6. ШАНС, или АРМАГЕДДОН ЗАКОНЧИТСЯ В ЧЕТЫРЕ
В воздухе теряешь уверенность в себе. Ко всему надо привыкать. Я не летал 15 лет – и что-то постоянно замирает в области шва. В тот последний мой полет самолет долго падал – и это запомнилось… Это не страх… Или страх? Но в любом случае тут неуютно. Куча людей, орущие дети. Им тоже здесь плохо, как и мне. А взрослые даже могут есть. Привыкли уже? И никто не смотрит в иллюминаторы. Да там и неинтересно: рыхлые белые облака внизу, синее небо вокруг. А потом мы и вовсе потонули в сплошной облачности, как в молоке.
И Селин грузит своей мизантропией! Вот ведь подходящее чтение: «Путешествие на край ночи». Читал тоже 15 лет назад – и ничего не помню. Да и мудрено запомнить: весь текст на одной ноте, сплошная депрессия и облом. Лишь пара трогательных сцен человеческой доброты, которой сам автор ужасно удивлен.
В самолете кажешься себе маленьким и беспомощным. Самолет израильский – но в нем говорят в основном по-русски. Иногда для разнообразия звучит английский и иврит. Я пытаюсь вслушиваться и понимать (не иврит, конечно). Надо не забывать, что теперь я лечу в настоящую заграницу, где не был все те же 15 лет.
«Я была в том возрасте, когда еще верится в действенность эпистолярных объяснений» – это первое, что я прочел, открыв несколько дней назад книжку Симоны де Бовуар. Я уже давно не в том возрасте.
И я отправился в путешествие, результат которого совсем не мог предвидеть. У меня все же было слишком мало информации. Большая переписка не заменит десяти минут общения. Тем более нескольких дней. Хотя и они не могут дать многого: я прожил с человеком столько лет – и не понял про него всего. Что говорить о десяти минутах или десяти днях?
Не знаю, что я жду от этой поездки? Лишь любовь обладает патентованным рецептом счастья – и его очень хочется, хоть на короткое время.
Меня ждало испытание, едва не такое же, как месяц назад. Я ехал в чужую страну к незнакомой женщине, полагаясь на авось: что мы не окажемся друг для друга «сморщенными карликами» (по ее выражению). Я не сомневался, что она окажется совершенно не такой, как я думал. Хотя я и не думал особенно: не было у меня ее образа, был образ отрывочный и противоречивый. Лучше взглянуть и сразу все понять. Понять главное: привлекает меня этот человек или нет? Я хотел, чтобы привлек, чтобы это было полноценное «приключение», испытать нежность, погладить по волосам… Было время – я влюблялся довольно легко. Теперь будет дикой случайностью, поистине чудом, если я смогу влюбиться.
Но теперь я в особой реальности – и чудеса должны чаще попадаться мне на пути.
Симона была «Бобром», женщина, к которой я лечу – «Мангуста». Это их не единственное сходство. Совсем недавно она мне очень помогла – и я сильно это ценю. Не так легко даже просто помнить о другом на таком расстоянии, когда у самого до фига проблем, а другой – совсем чужой человек. Может, весь смысл жизни: делать чужих – своими?
Я боялся не за себя – за нее. Ей потребуется совместить воображаемый портрет с реальным – и хрен знает, что из этого выйдет? Мне надо было не упасть с той высоты, на которую меня по недоразумению подняли. Ей придется проявить максимальную снисходительность, чтобы не разочароваться сразу. Живой человек – это не текст на экране. У него может пахнуть изо рта, у него может быть неприятный тембр голоса, он не так остроумен, как в своих письмах, когда у него есть время подумать. Или она может выставить блок, боясь что-то показать, будет вести себя неестественно – и это все усложнит. Я боялся, что она окажется подобна многим знакомым мне женщинам: они умели красиво говорить, демонстрировать тонкость и возвышенность чувств, – и были холодными эгоистами в реальной жизни…
Впрочем, я теперь в таком положении, что рассчитываю на любые неожиданности и «приветствую звоном щита». Только ищущий герой удостаивается награды. Мне хотелось бы воспользоваться этой сказочной парадигмой. И – понять, насколько мы определяем свою реальность, насколько она зависит от наших сознательных усилий. Мы жалуемся на нее, но ведь мы сами играем в ней из рук вон плохо, чего-то боимся, тешим себя фантазиями, а на деле спешим загнать себя в жесткие рамки, где превращаемся в правильных неподвижных субъектов с надежно установленной судьбой.
Я выпал из этих рамок, пусть это лишь в малой степени моя заслуга. И мне мучительно не хочется – после всего – вновь вернуться в них. После всего, чего мне бояться? Любви? По правде говоря, мне нужна эта любовь. Именно теперь, пока железо горячо, пока новая жизнь не стала похожа на старую. Свободу надо испытывать и усиливать. И докапываться до будущих сюжетов. Вероятно, это и есть настоящая жизнь…
Наше преимущество заключалось в том, что у нас не было общего прошлого и взаимных обид. Никто еще не сделал другому никакой гадости. Поэтому все может произойти быстро и бурно, несмотря на мою плохую форму. Нас может остановить только то, что мы не понравимся друг другу. И это станет понятно в первый же день.
Через несколько часов может начаться новая жизнь! Опять новая. Сколько этих жизней уже было. Это будет самая новая. Если я не разобьюсь нафиг! Но после каталки по дороге в операционную все это выглядит как-то нестрашно. И если я приземлюсь… даже придумать ничего не могу. Лишь Режиссеру известно… Ну, а если разобьюсь – это будет досадно: еще одна неслучившаяся история, которая могла бы быть красивой…
Но, в общем, к Режиссеру никаких претензий. Мы действительно ничего не можем предвидеть. И пусть «все к лучшему», как говорил мой больничный знакомый Сергей...
Кажется, что декоратор этой части картины не стал особо заморачиваться, создавая новый антураж. Воткнул несколько пальм и успокоился. У меня полное не-ощущение Израиля и заграницы. Может, потому, что говорю с Мангустой по-русски. Она в розовом вязанном шарфе, чтобы я отличил ее в толпе. Хорошо, что тут не было спартаковских болельщиков. Своими близорукими глазами я увидел приветственно приподнятую руку, а потом шарф. И уверено встал на след.
– Не сморщенный карлик? – спросил я ее, целуя в щеку. Ведь мы увидели друг друга первый раз. И она точно была не им.
– Если бы мы не встретились – мне не на что было бы вернуться, – смеется она.
Денег у нее нет вообще: на последние она приехала встречать меня в Бен-Гурион.
Ух, как безоглядно она живет!.. И мы идем в аэропортовский обменник, менять грины на шекели. В награду за решительность я вручаю ей кучу литературы, что искал по Москве все последние дни. Это то, без чего она тут скучает.
Из аэропорта можно выйти прямо на платформу электрички, вполне европейского уровня. Да, она приехала на электричке, оставив машину на какой-то маленькой станции, самой ближней к ее деревне.
– Так проще, чем стоять в тель-авивских пробках, – объяснила она.
Мы ехали на электричке, за окном была ночь и огоньки. Такой «пейзаж» есть везде. Как и колонны едущих или стоящих машин. Электричка, впрочем, иная, красная, в два этажа, с мягкими сидениями и столом.
Нет, Мангуста не подвела. Невысокая, ладно скроенная, с кудрявыми рыжеватыми волосами – и неуловимо симпатичным лицом, прелесть и загадку которого я тщетно пытался понять по фото. Она оказалась бледно-северная по типу, открытая, естественная, – мне с ней сразу стало легко. Это очень важно. И она пристально смотрит в лицо, как я люблю. Тембр голоса сперва удивил, но я быстро привык. Акцент – скорее киевский.
У нее милая улыбка: такой иронический серпик или натянутый лук, – очень детская и доверчивая.
…На станции Беньямина сели в ее авто, потрепанную видавшую виды «субару» – и покатили в магаз за продуктами. Супермаркет – это точка узнавания: в любом супермаркете ты, как дома. Лишь ценники и реклама из непонятных закорючек. И темные люди южных кровей. В Америке они напоминали бы мексиканцев.
– Теперь ты можешь ни в чем себе не отказывать! – и щедро обвожу рукой ряды и прилавки.
Деревня Бат-Шлом; («Дочь Соломона»), основал сам Ротшильд в конце 19 века, и Мангуста живет в доме, где располагался секретариат его здешнего фонда. Живет в маленькой квартирке, на первом и единственном этаже, с выходом на широкую захламленную веранду, где теперь, словно у Ван Гога в Арле, обитает ее мастерская. Сам дом имеет форму буквы «П», с узким двором-курдонером между ножками-ризалитами, засаженным гигантскими кактусами.
В квартирке, которая последний раз ремонтировалась, думаю, еще до ее рождения, две комнаты, большая из которых одновременно и прихожая, и кухня, она же проходная – в ванную и лишенную двери детскую. Квартирка очень мала, зато стены едва не в метр толщиной. И высокий потолок в белой вагонке, над которым только чердак, не мешает дышать тихим деревенским воздухом, льющимся из распахнутого окна, чуть задрапированного полупрозрачной шторой. Окон, на самом деле, два, между ними – белое антикварное трюмо, с журналами вместо одной из ножек.
Я понял, что живет она очень аскетично и просто. Ходит по дому в сапогах. Не готовит. Не наводит порядок. Всюду высокохудожественный бардак и мебель – в разной степени упадка и разрушения. Засоренная мойка. В общем, Гекльберри Финну понравилось бы.
Ночью на песчаном пляже в Доре осуществилась главная мечта, утешавшая меня перед операцией: как я гуляю с ней ночью по берегу моря. И звезды в небе:
Как важно иметь окно
И хороший вид из окна,
Как важно мечтать о ночи
С запахом бугенвиллий,
О нашей прогулке к морю,
Которой, возможно, никогда не будет… – и т.д.
Лишь теперь я узнал свою ошибку, тщательно всеми скрываемую: бугенвиллии не пахнут! Какой облом! Хоть ради этого надо было сюда приехать.
Но я не чувствую не только запаха бугенвиллий, но и запаха моря. Скорее – какой-то бани. Это отзвуки гари от недавнего и еще недотушенного пожара под Хайфой, до которой отсюда рукой подать.
И море выглядит большим озером, с островом прямо перед нами, – кажется, до него можно добрести по мелкой воде. А какое оно соленное, я словно купался в рассоле! Последний раз я купался в нем много-много лет назад и основательно подзабыл. Зато я первый раз после лета услышал цикаду, одинокий голос в прибрежных кустах.
Мангуста немного обеспокоена моим фанатизмом: она боится гулять ночью, чтобы не попасть в руки страшных злоумышленников.
– Ты портишь себе ощущение жизни! Я чувствую, что тут нет никакой опасности!.. И вообще: тебе ничего не грозит, когда я рядом… – смеюсь я. Мне просто непонятно хорошо.
Нет, это не Израиль, меня разыгрывают! Обшарпанные стены прибрежных строений, ржавые ограды, мусор и точно такие же дороги в точно таких же фонарях. Все очень похоже на Россию или даже Украину. И мне это нравится!
Мне вообще все нравится и будет нравиться «без извилин» все эти десять дней. Ничто, как в волшебном сне, не омрачит моего пребывания здесь. Я так решил, и так оно и будет.
Весь вечер говорили: о Перце, ее бывшем муже и моем старом приятеле, творчестве, литературе.
– В Израиле – и разговоры о литературе! – смеется она. – Я отвыкла от такого.
Пока Дашка, семилетняя мангустина дочка, на время ханукальных каникул гостит у бабушки, я буду жить в ее комнате и спать, как девочка у медведей, на ее кровати.
Долго не мог заснуть от комаров и возни мышей. И лишь заснул – проснулся от шума дождя. Настоящего ливня, барабанящего по крыше, которого здесь не было полгода. Мангуста выскочила в платке – закрывать окна машины.
– Ты слышишь! – сказал я торжественно.
Как и обещал: я привез с собой дождь – и потушил пожар под Хайфой лучше всей российской авиации, вызванной на подмогу.
И не мог заснуть уже до рассвета.
***
Мы познакомились с ней в духе времени – в интернете. В силу не совсем случайных обстоятельств я попал в ее ЖЖ. А ЖЖ к тому моменту уже играл в моей жизни непреходящую роль. Звали ее необычно, Мангуста. Происходила она, как не трудно догадаться, из России и по профессии оказалась скульптором. И на тот момент являлась женой моего хиппового приятеля, уехавшего в конце 80-х в Израиль.
Из ее журнала я узнал, что, помимо скульптурных работ, она автор хороших стихов, что у нее, очевидно, неплохое гуманитарное образование. Тем не менее, она была интересна мне главным образом в отраженном свете: как жена друга, потом как художник (скульптор) и, наконец, как житель неизвестной страны. Года два from time to time мы комментировали посты друг друга. Она казалась мне девушкой с претензией, летающей красиво, но немного напоказ. А потом она резко перестала быть женой, у нее начался бурный жизненный виток, и как-то это было мне совсем неинтересно. Был момент: я даже хотел ее расфрендить…
Тем не менее, не расфрендил. И после одного моего поста жж-коммуникация между нами из редкой странным образом превратилась в плотную. Как потом выяснилось: мы совпали по фазе, оказавшись в холодных долинах свободы. Мои посты приобрели тогда некоторую взбудораженную маниакальность. А волновали меня тогда, в основном, взаимоотношения двоих. Именно на тему взаимоотношений она откликалась охотнее всего, что для женщины не удивительно. Другое дело, что она могла предложить нестандартные ответы, как человек, обозревающий ситуацию свободы с совсем другой стороны. Ее собственные посты стали редки, как у человека, потерявшего задор и, может, в чем-то разочаровавшегося… Это были точки сходства, на которые я долго не обращал внимания.
Все изменилось, когда я попал в больницу.
На много месяцев я превратился в инвалида, «белку» из сказки «Карлик Нос». А тут вдруг серьезное письмо. Не очень подходящий момент. Оказывается, она давно «знала» меня – со слов экс-мужа. Он много рассказывал о нас: мне и моей, уже бывшей, жене. Именно тогда, скоро после первой операции, она написала, что хотела бы видеть меня в Израиле.
Ее письма были милы, нежны, беззащитно откровенны, серьезны и интересны. Я узнал, что она почти закончила филологическое отделение Свердловского Университета, потом закончила отделение искусства Тель-Авивского Университета. Узнал, как она стала скульптором. Узнал… в общем, многое узнал. И про ее плохое здоровье тоже.
Каждый эмигрирует по-разному. Причина ее эмиграции оказалась необычна, как все у нее: у ее папы умерла любимая собака, и его надо было как-то отвлечь. Сбор документов на эмиграцию показался ей хорошим способом.
«Не верю!» – закричал я (письменно). И мне была предложена вторая версия той же истории (не отменявшая первой). На этот раз суть заключалась в том, что таким экстравагантным способом она хотела сбежать с собственной свадьбы. И это ей блестяще удалось. Вторично примерно этот же фортель она проделала уже в Израиле. Аллюзия всем понятна…
Ее письма были очень важны в тогдашней моей странной жизни. Якоб, будущий Карлик Нос, был белкой семь лет, я «проработал» белкой семь месяцев – и это был один из самый важных опытов моей жизни – с учетом всех наложившихся обстоятельств. Но о поездке в Израиль я не помышлял. Я готовился и ждал новой операции.
Теперь мы переписывались ежедневно, даже в больнице – эсемесками. За несколько месяцев мы стали почти близкими людьми, притом что я никогда не слышал ее голоса, и сам существовал для нее только в виде текста, цепочки святящихся символов на дисплее. Наша любовь была чисто виртуальна. Но я и не называл это «любовью»: мне надо было поехать и увидеть человека из плоти и крови, чтобы понять: могу ли я ее полюбить? Тогда это было важно для нее. Зато наша переписка сама тянула на роман. И было бы горько разочароваться...
Лишь Мангуста и картины моего будущего путешествия, уже решенного мной – как награда за все – ободряли меня на белых больничных простынях. Я «ехал» на операцию почти весело, зная, что могу не проснуться, зная, сколько будет боли, когда проснусь…
Странно, но выход из царства болезни, превращение из белки обратно в человека было сопряжено с непредвиденными вещами: когда перспектива моего приезда обрела реальность – из совершенно нереальной, когда у нас и правда появился шанс увидеть друг друга – она словно испугалась. Возможность приезда вдруг обросла, будто во сне, сложными деталями, и сам приезд стал теряться вдали. Словно эта женщина была послана мне только на период болезни, поддержать – и сразу исчезнуть.
И мы поссорились. Виртуально, как и дружили. Я упал с небес на землю. Все, что воодушевляло меня столько времени... И даже возвращение из больницы домой, снова «человеком», не радовало меня. Я достиг цели, что лежала передо мной и поглощала внимание много месяцев. Теперь впереди была серая пустыня «обычной» жизни, казавшейся мне недавно столь привлекательной…
И все-таки обозначившийся сюжет не мог закончиться так ничтожно. Обе стороны были обмануты, словно пришли в кино – и фильм вдруг оборвался, не успев начаться, оставив зрителей в недоумении. Да и наши, летящие навстречу, поезда набрали очень большую скорость, они неслись вперед уже помимо нашей воли, невзирая на тормоза, которые изо всех сил жали машинисты.
И за виртуальным лесом со второго захода стал мелькать новый созревший сюжет, жизнеспособность которого можно было проверить лишь в полевых условиях. Меня ждал эксперимент, который подвернулся немного поздно, но сразу, как только в моей жизни появился этот холодный горизонт. Я был бы дураком, если бы не попробовал этого «странствия», в фольклорном смысле слова. Лишь преодолев много опасностей, искушений и прочих некайфов – герой получает полцарства и царевну в придачу.
Однако желание «сюжета» и инерция разогнавшегося паровоза не мешали мне видеть множество различий между нами: касательно любви, семьи, взаимоотношений двоих, секса, наконец. Секс в моих мечтах занимал тогда не то что последнее – а вообще никакое место. Больничный режим сделал меня аскетом. И в этом была еще одна проблема. И я не хотел играть по чужому сценарию. Поэтому прежде всего мне надо было хорошо понять мою роль…
***
– Привет, – сказала Мангуста. – Я рада, что за ночь ты не превратился в чудовище.
– Ну, с чего бы? Разве в такое, которое расколдовывают поцелуем…
Утром по свету я исследовал все заново. Деревня, в которой живет Мангуста, красиво лежит на небольшом холме, выглядывает желтыми стенами и красными крышами из огромных кипарисов. Два высоких арочных окна ее комнатки смотрели в широкую холмистую долину, расчерченную оттенками зелени. А под окнами, оказавшимися со стороны долины на уровне второго этажа, меж полудиких инжиров паслись ослики…
Курдонер выходил в другой, окруженный домами, двор. Отсюда же шел проезд к главной (и единственной) улице поселка. Двор был по-деревенски захламлен: детским пластмассовым домиком, велосипедами, сушкой для белья, баллонами с газом, пластмассовым баком, горшками, разбитыми и с цветами – и прочими случайными вещами, которым не нашлось место в доме, в окружении мандаринов и разных неизвестных деревьев, и всякой растительной мелочи. Была тут и лавочка со столом, словно для домино, и даже бассейн с золотыми рубками, укрытый от кошек металлической решеткой. Главная улица была сплошь засажена кипарисами, оплетенными непахнущей бугенвиллией, с красными и желто-оранжевыми цветами. Дополнительно имелась каменная ограда с горшками на столбах. Что-то было тут итальянское, сладко-южное.
Городок Зихрон Яков (З;хрон, как его называют местные русскоязычные, назло доминирующему ударению), здешний цент жизни, – зеленый, аккуратный, весь в цветах, – и с очень приличной камерной архитектурой. Дома в основном белого цвета с красными черепичными крышами или плоскими баухаузными. Провинциальных городков такого качества у нас нет. В нем есть даже пешеходный Арбат. Пейзаж здесь холмистый, и в местной застройке используются выигрышные моменты рельефа. Земли, впрочем, мало, поэтому склон всегда идет в дело.
