Благословенная глушь северной Калифорнии

Большинство из того миллиона русских, кто перебрались в эту страну в начале девяностых, оседали в больших городах, среди своих. Эта же семья осела в калифорнийской глуши, возле русского форта позапрошлого века, среди аборигенов - американцев, индейцев и мексиканцев. Американцы скрывались здесь от «оголтелого потребления», коего не знали индейцы из ближней резервации, а мексиканцы впахивали, чтобы дать своим детям то самое, «оголтелое». 

Солянка из людей и желаний, как бочка меда с ложкой дегтя из экзотических русских, источала аромат сердечности, взаимопомощи, и счастья совместных праздников в старенькой школе. Никогда не виданные прежде русские, дети асфальта и жертвы высшего образования, нашли в этой северной деревне малую родину и кровную родню разных рас.

В пятидесятых годах здесь был яблочный рай, с множеством садов и давилен сидра.  В шестидесятых - коммуна хиппи.  Хиппи постепенно рассосались, а Робин Веселенький Дрозд - осталась, родив двух мальчишек и купив землю коммуны. Гуляя по ее земле красных папоротников и красных деревьев, русские набредали на покинутые огородики, обнесенные перламутровыми океанскими раковинами.  Океан был в двух часах ходьбы по грунтовке через лес, покрытый, как парчой, тяжелым серебристым мхом.

Как-то раз, выпивая с русскими в их квартире, бывший бойфренд Робин пригласила их в Долину Красных Папоротников.  Он вскоре бросил Робин, оставив ей русских в «наследство».  Робин плакала украдкой в его старом «жуке», также брошенным им, - «Даже открытку к Рождеству не прислал!».  Робин подрабатывала в музее форта, а на жизнь зарабатывала, очищая земли соседей от кустарников.  Во влажной распаренной Калифорнии, после расчистки, дикие заросли бросались в атаку еще яростнее. «Мать Природа!», говорили все с гордостью, после очередной неудачной попытки отвоевать хотя бы лужайку вокруг дома. 

Робин поселила русских в бывшем амбаре, где перекантовывался разный люд. То северные ирландцы, то бывшие хиппи с детьми, то теперь вот семья странных русских. В деревне сплетничали о Робин, рассказывая страшную историю о том, как она лишилась работы водителя школьного автобуса. Она, доведенная хулиганством школьников, привезла их в индейскую резервацию и там бросила. Правда треть школьников была из резервации.  А «достать» детишки могут хоть кого.

Дом-амбар, прогреваясь солнцем днем, промерзал ночью. На втором этаже проживал стол – половина ствола гигантской секвойи.  Он источал тонкий аромат кваса.      В кухоньке первого этажа русская пекла пирожки с капустой и варила тазы томатного соуса из брошенных на огороде помидоров, на удивление всем соседям.  Жили русские на мелкие строительные подработки главы семейства, отсылая рекомендательные письма в университеты Мегаполисов. Для переписки ходили на почту – в центр деревенской цивилизации - считая повороты, бугры, и дыры в асфальте. 

По дороге ходить было трудно. Проезжавшие мимо незнакомцы тормозили, - «Где ваша машина? Помощь не нужна?».  А знакомые останавливались поболтать о Горби.  Чужих здесь нет.  Все становились своими, вдохнув влажный лесной дух красных тяжелых гигантов. Русские знали, что вскоре уедут отсюда в «большой мир». Оттого и любили еще крепче и людей, и гигантские деревья, и красные папоротники, и орлов в вышине, туманы и холод дождей февраля, и океанские брызги на скалах.

Робин и русская были внешне очень похожи, почти как сестры. Оттого и не сблизились. Зато у русской завелись две душевные подруги, создав ей теплый мир девичника.

Окно второго этажа амбара глядело через ложбину на дальний холм. Там горело окно первой подруги, она была «училка» сына.  По утрам, русская с сыном выходили на дорогу из клочковатого тумана меж огромных папоротников.  Подруга подвозила их с собой в школу. Русская была в классе с сыном каждый день как родитель-волонтер.  Помогала готовить мольберты, краски и фартучки для рисование пальчиками. Слушала детские истории, когда все садились в кружок на ковре и, передавая палочку из рук в руки, делились новостями. На ланч дети выбегали играть. Они с училкой мастерили детские перекусы из «бревнышек» сельдерея с арахисовым маслом и двумя изюминками «лягушатами».  Иногда русская убегала на почту, но прибегая, видела сына, плачущего у окна.  Потом они вместе брели домой из школы, нагруженные книжками, игрушками, яблоками и сухариками. Шутили, «ходим в школу поесть». По вечерам подруги перемигивались окнами.

