Тьма

I
               
Семен Савельевич Карпов стремительно двигался по коридору операционной.  Никто не мог бы обогнать его в этот момент, он шел быстро и уверенно, как человек, от которого ждут единственно правильного и взвешенного решения. Он любил свою команду медиков: люди подобрались понимающие, собранные
Вот Леонид Лесин, реаниматолог, живой и подвижный человек с большими аккуратными руками, вот Любовь Бессонова, операционная сестра, от которой хирургические инструменты так умело переходили в распоряжение Карпова, что ему казалось: он мысленно может управлять руками сестры, и ему вовсе не нужно открывать рот для того, чтобы озвучить пришедшие ему в голову мысли. Вот Николай Гущин, ассистент, молодой стажер, новое поколение практикующих врачей – Карпов верил, что когда-нибудь он займет его место.

Хирург быстро, в доли секунды, перебирал в уме все, что имело отношение к этой молодой тридцатишестилетней женщине, которую никто не хотел брать на лечение. Она дрожала у него в ординаторской, мужчина запомнил ее руки – слишком нежные, немного аристократичные, устало бегущие от труда – и сердце, настолько увеличенное, что он  слышал его без стетоскопа: оно высыхало, трепыхалось, работало натужно, как огромный завод, в котором заняты сразу четыре смены рабочих, и все они, мешая друг другу, не могли найти свои станки.

«Что делать? – думал в такие моменты Семен Савельевич, стараясь не смотреть в глаза пациентке, – недостаточность двух митральных клапанов: непременно умрет, сосуды сердца настолько изношены, что это может произойти в любой момент.
 
Вмешательство тоже настолько рискованно, что вероятность благоприятного исхода – десять процентов даже если все будет сделано идеально».
Семен Савельевич не сомневался в команде – это были все очень надежные, верные люди, преданные делу.

Карпов привычным движением вскрыл грудную клетку, так и есть: редчайший стеноз - отверстие менее 1 сантиметра в диаметре вместо 4 сантиметров по норме. Сердце несколько раз было близко к тому, чтобы остановиться. Приходилось делать массаж. Сросшиеся створки клапанов надо разделить, а они пальцем не разрывались. Времени оставалось все меньше.

Остановка сердца! Леня Лесин, сгибая свои огромные, сильные руки, нашел единственно верный нажим, укротил смерть как дрессировщик усмиряет дикого зверя, вошел в правильный ритм, как в бурную реку, нашедшую водопад!
 
Запустили! Но жизнь остановилась снова, беспорядочно задрожав. Чуть передавишь – и сердце не захочет работать, попросит отдохнуть, а это конец. Чуть недожмешь – прооперированное сердце не запустится или остановится вновь после нескольких слабых ударов. И что ни делали – смерть победила в этой неравной борьбе.

Почему? Карпов снова и снова прокручивал в голове последовательность действий. Сердце женщины должно было работать. Но оно мертво. Хирург видел много смертей, он сам находился рядом, сам заносил руку – целое кладбище выросло на его совести – но все равно он не мог привыкнуть к ее могилам и только один раз ходил на похороны больного, которого убил на операции. Убил! Как странно звучит это слово, как бессердечны его обвинители, молча и грозно заглядывающие ему в глаза! Он нес гроб вместе с другими приглашенными и никогда еще не казался он мужчине таким тяжелым, хотя тогда ему было тогда всего тридцать пять лет. Семена Савельевича ни о чем не спрашивали, но никто и не подходил к нему;  повара обошли его на поминальном обеде и никто даже случайно не дал ему слова. Зачем же вдова пригласила его, если он чувствует себя здесь лишним? Врач применил испытанное средство – он отстраненно сидел, вполуха внимая речам ораторов, и вспоминал, как он, будучи студентом, на хирургических нитях отрабатывал приемы завязывания узлов левой рукой.

– Что же это? Плохо! Нам не нужен хирург, который владеет только ведущей рукой! А крупный сосуд чем Вы будете зажимать? Зубами? Нет помощников, война! Вы один, кругом стоны, операционный стол трясется от бомб, стекла выбиты и мороз продирается за пазуху! Нет нормального освящения, нет времени думать!.. – наставительно учил его Олег Иванович Мун, прославленное светило науки. – Второго шанса у Вас не будет!

