И. В. Гурко. Записки о кампании 1877 - 1878 гг

ГУРКО Иосиф Владимирович
ЗАПИСКИ О КАМПАНИИ 1877 - 1878 гг.

Впервые «Записки о кампании 1877 - 1878 гг.» И.В. Гурко опубликованы в сборнике «Русский орел на Балканах. Русско-турецкая война 1877 – 1878 гг. глазами ее участников. Записки и воспоминания», С. 168 - 202. (Составители Н.В. Ильина, Л.Я. Сает. М.: «Российская политическая энциклопедия» (РОССПЭН). 2001. 216 с., ил.).  Вступительная справка об И.В. Гурко, а также Примечания, в тексте отмеченные (*), выполнены составителями указанного Сборника.

*

ГУРКО (РОМЕЙКО-ГУРКО) Иосиф Владимирович - Генерал-адъютант, генерал-фельдмаршал. Родился 16 июля 1828 г. Окончил Пажеский корпус. Один из выдающихся военных деятелей Русско-турецкой войны 1877— 1878 гг.
24 июня 1877г., по высочайшему повелению, И.В. Гурко был командирован в действующую армию и назначен начальником передового отряда, имевшего задачу овладеть Балканскими проходами. После блестящего выполнения этого задания он становится начальником кавалерии Западного отряда, а затем, во время блокады Плевны, назначается командующим всеми войсками Гвардии. И.В. Гурко одержал победу под Горным Дубняком и Телишем, ему принадлежит решающая роль в Плевенской операции, разгроме Шакир-паши у Филиппополя и других.
И.В. Гурко скончался 15 января 1901 г. Автограф рукописи дневника И.В. Гурко, хранится в Российском государственном военно-историческом архиве в семейном фонде Гурко (РГВИА. Ф. 232. Оп. 1. Д. 95.).

*

ЗАПИСКИ О КАМПАНИИ 1877 - 1878 гг.

13 июня 1877 г., в понедельник, возвращаясь из Царского Села, в третьем часу дня, со смотра л.-гв. Гусарского полка (полковое учение), купил я номер, не помню какой, газеты и в объявлении прочел, что в топографический магазин Главного штаба поступила в продажу 7-верстная австрийская карта Турции. Желая ее немедленно купить, заехал я домой, переоделся, т.е. надел сюртук и поехал тот час в названный магазин. Ехал я в коляске. Подъезжая к Полицейскому мосту, вижу я, что идущий ко мне навстречу какой-то незнакомый офицер в адъютантской форме, делает мне знаки, чтобы я остановился. Полагая, что он ошибается, приняв меня за другого, я, продолжая ехать, высунулся из коляски, чтобы, если можно, так сказать, лучше показать мое лицо, тогда я увидел, так как уже поравнялись с ним и его даже проехали, он бросился бежать с целью догнать коляску, то я приказал Науму остановиться. Офицер этот подошел к коляске и сказал мне следующее: «Я адъютант графа Гейдена, полковник Фредериц, я сейчас с дежурства, и при мне была получена депеша от военного министра, в которой сказано, что Государь требует немедленно генерала Гурко в действующую армию на Дунай». Определить то чувство, с которым я расслышал эти слова, чрезвычайно трудно - тут было всего, но, скажу по совести, после первой минуты радости, очень короткой, немедленно наступило чувство страха за ту громадную ответственность, которую я брал на себя, являясь в армию, так сказать, не по очереди, не по предопределению, но выбранный из всей немобилизированной части армии. Отнимая у других свои части, принадлежавшие им, я очень хорошо понимал, что всякий неверный мой шаг подвергнется страшному осуждению.
Не испробовав свой характер, никогда до тех пор не командовавши частью в бою, я никак не могу сказать, буду ли я в состоянии проводить на поле брани то, что я проповедывал на полях Красного Села. Мысль эта меня постоянно мучила, но в настоящую минуту она меня просто-напросто пугала. Затем, я имел чувство жалости к бедной жене, одно меня утешало, это то, что она была в деревне и что, следовательно, мои, хоть очень краткие приготовления к походу, не будут раздирать ее душу. Прежде чем продолжать, я должен вернуться назад, чтобы объяснить, каким образом состоялся мой вызов в действующую армию.

В последних числах октября 1876 г., вскоре по возвращении Великого Князя Николая Николаевича из Ливадии, докладывают мне: «Генерал-адъютант Гершельман». Недоумевая, на что я ему нужен, я приказал его просить. Войдя, Гершельман без лишних слов объявил мне следующее: «Вчера провел я вечер у Великого Князя, и он, в разговоре о будущей кампании, объявил мне, что он имеет в виду просить у Государя назначить Вас начальником кавалерии действующей армии, у Вас поэтому составится целый штаб, и я пришел Вас просить взять сына моего, гвардейского конно-артиллериста к себе в ординарцы». Выходка этого заботливого папаши меня совсем ошеломила, и на этот раз, каюсь, одно чувство радости и удовлетворенного самолюбия овладело мной, я ожил, ибо перед этим я страшно досадовал на то, что Гвардия не мобилизуется.
Гершельману я ответил, что как ни мало правдоподобно это мое назначение, так как я моложе в чине всех начальников кавалерийских дивизий, находящихся в мобилизующихся корпусах, но, тем не менее, человеку, который принес мне подобную весть, я ни в чем отказать не могу и поэтому, хотя я совершенно не знаю Вашего сына, тем не менее, я возьму его к себе в ординарцы.
Несколько дней спустя, а именно, в первый следующий за тем понедельник или пятницу, Великий Князь, после приема начальников дивизий оставил меня в своем кабинете и объявил мне, что он имеет в виду просить Государя о назначении меня состоять в его распоряжении и поручить мне командование кавалерийской массой, которую он имеет намерение предпослать наступлению армии, чтобы кавалерия эта перебросилась через Балканы и завладела бы главными проходами.
Поблагодарив Великого Князя за честь, я заметил, что все начальники кавалерийских дивизий, находящихся в его армии, старее меня в чине. На это его высочество ответил: «Ну, уж это я там устрою».
Вернувшись домой, вне себя от радости, я, само-собой, никому, кроме В.Ан. Буланова, об этом ни слова не сказал. Жене же я не сказал оттого, что это была бы напрасная преждевременная душевная тревога.
Спустя несколько дней после этого первого разговора с Великим Князем на смотру у Государя ротам Гвардейского экипажа, отправляющегося в действующую армию, выходя из манежа Инженерного замка, где проходил смотр, Великий Князь, проходя мимо меня, попутно мне на ухо сказал: «Твои дела идут плохо, наследник не согласен тебя отпустить». Меня как в воду окунули. Затем, в день отъезда Великого Князя из Петербурга, а именно, 19 ноября, приехал я к нему проститься. Он опять позвал меня к себе в кабинет и сказал: «Ну, дела твои идут на лад, мне Государь обещал, что когда я приеду на место и уведомлю его телеграммой, что ты мне необходимо нужен, ибо все другие начальники дивизий никуда не годятся, то он устроит так, что Наследник согласится на твой отъезд». Итак, опять барометр моих ожиданий поднялся высоко, и я начал серьезно изучать будущий театр войны, что принесло мне громадную пользу. Я приготовил также план собственной мобилизации, который впоследствии сослужил мне отличную службу, дав мне возможность, в ту минуту, когда я потерял уже всякую надежду ехать в армию, изготовиться к отъезду в 48 часов.
После последнего моего разговора с Великим Князем в день его отъезда, я ежедневно ожидал приказания ехать в армию, а ждал я до возвращения Государя из Кишинева в половине апреля. Но тут, видя, что наступление нашей армии уже началось, роли все разобраны, я понял, что против действий Наследника идти возможно косвенно. Намек на это я получил на смотре Сводно-казачьего полка <… (текст поврежден)>. Наследник по окончании смотра обратился ко мне и сказал: «Вам, я думаю, обидно здесь оставаться». Я ему ответил: «Не только обидно, но даже стыдно». Итак, всю зиму 76 - 77 гг. жил я в неопределенном ожидании, но с 1 мая я сказал себе, что в армию я уже не поеду, поэтому весть, переданная мне полковником Фредерицем, поразила меня, как вещь совершенно неожиданная.
Прослушав эту весть, в ту минуту, не скажу, радостную, я все же поехал купить карту, которая уже составлялась для меня.

