Провинциальный театрал

       Рабочий день Василия Михайловича начинался с протяженной пешей прогулки от парадных дверей его дома до служебного подъезда городского театра, где он трудился долгое время. Носил Василий Михайлович старомодные костюмы широких покроев,  широкополую мягкую фетровую шляпу едкого светло-коричневого цвета и выглядел непохожим на других людей. Странного прохожего давно заприметили вагоновожатые и пассажиры городских трамваев, громыхавших вдоль широких зеленых бульваров. Завидев его, вагоновожатые весело звонили, приветствуя улыбающегося пешехода, пассажиры махали ему руками, постукивая по оконному стеклу, на что Василий Михайлович отвечал легким поклоном, по-старинному слегка приподнимая свою широкополую шляпу. На службу наш герой приходил первым, задолго до шумных уборщиц и прокуренных работников столярного цеха, и просиживал на своем рабочем месте до позднего вечера, ибо, как он объяснял свое неутомимое усердие, работа в театре творческая, носит вечерний характер и стоит того, чтобы ей уделяли больше положенного времени. Числился Василий Михайлович помощником художественного руководителя, по крайней мере, так это было записано в его трудовой книжке, а фактически работал завхозом, совмещая управление хозяйством с деятельностью театрального менеджера. Вообще совместительство в провинциальных театрах считается нормой, когда актеры из глубинки, лишенные других возможностей зарабатывать творчеством, кроме игры на сцене, трудятся билетерами, костюмерами, осветителями и даже ассенизаторами.

      Людей, служивших в городском театре, население относило к элите, неприкасаемым небожителям. И вот почему: во-первых, работников театра было совсем немного, во-вторых, способность к лицедейству всегда манит большую часть общества, лишенную этой способности и, в-третьих, желание лицедействовать присуще многим в юном возрасте, но осуществить его и стать профессиональным актерам дано немногим.

       Василий Михайлович, хоть и не был актером и не имел прямого отношения к театральному процессу, будучи далеким от актерского соперничества и зависти, все же относил себя к элите, позиционируя свое положение в театральной иерархии не иначе как правой рукой худрука, вторым человеком творческого коллектива. Его странная одежда, забавлявшая вагоновожатых и пассажиров трамваев, также имела самое прямое отношение к театральному действу. Одеяние Василия Михайловича было реальным театральным костюмом, специально сшитым для пожилого актера Барвинского, исполнявшего в пьесе Островского «Лес» возрастную роль отставного кавалериста Бодаева.  Пьесу, не принятую зрителем уже на премьере, и проходившую при пустом зале, быстро сняли с показа, а костюм, добротно сшитый по лекалам позапрошлого века, был облюбован Василием Михайловичем и вскоре перенесен в его кабинет, а потом и вовсе сделался его каждодневным одеянием. Он полагал, что ношение театрального платья сближает его с творческим процессом, а окружающие, завидев его в костюме кавалериста Бодаева, уж точно поймут, что он до мозга костей человек театра.

       Но, несмотря на свою элитарность, городской театр не пользовался большой популярностью. Репертуар, составленный из пьес Островского и Горького, бездарно поставленных непросыхающим худруком Портянкиным, не выдерживал никакой критики. На спектаклях публика усыпала в первом акте, а, зрители, страдавшие бессонницей, поспешно покидали дом Мельпомены, предварительно устроив скандал с администратором, требуя возврата денег, истраченных на покупку билетов.

       Скандалы никогда не завершались возвратом денег, но оставляли у зрителей хоть какое-то воспоминание о посещении театра.

       Однажды по городу разошлась театральная байка, будто подвыпивший худрук Портянкин, выйдя на поклоны после премьерного спектакля, потерял равновесие и с грохотом рухнул в оркестровую яму, подняв столб густой театральной пыли.