Мы подъехали к небольшому кафе – выставить мозаичные горшки и столики Мангусты на лотке перед ним. Такой обряд она совершает каждый день. А ночью забирает. Иногда они продаются, за чем следит знакомая из кафе.
Наша первая экскурсия – в Кейсарию, древнеримский город на берегу Средиземного моря. Недавно здесь была найдена табличка с текстом, подписанным Понтием Пилатом.
Повсюду красные, оранжевые и желтые бугенвиллии, плантации бананов под сеткой, каждая банановая кисть висит в отдельном синем пакете. Коттеджный район, раскинутый вдоль моря, по которому мы катились, – один из самых дорогих в Израиле, по словам Мангусты. Действительно, очень «пафосная» архитектура (как говорят в России). Аккуратные дома геометрической формы, большие окна, жалюзи, садики, ограды – все очень хорошего качества. Тут мы и заблудились, так как данное направление – не самый частый маршрут поездок моей хозяйки. Однако в помощь нам был иврит, в котором Мангуста за 17 лет жизни здесь вполне поднаторела.
Вдоль моря на несколько километров тянется дивный римский акведук почти в рабочем состоянии. День очень неустойчивый: то солнце, то тучи. Неизменен только ветер. Так я это себе и воображал: штормящее зимнее море, песчаный берег – и мы двое…
Когда выходит солнце – становится жарко. Смешно: их зима похожа на московское лето. Может, не лето нынешнего года, хотя с такими же пожарами. Удачно избежав их, проведя почти все лето в Крыму, я вдохнул ту же гарь в зимнем Израиле.
Несколько километров на юг от акведука – кейсарийский порт, начатый еще Иродом Великим, перестроенный крестоносцами, потом еще раз арабами. Крепость крестоносцев прекрасно сохранилась и превратилась в изящный ландшафтный музей, украшенный гигантскими агавами, зарослями алое, кактусами опунции и торчащими тут и там араукариями. Желтый пористый камень на желто-зеленом берегу и ярко-голубое море в снежной пене. Волны разбиваются о древний волнолом и рушатся душем на набережную. Среди подстриженной травы и остатков римского мощения – остовы храмов и руины стен, напомнившие мне Херсонес. Мощный морской ветер треплет высокие пальмы и рыжую прическу моей хозяйки.
У Мангусты падает сахар, ей надо что-то срочно съесть – иначе она начнет падать в обморок. Увы, она совсем не здоровый зверь.
И еще мангусты плохо передвигаются по пересеченной местности, у них не важно с координацией движений: еле уговорил ее идти со мной через руины к остаткам древних вилл с мозаичными полами.
Что здесь в руинах плохо – это навязчиво вклинивающийся новодел: израильские умельцы стремятся всячески подновить античность, вставляя в нее современные заплаты – это даже как-то шокирует. Если древний ипподром еще более-менее аутентичен, то амфитеатр вовсе построен заново. У нас бы за такие вольности оторвали руки. Впрочем, и античности тут несколько больше, вот и не ценят ее в должной мере. Возможно противоположное объяснение: ее все же слишком мало и она не в кондиционном состоянии, поэтому для привлечения туристов ее слегка подкачивают, увеличивая в объеме (как грудь силиконом).
Еще хуже – гигантские трубы электростанции на берегу моря, прямо за всем этим античным комплексом, и некие заводские строения прямо по его границе.
В довершение – по быстрому посетили находящийся неподалеку «музей Ралли», выстроенный в мавританском стиле, с большим двором, частный и бесплатный, не имеющий отношения к машинам, но обладающий удивительной коллекцией скульптур Сальвадора Дали – и разной современной живописи тоже. Имелось тут и огромное полотно в мексиканской манере, посвященное Колумбу и открытию Америки. На нем смутно узнаваемый Колумб беседует с еще более смутно угадываемыми испанскими монархами, Изабеллой Кастильской и Фернандо Арагонским, которые, как известно, спонсировали его путешествие. Однако в этой истории есть и своя подводная часть, довольно щепетильная, по идее, для еврейского сознания. Ведь та же Изабелла Кастильская по внушению своего духовника Торквемада изгнала из Испании всех евреев. А на попытку выкупа со стороны еврейской общины гордо ответила, что верой не торгуют. Поэтому смысл картины на этой стене – не совсем ясен. Разве лишь так: Колумб открыл Америку для будущей еврейской эмиграции, которая теперь поддерживает государство Израиль. (Оставим дешевые инсинуации, что Колумб сам был еврей, хотя автор картины, полагаю, имел в виду именно это.) В это я и посвятил Мангусту полушепотом.
Вечером мы прогулялись по Зихрону, и я увидел большой ханукальный подсвечник (менору), стоящий на видном месте, первый из тех, что потом буду встречать повсюду, – с несколькими горящими свечами-лампочками. Когда загорятся все девять – праздник кончится. И мое блаженство на детской кроватке тоже.
А еще я встретился с Перцем. Этим летом мы уже виделись на 1 июня. И он произвел на меня сильное впечатление. Это не был застенчивый юноша, каким я знал его 22 года назад, а загорелый, испещренный морщинами, закаленный в боях викинг. Спустя короткое время мы вновь увиделись на Пустых Холмах, и три дня прожили в соседних палатках. Говорили много, но лишь на общие темы, ничего серьезного. Поэтому он так и остался для меня энигмой. Я чувствовал, что, несмотря на эффектный вид и очевидный успех у женщин, – у него все как-то не так, чтобы очень...
Я знал, что после разрыва с Мангустой он стал жить в «яранге», как он назвал свою постройку, таком шатре на деревянном каркасе, которую он возвел неподалеку от дома Мангусты (я не мог не пошутить по этому поводу цитатой из «Двенадцатой ночи» Шекспира: «У вашей двери сплел бы я шалаш…»). Я уже увидел ее мельком: на довольно крутом склоне, под деревьями. (Позже я напишу про нее подробнее.) Основная его деятельность – садовник то там, то тут. А еще он кладет и ремонтирует печи, работает кузнецом. Плод их совместного с Мангустой творчества (помимо дочки) – металлические столы с мозаично-плиточным верхом в зихроновском ресторане, за один из которых под красиво подстриженной (Перцем же) оливой мы сели тихим зимнем вечером пить чай. Я думал, он и поливает этот сад.
– Нет, поливает компьютер, – был лаконичный ответ.
В честь Хануки хозяева украсили наш чай бесплатными пирожными собственной выпечки. Веселая болтовня с философским уклоном, как у нас с Перцем завелось.
На обратном пути Мангуста нашла на тротуаре пятьдесят шекелей. Бог посылает нуждающимся…
Дома под фильм «На море!», который я посоветовал ей посмотреть, она стала клеить керамику, а я – помогать ей колоть плитку. Несмотря на беспрерывный ворк – мои друзья живут очень скромно, я бы даже сказал бедно. Зато провинциально тесно и по-дружески. Бедность дома Мангусты почти совпала с моими ожиданиями и чуть-чуть превзошла их. Нет даже лампочек для люстры. Поэтому я чувствую себя очень естественно.
Особенности израильской «архитектуры» – бойлеры для воды на крышах. Иногда они стоят сами по себе, но чаще – в комплекте с солнечной батареей.
Если смотреть из окна электрички по дороге Хайфа–Тель-Авив на проплывающий мимо пейзаж, особенно не присматриваясь к деревьям, кажется, что едешь по России или Украине. Плоские черноземные поля, сухая нестриженная трава вдоль путей, мусор, стихийные свалки, пустыри, заборы, гаражи. Много обшарпанных и серых строений. Это как-то странно для такой маленькой страны со столь ценной землей. Попадаются и «пафосные» поселки, но не часто. Тоненькие эвкалипты, сбросившие шкуру, смахивают на березы. Всюду какое-то узнавание.
И русский тут вполне обычен. Местные то и дело переходят на него, узнав откуда ты (ибо и сами оттуда же). Он, не умолкая, звучит в вагоне.
Наши подмосковные электрички значительно шире – на целых два места в ряду. Зато тут есть сортир. И даже шторки на окнах. И по вагону не снуют бродячие торговцы поддельными китайскими бриллиантами и православными комиксами.
В Тель-Авиве та же «новая» архитектура, что в Москве: здоровые торговые комплексы со сплошным остеклением и навесными фасадами эклектично-модернистского стиля а-ля Филип Джонсон. Однако в ТА мы не задержались, а на новой электричке поехали в Иерусалим. (Мангуста считает, что электричками по Израилю ездить лучше всего: нет пробок.)
С какого-то момента железная дорога устремляется резко в гору, оперативно сокращается до одного полотна и начинает петлять вдоль русла реки, словно обычное шоссе. Вероятно, тут решили отказаться от дорогостоящих туннелей. Зато вид из окна весьма примечателен. Местные его любят, эти поросшие лесом горы, скальные обрывы, но меня, избалованного красотой Крыма, он не особенно впечатлил. И почему-то напомнил Урал (а это – родина Мангусты).
Оказывается, у израильтян принято говорить не «приехать» в Иерусалим, а «подняться». Это верно не только с теологической точки зрения. Иерусалим лежит на уровне 800 м над уровнем моря, среди кучи небольших гор, упорно взбираясь по всем их склонам, и тут «суровый» по местным понятиям климат.
Теперь я могу сказать, что побывал в Иерусалиме. Иерусалим очень похож на ГУМ. Ибо в тот вечер он свелся для нас с Мангустой к огромному универмагу рядом с железнодорожной станцией. Мы приехали в город полпятого, уже темнело. Поэтому мы лишь попили кофе в этом универмаге с «гумовской» галереей под остекленной крышей – и поехали назад в Тель-Авив. Прав Бегбедер – весь мир стал одинаковым. Он назвал это явление «клуболизацией», ибо ориентируется на клубы. Но это верно и для дорог, архитектуры, удобств, правил поведения. Так проще: везде чувствуешь себя, как дома. Страны утрачивают свою характерность, провоцирующую на мысли об исключительности.
Хотя возникает вопрос: а зачем тогда вообще путешествовать, если везде все одно и то же? Но нет: в каждой стране хватает своего даже до сих пор. Другой национальный тип, который все еще не затерялся среди глыб общечеловеческих стандартов, со своим темпераментом, привычками, вызванными в том числе и климатом, от которого никуда не уйти и который так просто не нейтрализуешь.
Выучил постоянно звучащее тут слово «кен» – «да». Язык тоже – вот свое. Хотя я бы предпочел, чтобы всегда было понятно, что говорят вокруг. Вдвоем с Мангустой – мне по фигу, но если бы я решил путешествовать один…
Еще одна местная особенность: электрички постоянно застревают в поле… Нет, это не террористы, это опоздания и накладки расписания… Сады поливают компьютеры, а расписание, похоже, пишется на коленке.
От вокзала Мангуста провела меня пешком по значительной части хорошо ей знакомого ТА, погруженного в раннюю ночную жизнь. Ей нравится этот город, в нем есть что-то столичное и светски-современное. Однако в нем нет стандартной подсветки, утомительно однообразной во всех крупных городах.
Тель-Авив – новый, по нашим понятиям совсем не крупный город с регулярной застройкой из трех-четырех-этажных домов вдоль красной линии. Она рассказывала о злостных эмигрантах, что и на новой родине отказываются учить ее язык и сливаться с ее народом, оставаясь и тут непримиримыми маргиналами, лелея свою чуждость и ущербность. Мангуста сознательно отказалась от такой позиции. Я чуть-чуть рассказал о приключениях в больнице, с пробными пробежками по краю, ощущениями, страхами, видениями (окончательной истины)… От истины перешли, естественно, к смерти: что будет «потом» (если что-нибудь будет)? Нет, если это и правда будет – то будет не в наших категориях «хорошо – плохо». Все наши категории происходят от условий нашего бытия, от временности и конечности жизни, ее ненадежности. И там, где этой временности и ненадежности не будет – не будут ничего значить и они все.
По широкой Дизенгоф подошли к фонтану из огромных шестеренок, что Мангуста терпеть не может, но который напомнил мне что-то из ностальгических 60-х, когда любили футуристически-технические формы. По бульвару Бен-Гуриона в больших деревьях вышли к морю. Многоэтажные отели вдоль набережной напомнили мне все те же 60-е и дорогую сердцу Пицунду. Широкий песчаный пляж под морским прибоем тянулся до самой Яффы, сверкающей иллюминацией не так далеко от нас. Над морем садились самолеты в разноцветных огнях. Люди играли в волейбол на устроенных неподалеку площадках, залитых ярким светом. Горели огни прибрежных кафе. Было тепло и тихо.
Засучив штаны, я забрел в мелкое море, накатывающее длинной волной на плоский берег. Вода была теплая, как и в первый день. Отчего мне так нравится море? – постоянно задаю я себе этот вопрос… Мы сидели на песке у самой воды – и я вспоминал что-то из своего бурного прошлого. Чем хорош новый друг: есть куча историй, которые можно ему рассказать, которые он еще не слышал. И наоборот. Со старыми это уже не прокатит.
Вот об этом я и мечтал на скомканных больничных простынях, уставившись в черное осеннее окно с мечущимися на ветру облетевшими березами. Что сижу на берегу моря с приятной мне девушкой и разговариваю о тысяче вещей. Это и есть воплощение моего счастья. Отнюдь не секс…
На такси мы заехали в Яффу, старый город с арабским типом архитектуры: грубо-настоящие желтые стены со стрельчатыми окнами, с торчащими минаретами и католическими колокольнями. И толстыми пальмами на мощеных мостовых и лестницах. Между ними натянуты гирлянды… Мне все очень нравится, все без перерыва и исключения. Неужели четверть моей еврейской крови так отзывается во мне?
И, конечно, у меня великолепный спутник. Одно это может сделать любое путешествие прекрасным.
Однако нам надо спешить: уже поздно, а мы ночуем у мангустовой подруги, что живет в пригороде ТА. И она рано ложится спать. Таксист нового желтого такси обозвал меня с немыслимой оригинальностью «Ешуа» и, болтая с Мангустой на иврите, – покатил по ночным улицам. Все израильские таксисты, как я заметил, очень болтливы. Да и вообще люди тут открытые и темпераментные.
Подруга Диана живет в четырехэтажном «стандартном» доме слегка баухаузного вида, чьим духом наполнен ТА, – на улице Соколова (в Израиле не надо ничему удивляться). (Этот Нахум Соколов перевел утопический роман Теодора Герцля «Старая новая земля» на иврит – и дал ему имя «Тель-Авив», «Холм весны», которое позже было использовано для названия города. Кто такой Теодор Герцль, думаю, пояснять не надо.) Примерно за то же время, что вы читали пассаж в скобках, мы поднялись по внутренней лестнице в огромную съемную квартиру, где лишь большая комната с пятиметровым окном занимала метров 50. Тут у Дианы проходят квартирники. Это молодая стриженная черноволосая женщина, спокойная и усталая. Кроме Дианы в квартире обитало пять котов, попугай и боксер Джаз – от любвеобилия которого Мангуста тщетно пыталась защитить мои швы. Один кот слепой, у другого нет нижней челюсти. Однако они оба были вполне бодры и функциональны.
Диана угощает нас чаем и мате. Недавно она стала заниматься аутистами. Еще у нее два ребенка, отправленных на Хануку к бабушке. Денег от двух работ едва хватает на жизнь.
Мы ложимся спать в этом огромном зале, используя ковер в качестве основы ложа. Третьим вместе с нами укладывается Джаз. Я поцеловал свою нечаянную соседку, погладил по волосам и пожелал спокойной ночи. Несмотря на усталость, не чувствую, что скоро засну.
Странно, мы знаем друг друга три дня, а кажется – несколько лет. Конечно, в наш срок надо вписать два года общения в и-нете, с момента моей болезни приобретшего особую плотность. Кажется, что мы давно развиртуализировались... Мангуста внезапно появилась в моей жизни и очень помогла в тяжелые дни, стоя на страже моих порой зашкаливавших эмоций, вызванных разными поводами. Ее поддержка была беспрецедентна, я никогда ей этого не забуду…
– Забытое ощущение – лежать с кем-то рядом в постели, – вдруг говорит Мангуста.
Я хорошо ее понимаю. Долго-долго я лежал в узкой постели колдыря, в конце концов, вроде и совсем утратив всякие желания. И, однако, она хорошо распознала мою страстную природу, стянутую смирительной рубашкой слов. И, как волк Фенрир свою цепь, – я легко разорву ее, если на то будет моя воля и совпадение обстоятельств. И полетят клочки по закоулочкам!
Мы словно берегли себя для этой встречи. Я был опьянен этой ночью, морем и моей соседкой по постели. Я плохо верю в происходящее. Я не собираюсь скрывать, что это превзошло мои ожидания.
Я обнял ее:
– Ты спрашивала: могу ли я полюбить тебя? И теперь я могу определенно сказать – да!
Мы первый раз целуемся.
– Я никогда не целовалась с усатым человеком! – воскликнула она.
– Правда? Как это может быть?
– Ну, так, здесь никто не носит усов и бород. Или мне не везло! Ты мой первый бородатый мужчина…
Я спросил, что она боялась найти во мне при встрече? И удивился ее ответу: оказывается, она больше всего боялась, что я окажусь без зубов, как это часто бывает у олдовых хиппи.
– А ты боялся моего несовершенства?
– Нет, только плохого характера.
Я рад, что характер вовсе не плох. И я очень благодарен ей за это великолепное путешествие. Все это чудесно, эта ночь вдвоем на тель-авивском полу – и меня лишь пугает, что все так хорошо складывается.
Я снял с нее кофточку.
– Ты же ненавидишь секс! – притворно удивилась она. – То есть твой лирический герой.
– Значит, мы с ним смотрим на жизнь по-разному. И я, то есть он, писал о сексе разные вещи.
– Какие?
– О растворении в другом, отказе от «я», тантрическом блаженстве…
– Я помню… но не согласна. Ты понимаешь секс через ум. А для меня секс – это просто секс. То есть удовольствие и все.
И тут на полу в тель-авивской квартире мы продолжаем наши жж-споры о разных аспектах взаимоотношений, только вживую, и когда один говорящий гол до пояса, а в ногах второго – собака, которую нельзя разбудить!
Пес мирно спит, положив тяжелую морду мне на ногу. Он тоже скучает по человеческому теплу.
– Вот, что значит: «Не будите спящую собаку», – понял, наконец, я. – Материализовавшаяся метафора.
Я рассказал ей, что героя одной моей юношеской повести звали Мангуст. И под ним, конечно, я подразумевал себя. «Это замечательный зверь, бескорыстный охотник. Он словно артист, не дорожа жизнью, способен играть со Смертью и побеждать ее своим абсолютным бесстрашием». И я очень удивлен этим совпадением и считаю его провиденциальным.
– Но мне нравится, чтобы меня иногда называли Леной, – сообщила она, лежа на моей груди.
– Конечно, – согласился я. – Но прозвище – гораздо важнее. В хипповой среде его никогда не давали просто так...
Честно сказать, мне не нравится имя Лена, и я не представляю, что смогу им пользоваться. Нет, она для меня – Мангуста, и никто другой!
А она, словно в благодарность за покорность, целует меня в грудь и швы. Я ласкаю ртом ее грудь. Я принюхиваюсь к ней, пытаясь понять и запомнить ее запах. Он нравится мне, хоть в основном состоит из запаха волос и белья.
– Ты не употребляешь духи?
– Почти нет. У меня с ними проблема – из-за головных болей. Я не говорила тебе?
Я знаю, что у нее много проблем, но сейчас это все не важно. Я веду себя так, будто это и не я вовсе, а нормальный современный мужчина из книжки.