– Олег Иванович, но ведь война давно закончилась…  – робко оправдывался практикант.

Мун посмотрел на него как на безумного.

– Запомните, товарищ Карпов. Возможно, сейчас, в мирное время, Вы всю жизнь проведете за спиной технического прогресса в теплой операционной, но настоящий врач должен допускать самое худшее. Хирург обязан владеть обеими руками, батенька! – уже мягче продолжал Олег Иванович,  вытирая испарину со лба. – Так и знайте!

Патрон иногда называл подопечного батенькой, хотя Карпов был тогда еще зеленым юнцом. Делалось невыносимо тяжело, руки ныли от напряжения, и Карпов один после обхода запирался в ординаторской и чуть ли не до ночи сидел и отрабатывал технику движений, учился чувствовать свою левую руку как правую, вспоминал мельчайшие детали операций, которые Мун проводил в его присутствии, листал справочники и толстенные атласы, сравнивая приемы между собой. Наконец, после долгих месяцев тренировок, у Семена Карпова стало многое получаться.

… Семен Савельевич решил, что не пойдет вниз к мужу больной, это сделает Коля Гущин как более молодой врач. Но виноват все равно он, Карпов, ведь он пока даже не знает, от чего умерла Кравцова. Он только видит перед собой ее умоляющее лицо и понимает, что не мог поступить иначе. Сейчас в коридоре сидит ее муж и ждет. И будет продолжать ждать, пока его не выведут. И глаза такие же умоляющие, как и у жены, но только муж готов к броску, если ему не понравится то, что ему должен сказать Карпов.  Хирург резко повернул и направился к выходу из больницы через черный ход.
 
Результаты вскрытия показали: смерть наступила не без помощи мельчайшей ниточки, которая препятствовала току крови. Как же он, Карпов,  допустил, чтобы она оказалась в сосуде? Не заметил сам? Проглядели ассистенты? А через пару дней назначена новая операция, новый больной, потом снова и снова. И никто не вспомнит, что они с бригадой спасли сотни жизней, а будут вспоминать десятки загубленных жертв во главе с Кравцовой.

Нет! Не оперировать! Уехать на дачу и возиться с внучкой Машей – чего лучше! Читать утром свежую газету вперемежку с чаем! Маша, четырехлетний ребенок, очень любит обратить на себя внимание. Вертя косичками, она то и дело приговаривает:

–  Смотри, а я вот как могу! – скатывается ребенок с дивана на пол.

– Пол холодный, Машенька, – говорит Семен Савельевич, отпивая глоток несладкого горячего чая. – Простудишься босыми ногами-то!

 – Не простужусь! – восторженно кричит девочка так, что ей даже хочется немножко простудиться,  чтобы досадить дедушке и получить сладкую конфетку, которую не дают здоровым детям.

– Ушибешься! – повторяет Семен Савельевич по привычке, пролистывая пахнущую типографской краской новую газету.

– Не усыбусь! Не усыбусь! – частит Машенька, еще сильнее болтая косичками и еще пуще спрыгивая со старого дивана, кряхтящего пружинами, наподобие хронического астматика.
 
– Смотри, а я вот как могу! – примеряла малышка понравившуюся фразу и смешно двигала ножками, как маленькие утята отряхиваются.

– Да, конечно, – рассеянно произнес Семен Савельевич, внимательно изучая новости о повышении пенсионного возраста в России.

Вдруг вместо статьи перед глазами Карпова возикли веснушки Машеньки и она через дыру в «Коммерсанте» лизнула его в нос и спросила:

– А кости могут петь?

– Как это? – захлопал ресницами Семен Савельевич.

– Ну, ты когда потягиваешься, они хрустят, значит, они и петь могут.

– Тогда мне только в цирке выступать, – пошутил мужчина, улыбаясь, – тряхнуть костями, а они от такой наглости уж точно запоют!

– Нет, Сема, в цирке точно нельзя. – Карпов знал, что внучка так его называет только, если действительно уверена в том, что говорит, подражая в этом своей матери. – Они обидятся!