       Случая такого никто не припоминал, но байка, пересказанная многократно, сработала как неплохая реклама, собирая на премьеры полные залы любопытных. Мало кто знал, что байку придумал и распространил Василий Михайлович, добросовестно исполняя обязанности менеджера. Актеры оценили слух по достоинству. Видя переполненный зал и вдохновившись этим зрелищем, они подшучивали над Портянкиным, предлагая ему почаще проваливаться в яму, заманивая тем самым публику. Худрук байку категорически не принял, считая ее глумлением над высоким  талантом. Однако в один прекрасный день, после нескольких удачных возлияний, поднявших ему настроение, ввергнувших его в раздумья, байка натолкнула Портянкина на идею новой постановки гоголевской «Женитьбы», где жених Подколесин должен сбегать от Агафьи Тихоновны не через окошко, а проваливаться в оркестровую яму. Выпив еще и немного поразмыслив, Портянкин развил и углубил идею – в яму должны падать и остальные актеры, произнося свои заключительные  реплики и монологи. Идея была свежей и показалась ему сильной, особенно на фоне последних неудач, когда казалось, что Муза навсегда позабыла дорогу в его театр. Тогда он быстро протрезвел, взъерошил свои волосы, стал, как маятник, ходить по кабинету, останавливаясь у стен, постукивая по ним кулаками высоко поднятых рук и монотонно повторяя слово «Эврика!». Если бы в этот момент кто-то из работников театра заглянул бы в кабинет худрука и увидел бы его трезвым, да еще совершающим странные необъяснимые манипуляции, то точно бы решил, что у начальства поехала крыша. В тот же день Портянкин пригласил к себе Василия Михайловича и в беседе с ним с глазу на глаз поделился своей идеей, поручив завхозу обеспечить безопасное падение актеров в оркестровую яму путем устройства на ее дне мягкого и надежного основания.

       Старое здание, в котором располагался театр, было выстроено в стиле модерн и являло собой историческую и архитектурную ценность. Некогда красивое, о чем можно было судить по нескольким черно-белым фотографиям, вывешенным в театральном вестибюле, здание, простоявшее более ста лет, выглядело убогим и неухоженным и требовало проведения ремонтных работ. Но на ремонт денег не находилось. Субсидии и пожертвования тратились на постановки, на зарплату сотрудникам, на цветы от подсадных уток и выпивку худрука. Василий Михайлович выбивался  из сил. Но чаяния завхоза, лишенного финансирования, только усугубляли и без того мрачную картину.
 
       Не очень-то разбираясь в ценности архитектурного наследия, Василий Михайлович с радостью принял предложение местного мультимиллионера Шпильмана отдать ему старую растрескавшуюся и сотни раз перекрашенную, но в былое время роскошную деревянную входную дверь, украшенную гроздьями резного винограда и мордами львов. А взамен принять от миллионера раздвижные стеклянные полотна, в точности такие, какие были поставлены в новом торговом центре «Леруа Мерлен». Сказано – сделано. Старинная резная дверь была снята крепкими мужиками и вместе с латунными петлями и шпингалетами перевезена в загородный дом богатея, а парадный театральный подъезд, к безмерной радости Василия Михайловича,  украсился толстым закаленным стеклом, обнажив зевакам тайны театрального вестибюля и его вешалки.

       Радость Василия Михайловича, избавившегося от старой двери, требующей затратной реставрации, была недолгой. На его беду город посетил известный писатель, прямой потомок архитектора, построившего здание городского театра. Писатель, прогуливаясь по театральной площади, фотографируя детище своего предка, увидел стекляшку, вставленную в исторический дверной проем, и пришел в бешенство. Он с шумом вломился в вестибюль, где тотчас же устроил скандал перепуганной билетерше, доселе дремавшей от безделья, обвинив старушку в вопиющем невежестве, проявившемся в варварском искажении исторического облика объекта культурного наследия. Шум был столь оглушительным, что на него сбежались работники театра, присутствовавшие в здании в это время. Спустился и худрук Портянкин, наполняя вестибюль ароматами недавно испитой водки. Худрук не стал слушать сентенции писателя, он резко оборвал его, показывая, кто в этом доме хозяин, смачно, длинно и нецензурно выругался, перекричав писателя. Писатель обмяк от неожиданного хамства, замолчал и, как выловленная из пруда рыба, стал глотать воздух широко раскрытым ртом. Худрук, пользуясь воцарившейся паузой, подхватил писателя под руку и утащил его в свой кабинет. В кабинете долгое время было тихо и никто не мог понять, что там происходит, но потом туда позвали Василия Михайловича, который, зайдя к худруку, увидел странную картину. Писатель всячески отказывался от предлагаемой ему выпивки, на что худрук убеждал писателя, что в театре никто не пьет, а просто чтят театральную традицию – пригубить и занюхать спиртное. Василий Михайлович, рассмотрев писателя, понял, что тот уже успел достаточно пригубить и нанюхаться, дойдя до кондиции.