Вызов мой в армию Великим Князем нельзя не поставить ему в великую заслугу, ибо во время летнего сбора 1876 г. я совершенно разошелся с великим князем во взглядах на обучение кавалерии и, в особенности, на ее употребление на поле брани, разошелся до такой степени, что я имел с ним крупное объяснение, в конце которого я ему категорически объявил, что если Богу угодно, чтобы я вел дивизию в бой, то я ее поведу не так, как он тому нас учит, а как я то понимаю. К Гейдену я поехал с целью проведать, зачем меня вызывают, ибо одну минуту у меня запала мысль, не вызывают ли меня для того, чтобы быть зрителем кампании в свите Наследника, но он ничего не знал о причине моего вызова.
Наскоро изготовившись к походу по заранее составленному плану мобилизации, 15 июня, на курьерском поезде, провожаемый офицерами дивизии, которые благословили меня маленьким складнем, который я во всю кампанию не снимал с себя.
Страшно жалко мне было В.Ан. Буланова, он плакал, не меня жалея, а от досады, что он остается в глубоком резерве. Я обещал его вытащить в армию и исполнил свое обещание.
Офицерам дивизии, сколько я помню, сказал, что не знаю, насколько я оправдаю те надежды, которые возлагает начальство на меня, но что ручаюсь только в одном, что я честно исполню долг свой, что задача моя, командуя незнакомыми мне частями, чрезвычайно трудна.
Никак не забуду то чувство, с которым я на другой день, очень рано утром, подъезжал к Твери. Утро было великолепное, на самом конце Тверской встретили меня жена, все дети и сестра. У бедной жены было такое страдальческое лицо, спокойнее всех казалась сестра по привычке страдать всю свою жизнь.
В Твери оставил я курьерский поезд, чтобы хоть час времени пробыть с сестрой и маленькими детьми, и продолжил путь свой до Москвы с женой и старшими сыновьями на пассажирском. Димуля сорвал сам в саду станционного дома несколько цветов, связал их сам и отдал их мне, букет этих цветов не покидал меня во все время похода.
В Москве, заехав к Иверской, отправились мы на Курскую станцию, и так как я тогда еще не был адъютантом, то мне отказали открыть жалкую «Царскую комнату» этой ужасной станции, битком набитой публикой. Сели мы на галерее, начальник, видя нас, тут сжалился и пустил в свой кабинет - какая-то конура, набитая мухами. Простившись здесь с женой и старшими детьми, продолжил я далее путь свой в Кишинев, все размышляя о том, зачем меня вытребовали в армию. Часть пути от Орла до Казатина ехал я с цейгам-шталмейстером Великого Князя Константина Николаевича, который мне порядком надоел.
Он был настроен очень весело и беззаботно, я же был полон самых разнородных дум. Горечь разлуки с семейством и громадность той ответственности, которую я волей судьбы должен был взять на себя, наполняли меня совершенно. В Киеве узнал я о счастливом переходе нашем через Дунай у Систова. Тут я стал еще более недоумевать о той цели, для которой меня вызвали в армию, ибо я полагал, что немедленно после переправы, та часть, которая из первых переправится — будет двинута вперед. Следовательно, не для командования передовым отрядом меня вызывают, к тому же я знал, что Скобелев 1-й командует так громко прозванными «пулевыми» полками и что к нему придана стрелковая бригада и что сын его у него начальником штаба; следовательно, он и будет в авангарде.

В Кишиневе должен я был провести ночь. В Яссах поезд не подождал нас 5 минут, и я должен был отправиться с воинским поездом, так что только 28-го утром добрался я до Бухареста, где, не заезжая никуда, переехал я с одного дебаркадера на другой. На Журжевской железной дороге увидел я офицера Генерального штаба, мне не знакомого. Я подошел к нему и спросил, не едет ли он в Главную квартиру и где она находится, так как в Бухаресте даже Ридынин (полковой казначей), которого я видел в Яссах, не мог мне этого сказать. Оказалось, что офицер этот был из числа офицеров полевого штаба и ехал с поручением в Базиам. Понятно, первое, что я у него спросил: не известно ли ему, для чего меня вызывают в армию, и тогда я впервые узнал, что уже состоялся приказ о составлении Передового отряда и о назначении меня его начальником и что отряд уже на правом берегу Дуная.
Из Угратиешти на почтовых доехал я до Зимницы, куда приехал (т.е. в Главную квартиру) в 6-м часу вечера во время обеда. Весь штаб Великого Князя, кто искренно, а кто притворно, принял меня с распростертыми объятиями. Великий Князь за столом не обедал, ибо он обедал у Государя. Вернувшись от Государя, Великий Князь, увидев меня, очень мне обрадовался, изумился быстроте, с которой я приехал и повел меня тотчас к Государю. Никогда не забуду этого свидания. День клонился к вечеру. Государь сидел на самом краю обрыва, под которым течет один из малых рукавов Дуная, на другой стороне которого в вечернем тумане виднелся Систов со своим собором. Государь казался вполне счастливым. Кампания открывалась так удачно, самый трудный ее акт совершился с такими малыми потерями, сопротивление турок не было очень упорным. Государь принял меня чрезвычайно милостиво и в первый раз моей службы указал мне на стул около себя. Удивлялся быстроте, с которой я приехал, с любовью в голосе пояснял мне то, что видно было перед нами, т.е. правый берег Дуная, указывал на место переправы, прибавив: «Все это теперь наше». Затем представил мне племянника своего, принца Баттенберга, сказав, что он будет состоять при мне, при этом сказал по-русски: «Ты мне береги его».
В этот вечер и далее Великий Князь не говорил со мной ни слова, Непокойчицкий и Левицкий - и того меньше. Приютил меня к себе жить комендант Главной квартиры полковник Бахметьев, который своей болтовней мешал мне погружаться в те думы, которые неотвязчиво роились в моей голове.
На другой день пошел прежде всего к Левицкому, было не рано, а застал я его еще спящим. Посидев и попив чаю в столовой палатке, пошел я к Левицкому apres son levee* (* - после его пробуждения (фр.)), просил его пояснить мне стоящее расположение армии, что он с большой обстоятельностью и сделал; задал ему вопрос, что они предполагают делать с турками, находящимися в Видине. Он сообщил мне, что, вероятно, отряд этот пойдет на соединение с Черногорской армией, но что ранее, в июне, подобное соединение совершиться не может. От Левицкого пошел я к Непокойчицкому, полагая, что этот наговорит бездну вещей, даст массу наставлений. Не тут-то было! Он спросил меня, видел ли я Великого Князя и говорил ли он мне что-нибудь. Узнав, что он меня видел еще вчера, но не говорил, сказал: «Ну, вероятно, он сегодня с Вами будет говорить». Затем спросил, где я узнал о переправе, а когда я задал ему вопрос о продовольствии моего отряда, то он ответил мне: «Вы бы зашли к Аренсу, он Вам это все пояснит». Ушел я ни с чем и от Непокойчицкого. Единственная надежда была на Великого Князя, к которому я и отправился. Пришел к его палатке - его нет, он у Государя. Сел я на стул его ждать. Тут увидел я кислую рожу Скобелева, словно я у него что-то украл, затем подошел Воронцов, который не скрывал своей досады, что он без дела, и сказал мне: «Возвращайтесь в бригадные командиры, раскаиваться не будете». Наконец, пришел Великий Князь, позвал меня к себе в палатку и в очень общих выражениях сказал мне, что я составляю его глаза, что если можно, то нужно занять Тырново, а затем и переправиться через Балканы, вот и все. От него отправился я к Аренсу, думая тут найти самую суть того, что мне более нужно, не тут-то было. Наговорил он мне, это правда, с три короба, и все это докторальным тоном, представил мне агента товарищества, как теперь помню, И. Кологривова, которого я с того дня и не видал; сказал мне, что при моем отряде будут два чиновника полевого интендантства. Сразу поняв, что это дурак и что с ним передовой отряд должен будет обрести себя на бездействие, я заикнулся спросить у него, скоро ли будут реквизировать под квитанции. На что он ответил, что об этом Великий Князь и слышать не хочет, а потом на деле оказалось, что мы исключительно жили не реквизициями, а грабежом, и на счет благодетельных турок и щедротами тырновских, казанлыкских и ески-загрских жителей, которые, в свою очередь, этой щедростью не разорились, ибо нам давали то, что они собирали с турецких полей.
После всех этих, нисколько не подвинувших меня, визитов пошел я позаняться снарядить себя самого в поход, в чем помог мне заведующий хозяйством гвардейского Казачьего полка полковник Ягодин, верховую лошадь дал мне Великий Князь, вьючных купил я в Главной квартире две - одну под Якова, а другую - под вьюк, и в три часа дня, в сопровождении князя Витгенштейна, принца Баттенберга, Бормиднева и князя Додина и с конвоем из шести казаков пустился я в путь.
К Дунаю подъехали мы к 5 часам дня. Жара спала, и солнце, заходя на западе, золотило нагорный правый берег Дуная. В сумерки доехали мы до Царевица, где в то время стоял штаб 8-го корпуса. Встретив на улице Евреинова, начальника артиллерии 8-го корпуса, я просил его довести меня до Радецкого. Застал я его за карточным столом. Представившись ему, я увидел у него Рокотникова, ехавшего с донесением от Рауха к Великому Князю. От него я узнал, что штаб передового отряда будет ночевать в Аргану и в ночь с 23 на 24. Пробыв у Радецкого с полчаса, поехал я далее, доверяясь австрийской карте, так как проводника у меня не было.

