку. Сдержанно кивнул мне и улыбнулся Юле, но без весёлости и как-то исподлобья. Завязался разговор, причём говорила в основном сестра, мы же со Смольяниновым посматривали друг на друга и примеривались, пытаясь определить, какие диспозиции нам следует занять. Я заметил, что лоб его стал словно выше и между бровей прорезалась неглубокая, но хорошо уже заметная складка. На шутки Юли он почти не улыбался, лишь прищуривал немного глаза и как бы принуждённо растягивал губы.
     Я спросил его о будущей профессии. Николай покачал головой.
     “Трудно сказать, – заметил он, отводя взгляд и смотря в окно. – Возможно, ничего и не будет”.
     “Как так? – удивилась сестра. – Ты ведь очень хотел пойти по юридической части”.
     “Хотел”, – неприязненно подтвердил Николай и умолк.
     “Что же поменялось?” – спросила Юля, не дождавшись продолжения.
     “Поменялось… Да, в общем, ничего не поменялось, – усмехнулся он. – Просто оказалось, что жизнь совсем не так устроена, как я представлял. Не уверен даже…”
     Он снова замолчал, не докончив фразы. Раньше подобной отрывистости за ним не водилось. Мы переглянулись.
     “Год назад ты ни о чём подобном не говорил”, – заметил я.
     “Год назад… не говорил. Год назад я всё ещё пребывал в эмпиреях. Да и плохо представлял себе, что меня ждёт. Но, видите ли, это всё трудно объяснить. Людям, не побывавшим там, сложно понять, насколько сильно… насколько всё другое”.
     “Там? – переспросила Юля, подражая его интонации. – Это в столице-то?”
     Николай осклабился.
     “Да, Юлия Вадимовна, совершенно верно, – с неожиданной весёлостью подтвердил он. – И слово очень верное – столица. Сто лиц, сотни тысяч лиц, миллионы. Знаете ли вы, каково это, когда за лицом не увидать человека?”
     Мы недоумённо молчали. Николай раздражительно вертел в руках солонку. Принесли заказ, однако он сразу отодвинул от себя тарелку, откинулся на стул и окинул нас чуть насмешливым взглядом.
     “Знаю, я задаю неправомерные вопросы. Но мне и самому долго было не понять, как там всё устроено. Они могут прикидываться очень человечными, очень настоящими – когда захотят. Точнее, когда это выгодно. А человечным иногда быть очень выгодно”.
     “Мне кажется, это везде так, – заметила Юля, сильно удивлённая этим новым, незнакомым его образом, – притворство и лицемерие везде в ходу…”
     “Милая моя леди, Юленька, – неприятно покровительственным тоном отпарировал Смольянинов, – это всё, конечно, правда, но дело в процентах. Да, да, именно в процентах, и проценты правят миром. Я, как вы знаете, хотел стать адвокатом… Может быть, даже и до сих пор хочу. Не поверите, но я действительно намеревался защищать людей, более того – спасать. Вот до какой степени мне была непонятна жизнь! И там я видел много людей, которых можно было бы спасти, которых просто необходимо было спасти. Юридическая неграмотность страшная, должен заметить. Но не в том дело… Дело в двух пунктах, каждый из которых и сам по себе был бы уже достаточным. Во-первых, кого спасать? Не человека ты защищаешь в этих судах, в их судах. Я был на нескольких заседаниях, в целях получения практики. Человека никто из них там не видит – вот что противно. Они рассуждают о принципах, о законах, о вероятностях (даже о вероятностях), но чтобы человека увидеть – никогда. Он для них лишь статистическая единица. Однако, что самое гадкое, он ведь и есть единица. Лицо, одно из миллионов, личина, пошлая, извращённая, думающая лишь о собственной выгоде, боящаяся проиграть, потому что это будет означать – потерю денег, потерю престижа. О, деньги! Вы знаете, как я их презираю и всегда презирал. Но для них нет ничего важнее. Хотя, нет, есть, пожалуй, – власть. Деньги и власть. Если ты владеешь этими двумя сокровищами, ты царь и бог, ты – всё. Вы не можете представить, какое они этому придают значение. Власть без денег несколько хуже, деньги без власти ещё хуже, и потому, если уж ты завладел чем-то одним, то непременно должен стремиться и ко второму. А если у тебя нет ни денег, ни власти, то ты неудачник. Слово для них страшное! Нет ничего позорнее и смешнее, чем быть неудачником! Будь ты хоть семи пядей во лбу, будь ты гением или первооткрывателем – всё равно, если ты, по их представлениям, неудачник, то дверь для тебя закрыта. И это их-то мне предлагают защищать?
     Неприкрытая горечь прозвучала в этой последней его фразе. Впечатление получалось тяжёлое. Я сидел нахмуренный и упорно смотрел Николаю прямо в лицо, Юля задумчиво выписывала ножом на скатерти замысловатые узоры. Видя, что Смольянинов замолчал и словно погрузился в себя, она заметила:
     “Я, конечно, многого не знаю, но мне кажется, Коля, что тебя уж никак нельзя назвать неудачником, пусть даже и с их точки зрения, не так ли?”
     Он криво усмехнулся.
     “Я тут не про себя, хотя… мои принципы им совершенно непонятны, и это мне стало ясно совсем недавно. Там нельзя быть честным, по-настоящему честным, ибо даже честность у них извращена. А я, – тут он зло рассмеялся, – ещё мечтал насадить справедливость. С такими взглядами прямой путь в неудачники. Но это только первый пункт. Есть и второй”.
     “Даже боюсь теперь!” – воскликнула Юля, пытаясь казаться весёлой.
     “И есть чего бояться, – угрюмо подтвердил Смольянинов. – Во-вторых, и это важнее, до меня наконец дошло, что в современном мире, их мире, быть адвокатом означает работать исключительно за деньги. Ты должен защищать всех, кто бы к тебе ни обратился. Защищать подонков, убийц и мошенников, идти против своей совести и лгать, лгать постоянно. А вы хорошо знаете, как отвратительна для меня всякая ложь, и как я иногда мучился, если хотя бы ненароком случалось сказать неправду. Я понял, что не смогу защищать всех, – но в таком случае не буду иметь права защищать кого бы то ни было. Или все – или никто. Здесь среднего пути нет… Как нет для меня и пути противоположного. Можно было бы пойти по прокурорской части, но это уж решительно противоречит моей природе, ибо выискивать малейшие доказательства вины, копаться в грязном белье и всё равно, всё равно зависеть от тех, наверху…”
     Он махнул рукой и умолк.
     “Что же ты планируешь теперь делать?” – спросил я чуть погодя.
     “Не знаю. В том-то и дело, что ровно ничего не знаю. Не вышло из меня спасителя”, – с язвительностью сказал Николай.
     Мы приступили наконец к еде, но настроение у всех было подавленное.
     Расстались мы в тот день сухо и почти что официально. Оказалось, однако, что вся эта сцена стала лишь прелюдией к основному действию.