– Удивительно! – бормочу я. – Мы знаем друг друга три дня – а как далеко ушли!
– Но я хочу, чтобы ты знал, прежде, чем мы пойдем дальше: я одна – и не могу быть чья-то. И на твою свободу я не посягаю. Но и ты на мою не посягай. Поэтому я не хочу любви.
– Не хочешь? А чего же ты хочешь?
– Дружбы.
– Ты предлагаешь мне вместо любви – дружбу?
– Да!
Я немного растерян.
– Отлично, пусть будет дружба, – мужественно соглашаюсь я. – А ласкать тебя, по-дружески, можно?
– Еще как!
Наша взаимная атака была страстна, как у стосковавшихся людей. Тем не менее, я останавливаю себя, поэтому не проникаю в сакраментальную область. Все понеслось слишком быстро, без ритуальных слов. Впрочем, я сам этого хотел. Больше того: я почувствовал, что люблю ее. А она – заманившая меня сюда? Неужели просто для дружбы?
Об этом я и заговорил. Я отсталый человек, для меня секс так или иначе связан с любовью. Секс вообще – это вопрос доверия. Я доверяю ей, поэтому так откровенен, как не бываю ни с кем из друзей. Дружба не знает того доверия, которое есть у любви. Состояние любви предполагает гораздо больший интерес к жизни другого. Ты ассоциируешь себя с ним, соединяешь пуповиной, каждый его поступок – это твой поступок. Поэтому все в его жизни крайне важно. Ты даже подставляешь ему живот – в знак крайнего доверия. Дружба – прекрасная вещь, но причем тут секс? Он не сверхценен для меня, чтобы соединяться с дружбой и как-то следовать из нее.
– Не знаю, мне интересны друзья, – сказала она. – И мне интересно все про них знать. А тебе – нет?
– Пожалуй, я и не хотел бы, чтобы они пускались уж в слишком большие откровенности. В душе каждого человека столько бездн и говна – что бывает очень горько узнать о них.
– Значит, и в твоей душе всего этого много?
Я задумался.
– Знаешь, я все время стремился сделать из себя идеального человека, как это ни смешно звучит. Я с этими безднами боролся.
– Как здорово встретить наконец-то идеального человека! – засмеялась она.
Я обнял ее и поцеловал. Нет, не секс волнует меня. Поэтому до него так и не дошло. Хотя мы все обсудили, словно сделали. Она и правда легко относится к сексу – и может легко перейти в него из состояния дружбы, – но только в презервативе! Она не хочет вновь стать беременной – ни за что! А я вспомнил анекдот из «Урги»…
– И вообще, зачем об этом? Мы же только беседуем!
У нее стал падать сахар, и она пошла съесть йогурт. В полутьме я заметил, что без одежды ее формы отличаются от тех, что я видел до сих пор. Я всегда влюблялся в тощих и астеничных, Мангуста же оказалась совсем не худенькая, хоть уже пережила анорексию и даже дистрофию (как я знал из ее писем). И я был в некоторой растерянности. Поэтому я предложил спать, к тому же значительная часть ночи уже закончилась, а завтра нам рано вставать.
Мангуста легко заснула, а я и в обычные ночи плохо сплю – а уж после такой! Так я и провалялся всю ночь между Мангустой и Джазом, думая о сути приключившегося со мной приключения.
Чуть забрезжил рассвет – начали беситься кошки, завозился на моих ногах Джаз, запищал попугай Хорхе в клетке.
– Зачем ходить в зоопарк, достаточно переночевать тут, – говорю я все еще сонной Мангусте. Это не брюзжание (я был в восторге от этого места), это ирония…
Я еще успел поболтать с опаздывающей на работу Дианой, – и мы остаемся одни. Я привалился к стене и стал изучать карту Иерусалима из путеводителя Petit Fut;.
Пока Мангуста была в ванной, я смотрел через огромное окно, наполовину прикрытое железными жалюзи, на улицу утреннего тель-авивского пригорода. Новые дома, зелень, еще робкая уличная жизнь. И восхитился смелостью слепого кота, который ходил по карнизу дома на высоте трех этажей, между комнатами (и кухней) от одного окна до другого, лишь иногда ставя ногу в пустоту, – вслед за остальными котами. Это у них такое развлечение.
За коротким завтраком из йогурта я произнес единственную фразу на иврите, которой владел: «Шема, Израэль, Адонаи Элоим, Адонаи Эхад»…Я знаю, как иметь дешевый успех.
На улице прямо жарко, солнечно и снова, как летом, нужны темные очки. Взяли такси до тель-авивского автовокзала. Оттуда на «топике» (заимствуя севастопольское слово) поехали во второй раз в Иерусалим. Мангуста спит у меня на плече. Рукой я сжимаю зонт, который мы прихватили для так и не пошедшего дождя, используемый мной, как трость. Как герой Набокова, я очень боюсь его где-нибудь забыть.
О чем думает человек по дороге в Иерусалим? Он думает о прошедшей ночи и о том, что вот – так – приблизил к себе женщину. Что мое счастье необратимо ведет к концу свободы, лишь недавно мной отвоеванной. Но ни Мангуста не хочет несвободы, ни я не хочу. Значит, наше «приключение» ничего не изменит в нашей жизни. Так ли?
А дорога была красива и напоминала что-то родное, крымское. И если пригороды Иерусалима ничего из себя не представляли, хотя и забирались по склонам гор под самое небо, то центр, куда мы въехали, пришвартовавшись на какой-то маленькой площади (которую я ошибочно принял за Тахана Мерказит из повести Каледина) – это уже совсем другое дело. Тут чувствуется XIX век, что-то мадридское, хорошая старая архитектура с южным колоритом.
Мангуста говорит, что мне очень повезло с погодой: могли лить непрекращающиеся ливни. Могли, – но все на свете хочет радовать меня. Поэтому – открытые летние кафе, нестерпимое солнце в совершенно чистом небе, отражающееся в бело-золотистых стенах города.
По Яффской улице, вдоль несколько лет прокладываемого, но так и не пущенного трамвайного пути, дошли до Яффских же ворот Старого города. Стены построены при турецком султане Сулеймане Великолепном в XVI веке на развалинах римских укреплений. То есть чуть позже, чем Московский Кремль. И они схожи по высоте и почти декоративной сохранности. Но внутри! – о, это, скорее, Бухара, лишенная советского влияния! Улочки Старого города круты и узки, так, что четверым невозможно пройти рядом, а двоим – парой, в основном, впрочем, из-за толп туристов, ручьями текущих по этим капиллярам – мимо бесконечных лавок арабских торговцев, говорящих на всех языках мира. То, что они торгуют туристической ерундой, коврами, тканями, посудой, драгоценностями, амулетами, едой, пряностями, сувенирами всех родов – это понятно. Не совсем ясно, когда они торгуют красками, швабрами, отопительными приборами, как на батумском Хапи, и даже газовыми плитами! Да, тут тоже есть какое-то количество жителей, но неужели они не могут сходить или съездить в магазин в другой части города? Так и подмывало купить швабру в полуподвале XVI или VIII века – и уехать с ней в Москву.
Улицы накрыты сверху навесами от солнца и дождя, соединены переброшенными над ними арками и полуарками, то бишь аркбутанами, использующими стену соседнего дома как контрфорс, скрепляющими, словно скелет, весь этот ветхий архитектурный хаос во что-то целое. Чуть сжав плечи, вечно темные улицы ныряют в стрельчатые ворота и дальше тянутся под еще более темными сводами, ветвясь и убегая то вниз, то вверх.
Так и выглядел средневековый город: без зелени, скверов, садов, бульваров, с редкими пятачками площадей для ярмарок и казней. Стены лезут на стены вопреки всем нормам и здравому смыслу. Улочки кажутся трещинами в сплошном массиве камня. И сам город кажется стихийно разросшимся коралловым рифом, по прихотливым извивам которого носятся пестрые рыбки-туристы.
Стену Плача не так просто найти в этом торгово-историческом средневековом лабиринте, а Мангуста призналась, что бывала в Иерусалиме всегда (почему-то) пьяная, поэтому теперь плохой проводник. Стена не разочаровала. Она сложена из огромных, почти квадратных блоков белого камня, определенно римского типа, с кустиками растений, примостившихся в швах. Перед ней другая низенькая «стена» со специальным проходом. Там досматривают и выдают кипу, без которой к стене нельзя...
И я к стене не пошел: Эльбрус и с самолета видно здорово, да и кипу в лом надевать. К тому же сексизм, женские и мужские части сепарированы, мужская не в пример больше. Я не подписываюсь на всю эту архаику, а смотрю, как этнолог на праздник диких аборигенов (да простят меня правоверные!). Тут весело и полно жизни. Люди всех племен поют, фотографируются, мелькают черные лица и черные шляпы, зеленые халаты и белые бороды раввинов. Снуют пейсатые ученики хедера и хаотические толпы туристов. Тут же проводят обряд бар-мицва над подростком: взрослые закипованные евреи влекут мальца параллельно стене под израильским флагом на четырех палках, как под пологом – и что-то бормочут, надо думать – из псалмов.
Снова не без труда, в основном силами моего Petit Fut;, словно знаменитое в узких кругах андеграундное кафе, – нашли святая святых, храм Гроба Господня. Стоило мне войти на площадь, толпа туристов повернулась и почему-то засмеялась. Защелкали фотоаппараты, и я незаслуженно почувствовал себя звездой. Это же всегда такая редкость – человек с хаером и бородой!
– Что случилось? – спросила Мангуста.
– То же, что всегда, мне даже неудобно говорить…
Храм, однако, примечателен. Даже деревянная лесенка над арками входа, что видна на всех фотографиях – на месте. Она, знать, уже святыня, которую нельзя трогать. На вид храм древен и натурален, архитектурно нелеп, с не совсем симметричными входными арками, одна из которых еще и заложена. С фасада он скромен, почти обшарпан, с обвалившимся в одном месте фризом и полуобвалившимся декором архивольта в люнете второго этажа (как раз там, где лесенка). На больших камнях над входом в храм высечены рунические символы. У входа – расколотая молнией колонна, и в ней записки, как в Стене Плача.
Мангуста завязала вокруг головы свою черную кофточку – и стала похожа на ярую католичку или даже мусульманку.
Внутри столько храмов, что хватит на небольшой город. Все они в монументальных колоннах, росписи, светильниках, свечах. Сразу перед входом, на полу – камень миропомазания (то есть посмертного миропомазания тела Иисуса), реально, как я слышал, энный по счету, вытертый лобызаниями и прижиманиями паломников, что и теперь лобызали и прижимались от полноты веры. Дальше помпезный зал в тяжелом римско-германском вкусе (при этом – творение русско-французских архитекторов), в центре которого стоит почерневшая мрачная часовня, Кувуклия, напоминающая римскую триумфальную арку, превращенную в храм. Здесь и находится Гроб Господень и на православную Пасху таинственно зажигается огонь. В нее – огромная очередь, как в Мавзолей, по определению Мангусты. Я, кстати, первый из ее друзей, что тоже был в Мавзолее. Это есть важный факт, установленный в самом подходящем месте. В общем, в эту очередь мы не встали.
Совсем уж под землей нашли армянский храм, который я узнал по алфавиту. И застекленную нишу «с черепом Адама».
От впечатлений спрятались за какой-то металлический спускаемый аппарат во дворе храма, присев на ступеньки лестницы под стеной. Пили воду и ели конфеты (Мангусте надо поддерживать в себе «сладость»). И говорили о своих болезнях, причастными богатому миру которых мы оказались.
– Пока я был белкой, – объяснил я, – я приучил себя мало есть. Ибо из-за еды было много проблем. И теперь с меня спадают все штаны.
– Я тоже за эти дни с тобой похудела! – пожаловалась Мангуста.
Не иначе, чтобы бороться с предписанной диетой – на улице Долороса я попробовал фалафель: жаренный шарик, вроде фрикадельки, из гороха нут с приправами, традиционная арабская еда.
Посетив две главные мировые святыни – уже нельзя было миновать третью, мусульманскую, дорогу к которой еще предстояло найти. Притом что святыня совсем на виду, наверху Стены Плача, используемой как стилобат. И там, на Храмовой горе, у двух знаменитых мечетей, Мангуста вообще никогда не была.
– И никогда бы не пошла, если бы не ты, – говорит она строго. И пригрозила, что в Москве поведет меня в отместку в гей-клуб.
Она боится арабов и всего мусульманского. Местная жизнь ее к этому приучила, хотя она и не считает себя еврейкой. Она еврейка по отцу и русская по матери. Оба ее деда были репрессированы, но выжили. Прадед, автор фамилии, вообще был революционер…
Попасть на Храмовую гору можно лишь по новодельному мосту у Стены Плача, который висит практически над головой. Чтобы не возвращаться тем же путем к Стене – я предложил сделать небольшой круг. Круг, однако, из небольшого превратился почти в бесконечный, так что нам пришлось пересечь едва не весь Старый город, по которому мы долго и хаотически слонялись. Забрели в еврейский квартал, где уткнулись в старую римскую улицу Кардо, с колоннадой из-под земли, на несколько метров ниже теперешней мостовой. Поэтому верх капителей оказался ниже уровня глаз. (Вообще, всякая «регулярная» римская улица, идущая с севера на юг, называлась «Кардо», а с востока на запад – «Декуманус».)
За Сионскими воротами справа от нас, внизу, оказалась долина Енома (Геена!), а впереди – долина Кедрона. За ней на белой от могил знаменитой Масличной (Елеонской) горе – огромное еврейское кладбище. И шест колокольни.
При входе на мост надо снова пройти контроль, изучающий наши вещи, как тут принято. С моста – хороший вид и на Стену, и на площадь перед ней. Лишь попав внутрь этого мусульманского мира, Мангуста призналась, что вообще никогда не была рядом ни с одной мечетью. Что ж, она хорошо начала: сперва нас встретила мечеть Аль-Акса («Последняя») (XI век) – с очень впечатляющим фасадом и арками с колоннами, что подарил сам Муссолини. Это третья святыня мусульманства после Мекки и Медины, место последней остановки Пророка.
Перед ней площадь и «эстрада» для собрания мусульман с возвышающимися над ней огромными кипарисами дремучего возраста. Кажется, мы здесь единственные немусульмане, что добавляет экзотики.
Мечеть Омара или Купол Скалы, восьмиугольная, с огромным золотым куполом, покрытая голубыми изразцами сверху донизу – стоит на Храмовой горе, как на своем отдельном подиуме, размером с площадь. Лестницы к подиуму заканчиваются арочной колоннадой, такими «пропилеями». В саму мечеть (которая на самом деле не мечеть) попасть я не успел, зато провел Мангусту к Золотым Воротам, типично римского типа, через которые некогда (по легенде) въезжал в город Христос, и через которые, по поверьям иудеев, в него должен въехать Мессия. Чтобы этого не случилось – ворота были заложены хитрыми арабами. Все же заложены они не до конца: внизу имеются закрытые железные дверцы. И никакого народа, мы тут одни.
И после всего этого благородная Мангуста согласилась дойти со мной до Гефсиманского сада! По Виа Долороса от Львиных ворот идет куча арабских школьников. Я читал в своем Пти ФутЭ, что мусульманские дети провоцируют израильских солдат. Этого не видел, зато стал единственной их жертвой. Ничего, впрочем, серьезного: получил по голове открыткой, которую сперва мне хотел продать арабский пацан. Я яростно развернулся – и увидел улепетывающих малолетних агрессоров. Мангуста представила, как я, со своей хиппово-патриархальной внешностью, бью арабских детей зонтиком. И поделом!
Что по этой древней дороге ездят на ослике (довольно вонючем) – это понятно и аутентично. Но что по ней ездят на «Ауди» – это слишком: прохожим, чтобы дать проехать машине, – надо вжиматься в стены или прятаться в лавки.
Гефсиманский сад, слава Богу, находится не на Масличной горе, куда переть и переть, а под ней, в Кедронской долине, сразу за Иерихонским шоссе. Он крошечен, зато тут растет несколько поистине тысячелетних маслин. Они даже более невообразимы по величественному уродству, чем знаменитая 800-летняя олива в Никитском ботаническом.
К саду примыкает новенькая (1924 г.) Церковь Всех Наций. Зашли в нее вместе с группой японских туристов. Храм напомнил протестантский в Германии. Аскетизм и модернизм алтаря, современные росписи, довольно простые фиолетовые витражи в огромных окнах. Гид читает евангелие по-японски.
Вышли – и тут кончились все силы. Хорошо, что нам осталось лишь доехать до электрички. Но для этого надо поймать такси, которые почему-то не ходили по Иерихонскому шоссе. Поэтому нам пришлось вновь подняться к Старому городу… Поймать такси и здесь оказалось совсем не так просто, и цена несколько приколола даже по московским меркам. Проехали по новой части Иерусалима, со скоростью велосипеда из-за невозможного трафика. Я то и дело бессильно упадал в сон. Плохо, если мы опоздаем на электричку: следующая – через два часа.
Вбежали на вокзал за пять минут до ее отхода. Снова проверка вещей. Но это пустяк по сравнению с тем, что в кассе сломался компьютер. Поэтому билеты нам «выписал» вручную билетер поезда. Израиль неотразим!
В электричке море детей, особенно после станции «Иерусалимский зоопарк». Израильские мальчики, все в кипах и даже пейсах, очень правильные на вид. На деле – такие же дикие, как все мальчики. Им хорошо соответствуют горластые девочки. Не вагон, а настоящий детский сад! Коляски перегораживают проход.
Тем не менее, Мангуста всю дорогу до ТА проспала у меня на плече. Мне только в радость, лишь бы самому не заснуть – и не проехать нужную станцию. В небе рукава ало-красных облаков: красиво и предзнаменовательно.
В ТА не меняя платформы ждем (в толпе соискателей) электричку до Беньямины. Мангуста спит стоя, припав к груди (автора). Она может спать в любом агрегатном состоянии. Вдруг объявление на иврите – и вся толпа дружно перешла на другую строну платформы. Согласно расписанию туда должна прийти электричка до Хайфы, в нашу сторону, но не наша – и в более позднее время. Оказывается, они поменяли пути. Расписание горит прежнее.
В Беньямине мы сели на заждавшееся нас авто – и поехали в Зихрон забирать горшки и покупать продукты. Дома я соорудил обед (себе, ибо мангусты питаются крайне своеобразно и лишь пьют очень много мате) из пакета с мороженными овощами. Он хранился в холодильнике, размером со стул (что не мешало ему высокодуховно пустовать – до вчерашнего дня), и занимал приблизительно половину его объема. Вышло отлично и совершенно кошерно (кошерность подтверждал какой-то раввин).
Попытка посмотреть Зануси кончилась плачевно: нас рубит – нет мочи. Тихо попрощались – и я заснул сразу, как коснулся подушки на детской дашкиной кровати.
С утра настроение какое-то подавленное, точно с похмелья. Уж слишком безоглядно я расточаю свои небольшие силы. Слишком много впечатлений, слишком много нового, – оно рвет ветхие мехи.
Утром у Мангусты урок в Зихроне (она преподает мозаику местным пенсионеркам). Я встаю за компанию. Вчера в электричке она попросила меня полоскать рот какой-то невкусной фигней, чтобы мои микробы не повлияли на ее ценные новые зубы (завуалировав таким образом свою чувствительность к запахам). И теперь она стала проверять, как у маленького. Но я послушно делаю все, что она хочет...
Мы завтракаем (всенеизбежным йогуртом) – и я иду гулять по окрестностям. Прогулку решил начать с посещения яранги Перца. Но самого не застал. В темноте через щель проема разглядел белый пластмассовый стол, печь… Он неплохо тут живет. Около яранги какое-то хитрое сооружение с вентиляционной трубой, торчащей, как у парохода, и специальным сливом из пластмассовой емкости. Я догадался: экологический сортир.