Возвращение в Тырнов

В третьем часу дня выехал я в Тырнов, или лучше сказать, в его горное предместье. Узнав, где квартира корпусного командира Радецкого, я, не заезжая в отведенную мне квартиру, отправился к Радецкому. Застал я его за карточным столом с Дмитровским, доктором и еще кем-то. У стола сидел Борейш. Радецкий принял меня очень сухо, при моем входе в комнату все партнеры Радецкого, за исключением Дмитровского, вышли. Первым долгом я счел выразить сожаление, что отряд мой был отозван из долины Тумдуна, в эту минуту приносят Радецкому запечатанный конверт. Прочитав его, он его передает Дмитровскому, который, прочитав его, в свою очередь, встал и вышел в прихожую, где, нужно добавить, я оставил Нагловского. Потом я узнал от последнего, что этой бумагой было предписание главнокомандующего представить мне полную свободу действий. Дмитровский дал прочесть ее Нагловскому. По уходу Дмитровского, я доложил Радецкому о постыдном поведении Борейшы, но он, видимо, с умилением слушал мой рассказ, тогда я добавил, что о поведении Борейшы я сочту своим долгом довести до сведения государя императора. Я полагаю, что через несколько времени после этого разговора о Борейше генерал Радецкий, вероятно, раскаивался в том, что не доверил моему разговору, ибо Борейшу было приписано, что одну минуту Шипка висела на волоске, так как все резервы были оттянуты, благодаря оплошности Борейшы у Елены.

Драгомиров принял меня с полным радушием, и я тогда, не взирая на мои 49 лет, доверил этому радушию, так оно казалось искренним, комплементам его не было конца. Выпив для приличия стакан или два, всегда ненавистного мне шампанского, и пробыв, благодаря радушию хозяина, часа два, я заехал на минуту к себе, где получил от полковника Полуашвица приглашение к ужину по случаю дня полкового праздника. На этом, надо сказать, скучнейшем празднике, пробыл я до моего отъезда в коляске, добытой мне полковником Сухотиным, в Бялу.
Проехал я всю ночь, приехал в Бялу рано утром 28 июня, все еще спали, зашел я в какую-то разоренную залу, куда вскоре выглянул старик Тучков и приказал подать мне чай. Затем вышел граф Адлерберг с министром Двора, присел на минуту к столу, за которым я пил чай, и вышел. Вскоре меня позвали к Государю. Я застал его около своей палатки, принял меня как нельзя более радушно, благодарил, хвалил и стал ходить со мной взад и вперед по уютному саду, в котором стояла его палатка. Он тогда не понимал турок в способе защиты Балкан, то есть в расстановке маленьких пикетиков, лишенных возможности себя взаимно поддерживать в отстоянии Шипки. Россия обязана исключительно тому, что русский солдат не умеет отступать, ни один солдат мира не удержал бы Шипки с теми незначительными силами и с тем глупым образом, которым Шипка нами занята. Затем подошел военный министр, обошедшийся со мной так же очень любезно, и Государь пригласил меня пить с ним чай.
В углу сада или, лучше сказать, пустопорожнего места, в котором росли две или три чахлые яблони или груши, в углу, защищенном от солнца высоким каменным забором (это был турецкий двор), стоял стол Государя, на котором все и работали, и пили чай. После чая, в присутствии военного министра, я доложил Государю весь ход второй половины первого Забалканского похода, то есть Эни-Загре, Джурами и Эски-Загра. Государь был довольно весел, хотя и не был уже тот Государь, с гордостью указывающий мне из Кюстендиля свои дома у Зимницы на Систово и правый берег Дуная, говоря: «Это теперь все наше». Но все же он далек был от того угнетенного положения, в котором я его видел впоследствии, но об этом в свое время.
Так как описание мое было правдиво, то поэтому я ничего не утаил, рассказал с полной подробностью и, следовательно, поведение Борейша и записку Николая Максимилиановича; не говорил я о том, что Евгений Максимилианович утек с братцем, так как это к рассказу не шло, ибо совершенно безразлично, где он был - при Казачьем или при Астраханском полку: ни тут, ни там он никогда никакой пользы бы не принес. Рассказ мой о Борейше был причиной его зачисления по армии.
Выпив чай, Государь встал, я раскланялся. Выйдя из сада, я не знал, где мне приютиться. На мое счастье на дворе, у столовой палатки, я увидел Демидова, флигель-адъютанта, который предложил мне остановиться у себя, от чего я не отказался и пошел к нему. Он поместил меня отлично - на балконе.
К 12 часам пошли мы в Главную квартиру к завтраку. Государь посадил меня против себя, рядом с Адлербергом, и все время, как за завтраком, так и за обедом и вечерним чаем, j’etais le suget d’attantion de l’inipereur* (* - я был предметом внимания со стороны Государя (фр.)).
Узнав, что на другой день, то есть 29-го, приезжает Наследник, я остался в Главной квартире еще на один день. После завтрака я полагал, по невинности моей души, что военному министру будет интересно знать некоторые мелочи и подробности, которыми я не смел утруждать внимание Государя (военный министр присутствовал при моем докладе Государю), я подошел к нему и сказал: «Полагаю, что вашему высокопревосходительству интересно будет знать о некоторых недостатках в нашем вооружении, оказавшихся по произведенном мной боевом опыте. Когда у вашего превосходительства будет свободная минута меня выслушать?». На это он ответил: «Всегда, когда Вам угодно». Я хотел сказать, что «всегда» на обыкновенном языке обозначает «никогда», но вместо этого имел глупость спросить: «Но когда же именно?». Тогда он мне сказал: «Ну, так, за полчаса до обеда, отмените чай, чтобы я не заболтался». Но на деле вышло именно это, и этого получаса нам было за глаза достаточно, чтобы договориться. Он вообразил себе, что я пришел нападать на него и стал оправдываться. Рассказывал я, само собой разумеется, о тех неимоверных усилиях, которые войска должны были делать, чтобы перетащить в лучшее время года, через сравнительно нетрудный горный проход четыре колесные зарядные ящика, лазаретные линейки и платформы, единственный колесный обоз, о котором я говорил. Я, наконец, кончил тем, что сказал: «Я, ваше высокопревосходительство, ничего не критикую, я не специалист. Я только описываю Вам то, чему сам был свидетель, вольно мне верить или нет. Примете же мое Вам описываемое, не моя обязанность что-то открывать». С этой поры, я полагаю, и запало в нем то нерасположение ко мне, которое потом он выказывал при всяком удобном случае.
Жизнь в Главной квартире была страшно однообразна, а потому скучна. Живя на театре войны, они не знали про нее более того, что знали все грамотные, имеющие возможность читать газеты. Тут застал я Имеретинского, он сделал мне чрезвычайно живой, обстоятельный рассказ всех перипетий, предшествовавших второй Плевне: «Нет в нас гражданственности, если можно так выразиться, оттого нет у нас генералов, способных принять на себя какие-либо решения, а на войне нерешительность во сто крат пагубнее бездарности».
На другой день, после завтрака, действительно приехали сперва Наследник, а затем Великий Князь с Непокойчицким и Левицким. Приезда Наследника я не видел, Николай Николаевича же я встретил у ворот. Он меня обнял и сказал: «Одним словом, ты молодец, молодец и молодец». Перед обедом видел я Наследника, который сказал мне: «Ну, теперь, я надеюсь, Вы к нам прибыли», поздравил меня с одержанными успехами.
Позабыл я сказать, что в первый день моего пребывания в Бяле, часа в три, пришел ко мне камердинер Государя звать меня к Его Величеству. Я застал его в том же углу сада, за тем же столом. Указав мне рукой стул, Государь спросил у меня, что так как моя дивизия в военное время должна разделиться по две дивизии, то кого полагал бы я назначить начальником вновь формируемой 3-й гвардейской кавалерийской дивизии. На это я заметил, что полки 16-ти эскадронной дивизии так мелки, что для опыта я полагал бы лучше оставить дивизию в целом ее составе, то есть 32 эскадрона (я тогда еще не знал, что оба казачьих гвардейских полка останутся в Главной квартире - один у Великого Князя, другой - у Наследника Его Величества). С моим мнением вполне согласились, а это и было причиной тому, что предположение о разделении дивизий в военное время не состоялось. После обеда Великий Князь Николай Николаевич зашел в комнату Воейкова и позвал к себе меня, Имеретинского и Левицкого лишь для того, чтобы в подробности доложить про Балканский поход, а Имеретинского - для того, чтобы доложить все виденное и слышанное им под Плевной в роковые дни 16, 17, 18 июня. Это было повторение рассказа, услышанного мной накануне. Я его прослушал с тем же вниманием, так он живо и картинно представлял то, что происходило на военном совете и в палатке старика Николая Николаевича накануне, и в самый день 18-го.
Мы уже встали, собирались идти пить чай в столовую, как вошел военный министр. Великий Князь не попросил его сесть, и весь разговор происходил стоя. Военный министр пришел уговаривать Великого Князя перевести свою Главную квартиру в Систов, под видом того, что в таком случае и Государь переедет жить в Систов. Тогда уже было решено, что обе главные квартиры переедут через три дня в Горный Студенец. Великий Князь на предложение военного министра не согласился.