       Худрук пребывал в приподнятом настроении, он обращался к писателю на «ты», называл его своим другом, обнимал его и благодарил судьбу за визит именитого гостя в провинциальный театр. Писатель, хоть и был в возрасте, но фамильярность худрука принимал спокойно. Сперва он интеллигентно отказывался от настойчивых предложений выпить, но потом уступал нажиму - пригубливал и занюхивал.

       Портянкин заметил Василия Михайловича, тихо вошедшего в кабинет, выдержал небольшую паузу, а затем представил его писателю, назвав своей правой рукой, при этом по-театральному, громко продекларировал: «Не отсеки мою правую руку, мой друг любезный!», и ввел завхоза в курс дела. Как выяснилось, писатель, достаточно пригубившись и нанюхавшись, предложил худруку поставить свою пьесу и пообещал новому другу выколотить деньги на ее постановку, а заодно и на реставрацию здания тетра. Свой рассказ Портянкин завершил убедительной идеей: «Постановка пьесы внука в историческом здании театра, построенном его дедом, станет эпохальным и глубоко символичным государственным событием!». На этих словах Василий Михайлович, наблюдавший за старым писателем, увидел, как на глазах литератора заблестели слезы. Худрук налил Василию Михайловичу водки, выпил с ним на брудершафт, крепко поцеловался и сказал, что назначает его помощником писателя в осуществлении эпохальной идеи.

        Писателя выводили из театра под руки, затем на служебном театральном автомобиле, старенькой ржавой Волге, доставили в гостиницу, где Василий Михайлович, назначенный помощником литератора, раздел обессилевшего пожилого человека и уложил в кровать. Писатель пускал слюни, пытался что-то промычать, но Василий Михайлович, ничего не понимая, сказал, что все будет хорошо, пожал литератору одрябшую руку и покинул гостиницу.

        История посещения театра писателем на этом не завершилась. Литератор оказался порядочным человеком и, несмотря на столь конфузное окончание его встречи с худруком, вскоре дал о себе знать - прислал свою пьесу и предложил Василию Михайловичу приехать в министерство и доставить туда нужную заявку. Пьеса была быстро прочитана, но худруку не понравилась. Об этом он откровенно заявил труппе, но отказываться от постановки не стал, объявив актерам, что «талантливый режиссер из любого говна сделает конфетку» и потому, так и сказал: «Работа предстоит адовая, но адски интересная».
 
        Здесь следует рассказать об увлечении Василия Михайловича - писать стихи. Правда, стихи театрального завхоза, как и спектакли нашего театра, тоже не пользовались большой любовью. Поэзия Василия Михайловича никем не читалась и нигде не декламировалась. Только иногда на редких театральных капустниках автор получал редкую возможность самостоятельно зачитать не более одного из своих поэтических опусов, чем вызывал хохот коллег, умиленных  забавным примитивом авторских стихоплетений. Однако Василий Михайлович, не понимая истинной причины веселья коллег, относил его к выражению дружеского восторга и это окрыляло его, побуждая писать новые примитивные стихосложения. В один прекрасный день Василий Михайлович, размещая в местной типографии заказ на печать театральных программок, заказал за счет театра и сборник собственных стихов с целью его дарения друзьям и знакомым. Сборников напечатали много, и хоть получился он тоненьким и на газетной бумаге, брошюра радовала автора и грела его душу. Часть сборников была сразу раздарена работникам театра, включая и технический персонал. Несколько экземпляров Василий Михайлович постоянно держал при себе, а при удобном случае вынимал брошюрку из широкого кармана театрального костюма и дарил ее собеседнику или просто прохожему, тепло поздоровавшемуся с ним.
 