Дорога к горе, которую я выбрал своей целью, идет среди посадок неизвестных растений с большими темно-зелеными острыми листьями. Несколько человек в масках от насекомых что-то собирают тут. (Потом я установил, что это мушмула.) Посадки опять накрыты сеткой, как банановые: по-видимому, от птиц. Прошел мимо поля полуоблетевших персиков с алыми, словно закат, листьями. Уж этих-то я узнал. И впервые увидел знаменитую израильскую систему полива: вдоль рядов деревьев тянулись черные пластиковые шланги. Тут и там стоят насосные центры. Полив контролирует компьютер! Ну, как работают местные компьютеры я уже видел…
Запахи порой похожи на крымские, но из-за обилия плодовых деревьев в воздухе стоит пряный, почти приторный аромат.
Тут меня ждала первая неприятность: все здешние леса огорожены. Понятно, что это не препятствие для ищущего приключений. Лишь думал: не примут ли меня за поджигателя? («Ты мастью не вышел» – успокоит меня позже Мангуста.)
Путь в гору нелегок: никаких тропок тут нет. Есть лишь пожарная просека, отделяющая части местных лесов друг от друга. Всюду под ногами ветви сосенок разных типов, срубленных, очевидно, на случай пожара – и так и брошенных сохнуть. Если тут так борются с пожарами, то удивительно, что еще не все сгорело…
Молодые эвкалипты с ободранной кожей устойчиво напоминают березы, какие-то местные сосны напоминают елки. Вообще много ложных узнаваний, придумываемых психикой для собственного комфорта. Сел на пенек на самом верху горы, в тени «елки» – напротив Бат-Шломо и дома, в котором я живу. Если бы у Мангусты был бинокль, она могла бы меня рассмотреть. Ее дом очень хорошо смотрится с горы, как и вся деревня, на небольшом, утопающем в кипарисах, холме: желтые стены и красные черепичные крыши. Такой остров среди полупустынного каменистого пейзажа… Есть у меня и другая задача: я вбивал в дневник вчерашний Иерусалим. Новое счастливое путешествие…
Странно, ведь Мангуста по своему физическому строению совсем не в моем вкусе. В одежде этого не видно, но... А вот лицо у нее как раз очень приятное. Конечно, влюбленный на многое закрывает глаза. Да и какое это имеет значение, если она и правда мне дико приятна? У нее хороший характер или она обратилась ко мне лучшей его стороной… Она проста, нетребовательна, обстановка ее жизни понятна и знакома мне. Весела, умна, образована. Нежна и внимательна… Впрочем, в подобной стадии отношений это не удивительно.
Я позвонил по мобиле: она уже дома, и надо срочно ехать за Дашкой.
Я как мог быстро спустился с горы – и мы поехали в Нетанию, небольшой городок между нами и ТА. По дороге я рассказал о посещении Перцевой яранги.
– Только ты не перебирайся к нему! – воскликнула Мангуста.
– Я тебя не стесняю? – удивился я. Помнится, именно мое предпочтение жить у нее, а не где-то в другом месте, как было бы ей удобно, стало одной из причин недавней виртуальной ссоры.
– Нет, мне хорошо с тобой…
…Я любуюсь ею, пока она ведет машину, бледной кистью на руле… Да, моя хозяйка совсем бледна, словно вчера из Норвегии.
Около IKEA, выбранного как универсальный ориентир, нас ждали Дашка и Перцева мама, Татьяна Николаевна. Она врач, сделавшая прекрасную карьеру в Израиле, в отличие от Перцева отца, так дико рвавшегося в Израиль в конце 80-х и притащившего их всех сюда. Но в Израиле он себя не нашел и вернулся в Москву. Его родные за ним на этот раз не последовали.
Дашка – симпатичная девочка с кудрявыми волосами – быстро адаптировалась ко мне и стала звать Пессимистом. Хороший русский. Начала с того, что спросила, какой я зверь?
– Я – мышь, моя мама – мангуста, папа – лис. А ты?
– А я слон.
Она с сомнением посмотрела на меня.
– Не похож? Ну, я могу быть белкой. Я много месяцев был белкой. На белку я больше похож?..
Сев в машину девочка заявила, что ненавидит израильтян. То есть тех, кто здесь родился.
– Хоть я тоже здесь родилась, – вспомнила они. – Значит, я и себя ненавижу! – рассуждает семилетний ребенок.
Она вообще много говорит, но сразу замолкает после замечаний Мангусты. Слушается она отлично. Видно, что у нее хорошие отношения с мамой, которая грамотно и нежестко рулит ею.
Мы зашли в находящийся поблизости «русский» супермаркет «Тив Таам» («Хороший вкус»), где я пожалел, что, во-первых, на диете, во-вторых, не пью. Ибо тут были обнаружены и наша водка «Зеленая марка», и соленые огурчики, и соленные грибки – прямо в кадках, и все такое. Это умилило меня гораздо больше, чем бочки маслин. Мангуста решила познакомить меня с другими традиционными местными блюдами, хумусом и тхиной. Первый – пюре из гороха нут, близкий родственник фалафели, второе – паста из сим-сима (кунжута). Вегетарианцы всего мира ценят обе шняги очень высоко. Я же оставался в полном неведении. У нас и сои-то не допросишься…
Весь персонал русскоязычный, русская речь приятно звучит между прилавками. Вновь обманчивое чувство, что никуда не уезжал. Лишь надписи из непонятных загогулин. Вот, блин, азбуку себе придумали! Даже турки перешли на латиницу… Поэтому я то и дело спрашивал Дашку, добровольно приставшую ко мне переводчиком, что тут написано?
Дома мы быстро поели, использовав новые ингредиенты в нашем скромном меню, и поехали в Хайфу. Ее я увидел уже в темноте. Мы оставили авто на стоянке супермаркета на окраине города и зашли в маленький магазин с дешевыми китайскими товарами для детей: сделать подарок Дашке. При входе нас формально обыскал пожилой охранник. В центр покатили на «топике» (до стоянки которого еще надо было дойти) – и я удивляюсь Мангусте. Она вновь оправдывается, почему бросает машину при въезде в город... Вверху на горе горит знаменитый храм Бахаев. К нему среди зеленого склона ведут ступени длинной лестницы в иллюминации.
Хайфа лежит на склонах крутой и красивой горы Кармель. В 1156 г. Ричард Львиное Сердце основал здесь орден Кармелитов. В 30-е и годы Второй Мировой здесь высаживался основной поток нелегальной еврейской эмиграции – в нарушение британских квот… Чуть позже мы посетили кладбище английских оккупантов (с точки зрения террористов Жаботинского), нашедших здесь вечный покой.
Мы идем вниз по бульвару Бен-Гуриона (названия тут столь же разнообразные, как на родине). Это тихая и туристическая улица, спускающаяся с горы в сторону моря, в огнях и ресторанах, светящаяся оленятами и искусственными елками в честь приближающегося Рождества. Некоторые живые елки искусно устроены из небольших кипарисов. Вдруг Мангуста осознала, что скоро Новый Год. Действительно, в Израиле его признаков совсем не видно. И из-за погоды, конечно, но, главное, что это не есть местный национальный праздник. И лишь в христианизированной Хайфе напоминания о нем попадаются на каждом шагу.
Красивая улица кончилась как-то внезапно, и мы уткнулись в забор порта. И потом очень долго не могли выйти к морю: заборы, стройки, военные и прочие объекты, железнодорожные пути. Попалось и небольшое кладбище темплеров. Чтобы скоротать путь и чуть-чуть поактерствовать, читаю пушкинских «Бесов»… Из-за зимнего настроения, наверное.
А вокруг русская речь, ибо мы попали, по-видимому, в район компактного проживания русских, которые составляют немалую часть хайфского населения. Остановить незнакомца и уверенно обратиться к нему по-русски, спрашивая дорогу, как сделали мы, тут нормальная вещь. Мы зашли в небольшой ночной универмаг – купить ребенку и его маме что-нибудь поесть. Продавец, молодой черноволосый парень, услышав, как мы говорим между собой, перемещаясь между рядами товаров, привычно заговорил с нами по-русски. Он принял нас за семейство туристов из России. Дашке с ее непонятным русским патриотизмом это было приятно, мне – забавно…
То есть, это не точное слово. Меня кольнуло чувство, что продавец неожиданно проговорил мое желание, о котором я не догадывался: чтобы мы были семьей. У нас отлично получилось бы, и продавец это заметил. Он даже озвучил что-то подобное, после того, как Мангуста объяснила его заблуждение, – что, мол, был уверен, что мы семья, что что-то есть в наших отношениях или внешнем сходстве… В общем, я испытал то, чего никак не ожидал, что захочу испытать. «Семьи – я ненавижу вас!» – вот, что долгие годы было моим лозунгом, несмотря на то, что я сам и очень долго жил в семье. Или – благодаря этому…
Конечно, я изменился. Но важно и то, что пара этих женщин сразу понравилась мне. Понятно, что девочка – это не мальчик. И все же всякий ребенок – это сильно неудобно: школа, уроки, болезни, капризы… Но с Дашкой мне было проще, чем с любым другим ребенком, включая собственного…
В общем, у меня возникло странное желание, у которого (по разным причинам) не было шансов осуществиться. Но с этого дня где-то на периферии сознания я и правда рассматривал нас как возможную семью, взвешивал, присматривался и все больше попадал под очарование этой идеи.
…Скромно покормив ребенка на лавочке – мы все же дошли до моря (вопреки парадигме моих снов, из которых словно фабриковался этот вечер). Это был довольно простенький пляжик, никакого сравнения с тель-авивским под окнами «Шератона». Несмотря на небольшие волны и ветер – я пошел купаться. Песок почти сразу, чуть я отошел от берега, сменился скальным, неприятно ухабистым дном, но это все пустяки, когда я понял – что могу плыть! Передо мной открытое море, удивительно тепло, звезды над головой и луна в виде медленной небесной лодки, slow boat, как когда-то на Тенерифе... Тишина, трепещущие пальмы вдоль набережной. И ни одного человека. Дашка непритязательно играет в прибрежном песке окурками (как потом выяснилось)… Это, наконец, было настоящее купание, первое после операции – как бы специально в таком необычном месте в необычное время.
Назад к машине, чтобы сберечь силы, ехали на такси. Мангуста привычно треплется с шофером, играя в традиционную местную угадайку: откуда ты приехал в Израиль? Дашка доверчиво рубится у меня на коленях. Выпил холодного кофе из банки. После моря – легкая дрожь, но настроение – трудно передать!..
По дороге из Хайфы в деревню Мангуста попросила развлекать ее, чтобы она не заснула за рулем, и теперь я треплюсь всю дорогу. Дашка спит на заднем сидении – среди непроданных горшков и столиков.
В квартирке соседей, эмигрантов из Питера, нас ждет Перчик. Я познакомился с главным соседом – невысоким балагуром Джонником, которого я принял за мужчину, но который оказался матерью четырех детей. Тем не менее, эта мама говорила о себе в мужском лице и, как я узнал позже, собиралась и совсем «стать мужчиной», с медицинской помощью, конечно…
Я, наконец, дарю Перчику подарки: майку и диск «Орегона». Он печально сообщил, что из яранги украли его ноутбук.
– А я там был сегодня, но даже не заходил внутрь! – клянусь я.
Слушаем с флэшки рекламированного им американского исполнителя, чьи стихи он быстро переводит для не совсем понимающих (у него оказался отличный английский), спорим о способности вирусов программировать поведение пораженных ими животных и людей… Он интересно рассказывает про еврейского «фашиста» Жаботинского, о котором я вспомнил благодаря Хайфе, про религию бахаи, о темплерах, протестантской апокалипсической секте конца XIX века, обосновавшейся на Святой Земле и имевшей 4000 сторонников все в той же Хайфе… Разговоры не мешали ему переписываться эсемесками с герлой из Иерусалима, певицей у Псоя Короленко, как охарактеризовала ее Мангуста. Зовут ее Настла, и мне от нее привет. Якобы из моего текста в ЖЖ она узнала про Перца. Мангуста подозревает, что Перец хочет переехать к ней в Иерусалим. Что создаст некоторые сложности.
Мангуста просит Перчика посидеть завтра с Дашкой, пока мы смотаемся в Акку. Это ее идея: я предлагаю взять Дашку с собой. Но Мангуста категорически против. Перец тоже не особенно рвется: у него завтра намечено свидание с Настлой. Но Мангуста умеет убедить – для чего они выходят на улицу. Я пытаюсь возражать, но моя хозяйка непреклонна: она устраивает отдых не для меня, а для себя, поэтому мне незачем париться о причиняемых мной неудобствах ни в чем не повинному Перчику.
– Он большую часть года свободен и не очень много времени уделяет Дашке. Так что ничего, потерпит…
Ночью мы все же досмотрели «Жизнь, как смертельная болезнь, передающаяся половым путем», а потом обсудили, в чем заключался главный мессидж этого фильма? Любопытно, как Зануси скрыл все концы, убрал весь пафос – и оставил зрителя с полной свободой интерпретации.
Я устроил себе ложе на полу, Мангуста легла на своем узком диване. По дороге из ванны – поцеловал ее на ночь.
– Можно, я переберусь к тебе, и ты будешь защищать меня от чудовищ? – спросила она.
…Я быстро расправился с верхней частью ее гардероба, но с нижней возникли проблемы.
– Я не доверяю тебе! – вдруг сказала она и села.
– Почему?
– Ты все время писал, что секс тебе противен!
– Дорогая, я писал разное, моя позиция не однозначна. Я боюсь впасть от него в зависимость, когда ни о чем не можешь думать, кроме него.
– У тебя такое было?
– Да. И… да, у меня более серьезное отношение к сексу, чем у тебя. Я считаю, что это новая планка во взаимоотношениях, он может что-то испортить, но может дать что-то новое. И я хочу рискнуть.
Она молчит.
– А ты хочешь?
Она подумала и ответила:
– Да.
И снова легла рядом. Я предупредил, что у меня давно никого не было, и все может кончиться очень быстро.
– Я в курсе. К тому же, когда в первый раз…
– И это тоже.
– А презерватив как раз уменьшает чувствительность, – сообщила Мангуста.
– Но у меня их все равно нет.
– Зато у меня их полно по всей квартире! Наверное, потому, что давно не использовала.
– Давай пока попробуем без них… – вкрадчиво предложил я.
Так что нижняя часть была снята тоже…
– Давай не будем сегодня входить друг в друга, а просто поласкаем? – предложила она.
Я с готовностью согласился. И, осознавая сакраментальность момента, быстро довел ее до оргазма. Теперь она взялась за меня. Оказывается, для нее необычна не только моя борода, но устройство моего репродуктивного органа. То есть некоторые внешние признаки его. Ибо в силу обстоятельств она привыкла к другим (признакам). Однако функционирует он примерно так же:
– Сейчас будет мокро, – предупредил я.
– Я догадываюсь.
И мокро стало, даже очень. Мы лежали и целовались. Пустота не заставила относиться к ней хуже, хотя какое-то время мне было не по себе. У меня не было этого больше года. Зверь, которого я столько времени смирял, вновь оказался на свободе…
– Ты вся мокрая!
– Ты привез дождь! – засмеялась она.
Минута паралича прошла, и мы продолжили наши «философические» беседы.
– Это второй оргазм, который я испытала от тебя! – сообщила она.
– А где же я был во время первого?
– Далеко, когда ты в письме написал, что будешь нежно кусать за шею. Это произошло совершенно стихийно!
– Какая сила слова!
– О, да!
– Теперь если кто-нибудь когда-нибудь усомнится во мне, как в писателе – я буду ссылаться на этот факт. Только настоящий писатель может вызвать оргазм на расстоянии!
Она восторгается формой моего носа.
– Он просто сломанный и битый-перебитый.
– Мне все равно, он именно такой мне нравится.
А я восхищаюсь ее рожицей, такой порой серьезной, порой детско-наивной.
– Я серьезный взрослый зверь! – возражает она.
– Это ты хочешь себя в этом убедить. Все мы остаемся детьми… пока не столкнемся со смертью… – впадаю я в ересь.
– И сегодняшний фильм это очень хорошо показал…
…Я лежал на полу под высоким потолком белой комнаты, совсем в другой стране, где я нашел дом, любовь и невероятную радость. Я был в очень странном состоянии, не исключено, что оно зовется «счастьем»…
– Я боюсь только, что такое счастливое путешествие кончится чем-то ужасным – в компенсацию, – говорю я Мангусте.
– Не надо этого ждать. Самое плохое, что бывает со счастьем – что оно кончается…
Она оделась, потому что «может спать только одетая». И мы провели ночь на полу, в течение которой я ни на минуту не заснул. Зато мне вдруг захотелось продолжения банкета, только не хотелось ее будить. Хорошо, что для начала мы проделали этот полусекс, приблизившись друг к другу еще на шаг. Мне уже не страшно продолжение. Я даже хочу его. Мангуста не стала мне противна, в моем отношении к ней ничего не изменилось, а у меня были страхи на этот счет.
И теперь я хочу только радоваться и пользоваться этим невероятным свалившимся счастьем! Как давно я не испытывал подобное!
Утром, едва мы сели завтракать, явился возбужденный Перчик с какими-то местными новостями. Мангуста выслушала его без особого интереса и стала торопить с уходом: сейчас явится ученица!
– Пессимист тоже уйдет? – почему-то поинтересовался он.
– Нет, он мне не мешает!
Я, чтобы не раздувать страсти, поспешил заверить, что сам собирался идти. И даже спросил у Перца совета: куда тут можно пойти прогуляться?
– Ты очень жестка с ним! – сказал я, когда он ушел. Первый раз поведение Мангусты показалось мне не совсем адекватным.
– Я знаю, что действительно задевает Перца. Такие слова – пустяки…
Сомневаюсь. Вдруг прозвище «Мангуста» открылось мне, возможно, в своем первоначальном смысле.
Появилась ученица, молодая темноволосая девушка ливантийского типа… Они с Мангустой устроились на веранде, переговариваясь на иврите и английском. И в это же время Мангуста умудрялась говорить со мной по-русски. Я поскорее попрощался, чтобы избавить мою хозяйку от невозможной когнитивной нагрузки, – и вновь отправился бродить по окрестностям. По наводке Перца пошел искать винные склады Ротшильда. Они вырублены в одной из гор в окрестностях Бат-Шломо.
Я шел по красивой проселочной дороге, вьющейся по небольшой долине между лесистых холмов с одной стороны и высохшим руслом ручья с другой. Части долины снова заняты посадками, в том числе коричневыми виноградниками – Ротшильда, надо думать. Редкие путники и велосипедисты здороваются со мной.
Кроме них – только самостоятельно бродящие коровы. Видел и вполне настоящую газель, пасшуюся вместе с коровами, и упилившую при виде меня в лес.
Винных складов я не нашел. Уселся в тени Мамврийского (как я решил) дуба – продолжать свой дневник. Это дерево с зазубренными, как пила, листьями и желудями с игольчатыми шляпками. Здесь, один среди залитых солнцем холмов, я никак не мог вообразить себя заграницей. Это была просто земля, и я был просто человеком на ней. Отдыхавшим в тени дерева, как делали все люди тысячи веков до меня.
На обратном пути зашел в местный Natural Reserve, природный заповедник, серьезно углубиться в который у меня уже не было времени. И все же я пришел чуть рано. Присел на скамейке в деревенском тупике на краю холма, где асфальтовая дорога делала петлю и кончалась. По соседству располагалось что-то вроде старой оборонительной стены с более новыми бетонными бункерами. Отсюда было удобно рассматривать (и простреливать) окрестности.
На обед Мангуста сделала странное блюдо из йогурта, яйца и овсянки, причем сунула это все в микроволновку, и получила на выходе что-то экзотическое, со вкусом гоголь-моголя, который она никогда не пробовала. Два мира – два детства.