* * *

12 сентября, во главе двух гусарских, двух уланских полков и трех батарей, перешел я вторично Дунай у Зимницы. Шел я с большой уверенностью в себе, уже пахло осенью, хотя дни стояли теплые.
Перейдя через мост, дошли мы в тот день до Турски Ашвы - деревни, в восьми верстах от Горного Студенеца.
На другой день, то есть 13 сентября, со Скалоном отправился я для рапорта в Горный Студенец, куда прибыл часов в 10, и был принят Великим Князем, которого я нашел таким же великим, каким я оставил его 3 августа.
Великий Князь Николай Николаевич сказал мне, что Государь болен лихорадкой, не выходит и поэтому вряд ли меня примет. «Но приезжай хоть завтра в Главную квартиру Государя, я буду у него завтракать и скажу ему, что ты приехал». Я так и сделал. После завтрака вошел камердинер и позвал меня к Государю. Какая перемена! Государя нельзя было узнать, так его третья Плевна сразила. Кроме меня там был и Великий Князь. Государь постоянно заговаривал о плевенских потерях, о том, что раненые голодные доехали до Систова, а Великий Князь переводил разговор на то, что паша-хан-Керим, раненный, три дня не был перевязан, но самая перемена была в роли, которую Государь принял на себя. В Бяле он критиковал действия Великого Князя, а теперь я нашел в нем руководителя операциями. Так например, он мне объявил: «Когда придет Гвардия, я намерен тебя отправить опять за Балканы, деблокировать Шипку. Само собой разумеется, что в этот раз ты будешь иметь отряд, гораздо значительнее, чем в первый раз». Великий Князь же только поддакивал и вообще во время этого разговора более интересовался тем, что происходило за окошком, то есть кто проезжал или проходил мимо. Тут разговор перешел на мой первый Забалканский поход, причем Государь сказал мне: «Насколько я доволен первой частью похода, настолько я не могу согласиться с пользой второй его половины». Видя в этом влияние военного министра, старавшегося умалить и даже исказить значение второй части моего похода, я дозволил себе в очень подробном изложении объяснить Его Величеству причины, заставившие меня идти навстречу Сулейману, объяснив, что только мой отчасти удачный поход за Малые Балканы отсрочил атаку Шипки на три недели, и если бы я получил разрешение двинуть себе на помощь бригаду Бортино тогда, когда я того просил, то Реуф-паша был бы разбит не 19-го, а 12-го, когда Сулейман был под Адрианополем, а 14-го я занял бы Тырнов. И благодаря моей малочисленной, сравнительно с турками, кавалерии, я бы всегда сумел бы защитить течение Марицы до прихода второй и третьей пехотной дивизии и третьей уланской бригады, а этих сил было вполне достаточно для того, чтобы, если не отбросить Сулеймана до Адрианополя, то, во всяком случае, его точно запереть. Не знаю, убедился ли Государь, полагаю, что почти, ибо тогда он был в каком-то удрученном состоянии и не верил, казалось, в возможность каких-либо смелых и удачных действий.