        Собираясь в министерство, Василий Михайлович прихватил с собой стопку сборников в надежде ублажить тамошних чиновников, удивить их талантом, расширить круг своих поклонников, и тем самым, по его мнению, заодно и решить финансовые вопросы.

        Но, как оказалось, поэзия завхоза мало кого заинтересовала – брошюры принимались и тотчас же тонули в стопках бумаг, заваливших столы. А вот театральный костюм Василия Михайловича возымел всеобщий успех. Из кабинетов, куда заходил Василий Михайлович, звонили по другим кабинетам, приглашая коллег посмотреть на приезжее чудо-юдо. Помещения кабинетов наполнялись разновозрастным и разнополым министерским народом, а Василий Михайлович, всякий раз при появлении нового человека, вежливо привставал, держась за театральную трость, прикладывал шляпу к груди и кланялся, кланялся, кланялся… Весть о странном посетителе, одетом в костюм отставного кавалериста Бодаева, долетела и до министерского статс-секретаря, который потребовал вызвать гостя к себе на ковер. Кабинет большого начальника оказался тоже большим и просторным, с тяжелой старинной мебелью и настольной лампой под зеленым матерчатым абажуром. Сам статс-секретарь не приглянулся Василию Михайловичу – маленький, плюгавенький, с бледным лицом и красными прыщами на большой блестящей лысине.

       - Постойте у дверей, друг мой, я хочу вас рассмотреть, - попросил статс-секретарь, потом помолчал немного и спросил Василия Михайловича, - любите ли вы театр так, как я люблю его, то есть всеми силами души вашей, со всем энтузиазмом, со всем исступлением, к которому только способна пылкая молодость, жадная и страстная до впечатлений изящного?
       - Да, - вскричал Василий Михайлович, - именно так: исступленно и всеми что ни на есть фибрами!

       Далее состоялся неторопливый диалог двух увлеченных людей, в котором статс-секретарь поведал о своей слабости к театральному платью, сказал, что держит редкую коллекцию сценической одежды, каковой нет у других театралов, и вежливо попросил Василия Михайловича не отказать ему в пустяшной любезности - подарить свой костюм. Василий Михайлович ответил, что сочтет за честь пополнить коллекцию уважаемого статс-секретаря, но прежде попросил об одной тоже пустяшной услуге - принять в подарок брошюру собственноличного сочинения, а в приложение к ней – небольшую заявку. Статс-секретарь отбросил в сторону книгу, а на бумагу посмотрел сквозь толстую лупу, лежавшую на столе, и сказал, что запрошенная сумма и на самом деле мизерная для масштабов министерства и заполучить ее не составит большого труда. Потом они пожали друг другу руки и обнялись, как старые друзья, а статс-секретарь тихо похлопал по спине гостя, ощущая ладонью милую сердцу фактуру театральной ткани. Они сговорились свидеться ровно через месяц – Василий Михайлович с костюмом, а статс-секретарь с утвержденным решением о выделении денег.

       Завхоз и не мыслил отдавать костюм отставного кавалериста Бодаева, полюбившийся ему и, как он полагал, приносящий ему удачу. Он решил подобрать схожую одежду в старой костюмерной. О просьбе статс-секретаря он рассказал худруку, порадовав его и нарвавшись на хорошую стопку водку, почти стакан, выпитый с худруком на брудершафт. На радостях к Портянкину вернулась память и он выдал монолог Расплюева, который Василий Михайлович, не помня пьесы, воспринял проявлением симптомов белой горячки:

       - Эврика! А ты ведь, Михайло Васильич, Наполеон!  Так Эврика или Эдрика, как сказать-то? Кажется, Эврика! Ну, так ин будь Эврика. Первая легавая собака, какая будет, назову Эврика. Фью! Эй ты, Эврика! Хорошо!