На этот раз мы поехали не к морю, а на восток – в сторону Назарета и Генисаретского озера, по 70-му шоссе, более хитрым и «коротким» путем, – в голые белесо-серые холмистые поля с пятнами кустов. Думаю, так когда-то и выглядел весь Израиль. Теперь порой он удивляет обилием зелени.
Свернули на трассу 66 и с другой стороны подъехали к Хайфе, в которую, однако, не заехали, а двинули на север вдоль моря через бесконечные прибрежные городки, всякие местные Ямы (что значит «море»), – по которым ползли с минимальной скоростью в плотном потоке. Мангуста внушает, чтобы я не волновался, если она с кем-то столкнется, у нее есть страховка.
– Да я с тобой хоть под танк!
Жаль, что ее тип страховки не позволяет мне самому сеть за руль. Хотя думаю, что это все же лучше, чем устроить ДТП.
Нет, она на себя наговаривала: мы вполне благополучно добирались до Акко, последней столицы крестоносцев в Святой Земле, и углубились в некие малоизвестные обоим кварталы в невысокой современной архитектуре. Бросили авто на полупустой улице на платной стоянке со специальным автоматом. Думаю, за последние десять лет мы были первые, кто им воспользовался.
Пятница, канун шаббата, вечер близок. Я уже сообщил Мангусте, что абсолютно удовлетворен путешествием, и буду вполне доволен, даже если вовсе никуда больше не поеду и ничего не увижу. Путешествие уже удалось. Оно было лучшим из всех. Хотя мне очень нравится ездить с ней.
В Акко сделали традиционный ход конем: дошли до ЯМЫ, то есть моря (а что есть море, как не яма с водой?), откуда вдоль набережной двинулись к крепости крестоносцев.
В рыцарский зал не пошли, решив, что для экскурсий уже слишком поздно, просто смотрели дома вдоль крепостной набережной. Архитектура хаотичная, скорее арабская, с острыми арками окон, плоскими крышами и фасадами, наружными лесенками – без признаков большого благосостояния. Вышли во двор старинного арабского «торгового центра» системы караван-сарай, который я принял за медресе самаркандского типа. Большой внутренний двор, обнесенный по периметру арочной галереей, как в итальянских ренессансных дворцах. Спустились в средневековые подземные туннели, где Мангуста вспомнила про свою клаустрофобию и взяла меня за руку.
Пока мы гуляли под землей – снаружи произошли кардинальные изменения: небо заволокла черная туча, ветер трепал высокие пальмы. Мы успели спрятаться в магазинчик сувениров – и разразилась дикая гроза. Мангуста рада ей – в виду ее редкости в здешних широтах.
Тем не менее, редкая гроза решила отыграться по полной – и затянулась: под ее струями мы перебежали в соседний рыбный ресторан, где сели у окна на втором этаже с видом на штормящее море и бьющие в него молнии. Заказали горячий чай и салат с брынзой и грибами. Боже, что тут за порции – нам принесли ведро! И за две грозы, что мы здесь просидели, мы так и не смогли его извести.
Здешние люди любят поесть. Посуду за компанией из четырех человек, наших арабских соседей, убирали в большой пластмассовый таз. Звучала классическая музыка, интерьер был хоть и эклектичен, но не уродлив. Мы неплохо провели время среди разговоров, столь же неисчерпаемых, как ведро салата.
Акко после грозы, в закатном солнце на фоне туч – стал еще живописнее. Пестрый, хаотичный, архаичный и нелепый город. Мы проникли в старинный район, где каждый раз, в стиле «Бриллиантовой руки», попадали в тупик. Фасады давно не знали никакого ремонта и оттого были красочно настоящие. В этой части города много христианских храмов с прихожанами из крещенных арабов, мрачной наружности мужчин, прячущих женщин, надо думать, в одиноких домашних гаремах, так что лишь по соответствующей символике с запозданием понимаешь, что попал не в мечеть.
К моему стыду Мангуста лучше запомнила улицу, на которой мы бросили машину, сколько я ни хвалился, что ориентируюсь как ванвэйевский журавль, который знает свой путь в ночи. Крутим по ночной Акке, выезжая на трассу, – и я реабилитируюсь в своей способности искать нужное направление.
Оказывается, Мангуста думала, что я приеду, как солидный писатель, с компом, и буду проводить за ним все дни.
– Зачем? Он тяжелый. А, главное, я приехал сюда наслаждаться жизнью. А писать буду в Москве, когда нечего будет делать.
На развилке на Хайфу направо и Назарет налево – мы застряли на светофоре. Полчаса горел красный, и водители терпеливо ждали, не сигналили, несмотря на свой южный темперамент. Наши джигиты давно устроили бы бунт и резню. И поехали бы, что бы там ни горело. Мы же поехали туда, где пока еще горел зеленый, то есть на Хайфу, сбились с дороги и были вынуждены въехать в платный туннель, который привел нас на самый верх горы Кармель, что возвышается над Хайфой и есть один из его районов. Ночная Хайфа сверху – это стоило посмотреть! Мы летели на бреющем полете над морем огней, – и окончательно заблудились. Каждая улица пьяно вихляла во все стороны, обманчиво спускаясь и поднимаясь еще выше. И снова Мангуста чудесным образом нашла дорогу, чем окончательно меня восхитила. До этого я считал, что всем женщинам без исключения свойственен топографический кретинизм. Милый умный зверек.
Зверек веселится над тем, что я часто говорю о себе во множественном числе: типа «посмотрим», как у Гагарина: «Поехали!» Такая игра, что нас много, много моих «я» – и все они будут смотреть. Возможно, это от одиночества. Хочется юркнуть в иллюзию, что я не один, а раз не один – то все как-то наладится…
По дороге в Бат-Шломо развлекались – сравнивая цены на продукты в Москве и Израиле. Оказалось, что в Москве жить дешевле.
Жизнь в Израиле вовсе не легка. Зарплаты невысоки, а налоги значительны. И почти никаких социальных льгот, выплат за детей, квартир многодетным, бесплатных «дворцов пионеров», музыкальных и прочих училищ. Хотя что-то из этого может существовать в виде частных пожертвований и инициатив – всяких фондов и местных «советов». И при этом все без конца рожают детей.
Лишь обычная школа в Израиле более-менее бесплатна.
И в израильских больницах драконовские порядки: человека выписывают через день после простой операции и через три – после сложной. Можно ли это сравнить с недавним моим случаем, когда я бесплатно валялся едва не месяц.
В Израиле все дорого: продукты, жилье, а бензин и вовсе запредельный. Это дорогая страна с не очень богатыми людьми, еще более обедневшими из-за кризиса. Я казался здесь себе состоятельным американским дедушкой.
Нельзя забывать и то, что Израиль – такая милитаристская страна, в состоянии вялотекущей войны почти со всеми своими соседями и даже частью населения, живущего внутри него. Отчего он и сам кажется лоскутным одеялом, с маленькими полунезависимыми Ичкериями тут и там.
Оттого всюду охрана, как в военном лагере, и от людей в военной форме на его улицах – пестрит в глазах. Особенно, конечно, женщины-военные удивляют. Честно сказать – это напоминает профанацию (не сочтите за сексизм). Поэтому и воинственная серьезность Израиля какая-то декоративная, не чуждая вполне российскому пофигизму и расслабленности.
В общем, мы напрасно жалуемся на свою холодную родину. Не так она, однако, плоха …
Дома Мангуста вновь говорит, что мой приезд – отдых для нее. Ибо последний ее «отпуск» был год назад. Она привыкла работать на износ. Каждый день у нее то ученицы, то собственные мозаичные работы, для чего требуется много педантизма и сильные руки: щипцы для колки плитки – обычный ее инструмент. И при всем этом – благосостоянием тут не пахнет: за снимаемую квартиру не уплачено за несколько месяцев.
Полусломанная стиралка на улице, так как в доме нет для нее места, неработающая печка системы «буржуйка» с дырой в потолке, куда уходит бесполезная труба, чиненный-перечиненный бойлер для ванной, грозящий лопнуть в любой момент, засорившаяся мойка на «кухне»… Этот дом взывает о помощи, словно утопающий. И я рад что-то сделать для него, столь гостеприимно меня принявшего.
И я уже прикидывал, как мог бы поселиться здесь, например, на антресоли… И произвести полный ремонт и обновление этого небольшого запущенного хозяйства… Это место уже кажется мне родным, и вид из окна очень нравится.
Появился Перец с Дашкой. У них дождя не было, но воздух был очень тяжел и удушлив. Он огорошил нас известием, что у Дашки в волосах вновь (!) появились «мустанги»! И стал интенсивно опрыскивать ее голову из какого-то пульверизатора. Поговорили с ним о ремонте. Он поднял с пола небольшой стразик, природа которого неизвестна. Я тут же сочинил рассказ «Бриллианты Ротшильда», про то, как однажды мышка принесла из подпола бриллиантик и оставила на ковре – в благодарность за чувство полной безопасности в мангустовой квартирке. Оказывается, во время оно – подполом секретариата его фонда были спрятаны бриллианты Ротшильда… Так судьба вознаградила благородную и нищую Мангусту…
Ночью попытались посмотреть через «Вконтакт» «Волшебного стрелка», которого я настойчиво рекомендовал, но Мангуста стала засыпать. Она легла на свой диванчик, я на полу. Вдруг она встала – попрощаться. И уже никак не могла уйти. Мы без конца целовались и обнимались, потом разделись. Я старался – и очень сильно ее возбудил. Но и себя, увы, тоже. Она попросила войти в нее без презерватива, но не «кончать» в нее. Но я чувствовал себя на грани – и никак не мог приступить к процессу. Несколько раз начинал и останавливался. В результате все вышло в собственный кулак. Потом она долго пыталась реанимировать мою сексуальную активность, но без успеха. Мы просто целовались и болтали. Обидно, но что я могу поделать? Зато лаской вызвал у нее новый оргазм. Прощались голые, стоя, обняв друг друга. Она восхитилась строением моего тела. Это, конечно, преувеличение, еще и с таким украшением в виде свежего шрама. Она уверяет, что он ее не пугает, и что вообще ничуть меня не портит. Ну-ну…
И я тут же отлично заснул, хоть и ворочался из-за неизменных болей в спине.
К утру все небо обложили тучи, начался монументальный ливень, даль исчезла в тумане. Ветер гнет деревья и стучит ставней. И так весь день: гроза, ливень, туман, мрачная осень. Дашка играет у соседей. Досмотрели «Волшебного стрелка», обнимаясь и целуясь. Поболтали, съездили за двести метров в деревенскую галерею, которую Мангуста открывает по субботам и сидит там целый день. Но в такой день, как этот, нет никаких шансов, что появятся покупатели. Здесь в галерее стоят несколько ее изделий, например, отличный броненосец, который даже качает головой – с каким-то стоически-смиренным видом (Мангуста, впрочем, читает, что это аардварк). У Мангусты куча отличных работ, на которые до кризиса был неплохой спрос. Часть из них – на плакатах, выполненных Дианой. Я советую сделать из всего этого нормальный каталог или порт-фолио. Готов даже сделать сам.
Высокие пальмы по дороге к дому гнутся и страшно шумят под ветром своими нестриженными космами. Оказывается, пальмы надо стричь, чтобы они выглядели так, как мы привыкли. Это и есть одна из работ Перца: лазить на пальмы и обрубать сухие ветки. Однажды он сорвался и очень сильно разодрался…
Дома, пока Мангуста занималась с Дашкой уроками, я решил поработать волшебным домашним помощником и убрал засор в кухонной мойке. Пользуясь моментом, врубил через ее комп Chick Corea: вот чего мне тут не хватает – музыки, которая столько лет оформляет для меня пространство не меньше, чем мебель. Увы, моя хозяйка совсем не слушает музыку и равнодушна к ней, как почти каждая женщина.
Не пойму только, как я покину ее через несколько дней и опять окажусь на своем одиноком чердаке? И буду думать об ее непринадлежащей мне жизни, обмениваясь с ней бессильными письмами, которые теперь будут казаться полной мацой. Не хочу об этом думать, вообще ни о чем, что испортит ровную радость жизни здесь…
Кен – да;
Лё (ло) – нет;
Тод; – спасибо;
Бевакаш; – пожалуйста;
Лайла тов – спокойной ночи…
– Лайла тов, – говорит она мне, когда я присел у ее постели пожелать ей приятных снов.
Поцелуи переросли в объятия. Я быстро раздел ее, пока возбуждение не зашкалило.
– Это вовсе не обязательно, – сообщила она спокойно, когда я пристроился между ее согнутых колен.
– Я понимаю, но я решил, что сделаю это… Помнишь у Вуди Алена?
– Что?
– «Думай о бейсболе!»
Так с аллюзиями-шуточками я вошел в нее. Был там не очень долго, так как не должен был разрядить себя в нее. Она крайне боится забеременеть.
– Не бойся, я все контролирую…
– Я верю тебе… Как странно… Я отвыкла от живого тела внутри себя.
На всякий случай ушла в душ – и мы продолжили ласки. Я очень хотел возбудиться вновь и устроить процесс с другим результатом, чтобы долго и сладко.
– Как странно сочетание твоего лика и некоторых слов, что ты говоришь, – призналась она.
– Тем более, что делаю… – закончил я.
А делал я много чего. Ибо снова возбудился – и уж тут не знал удержу!
– Мне так хорошо! – сообщил я откровенно.
– Мне тоже. Хоть и немного больно…
– Да?!
– Я уже отвыкла от секса. Но это совсем по-другому, чем в резинке.
– Лучше?
– Да, гораздо.
Еще бы! Я ощущал, как сжимается ее плоть вокруг моего «молота» – и отпускает, чего я раньше никогда не испытывал. Странно, но я так и не смог завершить процесс, несмотря на все старания.
Мне очень понравилось, что это вышло так просто, даже весело, без надрыва, по-дружески. Она лишь парится из-за беременности, и это тоже предмет юмора:
– Ты передашь мне своих мустангов, а я – свои маленькие сперматозоиды…
– Сравнил! С беременностью сражаться гораздо тяжелее!
– Не скажи! Знаешь, сколько я боролся в прошлый раз с мустангами?! Ужас!
И в том же духе. В общем, первый секс за долгое время оказался очень удачным. Права Мангуста: надо иначе относиться к нему, без этого почтительного фатализма. И уже кажется, что проникать в нее – это вещь на одной шкале с гладить и целовать.
А утром, едва рассвело, у меня было странное ощущение, почти инсайт. Я понял ИСТИННОСТЬ происходящего, что ВСЕ ПРАВИЛЬНО, все, что меня окружает. Все это стало моим: два кресла слева от моего ложа на полу, два окна справа и вид за ними. Хлестал дождь, дул шквальный ветер, но мне было хорошо и спокойно. Словно я всегда жил здесь и собирался жить дальше. Что это мое место. Это был зов счастья, зов полноты жизни, ее непредсказуемости и щедрости. Я чувствовал, что мне везет – и не надо думать о будущей разлуке или иных напастях. Есть только «здесь» и спящая на своем узком «ахматовском» диванчике Мангуста с рыжей, как у леди Годивы, гривой.
С утра в доме, да и во всем поселке нет света, я советую Мангусте не отправлять Дашку в школу в такую погоду, ведь в школе, возможно, тоже нет света.
– Нет, я помню свой долг! – мрачно лепечет Мангуста и отвозит Дашку и соседского мальчика до школьного автобуса.
И возвращается вместе с детьми: школьный автобус не пришел. А школьная учительница в это время названивала на забытую ею мобилу, чтобы предупредить: занятий не будет, школу затопило…
– Здесь все всегда оказывается полной неожиданностью: пожары в жару, дожди зимой! – горько смеется Мангуста.
– Как и у нас, – признаю я, еще раз убеждаясь в нашем несомненном сходстве. Оно приятно греет душу.
Мангуста повезла Дашу к знакомым на другом конце деревни, пригласившим ее к своим детям, в дом, где тоже нет света. Я все еще в «постели», мне не хочется вставать, мне непонятно спокойно и хорошо. Вдруг она ворвалась в дом с криком:
– Скорее, ты больше такого не увидишь!
И я бегу с ней в машине прямо в халате на голое тело. Оказывается, в долине под нами ни с того ни с сего прорвало трубу полива здешних садов – и в небо хлещет пятиметровый фонтан драгоценной израильской воды. В это время с неба хлещет примерно такой же фонтан, еще и с градом. Это нормальная израильская зима. И в том же халате я поехал с ней в магазин.
Позавтракали и покатили в Зихрон – менять деньги и покупать продукты. Потом мы обрабатывали хаера друг друга собачьим средством от мустангов. Дашка принесла их, вероятно, из школы. И здесь с этим – как на родине. Было бы полным улетом привезти (контрабандно) из Израиля мустангов! Но Мангуста уверяет, что собачье средство проверено: убивает всех на хрен! «Посмотрим»…
А дождь льет не переставая, с диким ветром, который то и дело распахивает входную дверь со сломанной защелкой. Уплотняю ее своим платком. Хуже то, что с потолка начинает капать, капель переходит в струйку, даже несколько струек, под которыми Мангуста устанавливает разнообразные емкости. Страшно представить, как там Перчик в его яранге!
И весь этот день, с поездками под дождем и сидением дома под текущей крышей, я чувствовал с одной стороны мигрень, с другой – что словно нахожусь внутри романа, так все произошедшее за эти несколько дней казалось странным, не из моей жизни. Все вышло полнее и приключенистее, чем я мог вообразить.
Вечером появился взъерошенный Перчик. Он весь день просидел в яранге без света, который в наш дом все же дали – в отличие от большей части поселка, на провода которого, вроде, что-то упало. Яранга выдержала, даже не очень протекла. Что не скажешь о квартирке Мангусты.
– Но это было круто! – сообщает Перчик с энтузиазмом человека, перенесшего серьезную опасность. – Я уже забыл о таком.
Он рассказывает, как накануне возвращался стопом из Иерусалима примерно под таким же дождем. Героический человек.
Когда он вошел, я читал Мангусте Георгия Иванова, «Свободен путь под Фермопилами». Перчик вспомнил, что предателя, указавшего дорогу персам, звали Эфиальт («…Появится коварный Эфиальт» – у Кавафиса). Я превратил это в дискуссию о «предателе», как архетипическом персонаже, необходимом для фольклорного объяснения гибели ГЕРОЯ. Эфиальт, Локи, Деянира, Иуда, Далила, Мальчиш-Плохиш и т.д. Для меня очевидно, что свое происхождение он ведет от трикстера и близнечного мифа.
Перчик говорит про биологические причины человеческого сознания, я в пандан вспоминаю теорию Терьяра де Шардена – о биологически предусмотренных и застывших инструментах выживания у животных (рога, бивни и пр.) и отсутствии их у человека, – что и привело к прогрессу. (Животное ограничено специализацией своих органов: охоты или собирания пищи. Человек не имеет такой жесткой специализации, поэтому с одной стороны свободен, с другой вынужден изобретать ОРУДИЯ). Для него, биолога, это новость.
С ним интересно говорить, он много знает и помнит. Он пьет виски, что купила Мангуста, и как доблестный скандинавский конунг уходит в темную мокрую ярангу.
А мы едем за Дашкой, в соседский, тоже темный, дом, а оттуда – в Зихрон в кафе-мороженое. Надо было выбрать самый холодный день в году, чтобы пойти есть мороженное! Смотрю в окно на немногочисленных прохожих: они, наконец, достали куртки и выглядят хоть отчасти по-зимнему.
Я иду с Мангустой под руку, держа зонт. Она говорит, что в Израиле под руку никто не ходит: верно, нет привычки к зонтам.