 – Кто, кости? – давясь от смеха, выдавил хирург.

Машеньке показалось, что дедушка над ней смеется, и поэтому отказалась говорить на эту тему.

– Меня никто не понимает в этом доме! – выразительно сказала Машенька, опять-таки играя роль своей матери, но топнула ножкой уже исключительно от себя. Она в это время представляла, что вот назло родителям съест много мороженого и заболеет, а все вокруг будут мучиться и соблюдать в ее комнате тишину. Что бывает дальше, если очень-очень сильно заболеть, Машенька еще не знала, но помнила, что так произошло с бабушкой: тогда приходят очень много разных людей, и все они что-то пишут. Машенька решила, что это все люди очень умные. А потом ее отпраили гулять, а бабушка исчезла.

– Маша, кушать! – позвала мама из кухни.

Зоя, мать Машеньки, была молодая женщина лет двадцати семи, и как многие женщины, выполнившие свое назначение, она потихоньку глупела, отыскивая в глянцевых журналах десять причин, почему не нужно изменять мужу под Новый год, и ставила посты в интернете о том, как легко можно похудеть на кефирной диете за одну неделю. На икре у Зои была татуировка кошачьей лапы, оставшаяся у нее с тех далеких времен, когда ей хотелось поэффектнее войти во взрослую жизнь, выбив дверь кирзовым сапогом вместо хрустальной туфельки. На голове Зои красовался замечательный ком спутанных волос и она утешала себя тем, что днем он спутывался совсем не так, как после обеда, а ночью Зоя могла совсем не использовать гребенку, разметав волосы по подушке.

Зоя положила в тарелку вареные картофельные клецки с творогом и наблюдала, как Маша, совершенно  забыв свои обиды, с наслаждением размазала сметану не только по тарелке, но и по лицу, и видя, что она, Маша, опять ловит на себе осуждающие взгляды, задорно рассмеялась:

– Деда,  а почему картошка чернеет, если долго лежит?

– Это бывает при взаимодействии крахмала с кислородом… – начал Карпов, вытирая внучке полотенцем личико и радуясь показать свои глубокие знания предмета.

– Да это сорт такой, дочь,  – упростила мама, наливая холодный компот в кружку. – Синеглазка называется.

– А вот и нет, а вот и не угадали! – разыгралась Машенька, с аппетитом жуя клецки. – Это картошка злится, что мы ее не едим, а она скоро испортится!

– И в кого у нас такой ребенок? – улыбнулись дедушка и мама.
 
– Решено: мы идем в цирк! – объявила Машенька и ни у кого не было сил ей
возразить.

II

Цирк медленно просыпался. Сонно бормоча невнятные слова на неведомом языке,  он, как малыш, потягивался страховочными тросами, стряхивая с себя дремоту, и ждал присыпку, когда рабочий манежа посыпает песок, готовя арену к очередной репетиции. В предвкушении нового дня цирк запах лошидиным потом, свежим навозом и старой краской – так было каждое утро, даже если лошади содержались в отдельном вагоне, а ремонт не проводился целый год.

В одном из желтых вагончиков гримировался клоун Зиппо, неторопливо приводя свое лицо в подобающий вид и окунаясь в облако пыли из пудры и белил, которые он искусно смешивал на столике. Человек подвел накладные ресницы, сделал завлекающий жест ими, стрельнул глазами прямо в зеркало, утер щеки маслом, от которого все лицо его залоснилось и разрыхлилось, помолодев и припухнув от русской широкой удали, наложил румяна круглыми солнечными пятнышками и натянул нелепый парик с громадным черным коком волос, как у стиляг. Нахлобучив беспомощно болтающийся на цыплячьей шее галстук-ромбик и отряхнув аляповатый пиджак с огромной белой пуговицей на спине, артист приделал нос, по которому его узнавали все дети мира. В этом облаченнии Зиппо надевал надувной костюм, который быстро придавал ему вид громадного здоровяка.