На другой день, то есть 13 сентября, ездил я навстречу драгунской бригаде, поджидавшей в Зимнице прихода 6-й Донской конной батареи, а 15 сентября я вновь ездил в Горный Студенец к Великому Князю Николаю Николаевичу доложить, что вся дивизия в сборе, куда ей следовать и когда. Великий Князь сказал мне, что дивизия направляется в Дольную Липницу 17-го числа и что в этот день Государь будет ее смотреть в Горном Студенце. В этот раз я видел Наследника, приезжавшего из Рущука. Еще не было известно, куда направить гвардию - направо, налево или вперед, то есть под Плевну, под Рущук или под Шипку. Вообще, наша Главная квартира представляла картину, жалости достойную, в ней все еще были под впечатлением погрома под Плевной. Подходили подкрепления, и не знали, что с ними делать, куда их девать - то сунулись под Плевну, не дождавшись нескольких дней прихода Гвардии, исключительно оттого, что на штурм плевенских укреплений их подбил Скобелев, а теперь готовы были ничего не делать до тех пор, когда последний из вызванных из России полков не придет к Дунаю, а это должно было быть не ранее конца октября, то есть одновременно с глухой осенью. До тех пор Осман-паша подвез бы себе под Плевну 4-х месячное продовольствие с тем, чтобы продержать нас в плевенских траншеях всю зиму, а с наступлением весны отступить в Орханию, где к тому времени руками бедных болгар была совершенно окончена новая, стократ грознейшая, Плевна, снабженная всем необходимым на чрезвычайно длительную осаду. Жила тогда наша Главная квартира изо дня в день, радуясь только тогда, когда им удавалось, как например, под Церковной 9 сентября и под Шипкой 8 сентября, отбить нападение турок.
В этот день в первый раз встретил я в Горном Студенце генерала Тотлебена. Вид этого человека, с именем которого связана одна из блестящих эпопей новой истории, производил приятное впечатление. Он горячо поздравил меня с одержанными мною успехами, без малейшей толики зависти, а впрочем, ему и завидовать было нечему, его слово стояло и стоит неизмеримо выше моих скромных заслуг. Встретился я отдельно со Скобелевым, только что вернувшимся из Бухареста, куда он ездил отдыхать и на свободе писать свои рассказы о деле 30-го и 31 августа. Тут Тотлебен попросил меня ехать с ним под Плевну и принять командование над всей кавалерией до замены Крылова. Помня слова Государя, что он желает меня послать за Балканы деблокировать Шипку и имея большее влечение к этому поручению, чем к командованию потерявшей вид кавалерией, я отнекивался от этого поручения, говоря, что Государь не согласится пустить мою дивизию под Плевну, что на первое время и случилось, а идти без моей дивизии не стоит, и вообще, если кавалерия желала действительно помешать подвозу транспортов, конвоированных пехотой, в Плевну, то надо было это делать, действуя с кавалерией активно. Для этого надо было иметь две вещи: первое - кавалерию, которой, судя по рассказам, у нас там не было, в чем я впоследствии убедился сам, а второе - опорный пункт на Софийском шоссе, который был забран пехотой. Тогда, судя по карте, я указывал на Телиш, где нас прикрывала пехота. Кавалерия могла бы иметь свои продовольственные операционные базы, которые до сих пор были у нее в порядке. Сознаюсь чистосердечно - меня под Плевну не тянуло, у меня было непреодолимое отвращение к этому делу, сколь и к нашим несчастьям.
Тут разговор наш закончился ничем. Ничего не решив, 17 сентября прибыл я, не помню, в каком часу, со всей дивизией на царский смотр под Горный Студенец. День был теплый, полки представились отлично. Бертольский (австрийский агент) не хотел верить своим глазам, видя, что мы пришли форсированным маршем в 16-ти рядном составе, по по правде сказать, у нас было много наборных лошадей, в особенности в драгунах, гусарах, конных гренадерах и в петербургских уланах. Великий Князь, подъезжая к дивизии перед приездом Государя, объявил мне: «Государь назначает командовать кавалерией под Плевной». «А моя дивизия?» - спросил я. «Остается в Дольней Линнице». Меня как водой обдало. Я полагал, что меня отправят в Плевну исключительно с целью от меня отделаться, для того, чтобы дивизию мою передать Николаю Николаевичу или, чего доброго, Евгению Максимилиановичу. Зашел я к живущему в Горном Студенце Нагловскому и ожидающему назначения в отряд Наследника на должность помощника начальника штаба. Я сказал ему: «А Вас я с собой не зову, ибо я еду под Плевну не дело делать, а только очистить место для другого». Великий Князь назначил мне прибыть под Плевну 21-го числа.
После смотра зашел я к Великому Князю узнать, какая причина того, что зная, что под Плевной кавалерии для ее обложения не достаточно, оставляют мою дивизию в бездействии под Дольней Линницей. На это он мне сказал: «Я имел в виду дивизию твою послать с делом только за Балканы». Оригинальное употребление кавалерии в горах, да вдобавок, кому же поручить бы произвести этот рейд, уж не доброму ли Николаю Семеновичу Леонову?
Должен сознаться, что я ехал под Плевну, как в ссылку - бросал я свою часть, которую я выстроил и которую хотел сам вести в бой. Я до такой степени был убежден, что я еду в ссылку, что, догнав вечером поздно дивизию в Дольней Линнице, объявил своим ординарцам, что через три дня еду под Плевну, но с собой никого не беру. Но тогда Суханов, Бураго и Скалон, мои старые ординарцы забалканские, пришли меня просить, чтобы я их взял с собой. Этим я был очень тронут, ибо в то время вне дивизии смотрели на мое назначение, как на предлог, чтобы от меня отделаться, то есть поручить дивизию другому лицу.
20 сентября, в 3 часа утра, я, мои три ординарца и мой неизменный переводчик Аралов, тронулись мы в путь на Плевну через Летницу-Булаково, и весь штаб дивизии провожал нас верст с 10, затем мы расстались. Мы представляли из себя людей, едущих в изгнание. Накануне моего отъезда из Летницы приезжали ко мне князь Церетелев и князь Шаховской просить разрешения вновь пристроиться ко мне, и мы уговорились встретиться 21-го.
В Летнице мы пообедали, накормили лошадей и к заходу солнца доехали до Пешинсота.
На другой день, то есть 21-го, ранним утром, при сильном тумане, отправился я с двумя моими ординарцами Скалоном и Сухановым на осадную батарею. Вел нас конный проводник-болгарин. Когда мы приехали, то вся ставка Великого Князя спала глубоким сном. Первым встал и вышел из палатки Тотлебен, еще не вступивший в командование плевенским отрядом, стали мы с ним ходить взад и вперед и рассуждать о том, что надо прежде всего войско искать для того, чтобы тесно обложить Плевну.
Узнав, что он едет в Этрополь делать рекогносцировку турецкой позиции и самой Плевны, то есть на Плевно-Ловченском шоссе, я пожелал ехать с ним с тем, чтобы, доехав до бивака 9-й кавалерийской дивизии, взять там лошадей и сделать рекогносцировку долины Вида, со стороны Медована и Кристожабинского ущелья.
Вскоре проснулся Великий Князь. После обычного «Ах, Гурко!» стали мы пить чай, после которого, добыв себе коляску, я с полковником Сухотиным, которой был назначен ко мне начальником штаба по будущему моему званию начальника кавалерии Западного отряда, поехали мы на кавалерийский бивак. Там с радостью, как что-то родное, увидел я казанских драгун и киевских гусар и славного начальника Боторина. У Лошкарева, как и следовало ожидать, предложили нам целый обед, после которого я, Сухотин и начальник штаба 9-й кавалерийской дивизии, отправились мы верхом на левый крайний фланг нашего расположения. Фланг этот у Медована упирался в реку Вид, а почти перпендикулярно к нему подходит Кристожаблинское ущелье с отвесными гранитными стенами, в несколько футов высотой. Проехав в день по миле по направлении неприятеля, я увидел, что это весьма извилистые дороги, ведущие прямо к неприятелю, по которым на другой день взятия Ловчи вышла из Плевны значительная колонна пехоты, незаметно для нас и в настоящее время была наблюдаема казачьим постом, скачущим по дну этого оврага, который в 56 шагах от него делал крутой поворот. Из ущелья поднялись мы к кургану над Медованом и имели удовольствие видеть, как громадный транспорт повозок под сильным конвоем пехоты, вышедший, видно, утром из Плевны, становился на ночлег у Горного Дубняка, который был оттуда виден как на ладони. Часовые, стоявшие на кургане, сказали нам, что когда транспорт этот проходил мимо чернозубовской казачьей бригады, стоящей в Горном Нетрополе, отряд Чернозубова, выезжая на позиции, провожал транспорт артиллерийским огнем.