       Потом худрук позвал возрастную актрису Барвинскую, совмещавшую игру на сцене с работой в костюмерном цеху, и поручил ей подыскать достойное театральное платье для подарка министерскому чиновнику. Спектаклей в театре ставилось много, одни быстро сменялись другими, а добротно и правильно сшитые театральные костюмы оседали в гардеробной костюмерного цеха, где кроме хранившейся одежды жили еще и кошки, которых обожала и разводила возрастная актриса Барвинская. Кошки спали, занимались любовью и растили свое потомство в огромных картонных коробках, куда костюмерша складывала отыгравшие костюмы и потому найти что-то старенькое, в чем играли несколько лет тому назад, было занятием весьма затруднительным. Но глубоко рыться не стали. Остановились на костюме отставного профессора Серебрякова из чеховского «Дяди Вани», лежавшем сверху, нагретом театральными кошками, и показавшимся Василию Михайловичу и актрисе Барвинской очень даже приличным, а еще очень похожим на костюм отставного кавалериста Бодаева.

        В театре начался ажиотаж, связанный с читкой новой пьесы и подбором актеров. Актеры переругались в желании заполучить лучшие роли, обвиняя друг друга в подхалимаже, а худрук впал в раж, придумывая мизансцены и работая над главной из них - падением в яму, которая плохо вписывалась в сценарий, и от которой шарахались артисты в страхе переломать себе руки и ноги и остаться калеками. А тем временем актриса Барвинская, оставшаяся без роли в новом спектакле, начала приводить в порядок подарок министерскому чиновнику. Она вытрясла костюм, почистила его щетками, освобождая от кошачьего пуха и ворса, потом обильно обрызгала водой изо рта и тщательно выгладила утюгом.

        Пришло время ехать в министерство. Худрук лично проверил костюм, который в его присутствии убрали в специальный чехол на молнии, где он свободно висел на вешалке в расправленном состоянии. Он проинструктировал Василия Михайловича, как обращаться с чехлом, чтобы не помять уникальный подарок и доставить его статс-секретарю в целости и сохранности. Потом поразмыслив, худрук посоветовал Василию Михайловичу не ехать в театральном костюме отставного артиллериста, дабы не отвлекать своим видом статс-секретаря, а предоставить ему возможность сосредоточиться на подарке и оценить его по достоинству.
 
        Василий Михайлович, скрепя сердце, согласился с худруком, но совсем отказаться от театрального платья не смог, и потому скрытно подобрал себе в дорогу фрак помещика Ломова из чеховской пьесы «Предложение». Далее Василий Михайлович сосредоточился на подготовке своего словесного обращения к статс-секретарю, для чего он не без труда заучил монолог Несчастливцева, долдоня его целыми сутками и даже по дороге в министерство: «Мы артисты, благородные артисты! Мы коли любим, так уж любим; коли не любим, так ссоримся или деремся; коли помогаем, так уж последним трудовым грошом!».
 
        В министерстве Василий Михайлович, благодаря сценическому фраку, белым перчаткам и бабочке, не остался незамеченным. В коридорах ведомства ему улыбались, оборачивались и смотрели в след, завидуя отсутствию стыда и ханжества у странного и забавного человека, а Василий Михайлович учтиво кланялся, как это он делал в своем городе. В приемной статс-секретаря его узнали, гостеприимно и тепло поприветствовали, извинились и сказали, что статс-секретарь попросил подождать, потому что был вызван на коллегию и вернется не скоро. Подарочный костюм забрали и отнесли в кабинет начальника, а Василию Михайловичу предложили выпить чаю и отдохнуть с дороги на мягком диване. Но от чая и отдыха Василий Михайлович отказался, подумав, что лучше не сидеть и не бездельничать, а сходить и прогуляться, а заодно лишний раз повторить монолог Несчастливцева. Он вышел из приемной, прошелся по длинным коридорам, устланным мягкими ворсистыми ковровыми дорожками, внимательно читая золотистого цвета таблички с именами хозяев кабинетов, вывешенные на высоких филенчатых дверях, внюхиваясь в сладостный специфический министерский запах, заглянул для порядка в туалет, увешанный большими зеркалами, приятно порадовавший Василия Михайловича чистыми раковинами и новыми кранами, сияющими отраженным светом потолочных светильников, проверил одну из кабин и пришел в тихий ужас… В специальной емкости для бумаг, привернутой к стенке кабины, стояли его поэтические сборники, точнее не сборники, а тонкие и мягкие листики из его сборника, вырванные оттуда, аккуратно сложенные друг с другом и подготовленные для кошмарного их применения. Такого унизительного удара Василий Михайлович не получал никогда. Его детище, надежда на всенародное признание, плод его таланта и многолетнего труда удостоилось быть выброшенным в отхожее место, да еще и с мерзким использованием. Захотелось заплакать и по-волчьи завыть, закричать, зарыдать и забить кулаками в стенку кабины. Слезы неудержимо покатились по его лицу, закапали на жалкий листок со стихами, извлеченный из туалетной коробки. Сквозь слезы, застилающие глаза, он смог прочитать собственный, некогда сочиненный опус:

О, как я одинок,
Судьба меня мотает,
Я горек сам себе,
Как жизнь меня терзает,
Мне некуда пойти,
Мне не к кому уйти
Я в клетке, взаперти,
Как это угнетает!

       Чтение стиха, отражающего, как ни странно, душевное состояние Василия Михайловича, несколько успокоило его. Он вдруг представил себе министерского чиновника, который перед употреблением бумаги читает его стих, приходит в восторг, перечитывает его, высоко оценивает талантливое литературное произведение, сохраняет и уносит заветный листок с собой… Но… Часть стихов будет все же отправлена в отхожее место. Представив себе этот ужас, Василий Михайлович решается на смелый проступок - спасти свои произведения от кошмарного и позорного уничтожения, собрать листочки и унести их с собой. Он прошелся по кабинкам, изымая свои стихи и набивая ими карманы фрака, потом пошел по этажам, заходя во все мужские туалеты министерства, где тоже оказались его стихи, откуда Василий Михайлович забирал их, набивая уже свой саквояж, который он, собираясь в министерство, прихватил в реквизиторской, дополняя свой театральный имидж.

       В поисках министерских санузлов и изъятии стихов незаметно прошло много времени. Занятие Василия Михайловича уже приближалось к завершению, когда его внимание привлек странный шум. По министерским коридорам вдруг забегали взволнованные чиновники, нервно переговариваясь друг с другом, не обращая внимания на странное театральное одеяние странного человека, а Василий Михайлович, не понимая причину волнения людей, решил направиться в сторону кабинета статс-секретаря, чтобы выяснить, что к чему. И там он увидел леденящую сердце картину. Перед раскрытыми дверьми приемной собралась толпа людей, наблюдавшая за тем, как санитары аккуратно выносят носилки с лежащим на них человеком. Лицо лежащего закрывала кислородная маска, которую придерживал медработник, следовавший вслед за носилками. Из-за маски, закрывающей лицо, узнать заболевшего было трудно. Василий Михайлович приподнялся на носочки над головами столпившихся, рассматривая несчастного, и к своему изумлению обнаружил, что заболевший лежит на носилках в театральном костюме, привезенном Василием Михайловичем в подарок чиновнику. Какая-то слабонервная женщина вскрикнула, назвав имя статс-секретаря, и тогда Василий Михайлович понял, что несут министерского статс-секретаря. Когда унесли несчастного и народ начал молча расходиться по кабинетам, Василий Михайлович прошел в приемную, где услышал рассказ плачущей секретарши, размазывающей косметику по миловидному личику:

       - Он пришел в хорошем настроении и очень обрадовался, когда я сказала ему про костюм. Потом попросил чаю и закрыл за собой дверь. Я согрела чай, собрала поднос, понесла в кабинет, а он лежал на полу в вашем костюме, задыхался и корчился… Вызвали скорую, а пока она ехала, наша медсестра Ангелина Павловна была рядом с ним, но ничем не могла помочь – он погибал на глазах. Задыхался и корчился.
       - Инфаркт? - спросил Василий Михайлович.
Секретарша всхлипнула.
       - Инсульт?