Зиппо работал в паре с Лимпо – грустным клоуном с печальными глазами, который постоянно попадал в какие-нибудь истории. Происшествия эти были, конечно, не взаправду, а по науке, и партнеры до хрипоты спорили о том, как сделать так, чтобы их номер понравился публике; но всегда выходило, что самые невыгодные роли исполнял Лимпо – на него щедро сыпались все тумаки, пинки и шишки, положенные по сценарию.
 
Сегодня друзья решили исправить эту оплошность и репетировали такой номер. Долговязый Лимпо вышел на манеж к огромной штанге, но был настолько худ, что, если бы в цирке были вороны, они приняли бы его за телеграфный столб и расселись на нем как на пугале. Играла русская балалайка, дескать, наш ванька – ему ничего не страшно. Лимпо вразвалочку подошел к снаряду, кланялся в разные стороны, тряс худосочными мышцами, гарцевал почетный круг, бряцая мелкими сковородками, и гордо выпятив грудь. Клоун ждал барабанной дроби, но вместо этого зазвучала агрессивная композиция Эминема, атлет начал двигаться в такт песне, одновременно грозя звукорежиссеру за кулисы, чтобы он вернул балалайку. Балалайка вновь ласкает слух, барабанная дробь и Лимпо блестяще справился с весом. Он не ожидал такой легкой победы и обрадовался, упав на колени и молясь бездушной штанге, как волшебному богу и неистово колотя себя по корпусу.

В это время из-за кулис появился настоящий культурист Зиппо. Он вызывающе посмотрел на своего друга и важным жестом приказал добавить вес. В своем костюме он был похож на воздушный шарик. Партнер, понимающе кивая, приносит два огромных цветочных горшка, обливаясь потом и едва волоча их по арене, и цепляет их к штанге.
 
Зиппо крайне снисходительно поплевывает на руки и уверенно поднимает штангу. От сотрясения горшки раскрываются и из них выпрыгивают громко орущие кошки, гоняясь друг за другом по манежу.

Иногда клоуны видели, что зритель в каком-нибудь провинциальном городке не смеялся совсем. Это было чрезвычайно обидно, так как номер требовал большой предварительной подготовки: нужно было проверить надувной костюм, найти подходящих котов, засунуть их горшки и так подгадать, чтобы горшки открылись одновременно.  Это делали сами кошки, которые по звуку барабанной дроби снимали лапой внутреннюю защелку.
 
Репетиция в цирке – явление будничное и поэтому многие артисты разных жанров репетируют вместе. Наверху под куполом могут разместиться воздушные гимнасты, клоуны отрабатывают свой номер внизу, фокусник примостился ближе к выходу – никто никому не мешает. Вот и Васька Малой решил выйти размяться.

Он вынул гири, взял стойку и подпоясался кушаком. Ноги были босые, на теле мужицкая посконная рубаха и такие же штаны – Васька Малой походил на хлебопашца, который вышел в русское поле, на духмяный влажный простор, но вместо земли перед ним были пятидесятикиллограммовые гири. Руки привычно  отдавали их: левая – правой, правая – левой, как детей, подбрасывал Малой в воздух свою ношу, и точно знал усилие, с которым ему нужно обратиться к гире. Когда Васька находил свой ритм, он жонглировал вдохновенно: ни одно движение не выдавало его мыслей.
Малого знали в цирке давно, и все он как-то был одиночкой: не любил работать в команде. Смешливые глаза его, бывало,  прищуривались, но это было самое большее,  на что мог рассчитывать и его недруг,  и друг – ко всем им он относился удивительно ровно, спокойно.
 
Говорили, лет десять назад у него была девушка-акробатка, и Малой простаивал часами,  забывая о своих репетициях, надеясь, что она взглянет на него. Артистка работала с каким-то итальянцем, и со временем сама стала похожа на итальянку: руки ее, высокий рост и смугловатые ноги словно взрастило южное солнце, и даже искусственный свет софитов не оттенял детского счастья ее отуманеных глаз.
 
Если бы силача спросили, любит ли он, то вряд ли он мог сам назвать чувство, только зарождающееся в его груди. Высшей радостью для него было оказаться где-нибудь рядом с ней, но так, чтобы оставаться невидимым: из своего укрытия он смотрел на ее голые ноги, лебедями порхающие в невесомых па, и мечтал, что однажды сам поднимет их к свету, высоко взнесет, будет учиться танцевать танго. Как-то Васька узнал, что она обожает лошадей и тоже почему-то стал интересоваться ими – увел у старого цыгана такую же старую кобылу и подвел ее к своему предмету.  Она засмеялась, назвала Малого чудаком и погладила у лошади за ухом.