Поздно вечером вернулся я к Ставке Великого Князя, который еще сидел за чайным столом. Рассказал ему грустную картину безграничного хозяйствования турок на Софийском шоссе, виденное мной с Медованного кургана. Забрав своих ординарцев, князя Шаховского и Церетелева, приехавших в мое отсутствие, поехали мы в Пешиюрт. Шел дождь, ночь черная, и мы каким-то чудом без проводника не только не сбились с незнакомой нам дороги, но прямо уткнулись в забор нашего дома, который на другой день среди бела дня искали целый час.
На другой день, то есть 22 сентября, опять поехал я в Ставку Великого Князя, куда должен был приехать принц Карл Румынский на совещание к Великому Князю. Принц Карл Румынский - личность чрезвычайно симпатичная, жаль только, что ему досталась в управление такая не симпатичная наука.
Грязь от бывшего ночью сильного дождя была ужасная. Часов в 10 позвали меня в палатку Великого Князя. Там были, кроме Великого Князя, принц Карл Румынский, Зотов, Тотлебен, Непокойчицкий, Криденер, Массальский и я. Когда я вошел, совещание уже началось. Великий Князь решил, что он будет просить у Государя Гвардию под Плевну с тем, чтобы ею сменить 4-ю казачью и 2-ю пехотную дивизии, а эти последние, под начальством Зотова-Скобелева, послать в тыл Плевны на Софийское шоссе. Я должен был командовать кавалерией Западного отряда и иметь своего рундшуна* (* рундшун - лицо, посылаемое начальником передовых постов для проверки последних) на шоссе Софийском. Говорил один Великий Князь и немного Тотлебен и принц Карл. Непокойчицкий молчал как рыба. После этого совета, как увидим впоследствии, ни к чему не приведшего, уехал я обратно в Пешиюрт. Погода скверная, холодная, дождливая. На другой день Великий Князь уезжал обратно под Горный Студенец, я опять приехал его проводить, и так как в этот день состоялись все назначения новые под Плевной, то я после отъезда Великого Князя поехал в Парадим представляться милейшему принцу Карлу Румынскому. У него видел я дона Карлоса, с которым он меня познакомил.
Я завтракал у принца Карла, затем поехал вслед за Тотлебеным к нему в Згашвицы. Там узнал я много нового. Мнение мое, что вместо того, чтобы терять дня три на смену 4-го корпуса и 2-й дивизии войсками Гвардии, прямо послать сих последних через Боготу к Рыльево и Чириков, а затем, по ее сбору, вывести ее на шоссе Софийское, взяло верх. Сослались на то, что консул Татищев, бывший дипломатический чиновник, а теперь вольноопределяющийся, состоящий при Тотлебене, обедал у генерала Зотова и что тот при нем ужасно порицал план занятия Софийского шоссе в тылу Плевны, находя, что это чрезвычайно рискованное предприятие - стоять между двух армий, то есть армиями Османа и Шафкет-паши.
Не знаю, насколько этот разговор Татищева и Зотова верен, но дело в том, что Тотлебен, говоря это, не стал посылать Зотова туда, куда он идти не хочет, согласился с моим мнением, что на Софийское шоссе должна идти Гвардия. Тут явился вопрос о командовании. Так как весь Западный отряд был подчинен, хотя и номинально, принцу Карлу, считали неприлично Наследнику Российского престола стать под его команду. Следовательно, оставили за старшего Каталея. Признав за ним способности и даже большой ум, ни я, ни Тотлебен не считали его обладающим дипломатическим даром, решимостью, чтобы поручить ему такое рискованное предприятие. Дать же предпочтение Шувалову перед Каталеем, предпочтение в тогдашнее время ни на чем не основанное, ибо ни один, ни другой ничем себя не выказали, не доказали свои превосходные качества, не было причины. От Воронцова же я и сам Тотлебен много ожидали и поэтому решили просить Великого Князя сделать из Воронцова, в качестве начальника штаба, представителя Наследника. Одним словом, командовать Гвардейским корпусом именем Наследника. С этим поручением и должен был ехать в Главную квартиру в Горный Студенец Имеретинский. Впоследствии мы увидим, что из этого вышло.
На другой день, то есть 24 сентября, решил я ехать по левой флеши, где стояла кавалерия Лошкарева и 4-й казачий полк, с тем, чтобы изменить их расположение, то есть продвинуть ее левым плечом вперед и протянуться до Систова с целью закрыть Ени и Ески Бркач - места, где должны были сосредотачиваться гвардейские войска.
Встав рано утром, я увидел, что все занесло, бело от снега и что гудит сильнейшая метель. В надежде, что к полудню погода разъяснится, что, по крайней мере, можно будет видеть что-нибудь далее 10 шагов, я поехал с Сухотиным на бивак Лошкарева восточнее Плевно-Ловченского шоссе, за Богатом.
Приехав на бивак и видя, что погода только ухудшается, я волей-неволей должен был сделать все свои распоряжения по карте и руководить моей рекогносцировкой 21 сентября Кристожаблинского ущелья. 4-й казачий полк поставлен в Гиркеве, 8-й гусарский - в Медоване, а уланский и драгунский пододвинулись к самому Кристожаблинскому ущелью, 9-й казачий остался в Брестовце. Таким образом, резерв, то есть 1 бригада 9 дивизий с 12 орудиями, стояли за центром линии поблизости дивизий, а не за крайним правым флангом, как они до сих пор стояли и что было принято так, что когда 8-й егерской дивизии пришлось идти на поддержку Крылову у Горного Дубняка, она пришла туда, когда Крылов уже довольно давно был отброшенным к Горному Нетрополю. Кроме того, Тотлебен обещал прислать 25-й саперный батальон для разработки спуска в Кристожабли, а само ущелье впереди Кристожабля оборонялось эскадроном драгун, высылаемом туда ежедневно.
Вернувшись поздно вечером в Пешиюрт, на другой день по снегу отправился я со всем моим штабом в Требришку. По дороге заехал я к генералу Черноте. Там принц Карл уведомил о моем приезде, и Чернота угостил и меня и весь мой штаб обедом.
Вечером приехал я в Рыбно, где вследствие усталости наших несчастных лошадей, везших нашу повозку, мы должны были остановиться ночевать. На другой день, то есть 26-го, рано утром приехал я в Требришку, застал Крылова еще в постели. Спал он в маленькой темной конуре, а в первой большой комнате спали его начальник штаба Квитицкий и офицер Генерального штаба Сосновский. Крылов, одевшись, вошел ко мне в первую комнату, где я его ожидал, и тут же начал он кашлять и дышать, как загнанная лошадь. Тем, что он, пока одевался в своей конуре, куда не было двери, не дышал, он, вероятно, хотел показать, что он сам просился быть смененным по болезни, а не то, что его сменяют по неспособности. Сказав мне слово, тут выбежал он во двор и начал кричать скорей закладывать бричку и затем, каждые 8-10 минут он выбегал во двор торопить людей укладывать и закладывать, так он был рад поскорее избавиться от командования.
Дела застал я в грустном положении. После пропуска 8 сентября Шафкет-паши в Плевну, вдруг Крылову вздумалось, бросив совершенно наблюдение над Софийским шоссе, идти со всей своей кавалерией пострелять под Раховым. Под Раховым - то, куда он сам лично ехал в коляске, выпустили ровным счетом две гранаты, а в это время, Шафкет-паша возвел на Софийском шоссе три твердыни: Телиш, Горный Дубняк и Дольний Дубняк, взятие которых впоследствии нам стоило больших жертв. Накануне вечером отряд Левена, ходивший в Радомирцы, успел уничтожить мост в Радомирцах, но уже не мог вернуться в Нетрополь правым берегом Искера, а должны были <... (пропуск в тексте)> переправиться через Искер на левый берег и вторично переправиться в Махалету на правый его берег. Сейчас по приезде Крылова, потребовал я к себе начальников частей, стоявших у Тритеникского бивака, то были генерал Макаров, полковники Черевин, Левен, Штальберг, Эртель, Ребиндер и три румына, из коих помню только имя командира бригады рениоров полковника Кресцано. Много их было званых, но мало избранных.
Прослушав очень обстоятельный доклад Левена о его же поиске на Радомирцы, я тут же решил послать другой отряд туда же узнать, что это за колонна, которая была встречена в Радомирцах, пришла туда, чтобы и там устроить этапный пункт, или это была колонна, шедшая в Плевну. Вперед этого я поручил полковнику Черевину в тот же день объехать войско, а главное, взглянуть на местность вперед нашего фронта. Я сказал Черевину идти ко мне вечером за приказанием, я тогда еще не знал, что после вечерней зори сей добрый наш человек и офицер был негож к делу. Придти-то он ко мне пришел, но ничего не понял из того, что я ему говорил, только поломал мой стол, сколоченный из старого ящика, упав на него всем телом, так что на другой день я должен был, под видом, что я устал перед выступлением, вновь повторить ему его задачу. Жаль, что такой достойный человек и военный имеет эту слабость.