У Мангусты знакомый тембр голоса – из разряда ложных узнаваний, вроде березы-эвкалипта или клена-платана. При этом у нее несколько лиц и столько же интонаций. Еще в детстве-юности она выбрала роль, которую будет играть в том или ином месте. И уже в 10-11 лет «стала собой». А окончательно «стала собой» и поняла, чего хочет – когда рассталась с мужем, уехавшим в Голландию. Она испугалась, что в Голландии ей уже до конца дней пришлось бы существовать в качестве жены юриста. К тому же он постоянно раздражал ее дурным настроением и тем, что у него все лежало по полочкам: что надо, что не надо, планы на жизнь, правила поведения…
И она рассказала отчасти известную мне историю, как, уже отправив к мужу-адвокату в Голландию все вещи, все книжки и сдав квартиру, – вдруг передумала присоединяться к нему и осталась в Израиле. Именно тогда, по ее словам, она вновь стала сама собой. И так и живет с тех пор. Свободный зверь, до клаустрофобии боящийся любой зависимости. Поэтому с Перцем брак она уже не оформляла. К тому же заключить, а еще хуже разорвать брак в Израиле – канитель из ряда вон! Проще всего, оказывается, это сделать на Кипре.
Мангуста часто говорит о своей старости, у нее существует готовая картина ее. Для меня это совершенно бессмысленное дело. Я уже давно понял, что ничего не могу предвидеть, несмотря на возраст и опыт. Мог ли я предвидеть этот год, спланировать его? И что толку было бы от моего планирования?
Мы бежим по жизни, как мыши по лабиринту, мы не видим связей, мы все время путаем причины событий и принимаем одно за другое. Если бы мы могли взглянуть на картину сверху, как в озарении… Тогда, возможно, мы почувствовали бы, что в нашей жизни зреет и готовится. Если я что-то в своей жизни планирую, то каждый раз выходит нечто прямо противоположное – вот единственная известная мне закономерность.
Зрелость – это умение быть ВЫНУЖДЕННЫМ, то есть чувствовать логику событий – и не переть поперек нее из упрямого желания, чтобы все вышло по-твоему. Ты уже побывал во всех основных ситуациях и примерно знаешь, что из чего бывает и как ведут себя люди…
Я знакомлю ее с советской киноклассикой, которую она так плохо знает. Наши отношения великолепны и нежны, весь день, когда мы сидели и смотрели «Его звали Роберт», обнимаясь и целуясь. Так бывает только один раз за любовь, один раз в жизни двоих. Это проходит, но теперь-то – есть! И я отдаюсь этому с радостью.
А потом нас ждала новая, еще более интересная ночь. Я гораздо спокойнее, чем накануне. Снял с нее ее детские зеленые трусики с мишкой, что вызвало общее веселье. И с этим весельем и прибаутками стал входить в нее.
Это не так просто, потому что, с одной стороны, ее строение по-прежнему малознакомо, с другой – она еще зажата, ибо я до конца не возбудил ее, боясь перевозбудиться сам. Тем не менее, мне удалось неплохо ее полюбить. Практикую interruptus – и ухожу в ванную. Лежим на узком девичьем ложе, лаская друг друга. Я довел ее до оргазма. Она благодарит за то, что я делаю именно то, что доставляет ей наибольшую радость. И как я делаю это.
– Рука опытного любовника, – смеюсь я.
– Кажется, что, вопреки твоим словам, у тебя было множество женщин, и ты их хорошо знаешь.
– Я просто знаю, что доставляет удовольствие…
Женщины действительно устроены похоже и от похожих вещей получают удовольствие. И многие из них, насколько я знаю, испытывают оргазм вовсе не от вагинального секса. Разговор о сексе привел к литературе…
– Это для меня идеал взаимоотношений в постели, – признался я. – Поэтому, наверное, всегда выбираю девушек-филологов. Это мой крест. Без филологии за душой – ко мне не подходи!
– На самом деле, тебе не секс важен, а поболтать о литературе! – смеется она.
– Конечно, не буду даже это скрывать! – соглашаюсь я и снова целую ее.
У меня так давно этого не было! Поэтому ко мне возвращается сила – и я творю чудеса…И вместе мы доводим ее до второго оргазма за ночь. А я как огурчик!
– Ты же говорил, что быстро кончаешь!
Сам удивляюсь: я неутомим, хотя и понимаю, что надо щадить себя. Она – мой доктор. Я обрел с ней юношеский задор. То, что я могу так долго заниматься с ней сексом, говорит о том, что она очень подходит мне, и физически и психологически. Да и я сам, вероятно, изменился, и на смену нервозности романтического мальчика пришло спокойствие искушенного сластолюбца.
– Ты что, так и не кончил? – удивилась она. – Тебе, наверное, плохо от этого?
– Нет, почему? Довольно и одного раза за ночь. И вообще, согласно тантристам, процесс не надо завершать. Но, напротив, переводить в медитацию и единение с Бесконечным.
– Это ты об этом писал в том посте?
– Конечно.
– Знаешь, ведь именно тогда из твоих ответов на мои камменты я увидела тебя, как живого человека, у которого все – словно иголки в коже.
– Интересно. Значит, именно тогда, в этом ничем не примечательном разговоре, мы заложили начало того, что привело к теперешней ночи?
– Да! – воскликнула она.
Мангуста – это женщина с болгаркой. Прежде я таких не видел. На общей веранде своего дома она выпиливает из тонкого асбоцементного листа основу для будущего мозаичного столика. Ей надо каждый день работать, чтобы сводить концы с концами. То есть, чтобы эти концы не разошлись катастрофически и навсегда. Впрочем, она уверяет, что и во дворце работала бы с тем же энтузиазмом.
…Вдруг показалось солнце – и нас снова потянуло на поездки. Съездили в Зихрон – перевести в банк часть долга, когда-то взятого ею на галерею, в оранжерею – за подставками для горшков, которые Мангуста использует для столиков. Заодно отоварились битыми горшками: все идет в дело. Потом – в местный сельсовет за обещанной, но так и не выплаченной одноразовой субсидией на ребенка (400 шекелей, 100 долл.). Тут везде какая-то полу-Россия, в пальмах и банановых плантациях. Из сельсовета – в известную здесь Деревню Художников, Эйн-Ход, недалеко от горы Кармель, попавшую в центр недавнего пожара и, по слухам, целиком сгоревшую со всеми бесценными шедеврами.
Увы, слухи, распространяемые самими художниками, оказались преувеличенными. Если что и сгорело, то мы этого не заметили. Лишь часть деревьев перед милыми местными домиками стояли обугленные. Причем окружающие деревню леса выгорели действительно довольно сильно. Вид отсюда отличный: горы и море. Мангуста показала мне галерею, которой когда-то руководила: у нее была великая эпоха. Поглядел и на местную арт-попсу. Она везде одинакова.
Мангуста не ослеплена израильской культурой, которой всего 60 лет. Молодое государство еще ничего существенного не породило (это ее частный и неофициальный взгляд, – на допросе в застенках Массада она от этих слов отречется). Оно до сих пор является девственным полем почти для любой деятельности. Тоже неплохо.
Впрочем, Мангуста считает, что ее роман с Израилем заканчивается. Вот подрастет Дашка – и она переедет в Европу…
– Будешь ко мне приезжать?
– Сперва ты ко мне в Москву.
– Ой, там так холодно, я умру!..
Она уверяет, что за семнадцать лет в Израиле совершенно отвыкла от холода. Поэтому, когда в прошлом году в Германии столкнулась с морозом -6 – впала в панику…
– Хотя это звучит соблазнительно: жить с тобой в большом доме и не думать больше о деньгах…
– Так за чем дело стало?!
– Но я никакая хозяйка, и не смогу хорошо проявить себя, оправдывая ничегонеделание, – смеется она.
– Так и я не правильный мэн, который ходит каждый день на работу зарабатывать деньги, а вечером ждет борща и тепла…
От Деревни Художников поехали еще выше, в не раз показанный по нашему телевидению кибуц Бейт Орен – тот, что и правда сгорел согласно новостям. Я даже чуть-чуть порулил по местному серпантину.
Кибуц, земля под который была некогда отобрана у арабов, почти висит в небе, наверху горы – в очень красивом месте. Он действительно пострадал (и Мангуста видит в этом некую расплату), но тоже в незначительном объеме. Сгорели лишь дома, стоящие на склоне, ближе всего к лесу. Удивительно, но из-под одного здорового пня от сгоревшей сосны все еще идет дым – после всех ливней! Рядом – уродливое черное чучело – сгоревшая пальма.
И на окраинах этого катаклизма мы обнимаемся и целуемся, не обращая ни на кого внимания. Мог ли я ждать, что в моей жизни еще раз будет такое? А над нами высокие пинии в солнечном небе – и сверкает Средиземное море. Главное – появилось солнце, что уже странно в этом дождливом Израиле.
– В Израиле две крайности, – говорит Мангуста. – Он или горит или тонет.
Уволокли с помойки Бейт Орена синее металлическое ведро, нужное Мангусте в хозяйстве, а на арабской свалке на окраине Зихрона я обзавелся куском металла – чтобы сделать из него «забрало», прикрывающее дыру в потолке, через которую проходит металлическая труба неработающей печки.
Лист пришлось выпрямлять ногами и молотком. Болгарка с диском для камня и дрель с тупым сверлом – не лучший инструмент для высокоточной работы…Что ж, в этом и мастерство. Соседка через двор вышла посмотреть, что происходит? Зато я выторговал право включить музыку:
– Мастер может все, только не может работать без музыки! – объявил я.
Пожалуй, это единственная вещь, из-за которой я испытываю абстиненцию. Но Мангуста любит слушать естественный шум тишины.
Шумела дрель, ввинчивая саморезы в вагонку потолка, явь мерцала, оборачиваясь странными воспоминаниями о том, чего никогда не было. Что-то было, очень-очень похожее, где-то рядом, в каком-то варианте моей жизни, – но я никак не мог вспомнить...
Время было страшно насыщено, даже при простоях последних дней. Кажется, я здесь месяц, так много случилось событий. Мангуста считает плотность жизни главным показателем того, что жизнь идет правильно. Если же неделя проходит за один день – значит, что-то надо в ней менять.
Я еще раз удивился аскетичности ее жизни. Она лишь жалуется, что нет нормального места для работы. Теперь я зову ее в Крым, обещаю место...
– А работу? А заказы? Я не хочу ни от кого зависеть!
– Все там тоже строятся, украшают сады…
– Нет, я лучше разбогатею тут – и мы поедем с тобой, скажем, в Рим!
Дашка, оказывается, давно знает обо мне – от мамы. «А что он делает?» – спросила она. «Он писатель, настоящий» – ответила Мангуста. «Правда?!» – удивилась Дашка. Я бы и сам удивился.
За вечерним обедом я раскрывал Мангусте характер Достоевского, его инфернально-возвышенное отношение к любви, все из противоречий, как и его душа.
– Я – человек Достоевского, – резюмировал я с понтами и иронией сразу, воспользовавшись формулой Бердяева.
Мангуста обнимает и просит беречь себя.
Как у нас все так вышло, в этом далеком Израиле, – что глобус сжался, и все стало домом? Вот, что значит любовь! Она нейтрализует расстояния, она делает чужое своим. Эта земля Израиля стала за несколько дней столь знакомой, едва не до банальности. Я пережил и прожил ее насквозь. У меня возникла фантастическая способность к адаптации, но только тогда, когда любовь служит переводчиком и проводником. Где второй человек своим присутствием открывает незнакомое место, дает увидеть его так, как видит сам. Благодаря моей девочке я в несколько шагов прошел огромное расстояние, на которое при других обстоятельствах мне потребовались бы годы. Это реальная мистика, и именно ею так и ценна любовь, настоящая, без сожалений и оглядок.
Мангуста – истинная женщина: она так носит одежду, что совершенно скрывает все свои достаточно пышные формы. Причем – ничего искусственного, даже никаких каблуков. Косметики нет тоже, только вот сегодня почему-то напудрилась.
Странно она тут живет: и зимой и летом ходит в штанах и сапогах, не загорает (тут все боятся рака кожи), живя почти у моря – не купается, лишь иногда возит Дашку учиться плавать в Дор или рядом. В этой земле, выходит, она лишь мучится и плодит долги. Зато и зимой может работать по существу на улице, решая проблему с мастерской. То есть живет как свободный зверь в своем лесу. Пусть Бат-Шломо отнюдь не центр культурной жизни, но лишь симпатичная и тихая окраина. Сомневаюсь, что я смог бы предложить ей что-нибудь лучше.
Поэтому наш роман обречен. И потому обостренно, пронзительно трогателен. Как все, что скоро и, возможно, навсегда оборвется.
Я не знаю, какой она может показаться не на своей, а на моей земле, без ее преимуществ в виде знания иврита и местных реалий, весьма интересных мне, но бесполезных там. Тут место ее силы. Там она может оказаться испуганной и обычной. Или эти страхи преждевременны? Преждевременны в любом случае…
Мы двигались друг к другу очень постепенно, и вдруг понеслись вскачь, словно почувствовав неизбежность этого шага. Лишь теперь стало ясно, как год назад подготавливалось то, что происходило сейчас, как на самом деле все было предопределено, но никто об этом не догадывался. Как сложился и закольцевался сюжет. И скорая разлука многое покажет нам: что мы потеряли, что вернули, что нам ценнее, насколько мы страдаем от потери? Надо, чтобы прошло время, и чувства отстоялись, и стало ясно, как действовать дальше новым нам, в которых мы тут превратились…
После трехчасового урока с Дашкой математикой и загадочной гематрией (цифровые значения букв еврейского алфавита) – Мангуста вспомнила, что я хотел ее нарисовать. Она села на диван с журналом (одним из номеров «Иностранной литературы», что я привез из Москвы), предупредив, что никогда не получается похоже, а ее много раз пробовали рисовать. Я верю, учитывая бесконечно меняющийся и протеически неуловимый характер ее лица. Тем не менее, я соорудил свет – и за один альбом «Hatfield & The North» сделал первый в череде всех портретов, которые я, надеюсь, с нею нарисую. Могло б получиться и лучше, но последнее время у меня было мало практики.
Пришел Перец – и щедро похвалил рисунок, мол, никто не рисовал ее более похоже. Беседуем с ним об исходе из Египта, монотеизме, Сатане, дифференциации клеток зародыша… Но Мангуста побыстрее выпроваживает его, чтобы нам остаться одним, несмотря на то, что хочет завтра после школы скинуть на него Дашку, чтобы нам куда-нибудь съездить. Он даже не успел зарядить мобильник, ради чего и пришел.
На ужин Мангуста вновь угощала меня хумусом и тхиной, серо-коричневой массой, напоминавшей соевую пасту…
Завтра мой последний день в Израиле, и нам надо было решить, как его провести? Из Москвы мне казалось, что весь Израиль – вроде Подмосковья или Крыма и тут, в общем, всюду рукой подать... Но на месте он иногда становится необычайно огромным – и доехать куда-то нет никакой возможности. Вот и теперь стало ясно, что в оставшееся после прихода Дашки из школы время мы уже вряд ли успеем доехать до Тверии и Генисаретского озера, куда я хотел попасть. Да и тяжело Мангусте рулить так долго, – призналась она. А как ехать в этот край на автобусе (в случае, если бы с утра я поехал один) Мангуста не знает. Тем не менее, она хочет со мной еще куда-нибудь смотаться. И я, поглядев на карту, предложил Мегидо, знаменитый Армагеддон, до которого отсюда недалече.
– Ура! – кричит она, и перебирается ко мне на колени.
Это – вместо запланированного кино.
– Я чувствую, что вновь влюбляюсь в тебя, – говорит она.
То есть за эти дни меня, оказывается, успели разлюбить, а я и не заметил! И снова полюбить…
– Из-за чего это вдруг?
– Из-за того, что ты тонко понял мою проблему – с завтрашним путешествием. Я готова была из чувства долга поехать далеко, хоть мне и тяжело, но ты меня от этого избавил.
– Невесть какая трудная дилемма!
– Да-да! Я боялась, что ты будешь настаивать или обидишься – что мы не поехали, куда ты хотел…
Я смеюсь, обнимаю ее и целую.
– Я люблю тебя, – говорю я.
Она молчит.
– Почему ты ничего не говоришь мне?
– Я слишком часто употребляла это слово, я ему больше не верю.
– Ты что – лгала, когда говорила его?
– Вроде бы нет, но куда тогда все делось?
– Чувства проходят, это их свойство. Это нормально.
– Нет-нет! Не хочу!
– Но ты хоть что-то испытываешь?
– Конечно, иначе не сидела бы здесь.
Она очень смешная – эта фараонова мышь.
Мы перебрались в постель. Я все больше привыкаю к ней, поэтому гораздо более спокоен. И мне даже с первого раза удается достичь неплохого результата. Она делает меня счастливым и сумасшедшим. Рядом с ней я забываю все, кроме того, что я должен сейчас делать... Есть только мы в этой бесконечной ночи, соединенные в единую цепь, слитые, переплетшиеся. А больше ничего нет и не важно…
В перерыве между актами я любуюсь ее загадочной улыбкой и лицом – как из греческой архаики.
– Вот так и получаются античные лица: немного татарки, немного еврейки, немного русской, – смеется она.
Притом, что у нее, как у великой актрисы, много лиц, вплоть до того, что кажется, что перед тобой разные люди. Один человек в профиль, другой в фас, один, когда смеется, другой, когда серьезен…У нее есть выражение зрелой женщины и почти ребенка, выражение озорной хитрости и полной наивной невинности. Словно меня окружает не одна мангуста, а хоровод их. И к этим лицам несколько интонаций, снова, как и местная природа, вызывающих у меня ложные узнавания. Мангусты – хтонические звери-оборотни… И этот зверь околдовал меня. И у меня нет ни сил, ни желания бороться с его чарами.
– Слава Богу, мы зрелые люди и можем позволить себе увидеться, когда захотим: через месяц или через год, – говорит она. – Или никогда – если нам это не понадобится.
– Конечно, даже денежные вопросы можно решить, если будет сильное желание увидеться. Главное, что мы свободны. Свободны избирать любую форму наших взаимоотношений, не прибегая к чужим заимствованиям!.. Ну, как, я хорошо формулирую?
Этим я занимаюсь даже теперь.
– Как тебе удается себя контролировать? – спрашивает она.
– Я просто не забываю, что ты «в опасности».
– Спасибо!
Она целует меня.
– Видишь, я даже на постель уже ничего не проливаю, по-бродски, – смеюсь я.
Я довожу ее рукой до оргазма.
– Я могла бы кончить раньше, но ты доставлял мне такое удовольствие… Мне было приятно следовать за твоими пальцами.
Этот вечер и ночь прошли, словно в наркотическом тумане. Я перестал понимать: явь это или что-то из области снов, реальность опять мерцала, все время подсовывая дежавю и череду странных воспоминаний, несших на себе черты несомненной подлинности, воспоминаний без ясных событий, или событий, которые я не мог никуда хронологически вставить, всунуть в канву моей реальной жизни…
А это странное состояние, когда я лежал на Мангусте, ритмично пронзая ее, словно делал это всегда, с подспудной мыслью: а не проснусь ли я сейчас у себя на диване в Жаворонках? Не трип ли это всего-навсего? Я даже заразил этой мыслью Мангусту – и она пообещала прислать мне доказательства, что все было на самом деле.
– Не из тех ли, что бывают следствиями определенных действий, особенно без предохранителей?
Эта мысль ее пугает:
– Ужас, не шути так! – И она уходит в ванну.
А потом мы уходим в сон, каждый на своем ложе. Ей рано вставать: школа, новый короткий сон – и ученица.
Я просыпаюсь в четыре утра. Вижу, как постепенно начинает светать.
Что нас ждет? Хочу ли я, чтобы у этого «приключения» было длинное продолжение? Оно же не будет столь сказочным. Да и мне последнее время понравилось жить одному… Увы, это и есть наш вариант: короткие встречи и длинная переписка. Зато у нас нет шанса надоесть друг другу.