Ее звали Валери – конечно, это был звучный псевдоним для зрителей. Малому нравилась в ней спокойствие и рассудительность. Однажды она ела виноград, а Васька стоял рядом и слушал как ягоды отрываются от грозди, и сам он словно бы отрывался от земли, а Валери видела, что он смущен, и хотела почему-то смутить его еще более, ей думалось поразить его в одно мгновение: от этого девушка была весела и вдруг совсем неожиданно взяла маленькую виноградину и засунула ее ему в ухо, потом другую – во второе ухо, и быстро убежала, а Малой так и замер внутри весь и не скоро еще съел те шаловливые ягодки.

Или вот еще: увидел у этой гимнастки на столике Библию, и тоже вдруг принялся молитвы читать: подойдет к цирковому столбу – бух! – лбом бьется и бормочет себе вполголоса.
 
И вдруг прямо на представлении Валери упала из-под купола – итальянец не смог удержать или страховочный трос был плохо был закреплен – зал ахнул, зрители в первых рядах стали внимательно снимать происходящее на пленку. Малой из-за кулис готовил гири: следующее выступление было его.

– Не прерывать демонстрации! – закричал лысоватый антрепренер, – люди заплатили за билеты!

Васька Малой подбежал к девушке, она лежала в неестественной позе и лужа теплой крови залила силачу глаза: все стало красным. Гири, которые взмывали в небо, раскалились в огне яростного дракона. Атлет не чувствовал их, он видел перед собой Валери и знал, что она уже мертва. Зал неистово взревел: кто-то постарался вывести из зала детей, некоторые старались не смотреть, но были и такие, кто завороженно глядели вперед: ноздри их раздувались, а глаза возбужденно блестели.
Как разъяренный бык, Малой кричал, носясь по арене вместе с телом Валери, которое безжизненно болталось на его руках; итальянец, мешая русские слова, попытался приблизиться к Ваське, но тот как-то странно зарычал и отскочил в сторону.
 
Наконец, сел, безропотно подчинился тому, как антрепренер увел его за кулисы, и представление продолжилось. На вечерний бенефис билеты продавались  вдвое дороже, антрепренер подсчитывал выручку и приказал не смывать пятна крови с манежа, а Васька Малой, когда оклемается, должен был повторить дневное представление. Некоторые зрители попроще вообще полагали, что все это спектакль и кровь не настоящая.

После вспышки Малой как-то обмяк, не сопротивлялся, с Библией не расставался и стал как-то смешлив: все в нем искало веселости, все имело свое несеръезное выражение, а вещи основательные, наоборот,  потеряли для него устойчивость. Иногда и выпивать стал: убегал куда-то на заброшенный пустырь и катался там по земле, круша все на своем пути, а трезвый опять тише воды ниже травы.

III

И вот снова представление. Другой город,  иное время, местные зрители, а
маленький цирк все также колесил по стране, все так же удивлял и поражал.
 
Семен Савельевич,  Машенька и мама заняли свои места в цирке на первых рядах.

– Мама, а обезьянки будут? – спросила Машенька, хоть и знала, что они появятся, но ей просто хотелость поговорить с мамой.

– Конечно! – обрадовалась мама, словно обезьянки уже были на манеже.

Даже сами артисты мало изменились: клоуны лишь потолстели и раздобрели, фокусник вывихнул оба мизинца, антрепренер старательно прилизывал обнаглевшую лысину, у Васьки Малого борода длиннее да мозоли на руках появились, а вместо итальянца приехала русская пара эквилибристов.  Разве что дрессировщика взяли нового: его огромные черные пантеры и тигры, будто из другого мира, лениво подчинялись хозяину, катаясь по спине за незаметное со стороны вознаграждение: и сам он двигался по-кошачьи, выгибаясь всем телом и всякую минуту готовясь отпрыгнуть в сторону,  но очень  мягким движением. Животные грациозно прыгали через огонь, голова  дрессировщика не раз оказывалась в пасти тигра.