       Секретарша замотала головой и зарыдала навзрыд.
       Василий Михайлович еще какое-то время потоптался в приемной, пытаясь спросить про документ, который он должен был получить у статс-секретаря, но секретарша продолжала рыдать, ничего не понимая.

       Василий Михайлович, страшно расстроившись, побродил еще немного по коридорам, потом еще несколько раз заглянул в приемную, где отрешенно продолжала сидеть секретарша, и решил возвращаться домой не солоно хлебавши…

       Следующим утром Василий Михайлович шел на службу в подавленном настроении и в тяжелых раздумьях. За долгое время служения в любимом театре он впервые прокололся - не исполнил поручение, не проявил привычного для него усердия, а главное, не привез документ, открывающий финансирование, и теперь тяжело переживал свое горе. Он не реагировал на звонки трамваев, весело приветствовавших его, холодно раскланивался с прохожими, не смотрел им в глаза, не приподнимал привычным движением шляпу, а только слегка касался кончиками пальцев ее широких полей. Будучи суеверным, он точно знал, что отсутствие на нем его любимого костюма, его оберега и стало в тот день причиной его неудачи. Придя на службу, он не решился идти к худруку с пустыми руками, а тихо засел в кабинете, обреченно раскладывая, словно пасьянс, листочки своих стихов, привезенные им из министерства. Но долго ожидать не пришлось. Ближе к обеду в театральных коридорах поднялся сильный шум.
 
       - Где этот оборотень? – орал, будто сбесился, незнакомый мужчина, при этом громко топая за дверьми кабинета.

       Потом началась возня, похожая на потасовку, стихшая через некоторое время, а кричавшего мужика куда-то потащили, что можно было понять по его отдаляющимся крикам. А еще через некоторое время Василия Михайловича вызвали на ковер к худруку, где с ним чуть было не случился сердечный удар. Не успел он войти в кабинет, как к нему подскочил и на него набросился откуда-то взявшийся писатель с обезумевшим выражением лица и взъерошенными редкими крашенными волосами. Писатель схватил Василия Михайловича за грудки, что было силы рванул на себя, затряс и неистово заорал, брызжа слюной в перепуганное побледневшее лицо завхоза:
       - Убийца!!! Губитель!!! Гнида!!!

       На помощь несчастному Василию Михайловичу пришел подвыпивший худрук, который начал отрывать пожилого писателя от завхоза. Василий Михайлович, вырываясь, случайно зацепил ногой батарею пустых бутылок, которые с грохотом и звоном повалились на пол. Бутылки раскатились по кабинету, а писатель, оглушенный грохотом и звоном пустой посуды, поослабил свой захват и вместе с худруком повалился на пол, катаясь на пустых бутылках по кабинету и корчась от боли. Худрук быстро оправился и вскочил, и, пока поднимал старого писателя, успел посвятить Василия Михайловича в курс дела. Оказывается, статс-секретарь, страдавший тяжелой формой аллергии, примерив подарок провинциального гостя, служивший до этого кошачьей подстилкой, впал в аллергический шок и попал в реанимацию, нанюхавшись кошачьего запаха. Придя в сознание, он потребовал в срочном порядке отменить постановку пьесы, отказать театру в финансировании, а писателя, сосватавшего ему отравленный костюм, приказал объявить персоной нон-грата и впредь не подпускать до дверей министерства.

        Писатель завыл, тараща глаза на Василия Михайловича, а худрук, как и в прошлый раз, оборвал его, смачно, длинно и нецензурно выругавшись, показывая, кто здесь хозяин. Старик обмяк, сраженный наповал сквернословием, затем был поднят с пола и усажен за стол, где ему было велено пригубить стопку водки, успокоится и выслушать предложение умных людей.

        Пока писатель приходил в себя, худрук выпил на брудершафт с Василием Михайловичем и, смачно с ним поцеловавшись, заявил писателю, что обвинять своих подчиненных, тем более бить их он никому не даст, даже именитым писателям. Потом, выпив еще стопку, он заявил, что писатель сам во всем виноват, потому что не предупредил никого, что министерский статс-секретарь несчастный калека и последний дегенерат, но выход из этой патовой ситуации будет найден, не будь он худруком Портянкиным.
 