…Утром Мангуста зовет срочно ехать: должны прийти ученицы, а у нее нет клея для плиток. В Зихроне я привычно караулю и отгоняю машину на стоянке у супермаркета, где как всегда нет места – пока она покупает клей. Моя работа ответственна и благородна. И даже без завтрака.
Ставлю машину на освободившееся место. Возвращающаяся Мангуста идет мимо, не видя меня. Пришлось ее окликнуть.
– Я задумалась о тебе.
– Обо мне?! – театрально изумился я.
Я стараюсь изо всех сил развлекать ее: шучу, цитирую и балагурю. А как же иначе, когда мне так хорошо и легко?
– О чем же ты думала? – спросил я, когда мы выехали со стоянки на кривую зихроновскую улицу.
– Хорошо, когда письменный образ дополняется реальным.
– Они совпадают?
– Нет. Но реальный интересен по-своему.
– Неужели? Чем же это?
– Ты щедрый. А скупость в мужчинах так неприятна! И ты выполняешь то, что пообещал. Ты не суетишься и не болтаешь попусту, а рассказываешь истории…
– Как с днем рождения поздравила!
Дома на веранде ее уже ждут ученицы, две взрослые женщины, с которыми она привычно объясняется на смеси английского и иврита. Пока я завтракал, она дважды заходила и обнимала меня. У нас прекрасные отношения. Но о любви – ни слова!
Я помахал всему обществу рукой – и ушел гулять к своему Мамврийскому дубу. По дороге снова увидел газель и коров, словно они всегда пасутся вместе. Над Израилем опять солнце и почти целиком голубое небо, хотя Мангуста предпочла бы облака или даже тучи.
И я, пожалуй, согласен. Это утомительно – иметь все время одно время года. По глубоко укорененный парадигме – жизнь должна проходить через умирание и воскрешение, переживать мистерию утраты и обретения. Это и есть русская зима, обостряющая чувство жизни, заставляющая с такой пронзительной нежностью любить позднюю неторопливую весну и короткое северное лето.
И этого мне не хватает в странах южных и прекрасных…
Через дорогу бегут небольшие реки. Чтобы перейти одну, пришлось снять обувь. Дорога мокра, повсюду следы бури и обломанные ветки эвкалиптов. Подобрал несколько на память. Винных погребов я вновь не нашел, но и не страшно. Зато хорошо посидел под дубом, вдалбливая в дневник впечатления, которыми набита моя голова.
Дома Мангуста поставила мой гербарий в вазу на окне. Поели, дождались Дашку из школы. Свой обед Дашка ела уже в машине, как у них принято, пока Мангуста рулила в сторону Перца, работавшего в Зихроне.
В Армагеддоне Мангуста никогда не была и ориентировалась по наколке приятельницы, игнорируя показания моей карты. Благодаря чему мы оказались совсем не на той дороге, прямой и очевидной, зато проехали через красивый лес, напомнивший мне подмосковный. А из него прямиком на трассу 66, нужную нам – и скоро были на месте.
Мы даже не заплатили за билет, просто потому, что не нашли, кому платить. Встретили лишь пожилого американца, судя по выговору, – который предупредил нас, что АРМАГЕДДОН ЗАКОНЧИТСЯ В ЧЕТЫРЕ, то есть через час.
Армагеддон (Мегидо) это большой холм и маленький кибуц под ним. Верх холма, напоминающего огромную искусственную насыпь, изрядно раскопан. Стенд сообщает об остатках 26-и сменивших друг друга цивилизаций, прекративших свое существование две тысячи лет назад. Глядя на них (остатки), кажется, что Армагеддон уже случился, а мы и не заметили.
Армагеддон – один из важнейших городов-курганов в Израиле. В 4-ом тысячелетии до н.э. его основали, скорее всего, ханаанеи. Впервые он упоминается в XV веке до н.э. в египетском папирусе, и вскоре становится египетской военной базой. Захвачен Иисусом Навином и при Соломоне, одновременно с Иерусалимом, превращается в мощную крепость. В IX-ом веке до н.э. взят ассирийцами, при греках и римлянах пришел в упадок – и исчез… Есееи из Кумрана выбрали его (точнее его долину) как место последнего боя сил Добра и Зла, от коих он в этом качестве перекочевал в «Апокалипсис» Иоанна Богослова.
Посмотрели остатки конюшен царя Соломона и Ахава. С вершины холма хороший вид на красивую широкую Изреэльскую долину, культивированную от края и до края. Битва была бы отсюда неплохо видна. Темный лес за распаханным полем снова отсылает к чему-то российскому, вот только пальмы на переднем плане сбивают с толку.
Мы тут одни, последние туристы ушли. Погода весь день снова великолепна, в небе одно розовое облако со стороны заката. Впереди была гора Фавор, за спиной – Армагеддон. Разве такие вещи случаются где-нибудь, кроме снов? А когда реальность перемешивается с любовью – она и сама приобретает свойства сна. Так я и стоял на стыке шеститысячелетней истории и этого теплого вечера, на стыке моей собственной истории и ее окончания, внутри двух снов, подлинный Ринальдо в лесу Армиды, психоделический путешественник, заблудившийся в собственной жизни, счастливый и полубезумный. Ибо с этого момента я окончательно утратил способность различать реальное и воображаемое. Грань безумия, область другой реальности – очень близка, и я знаю об этом, как никто. И жизнь иногда совпадает со сном – и тогда все двоится и сияет в чудесном фантасмагорическом танце, которому нет равных…
Такой убедительный сон, даже с фото – трудно разоблачить, отсюда и вся моя теперешняя проблема. Весь Израиль делится на сны, – говорю я словами классика…
Мангуста то и дело снимает меня, и я понимаю, что раскопки, руины с пейзажами ей совсем неинтересны. Ей интересны люди, отношения, живое и дышащее жизнью. Наверное, это женское восприятие реальности. Даже в храме женщине интересен прежде всего священник, а не его учение.
Эта безрассудная Мангуста, оказывается, много чего боится: России, холодов, кавказцев, бандитов, арабов, мусульман вообще, полиции, плотного трафика, чудовищ… Теперь Мангуста нервничает, что памятник закроют, и мы так тут в Армагеддоне и останемся, одни среди остатков 26-и цивилизаций.
Возвращались в садящемся солнце под сенью красивых, нависающих зарослью сосен – по дороге к административным корпусам, может быть, алеппских, под которыми я так мечтал пройти, воображая это путешествие из московской больницы.
Мангуста как в воду глядела: мы опоздали на пять минут, и большие металлические ворота на выезде были уже закрыты. Пришлось вернуться и подождать дядечку из администрации, который покидал памятник на своем авто – ну, и мы у него на хвосте.
В Зихроне забрали из гостей Дашку и Перца. Этот викинг Перчик удивил меня, пристегнув сзади и себя и Дашку. И где: на полудеревенской улице! У него была какая-то авария, сильно на него повлиявшая, – как потом рассказала мне Мангуста. Заехали в специальный магазин, где можно купить «настоящий м;те» (ударение должно быть именно здесь, учит меня Мангуста. А ее ему научили настоящие аргентинцы.). Перец рассказывает про шмон, которому то и дело подвергают его израильские менты.
– Что так?
– Ищут наркотики.
– Как же мы похожи! – опять восхищаюсь я.
Мы высаживаем его у дома его знакомой. На ночь глядя я решаю принести последнюю пользу: делаю металлический козырек над уличной лампочкой, освещающей веранду, которую заливает каждый дождь, отчего она, естественно, лопается.
Вернулся Перец. Под бокал виски на веранде он рассказал про свое жуткое детство и настоящую казацкую плетку, которую специально приобрел его отец-хирург – в воспитательных целях. Я попросил его показать мне ярангу. Света в ней по-прежнему нет. Перец зажигает две плоские свечи и в их свете проводит экскурсию. В центре – сложенный из камней очаг с импровизированной трубой, высокое ложе на куче камней и даже небольшая, выдолбленная в земле ванна. Каркас «яранги» сделан из связанных стеблей тростника, что в обилии растет тут в долине. В Крыму я сбацал из него ограду от соседей – руководствуясь теми же соображениями: бесплатностью материала. Каркас крайне хаотичен, но при этом выдержал все бури последних дней, перекатываясь под ветром, как студень, но не ломаясь.
– Я построил это за 60 часов – и почти бесплатно… – с гордостью сообщает мой друг.
Да и живет он здесь практически бесплатно, ухаживая за садом хозяйки земли. Такая жизнь вызывает уважение. Но самой неожиданной была библиотека, висящая на тростниковой же полке, с книгами аж на трех языках. Вижу, он исповедует максимальную автономию.
– Смог бы ты так? – спросил он.
Я пожал плечами. Он совсем как один из поросят, что сделал дом из ветвей. Нет, я не уверен, что смог бы. Разве только от большого отчаяния. Я, как самый буржуазный поросенок, предпочел бы что-то более классическое, для начала прямоугольной формы, если не из камня, то деревянное, стоечно-балочное…
– Тебе здесь не тоскливо? – спросил я.
– Нет. Почему ты спросил? Тебе было бы тоскливо?
– Очень может быть.
– Сама по себе жизнь в яранге не делает существование тоскливее, – философствует он.
Может, храбрится…
Мог бы я так? В вопросе Перчика, думаю, содержалось два смысла. Первый: желание, чтобы я признал, что он – герой, и похвалил его крутость. Второй: я должен был признать, что он круче меня. И я легко готов был признать первое – и, в принципе, даже второе, но с большой оговоркой. Ибо вопрос был во многом бессмысленным.
Сперва надо задать другой вопрос: а мог бы ты (то есть я) – эмигрировать? А мог бы жить в чужой стране? А мог бы отсидеть в израильской тюрьме, отказываясь идти в израильскую армию, как он? Мог бы порвать с Мангустой, очутившейся в Бат-Шломо благодаря Перцу – а потом попросившей оставить их общий дом?..
То есть он прошел за последнее время несколько специфических «инициаций», приведших его к этой яранге. Пройди я все это – я был бы им и, соответственно, мог бы это повторить, вынести или придумать что-нибудь странное. Но у меня были свои инициации, отчасти похожие, отчасти нет, которые привели меня, хоть и близко, но не в ярангу. И я пока не готов на нее – и даже не вижу в ней смысла, пусть и уважаю такую жизнь. Хотя яранга в Израиле – не самый дикий выбор. Живут же люди годами в мангупских пещерах, даже детей рожают… У меня самого богатый опыт самых разных ночевок – и непродолжительной жизни в условиях, много худших, чем эта яранга.
Можно было бы сравнить ярангу Перца с бочкой Диогена: до какой простоты, свободы и мудрости он докатился! Но я не видел у Перчика настоящей простоты, я видел надорванную психику. И в своей яранге он хотел жить, как все: с электричеством, мобильником, компом, интернетом, напиваясь время от времени. Свобода ли это? Я готов допустить, что он на пути к мудрости (как и каждый из нас), но ему предстоит еще долго идти…
Дашка засыпает, мы, наконец, остаемся с Мангустой вдвоем. И снова вместо фильма лишь разговариваем и целуемся. Мы рассказываем истории наших жизней, то небольшое, что не поместилось в письмах, повестях и в ЖЖ. Мне нравится ее чуткость, честность со мной, ее ничем не убиваемая веселость и человеческая одаренность, ее твердый характер, почему к ней тянутся слабые мужчины. Могут ли две сильные личности жить рядом, не сжигая друг друга? Это практически невозможно. Брак равных может превратиться в перманентную войну, в которой каждый навязывает и отстаивает свой вариант жизни. И если бы у нас могло что-нибудь теперь быть, то лишь с учетом этого общего негативного опыта. Наш возраст и опыт – играют за нас.
Несмотря ни на что, я теперь в лучшей своей форме. Я научился существовать в этом мире, я стал гораздо спокойнее, жизнь не раздражает меня. Она начала нравиться мне. И не только тут в Израиле.
Мы истощались в чувствах, как те, у кого мало времени и много любви. Наша нежность друг к другу не имеет границ – именно потому, что есть границы нашей близости. Наше время жестко определено. Хотя между делом мы выяснили, что время – вещь субъективная, и мы можем сделать его любым, даже бесконечным.
Да, времени у нас нет – и мы забираемся в нашу последнюю совместную постель. Одежек на ней сегодня особенно много: снимаю одно, второе, третье. И вдруг нахожу бюстгальтер.
– А это ты уж сама сними...
– Твои женщины не носили этой вещи? А я – консервативна…
Я лишь усмехнулся про себя…
А потом уже привычно схожу с ума от любви. Действительность снова наполняется сюжетами снов и рыхлыми дежавю, бытие течет единой рекой, не дифференцируясь на эмблемы, которые человек навесил на отдельные его части.
Это была настоящая «тантрическая» ночь, как из поста, что нас когда-то сблизил.
– На меня нашел стих, – и предлагаю сменить позу.
– Ты угадал мои мысли!
Я ласкал ее прекрасную грудь – и пронзал своим неутомимым поленом. Это, в конце концов, привело к известному результату – и теперь я с еще большим энтузиазмом ласкал ее до оргазма. И скоро сам стал готов к новым приключениям.
Но они даже не были нужны: я уже находился в совершенно особом состоянии, когда не помнишь и не хочешь знать имен, названий стран, в которых находишься, прошлого и будущего, когда есть только теперь, столь мощное и насыщенное, что длится почти бесконечно. Мы остановили время, казалось, что прошла вся ночь, а прошло лишь три часа.
Она удивилась моей сексуальной опытности.
– Много лет практики, что же ты хочешь?! Я еще не все показал!
– Хочу билет на второй сеанс! – смеется она.
Я довел ее второй раз до оргазма, и она спросила, хочу ли я тоже? Но сколько ни старается – результата нет. Я пробую более «рутинный» способ, погружаясь в нее.
– Мне нравится, как ты это делаешь. У меня ни с кем так не было…
– Перестань, я не верю, – не верю я. – Люди в постели склонны несколько преувеличивать...
– Я имею в виду уверенность, с которой ты это делаешь. Что ты знаешь, что делаешь и чего хочешь. Ты как стрела, попадающая в правильную цель. Мне нравится твоя сила и неистовость!
– А мне нравится простота и дружественность нашего секса.
Это и правда так. В нем не было юношеской суеты, напряжения и нервности, как у неопытных водителей.
– Я хочу, чтобы между нами и впредь была дружба, – сказала она.
– Это прекрасно, но все же друзья не бывают так близки друг к другу, как влюбленные, как мы теперь…
Мы обнимаемся – для подтверждения слов.
– Как жаль, что все это завтра кончится! – сказала она.
– А, может, и не надо сожалеть… Хорошо закончить эти дни на такой высокой ноте! – смеюсь я. – Когда между нами еще не случилось ничего плохого, ничто не омрачило нашего «приключения». Всякая любовь гибнет в повседневности. У нас ее не будет…
Взял паузу.
– Надо найти в себе силы – встать и уйти, прервав сказку на лучшем месте. Чтоб от нее остались лишь дорогие воспоминания. Чтобы наша история превратилась в сюжет, во что-то полное и удавшееся…
И дальше что-то про то, что за последний год я с особой отчетливостью, или лучше сказать отчаянностью – понял, как непрочна и скоротечна жизнь, и что уже некуда ничего откладывать и бессмысленно экономить. И тот кусок свободы, что мне теперь дан, возможно – мой последний шанс. И я готов заложить душу и рискнуть всем на свете – но воспользоваться им!
Рисковать тем легче, когда знаешь, как мало можешь испортить в своей жизни, ибо ее и самой осталось немного. И все может кончиться в любой день... Это новое ощущение бытия делает его упругим, наполненным и звонким. Оно дает неоспоримую мотивацию жить, действовать, любить и расточать. И пусть ворам, которые придут подкапывать, – ничего не достанется…
Я был рад, что я не пью. Что происходящее не было плодом безоглядности пьянства и искусственной свободы, питающейся хитрыми ядами. Я испытал настоящую свободу и настоящую безоглядность. Абсолютно трезвую. И абсолютно пьяную, если смотреть со стороны. Она не была ничем спровоцирована, кроме себя самой, кроме меня самого, кроме самой ситуации. Дешевые кайфы псевдосвободы нужны каторжникам. Сама жизнь теперь будет моим кайфом, опьянять и сводить с ума. И во всех ошибках никто не будет виноват, кроме меня, совершившего их в трезвом уме и ясной памяти.
Вот, что я пытался объяснить ей.
– Таких, как ты, не бывает! – воскликнула она. – Ты словно из литературного произведения!
Я смеюсь, польщенный.
– А про тебя еще ничего не написано. Я буду первый! – пообещал я.
Впрочем, трезвость моего ума – вещь весьма сомнительная. Надо не забывать, что уже давно, начиная с больницы, меня преследует бессонница. Поэтому весь свой материал сну приходится вбивать в жесткие (то бишь краткие) временные рамки. Оттого он (материал) то и дело вылезает наружу, как лава Везувия, просачивается в реальность, расцвечивая и затуманивая окрестности. А долгая бессонница искривляет психику не хуже психотропных веществ…
– Знаешь, я первый раз жалею, что постель такая узкая, и ты не можешь в ней остаться.
– И я тоже: с тобой, а особенно – в тебе!
– На всю ночь?! Ты не сможешь, ты умрешь!
Я смеюсь – и пытаюсь доказать обратное. Но мы уже совершенно удовлетворены этой чудесной ночью и утомлены тоже.
– Оставлю боеприпасы нерастраченными! – объявил я, наконец, выйдя из нее.
– И был великий эконом! – смеется она.
Я валюсь на свое напольное ложе – пьяным, обкуренным, сошедшим с ума от всего, что творилось в эту ночь между нами. Я пытался описать ей, что я чувствовал – и не мог…
И вот я, наконец, спал – и умудрялся дремать даже тогда, когда Мангуста в семь утра отправляла Дашку в школу. Сны были путанные, сложные и яркие, как сама явь. Будто существует какая-то другая реальность, в которой я жил, живу, и в которую я попадаю в редкие часы снов. И потом пытаюсь припомнить как то, что было со мной на самом деле.
Блин, в какой реальности я живу на самом деле?
Ну, и для классического завершения истории – я опоздал на самолет…
Мангуста была так нежна весь день. Мы долго приближались друг к другу и неизвестно на сколько расстаемся. Я оставил ей 200 долларов, чтобы она прилетела ко мне.
– Но, в конце концов, все зависит от нас, – сказал я, обнимая ее. – Как мы решим, что нам лучше, так и будет. И разлука теперь – тоже на пользу…
Будь мы моложе – мы бы вцепились друг в друга и сожгли все запасы любви за один сеанс, породив долг и начав тяготиться этим долгом. Я понял ее, как только может понять один человек другого, я жил с ней под одной крышей, в одной комнате, в одной любви. Между нами не осталось ничего, но и это не самое важное. Важно лишь все вместе, совпадение чувств, настроений, рельефов, токов воздуха…
Мы говорили, планировали и вновь обнимались… За эти дни мы привыкли к медленному времени – и к тому, что нам все удается. Это нас подвело…
Дашка появилась в начале второго, съела яйцо и кашу киноа – снова в машине. Мангуста отвозит ее к соседке – и мы мчимся в Беньямину. Пока Мангуста парковалась на переполненной стоянке, а я ждал ее с билетами – ушла нужная электричка. Следующая пришла с опозданием и потом надолго застряла при въезде в Тель-Авив…
На платформе, потом в электричке я любуюсь ею, такой солнечной и легкой, улыбающейся своей удивительной улыбкой. И думаю: как мне повезло! Я действительно полюбил ее и не уставал это повторять. Для меня все всегда серьезно, как бы я ни хотел считать напротив. И секс тоже. И связь двух людей друг с другом. Не знаю, как у нее?
Она хочет, чтобы я доверял ей, что она не забудет меня, лишь только я вернусь в Москву. Я буду огорчен, если это окажется для нее проходным приключением. Хотя так всем было бы легче…
Она (естественно, избыточно) восхищается моей красотой, что в юности (фото из «Человека на дороге»), что теперь.