Но вдруг одна из пантер кинулась на решетку, отделяющую ее от зрителей. Плохо закрепленная, ограда покосилась, помялась и животное стремительно выскользнуло наружу. Это был огромный самец, которому явно что-то не нравилось. Его недовольство перешло на других обитателей зверинца: они фыркали, рычали и дрессировщик тщетно пытался их усмирить.

Пантера бросилась вперед и напала на Машеньку, Семен Савельевич не успел вовремя среагировать, и лапы хищника  замяли девочку. Через секунду Васька Малой очутился рядом, через три дрессировщик выстрелил из сигнального пистолета,  а  через пять, пользуясь замешательством животного,  Васька схватил пантеру за клыки и изо всех сил не давал пасти захлопнуться. Кровь от вонзившихся клыков капала вниз, но Малой хрипел и держал положение, пока из пожарных брандспойтов клоуны Зиппо и Лимпо не обрушили на пантеру целый столб воды такой силы, что это на время оглушило животное.

Дрессировщик с помощниками загонял всех остальных хищников в клетки, а клоуны, сурово наблюдая за ними сквозь улыбающийся грим, направляли душем тех из них, кто, пьянясь запахом свободы, ни за что не хотел расставаться с ней. Сейчас эта парочка могла привести в ужас, как бывает, если неожиданно зазвучит классическая музыка в пустом доме, где нет не только музыканта, но даже рояля, который мог бы произвести эти чарующие манящие звуки. Васька Малой смотрел на свои израненные руки, на рваные раны ладоней и сокрушенно сел на манежный круг…

– Представление окончено! Смерть в зале! – возвестил визгливый антрепренер, подставляя свой яркий петушиный пиджак под гаснущие прожекторы.  – В этот момент Васька Малой не мог ударить его и лишь с ненавистью посмотрел на потную лысину.

Смерти не было, но Семен Савельевич вдруг ощутил, что пантера словно застыла в воздухе. Врач видел, как она была четко сфотографирована его мозгом, но был абсолютно уверен: следующая фотография была сделана много позже – когда Малой сидел на манеже, глядя на свои изувеченные руки, а новая – уже когда они с Зоей сидели в приемном покое и Карпов впервые не оперировал – это делал кто-то другой, незнакомый, непонятный, а Карпов сидел беспомощный,  потерявшийся – такой, какими были все родственники его больных и с которыми он так избегал встречаться глазами.  Сейчас хирург сам искал того, от кого зависела жизнь Машеньки и прорывался в операционную, но ему не давали войти, и они с Зоей ждали.  Зоя почему-то копалась в своем смартфоне, создавая группы поддержки: стали приходить сообщения со словами участия, но Карпов не понимал, зачем это нужно, ему хотелось, чтобы и Зоя вдруг оказалась дома в неведении, а он не стал бы ни за что делить с кем-то свое ожидание.

Наконец, операция была закончена, спустился хирург и мягко успокоил Семена Савельевича, и ему вдруг сделалось  хорошо: уже не раздражала Зоя, и он осторожно обнял ее, а она тепло посмотрела в его усталые глаза; уже не было вяжущего вкуса во рту, который изменял ощущение времени, уже знал Карпов, что его труд хирурга – самоотверженный, жертвенный труд, и он был полон сил вновь служить людям.
Васька Малой тоже испытывал подобные ощущения. Его руки оказались в глубоких порезах, но путем многодневных тренировок Васька смог вернуться в профессию: ничего больше не давило ему на сердце, он стал только сосредоточеннее и утешался тем, что смог спасти другую жизнь взамен той, которую потерял.

Машенька выжила. Конечно, это был совсем другой ребенок:  теперь он боялся даже комнатных кошек, и мама нежно гладила его по головке:

– Ну, что ты, маленькая! Домашние кошки могут быть добрыми. Идем, я тебя поцелую! Мама тебя больше никогда не даст в обиду! – плакала Зоя, трогая глубокие шрамы дочери, оставшиеся на всю жизнь.

2019