Другая подруга была мама девочки из класса. Милая и седовласая, удочерив ребенка, она уехала в этот край жить на берегу океана в большом солнечном доме. Ее муж, композитор и армянин, выстроил этот дом для нее и девочки. Подруги пили травяные чаи в огромной кухне со стеклянными окнами на крыше и говорили о школе, детях, музыке, России и Армении. Они вдыхали ароматы и шум холодного океана. А русская улетала мечтой через океан на тот, российский берег.

У русской были три старинные пуговицы. Кованные ажурные шарики из бронзы на петельках. Как-то, сидя на поваленном стволе красного дерева перед своим амбаром, она смастерила три оберега. На плетенье из льняных нитей повесила по пуговице. Для каждой из них. Так они породнились, переплетясь теперь невидимой паутиной. Каждая повесила свою пуговицу над изголовьем. Обереги эти охраняют их до сих пор.

У русской был приятель, девяностолетний умный старик, ветеран Великой Войны. Он со своей молодой семидесятилетней китаянкой-женой жил через калитку со школой. Русская, идя на почту, заходила поболтать с ним о войне, России, и поэзии. Его яблоневый сад был дряхл, а давильня для сидра прогнулась под тяжестью серебристого мха.  Древние красные деревья на его земле были такими огромными, что русская входила внутрь их выгоревшей от молний сердцевины, как в храм.  Живые их ветви росли высоко в поднебесье.

Их первый деревенский праздник был день Благодарения в конце ноября. Вся деревня собралась в здании старой школы. Накрыли столы. Все просто - пюре, салат, клюквенный соус к индейке, вареный горошек. Поразили тогда большие тарелки с красным желе из фруктов.  Все ели, пили и веселились. На рождество русские срубили елочку, с трудом открутив сочный молодой стволик. Соседи, из оврага внизу, пришли к ним, и просто взяли на обед к себе домой. Хозяин дома, пожилой программист и его жена полюбили русских как своих детей. После, когда умерла древняя старушка-мать программиста, русским, тогда уже в Мегаполис, пришла открытка с благословением и посылка с фаянсовым сервизом, как и всем ее внукам.

Многое было странно горожанам-русским. И их буржуйка. Они топили ее дровами, которые воровали из гнилой поленницы. «Кто украл бревно? Молодец!», был рефрен доброго утра. И то, как по утрам, спустившись со второго этажа, дети жались к холодной печурке и им вроде становилось теплее.  И то как в середине холодного дождливого февраля, подъехал к их амбару грузовичок. Папа одного из одноклассников сына молча свалил кучу деревянных обрезков и уехал. И то как желтый школьный автобус дочери-подростка сначала долго собирал детей по всем окрестным деревням, а потом мчался вдоль океана к школе приморского городка. И день рождение одноклассницы из резервации. Электричества нет, но можно включить фары машин, чтобы танцевать! И то, как добрались к ним в глушь потомки белых иммигрантов из Мегаполиса, гордясь тем, что они, опытные скауты, нашли дорогу среди плотных лесов, холмов, и петляющих горных грунтовых шоссе без разметок и дорожных знаков.

Звездный шатер накрыл ночь Рождества. Калифорния спала, охраняемая загадочной сказкой, теплом и шумом лесов и океана.  К их дому-амбару посреди обширного бестолкового поместья бывшей хиппи, а ныне их подруги Робин Веселенький Дрозд, подъехала огромная машина.  Знакомый, мужественно преодолев разбитую грунтовую дорогу, приехал отвезти русскую в аэропорт в четырех часах от дома. 

Ночная дорога вдоль океана. В открытое окно русскую омывала волна звуков, запахов и движений океана. Другая волна, волна счастья, поднималась внутри. Она летела в далекий Мегаполис. На интервью. Там ее ждали, прислав билеты экспресс-почтой. Никто в их лесной деревне такую никогда не получал. Это была сенсация, о которой потом вспоминали в их деревне годами. И гордились своими русскими.

А русские помнили. И любили. И любят. Благословенную глушь северной Калифорнии, позабытой, к счастью, и Богом, и людьми.