– У тебя библейская внешность, – вдруг говорит она.
– С библейской внешностью в библейской стране! – смеюсь я. – То есть я на своем месте. Хм, а что тут делают все остальные?
Еще ей нравится мой характер, а, главное: для нее я прежде всего писатель, состоявшаяся творческая личность. Мне бы ее уверенность!
– Почему у тебя никак не выйдет бумажная книга? Она бы принесла пользу читателям! – Так и говорит, с почти нерусской прямотой!
В электричке я записываю некоторые ивритские слова для памяти (все ударения на последний слог):
Нешика – поцелуй
Атхала – начало
Соф – конец
Ахава – любовь
Гораль – судьба
Мазаль – счастье
Тиква – надежда
Эмуна – вера
Хаим – жизнь
Мавет – смерть
Манм – вода
Адама – земля
Дам – кровь
Шамаим – небо
Авир – воздух
Лев – сердце
Зман – время
Лехитраот – до свидания…
В общем, в аэропорту мы оказались меньше, чем за час до вылета. Примерно в это же время они перестали пускать на самолет: тут все на высшем уровне безопасности.
Я пошел менять билет. Мангуста быстро присоединилась ко мне и, ловко базаря с кассиршей на иврите, сумела сбить цену нового билета на пятьдесят долларов. То есть до располагаемой нами суммы.
Вылет в шесть утра. У меня впереди 14 часов. Можно было бы от нечего делать прометнуться по Тель-Авиву, но у нас нет средств добраться до центра. Остались лишь деньги ей на билет до Беньямины. Да и камера хранения работает лишь до восьми вечера.
Хорошо, что в ее кармане нашлась кучка шекелей, чтобы посидеть в кафе.
Мы сидим и прощаемся. И я вижу, как эта новая ситуация приплавляет Мангусту ко мне. Что нужна была эта неприятность, чтобы мы узнали все варианты взаимодействия, посмотрели на себя, столкнувшихся с собственной ошибкой.
«Приключение» с Мангустой с этого момента перестало быть приключением. Такие происшествия сближают людей больше, чем постель. Легко быть хорошим, когда все хорошо. Но лишь в неприятностях, как ни банально, человек становится яснее. Мангуста рада, что я не нервничаю из-за самолета. Чего нервничать: нервничать – это когда на операционный стол ехать. Да и тогда я не особо нервничал. И я хочу показать, что все нормально, и я совершенно не расстроен, что я почти рад. Поэтому вспоминаю сюжеты, связанные с самолетами: например, роман Макса Фриша «Назову себя Гантенбайн»...
Моя спутница веселится:
– Только нестандартные люди, вроде нас, могли опоздать на самолет… И говорить о Максе Фрише…
Я смеюсь в ответ и изображаю человека, ловящего жизнь в определения, оперативно превращающего бытие в текст. И я действительно хочу, чтобы она прилетела ко мне в Москву, чтобы увидеть ее в этой новой роли, не на своей, а на моей земле. Я хочу ее рисовать, я хочу водить ее и показывать – как я показывал что-то для нее новое в ее собственной стране.
Может, нам и правда удастся создать что-то вроде квази-брака – и пусть остальные завидуют и кусают локти, что дали всему этому случиться, поставив точку в истории, которая совсем недавно была всей моей жизнью.
Я не зря вспомнил Фриша, писателя ситуации экзистенциального выбора. Его герои резко рвут с парадигмой своего существования, задыхаясь в тупике сложившейся помимо них жизни. «Я не Штиллер» – говорит герой его романа «Штиллер». Он верит, что в жизни может быть вторая попытка, более истинная и удачная, чем первая.
Я тоже верю в эту попытку…
Она думала остаться до трех ночи, дождаться, когда объявят рейс, и увидеть, что я точно прошел все контроли. Но ей надо забирать Дашку, и я сам уговариваю ее ехать.
Она уходит. И я остаюсь один на всю ночь в тель-авивском аэропорту. С мыслями, тетрадкой и деньгами на две чашки чая.
***
Не знаю, всегда ли она держит себя так великолепно, или она просто повернулась ко мне своей лучшей стороной?
Не важно. Благодаря этой поездке, а особенно благодаря самой Мангусте – я окончательно понял, что я больше не белка. Что мне хватит здоровья и на путешествие, и на прогулки в горы, и на купание в соленом зимнем море и даже на любовь.
Я увидел, как я изменился. Я стал новым собой – в состоянии свободы. Прежде этот «я» появлялся лишь в критических ситуациях и вновь уходил в тень. В той действительности он был слишком опасен, как тигр без клетки.
Теперь этот ласковый зубатый зверь стал моим основным «я», «я по умолчанию». Израиль был его премьерой.
Это «я» щедро, как богатый барин, который знает, что не обеднеет, потому что не отдает главного, своей тигриной яркости и воли. А все остальное пустяки. Оно жертвует этим играючи. Оно теперь постоянно играет. Отсюда ощущение театральности происходящего.
Прежде, много-много лет назад, знакомясь с любовью, я не знал, как надо, я лишь старался и тыкался, как слепой. Я пользовался книгой и воображением. Я воображал и обманывался. Я не играл, потому что не знал, как играют то, что я собирался играть? Я не знал всей роли, я не знал текста.
Теперь я знаю роль, я хорошо изучил пьесу. Более того, теперь я ее соавтор. Мне кажется, я породил Израиль из себя.
Главное, чтобы Мангуста была довольна моей игрой. Она и есть моя публика.
У меня будет шанс не совершить тех ошибок, которые я щедро совершал прежде, порождая вину, что отравила мою первую жизнь.
…Однако теперь, за столиком кафе в аэропорту Бен-Гурион, я думаю, что все вовсе не так хорошо, как я упорно считал. Потому что за эти бесконечные десять дней я привык к ней, я действительно полюбил ее – и я буду мучиться, вспоминая ее. Мне будет ее не хватать.
Поэтому, возможно, это больше не приключение, а судьба. Или вдруг выяснится, что порознь нам, свободным зверям вольных лесов, еще лучше, чем вместе…
Еще я думал о том, что, вступая с женщиной в определенные отношения, надо быть готовым ко всему. Это я в 20 лет не знал, к чему приводит секс. То есть знал очень теоретически и издалека. Теперь у меня сей отмазки нет. Хотя со своей стороны, я сделал все возможное. Ну, я же такой опытный боец! Притом что думать обо всех последствиях в некоторых ситуациях – грешно! Это как трусость. Если так обо всем думать и всего опасаться – то не сделаешь и полшага. Чтобы достичь самого лучшего – надо жить безоглядно.
Ну, а если что, – я поступлю тогда «как честный человек». За все надо платить, хоть и не хочется. Все было слишком великолепно, я жду подвоха. А откуда еще ему быть?
Краткая суть в том, что у меня роман с гражданкой Израиля. Полагаю, это не катастрофа.
Надо упомянуть местную аэропортовскую охрану. Тут ходит парочка вооруженных автоматами людей в гражданской одежде, как в Батуми в 94-ом. И эту пару как магнитом притянуло ко мне. Один из них заговорил со мной по-английски: что я пишу, откуда, зачем здесь? Извинился, коснувшись плеча, – и они ушли. Через десять минут подходят еще двое, уже в форме. Один сразу заговорил по-русски и показал документ. Опять: что пишу, даже попробовал прочесть, словно надеялся найти в моей тетради план захвата Кнессета. Я усомнился в его праве это делать. Впрочем, прочесть мой почерк не всегда удается даже мне самому. Они долго смотрели и паспорт, и билет, очень подозрительно спрашивали, что я делаю Израиле, у кого жил, где был, как познакомился со своей девушкой? И как мне удалось опоздать на самолет?
Наконец, вернули паспорт и собрались уходить.
– Я что – самый подозрительный здесь? – спросил с усмешкой. – Вы уже вторые.
Мне пообещали, что больше никто не подойдет. Так оно и было. Моя карьера звезды терроризма не состоялась.
Каждые десять минут объявляют что-то про багаж и что тут запрещено курить. За ночь я выслушал это раз двести. На десять шекелей (около 70 рублей) купил чашку чаю. Осталось еще десять шекелей и вся ночь.
Здесь в аэропорту видел не только охрану, но и несколько хиппарей, светловолосых, европейского типа. Они реальное украшение скучного аэропортовского интерьера. А стройных, красивых израильтянок совсем мало. Израильтянки весьма фигуристы, у них обширные бедра, толстые ноги, изрядная грудь. Юноши, впрочем, тоже не блещут красотой.
Кстати, нет тут в Израиле этих сумасшедших дивайсов, чем давно набита Москва, всех этих электронных книг, плееров, айподов и пр. И машины тут скромнее. За все время видел лишь один лимузин, и то свадебный. Нету «бентли» и кабриолетов «порше», нету огромных черных «ленд роверов», «хаммеров» и прочих уличных танков, любимого средства передвижения разбогатевшего российского плебса…
14 часов в аэропорту – это не лучший способ проведения времени. Болит шея, рябь в глазах, в пяти метрах все расплывается. Мозг реально устал за эти дни. И тело тоже. Приключения не проходят бесследно.
Мое сидение здесь – знак, что не все мне подчиняется. И что можно было никого не слушать и поехать в аэропорт чуть свет – и я был бы уже дома и спал в постели на своем чердаке… Зато я написал кучу всего в дневник – под King Crimson и Сильвиана в наушниках. Стакан чая давно выпит, но я не беру новый. Э-э, я все вытерплю, главное, чтобы на это путешествие не легла никакая тень.
Потом я прошел языковую практику в боевых условиях – объяснялся с девушкой-полицейским на паспортном контроле.
– Какая цель вашего визита?
– Личная.
– Не хотите ничего мне больше сказать?
– Нет.
– А у кого вы жили… а откуда вы ее знаете… а сколько лет…а кем вы работаете?... Так какая же цель вашего визита?..
Зачем был этот дикий допрос?
Хорошо, что я начал операцию по проникновению на самолет за три часа… В награду потратил последние десять шекелей на новую чашку чая.
Кресла на контроле перед выходом к самолету – прикованы цепью. Кардинально.
Полет прошел прекрасно. Почему-то самолет был набит китайцами, протащившими в салон кучу вещей, которые уже никуда не помещались… Подо мной прощально проплыли красивые желтые огни ночного Тель-Авива, резкая прямая линия Средиземного моря. Белый мех облаков под нами и сверкающее на солнце крыло самолета с синим могендовидом на загнутом вверх конце.
На этот раз я не отказался от еды – ибо не ел почти сутки. Отрадно, что кошрут порой совпадает с вегетарианством: там, где дают кофе с молоком – не дают мясо. И я смел все – под новый фильм с Джулией Робертс по модному роману «Есть, молиться, любить» Элизабет Гилберт. На самом деле, я был уже на пределе сил.
И тут в иллюминаторы показалась белая Россия, замерзшие реки, темные леса… Какое все другое! Дома под снегом кажутся вырезанными из пенопласта, словно макет студента архитектурного института.
В Москве -9, после тель-авивских двадцати с лишним тепла. Думал, смогу ли вести авто после такой ночи? Но, ничего, на голом адреналине, сквозь знакомые пробки… параллельно узнавая от мамы про националистский бунт в центре Москвы и едва не начавшееся побоище с кавказцами... А ведь призывали меня добрые люди из интернета остаться…
Я много увидел за эти дни. Теперь наше эпистолярное общение станет иным. С той стороны переписки мне будет видеться живой человек из плоти и крови, в знакомом мне интерьере. Человек, которого я наблюдал в разные моменты жизни, к которому я подошел очень близко, чью душу я попытался понять, насколько это возможно за такое короткое время и при данных условиях.
Разве бывает любовь в декабре? Оказывается бывает и еще какая!
Все это путешествие – огромный опыт. Опыт другой страны, удивительных ощущений и всяческих чудес. Счастья, наконец! Ибо все эти дни я созерцал и испытывал его. Я был в нем, как бабочка в коконе. Не исключено, что моя жизнь существенно изменилась за эти дни, хотя я не понимаю всего объема, всей важности произошедшего.
Человеку нужен человек. Это прямое чудо, если его удалось найти, – того, кто готов прикоснуться к тебе, со всей твоей жизнью, не пугаясь ее. Надеюсь, эта любовь не была наиграна, и все дело не в благодарности за путешествие и прочие радости, что предоставил израильский сервис. Мне было с ней очень хорошо, но, может быть, лишь в этих условиях, в этих обстоятельствах? Все может быть, но пока я даже помню ее запах, к которому никогда не примешивались духи. Я знаю, что больше не одинок, и что, если сам все себе не испорчу, у меня будет на краю земли друг.
Может быть, это еще не гор;ль, но уж несомненно ахав;.
Моя осторожная фантазия и опыт зрелого человека не позволяли воображению уноситься далеко от скупой суровой земли, где не бывает чудес, где неизвестно счастье, где люди не оправдывают ожиданий, да и ожиданий, собственно, давно нет.
Я получил гораздо больше того, чем ждал. Моя осторожность была посрамлена неожиданной щедростью судьбы. Жизнь еще раз доказала, что ничего предвидеть в ней нельзя. В судьбе что-то щелкнуло и переключилось, и стали возможны варианты, прежде совершенно невозможные. Жизнь словно вручила мне приз: ладно уж, на, порадуйся, больной порезанный слон! И на меня свалилось несколько дней счастья – через столько лет ожиданий и невозможность обрести его в старой жизни, несмотря на все жертвы. Ради этого не жалко опоздать на самолет и потерять любые деньги.
Счастье нельзя взять самому. Можно только подготовить ситуацию, сгустить ловушки, расставив их по всему лесу, и сидеть в засаде и ждать, пока прекрасный зверь, как сказочный единорог, не попадет в одну из них. Свезти все, что у тебя есть за душой – в одно место, чтобы некий Мастер сотворил из всего этого новый хитрый сюжет. Ты должен дать ему шанс. Ты должен быть достоин этого сюжета.
Через много-много лет я вновь дождался очереди на определенный сюжет. Не густо. Но как писал в одном посте: и одна неделя полной жизни может оправдать ее всю. Так и произошло. Да и куда больше: много радости, как и горя, трудно терпеть долго – это как держать в руках раскаленный утюг.
И поэтому надо вовремя заставить себя уйти. И пусть этот опыт не будет ничем омрачен, и если второй серии фильма суждено быть снятой, пусть она будет не хуже первой.
Думаю, именно путешествие в Израиль окончательное зафиксировало разрыв с парадигмой прежней жизни и избавление от белки во всех смыслах. Белка – чудный зверек испытаний. Я знаю, что всегда могу рассчитывать на него, как на свое второе «я». Белка была барокамерой между двумя существованиями. Без нее я не смог бы выйти в этот чистый глубокий океан. Она была коконом, куколкой, где зрела бабочка, что вылезла и весело запорхала под жарким средиземноморским солнцем.
Прекрасно начать новую жизнь. Прекрасно начать новую жизнь, порхая бабочкой над просторами древней жаркой страны.
Я вернулся из сатурналии в реальность, чтобы осознать произошедшее, чтобы понять, как дальше снимать этот фильм, потому что предварительный сценарий оказался безнадежно устаревшим и робким. Надо менять смету и реквизит.
Но надо чуть-чуть и остудить воспаленный мозг. Ибо эти десять дней в Израиле показались месяцем или годом, так были они ярки. Время было заторможено, оно было отменено. Именно тут в Израиле я понял, что в десять дней можно прожить жизнь и собрать материал на хороший рассказ или даже роман. Но ничего из ничего не бывает, и торможение времени приводит к истощению сил и странным мозговым феноменам, с которыми я столкнулся в последние дни.
…Мое бытие на полном серьезе переплелось со снами, если это были сны, – и я начинаю плохо понимать, где было одно, и где другое! Мои сны в последнее время приобрели такую ужасную плотность и реалистичность, что я порой не могу отличить подлинное воспоминание от чего-то пригрезившегося мне, но так похожего на настоящее. Да и мое бытие в Израиле – что это, если вдуматься?..
Мои сны (если это были сны!) гуляют по моей голове обрывками облаков, концентрируясь в какие-то устойчивые субстанции, которые я пытаюсь нанести на топографическую карту реальности. Стоит снам еще чуть-чуть приблизиться к области подлинных воспоминаний, и наступит полный хаос, и невозможное станет казаться возможным, никогда не бывшее – случившимся. И я погружусь в зыбь яви и фантомов.
Неспособность различать явь и сны – несомненный знак безумия, – когда и то и другое является материалом психики, и она близоруко уравнивает яркую ночную грезу и реальное прошлое. Хорошо еще, что не настоящее. А мое прошлое и само похоже на сон или длинную повесть…
И в этой повести я написал еще несколько страниц. Которых уже не вырвать и не отменить. Если они не пригрезились мне…
Лехитра;т…
***
ЗАКЛЮЧЕНИЕ, или ГИМН ИСКАТЕЛЯ ПРИКЛЮЧЕНИЙ
Всякая любовь – это любовь приговоренных к смерти. Но лишь некоторые в своих особых обстоятельствах понимают это со всей отчетливостью. Наша любовь – краткий радостный кадр перед чередой бесконечных потерь. В 20-ть, 30-ть лет это не так. А потом вдруг видишь, что большая часть книги уже прочитана. И надо наполнить эти последние страницы, чтобы насыщенным содержанием компенсировать их краткость. И так почти остановить время. И умереть, даже, может, раньше времени, но с ощущением полноты жизни.
Мой оптимизм абсолютно трагичен, но это не делает его менее оптимистичным.
И я знаю, что лишь максимальными жертвами, максимальной отдачей себя можно заставить обстоятельства подчиняться. Мне ни к чему хранить или щадить себя: у меня нет резерва времени. Я нахожусь в такой точке жизни, когда она может завершиться вдруг. И пусть я проживу еще 20 лет – я хочу жить с ощущением бесконечной ценности любого дня, воспринимая его как дар и милость судьбы.
Ощущение отсутствия длинного будущего, в котором можно все переиграть, ошибиться и исправить, и испытывать все вновь и вновь – заставляет гораздо больше ценить любой, даже в чем-то несовершенный вариант истории, которая с тобой происходит. А «совершенных» вариантов и не бывает – это я тоже уже знаю.
В эту новую историю я вступил другим человеком. Этот другой гораздо больше ценит ускользающие моменты жизни, гораздо легче расточает себя. Я ничего не планирую, ни на сколько вперед. Даже два-три месяца кажутся мне непомерным сроком. Я знаю, сколько всего может случиться и измениться. Я хочу всего сейчас – и готов платить любую цену. А там будь что будет.
И я больше не пою гимн мудрости жизни, но – безрассудству ее. Ибо есть время собирать себя, и есть – разбрасывать. Для того ты и собирал себя, чтобы щедрее разбросать, отдать, развеять в пух, как мнимое сокровище. И в этот миг, все спустив и оторвавшись от земли, – что-то еще понять, почувствовать, испытать до последнего пупырышка на коже – и это тоже будет тобой и навсегда с тобой.
***
Леди Годива, привет, я все помню, Годива:
Дом на холме под дырявою красною шляпой,
Город цветущих ханук, как восточное диво,
Желтый, звенящий, горбатый и аляповатый.
Пальмы надменный кивок растопыренной туче,
Груди долины, разлегшейся в окнах небрежно,
Спины столетий прирученных, сбившихся в кучу,
Бледная кисть на руле европеянки нежной.
Рыцарских арок крепеж и песчаную заводь
Х;лма весны в декабре за железною ставней.
Пусть я ослепну навек, но оставлю на память
Рыжую гриву твою и соленые камни.
2010-19
Конец белки, часть 6 последняя
© Copyright: Пессимист, 2019
Свидетельство о публикации №219031001626
Свидетельство о публикации №219031001626
Рецензии