        Писатель хотел что-то ответить, но худрук не дал ему слово, а, пристально посмотрев на Василия Михайловича, спросил завхоза:
        - Так или не так?
        - Так! – выпалил, не задумываясь, Василий Михайлович.
        - Вот! Мой помощник, наученный мною нестандартно мыслить, знает решение! Слушаем тебя, разлюбезный Василий Михайлович…

        От неожиданного поворота у Василия Михайловича, еще не пришедшего в себя от нападения писателя, выступили капельки пота на лбу и, слившись в струйки, потекли по лицу.
        - Ну же, - худрук настойчиво требовал ответа, - Ну!!!
        - Надо переписать пьесу, - озвучил Василий Михайлович первую мысль, осенившую его.
        - Какого черта? – занервничал писатель.
        - Тихо! – перебил его худрук, - продолжай, Вася…
        - В сценарий следует ввести мизансцену, случившуюся со мной… - предложил Василий Михайлович, испугавшись собственного предложения и промокая пот.
        - То есть вырубить героя-аллергика  кошачьим бельем? И уронить его в оркестровую яму? Гениально!!! – вдохновенно развил мысль завхоза худрук.
        - Но позвольте! - взмолился писатель.
        - Не позволю! - оборвал писателя возбужденный худрук, - Я знаю, что нужно сделать дальше! Эврика! Дальше ты понесешь свою пьесу в минздрав и найдешь там деньги на постановку медицинского бестселлера! Это будет чума! Поднимай связи, звони друзьям, членам правительства, депутатам, черт тебя побери!!!

        Они еще долго сидели втроем, вдохновляя и склоняя писателя на переосмысление и переписание пьесы и на поход в минздрав. А потом, уже поздним вечером, как и в прошлый раз, писателя, плохо державшегося на ногах, под руки вывели из театра, затем на служебном театральном автомобиле, старенькой ржавой Волге, доставили вместе с Василием Михайловичем в гостиницу, где Василий Михайлович, получивший поручение не оставлять старика, спать с ним и кормить его, пока пьеса не будет исправлена, раздел обессилевшего литератора, уложил его в кровать и запер дверь изнутри.

        Дальнейшие события, на радость худруку и Василию Михайловичу, развивались с головокружительной быстротой, почти не давая сбоев и досадных осечек. Гостиничное заточение благотворно подействовало на писателя. Пьеса была переписана за два дня и на этот раз она понравилась худруку, который сразу же приступил к постановке. Писатель, благодаря связям, быстро нашел подходы в минздрав, откуда в театр приехала солидная комиссия чиновников, осмотревшая здание и предложившая присвоить памятнику архитектуры имя провинциального фельдшера Петухова, практиковавшего в этом городе в конце 19 века. Имя лекаря было торжественно присвоено театру в ходе митинга при большом стечении горожан и в присутствии писателя, выступившего с пламенной речью.

       Событие было заснято операторами и в тот же вечер показано по центральному телеканалу. Вскоре из минздрава поступил первый обнадеживающий денежный транш, правда, пока только на открытие выставки в вестибюле театра, посвященной деятельности провинциального фельдшера. Василий Михайлович получил неслыханное поощрение. Его усердие и находчивость были высоко оценены и вознаграждены худруком, предложившим завхозу сыграть в новой пьесе безмолвную, но весьма ответственную роль санитара, выносящего носилки. Василий Михайлович, тайно мечтавший всю жизнь о сцене, получил свою первую роль и почувствовал себя самым счастливым человеком. Второй денежный транш должен был поступить после просмотра генеральной репетиции новой пьесы.
 
       Апофеозом постановки должна была стать мизансцена, заканчивающаяся падением актеров в оркестровую яму, символизирующая, по замыслу худрука, падение современных нравов и деградацию личности. Только об этом я умолчу – о последствиях вы догадаетесь сами.