Объезжая войска в этот день, увидел я мой старый полк, которым я командовал 10 лет тому назад. Тут же на биваке пришлось мне в первый раз и, вероятно, в последний раз в моей жизни, здороваться с войском, произнося заученные мелочи и для меня не понятные слова. Это было с румынской кавалерией.
Я должен отдать им справедливость, что на биваке у румын, не взирая на то, что они в тех же невыгодных условиях, в которых находилась и наша кавалерия, я нашел гораздо больше порядка и гораздо более удобных приспособлений.
Объехав бивак в Перишках, поехал я на бивак в Горном Нетрополе. Там, кроме 21-го, 26-го казачьих полков и 15-й казачьей бригады, коих всего было 7 сотен, стояли Екатеринославский драгунский полк, а также румынские казаки, команда полковника Формана с одним из полковых офицеров, бывшим в 56 году на службе, и даже раненый.
Бросив беглый взгляд на наши передовые посты, так как уже смеркалось, я вернулся в Трестенишки и на другой и третий день приезжал в Нетрополь, чтобы оттуда, пользуясь курганом, позволившим нам копать могилы, делать рекогносцировки Северного фронта Дольни-Дубнякских укреплений. 28-го получил я от Тотлебена приглашение прибыть к 1 октября в Ески-Бркач для совещания. Я без того хотел быть в Чирикове именно 1 октября, я предпочел ехать кругом, ибо прямо я мог проехать точно так же, как я мог и не проехать, если в это время проходил по шоссе турецкий транспорт, который от этапа до этапа конвоирован под местным конвоем пехоты.
Поэтому, 30 сентября, рано утром тронулся я в путь и, остановясь поначалу у Чутама и попив чаю у принца Карла в Парадиме, я в три часа был уже в Згалевицах у Тотлебена. Там узнал я много нового: из обещанных нам войск приходили только 1-я и 3-я гвардейские дивизии со стрелками и что Великий Князь и слышать не хотел о назначении Воронцова начальником Гвардии. Как это утряслось, то есть помимо воли Имеретинского или нет, я решить не могу. Тотлебен полагал, и чрезвычайно правильно, что выход отряда на Софийское шоссе был возможен только в случае занятия пехотных позиций на Плевно-Ловченском шоссе, где у нас до сих пор была одна кавалерийская бригада, ибо в противном случае, то есть не занимая сего шоссе, ежеминутное сообщение отряда на Софийском шоссе с нашим бедным Парадимом может быть прервано, а так как мы уже приняли обычай жить изо дня в день, то есть не иметь никогда более одного дня в запасе сухарей, то даже временный перерыв наших сообщений мог быть пагубен. Великий Князь желал сего движения, но, само собой разумеется, не желал сего приказывать; в случае, если бы оно состоялось, то Великий Князь желал поручить его исполнение мне. Так как было решено на другой день свидеться в Ени-Бркаче, чтобы оттуда 2 октября сделать рекогносцировку из Чирикова на долину Вида, я ничего не решил, отложив до моего осмотра. 2 октября отправился я в Ени-Бркач. По пути обгонял я обоз 1-й гвардейской пехотной дивизии, отводящий своих великолепных, полученных по военно-конной повинности в Питере, лошадей, таща, по сравнительно хорошей дороге, наш безобразный обоз. Погода поправилась, и начинало просыхать. В Ени-Бркачу приехал я под вечер. Воронцов уже там был, кроме того, заметил я там и Нагловского, назначенного ко мне начальником штаба, по моему новому званию начальника войск, стоящих за Видом и кавалерией Западного отряда. Обедал я у Шевича с Воронцовым, который держал себя, совершенно как корпусной командир, а Гудим изображал из себя его начальника штаба, а генералу Каталею слал записки, вроде: «Господин начальник штаба приказать изволил». Поздно вечером приехал Тотлебен, остановился в отведенной ему хате. Я пошел к нему и застал уже у него Воронцова, которому Тотлебен уже успел объявить, что в случае выхода Гвардии на Софийское шоссе, не он, а я буду ею командовать. Когда я пришел, то Воронцов сказал мне, что, хотя он не может скрыть, что это ему очень обидно, но что он охотно мне подчинится. Тотлебену уж без меня он сказал, что мне он подчинится, но Нагловскому - ни за что. Он прямо намекал на то, что если Гурко сделаете, не справляясь с его старшинством, начальником целого отряда, где все старше меня, то сделайте меня начальником Гвардейского корпуса.
Если бы Воронцов дал бы себе труд вспомнить, каким он небывалым до сей поры фортелем из младших меня стал старше меня и если бы он сравнил мои годы и его, а главное, что мне уже с той судьбой сподобило исполнить блестящим образом, он бы увидел, что нет ему причины, подчиняясь мне, считать себя обиженным. Подчинись же он себе, как это было у старика Каталея, который ему в дедушки годится, не имея за собой ничего, чтобы говорить - я уже истребованный, а ты нет.
На другой день поехали мы большущим когалом, под конвоем чуть ли ни целого полка кавалерии, делать рекогносцировку долины Вида, да далее окраины Чирикова не выехали, чему я был очень рад, ибо рекогносцировка, предпринятая в такой обстановке, ничего не открывает, кроме, разве, глаза противника, указывая на угрожаемый пункт. Тогда при этой рекогносцировке был я поражен отношением Воронцова к важному делу. У Ески-Бркача стояли биваком стрелковая бригада и саперный батальон. Ески-Бркач стоит на последнем высоком кряжу, откуда местность довольно отлого понижается к долине Вида, а сама деревня стоит на самом гребне сего кряжа, следовательно, поставив бивак стрелковой бригады к востоку от деревни, он был бы совершенно укрыт от глаз турок, занимающих Софийское шоссе. Нет, они поставили бригаду западнее деревни, и ее белые палатки так и должны были колоть глаза туркам, занимающим город Дубничи. На мое замечание о том, что это так выказали наше расположение, когда цель наша - выйти на шоссе неожиданно, Воронцов мне отвечает: «Да что Вы думаете, турки не знают, что мы здесь стоим». Я себе подумал, если они знают, то кто этому виноват, уж никак не турки, ибо они такие милые люди, узнают только то, что мы им сообщаем, ибо, не взирая на наше безобразно шумное стояние в первые дни прибытия в Ени-Бркач, все же к Горному Дубняку подошли мы совершенно для них неожиданно. Увидав, что дебуширован и переход вброд у р. Вид у Чирикова, вполне возможно мое решение, что единственное средство получить хотя бы 2 гвардейские дивизии, было ехать мне самому доложить положение дел Великому Князю главнокомандующему. Для выхода на Софийское шоссе надо было «две вещи». Первая - сухари, и второе - обеспечить путь сообщения Гвардии с Парадимом, то есть занять Рыжую Гору и там запереть промежуток, остававшийся не занятым нашей пехотой между Радышевским и Картожобинским ущельями. На это нужно было, по крайней мере, три полка, которых неоткуда было взять, ибо в общем резерве оставлено одно непополняемое звено 2-й пехотной дивизии.
3-го числа с Тотлебеном доехал я до Згалевица, где, отобедавши, сели на почтовые и поехали в Горный Студенец.
В Главную квартиру прибыл я очень рано, еще все спало мертвым сном, зашел я в столовую палатку. Первыми проснулись лакеи, я воспользовался этим, чтобы спросить себе чай, ничего не имев во рту со вчерашнего обеда в Згалевице. Затем, часов около 9-ти, позвали меня в кибитку Великого Князя. В кибитке стояла еще палатка типа царских 4-х угольных палаток. Застал я у Великого Князя Непокойчицкого. Рассказал я мотив моего приезда, состоящий в том, что раз, как мне приказано, [надо] силой занять Софийское шоссе, я не могу вести туда отряд, не будучи убежден, что он там не умрет с голоду, ибо можно выйти с честью из самых трудных обстоятельств, но бороться с голодом нет другого средства, как дать людям есть, следовательно, для исполнения задуманного плана надо иметь войско для прочного обеспечения моего пути и сухари, а у нас под Плевной ни того, ни другого нет, и затем, в случае, если дадут 2-ю дивизию и кавалерию, то вот, каким образом я намерен по-ступать. А Великий Князь как всякий человек с трудом мыслящий был чрезвычайно обрадован моему уже готовому плану. Но кто меня на сей раз удивил, это был Непокойчицкий: вдруг он заговорил и находил мои предположения великолепными, но затем оба, почти в один голос, испустили знаменательное: «Но Государь на это не согласится, он, после назначения Сулеймана на место Мехмед-али, страх как боится за Наследника и вперед уже двинулся в Павлу к Наследнику и не согласится отдать под Плевну». Цель этого разговора, очевидно, что в это время военными операциями руководил сам Государь, чем и объясняется один разговор, слышанный мною в Абрише, Великого Князя с полковником Геньяром. Но об этом впереди. Сказав это, Великий Князь добавил: «Сегодня молебен в л.-гв. Казачьем полку по случаю полкового праздника. Будь на этом празднике. Государь спросит зачем ты приехал, ты и скажи зачем». В эту минуту дежурный флигель-адъютант принес от Государя только что полученную депешу об Авниарской победе* [* - Имеется в виду поражение армии Мухтар-паши на Кавказе 2-3 октября 1877 г.]. Великий Князь и Непокойчицкий, как два козла закричали «Ура!», я же перекрестился, это увидя, и они стали креститься. Следовательно, молебен по случаю праздника Казачьего полка, обратился в благодарственный, и вышло, что за Авниарскую победу благодарили святого Ерофея, я же благодарил Кавказскую армию, благодаря ее победе и я одержал в кабинете Государя победу, от которой сделался весь последующий ход кампании. Действительно, на молебне Государь, увидев меня, подозвал спросить:
- Ты какими судьбами здесь?
- Приехал доложить Великому Князю главнокомандующему предположение генерала Тотлебена по дальнейшим нашим действиям.
- А, хорошо, после завтрака я тебя позову.
Действительно, после завтрака камердинер пришел за мной в столовую палатку, где я еще сидел за завтраком. Со мною позвали Непокойчицкого и Милютина, а в спальне у Государя, служащей ему и кабинетом, был уже Великий Князь. Государь, благодаря известию об Авниарской победе, был в хорошем, то есть бодром, расположении духа, пригласив нас всех сесть. Разместились мы следующим образом: с одной стороны длинного стола, упирающегося своей узкой частью в простенок, сидел Государь, напротив него - Великий Князь главнокомандующий, на другом, противоположном, упирающимся узким концом в простенок, сел я. Между мной и Великим Князем поместился Милютин, а за моим левым плечом, немного поодаль, сидел Непокойчицкий, вновь набравший воды в рот.
Началось с того, что попросив у Государя австрийскую карту, я подробно изложил, в каком положении застал я Софийское шоссе. Затем сказал, что так как назначаюсь командовать войсками, которые должны будут оперировать на этом шоссе, то я полагаю, что раз предпринимал такое решение, надо заранее обеспечить за ним все шансы на успех, ибо дело теперь состоит не в том, чтобы придти на Софийское шоссе, взять Парадим, Горный Дубняк и Телиш или один из этих пунктов, срыть крепления, а затем уйти обратно за Вид, чтобы потом начинать опять сначала, а для этого надо быть готовым парировать все могущие произойти случайности, которые могли представиться в трех различных формах, то есть в одной из тех, или даже во всех трех разом: 1. Осман-паша, увидя наш выход на Софийское шоссе, может бросить свои свободные резервы на выручку угрожаемому пункту, для этого надо выйти в долину Софии в таких силах, чтобы быть готовым продолжать атаку избранного нами этапа и отразить нападение Османа. 2. Он может броситься на путь наших сообщений с Парадимом, то есть на Плевен и Ловченское шоссе, для этого надо занять Рыжую Гору и на ней укрепиться. Наконец, третье и самое опасное - Ширкет может соединить батальоны, имеющиеся у него на Софийском шоссе к югу от Радомирцы, с теми, о расположении которых мы имеем самое смутное понятие. Для этого надо было иметь требуемое в первом пункте плюс свежую кавалерию, которая, разорвав завесу, скрывающую Ширкета, вовремя предупредит меня о наступлении сего последнего, дабы я, с имеющимися у меня резервами, мог бы поспеть к нему навстречу, дабы не вступать в бой, имея за собой непосредственно Плевну. Для выхода на Софийское шоссе, у него пехоты достаточно, нужна только свежая кавалерия, для охранения моего тыла, но для занятия Рыжей Горы не достает пехоты, ибо у Тотлебена в общем резерве всего-навсего четыре 2-х батальонных полка 2-й дивизии. Следовательно, нам нужна одна дивизия пехоты и одна дивизия кавалерии. Для единства командования я прошу 2-ю гвардейскую пехотную и 2-ю гвардейскую кавалерийскую. Государь, до сих пор внешне соглашаясь с моими доводами, остановил и сказал: «А я уже их обещал Саше, надо ожидать, что Сулейман что-нибудь против него предпримет». На это я возражал, что Пеший Юрт 18 августа, вся Шипка от 9 до 15 августа, Мечка и Царевен, 9 сентября доказали нам, что турки при наступлении нам не страшны, а вопрос Плевны есть вопрос чести России. Недостаточно выжить Османа из Плевны, надо его там забрать. Я - «Если 21-я дивизия будет направлена к Его Высочеству Наследнику, будет ли он в состоянии перейти в наступление? А нет, это невозможно, так как, когда и чем кончится война, мы будем без конца стоять друг против друга». «Что Вы на это скажете?» - сказал Государь, обратившись к Милютину. «Я полагаю, что надо дождаться прибытия гренадер, которые могут быть под Плевной к концу октября. Тогда можно будет предпринять это движение, если оно теперь за недостатком сил невозможно, а Гвардия в настоящую минуту лишь наш последний свободный резерв. К тому, Ваше Высокопревосходительство, или Осман-паша переместит Плевну под Орханы или Берховецу или, благодаря шоссе, хорошей погоде, равитальирует* (*- от франц. ravitailler - снабжать, обеспечивать продовольствием, провиантом) себя, постольку ему и трехмесячная блокада будет по силам, а мы, бедствуя без сухарей при теперешней хорошей погоде в декабре-январе, умрем от голода или же отступим из-под Плевны». Это окончательно убедило и, обратясь к молчаливому начальнику штаба, сказал: «Попрошу, чтобы и на этот раз не пришлось бы откладывать действия вследствие недостатка сухарей». При докладе я доложил Государю, что нам нужно вместе с 5-й дивизией запасти сухарей на сегодня, а что я оставил 1-ю гвардейскую дивизию, питающуюся кукурузой, собираемой с полей. Его Высочество точно так же, как и его начальник штаба, не проронил ни словечка. Затем, Государь встал и стал говорить тихо с Великим Князем, я отошел к двери, туда же отошел и Милютин, который обратился ко мне: «Я дивлюсь тому, что сами, видя, как скоро тает наша кавалерия, вы берете и свою дивизию под Плевну, что же Вы хотите, чтобы она походила на ту кавлерию, которую Вы сами отняли?». «Что же делать, - отвечаю я, - кавалерия есть хрупкое войско, когда оно работает, и отучить от этого гвардейскую кавалерию - я знаю только одно средство - оставить ее на конюшнях в Петербурге», - после этого он быстро отвернулся. Я теперь сознаюсь, что это было неуважительно к военному министру, но я был выведен из себя его противоречием во время моего доклада Государю. Это в начале войны 8 дивизий было достаточно, чтобы разгромить Турцию, и то надо было ждать [чтобы] приобрести 26 дивизий, а с ними вместе - и зимы для начала действий. Тут Государь меня подозвал, дал мне руку и сказал мне, что он уверен, что я сделаю все, что в моей власти для того, чтобы был успех, ...и затем я вышел, но меня догнал Великий Князь со словами: «Ну, голубчик, спасибо тебе, выручил ты меня».
Отобедав у Великого Князя, где в этот день весь л.-гв. Казачий полк был по случаю дня его праздника, поехал я обратно в Плевну. Во время обеда сидел я рядом с Великим Князем. Это первый раз, что я обедал за этим столом и пришел в ужас от пустых разговоров во все время обеда. Почти напротив Великого Князя сидел в этот день полковник гвардии Казачьего полка Аргутинский-Долгоруков, рассказывал он глупейшие непристойные анекдоты. Хозяин же дома ими восхищался, похваливал постоянно рассказчика: «Ох, что сказано, вот дуралей-то» и т.п., и все присутствующие смеялись над этим. Затем был неизбежный глупейший возглас: «Великий патрон!». Говорят, что в другой Главной квартире во время этой кампании, найдя сей возглас чрезвычайно умным и желая быть оригинальным, хозяин выкрикивал «великий патрон», а кумир отвечал: «Трон!». Не знаю, насколько это верно, но и то, и другое достаточно рельефно характеризует умственный уровень тех, коим были вверены сотни тысяч жизней и честь России.
Каюсь, перед началом кампании я имел большие иллюзии насчет способностей нашего главнокомандующего исполнить ту великую задачу, которую на него возложили, и спорил с теми, которые говорили, что он просто слишком глуп для того, чтобы исполнить ее удовлетворительно.
В мое извинение могу сказать, что я, так же, как и большинство мыслящей России, был высокого мнения о характере Непокойчицкого, поэтому я и утверждал, что он и Великий Князь составляют чрезвычайно счастливое сочетание. У одного - знание, ум, опыт, у другого - отвага, решимость и то чутье, тот опыт уметь прозревать обстоятельства чувством, а не умом, которые присущи иным вовсе неумным людям и которым я считал одарен и Великий Князь. Но на деле вышло не то. В чем в особенности грешил Великий Князь, это было в отсутствии отваги. Самое большое пятно на его репутацию кладет вторая Плевна и падение Шипки, в обоих случаях ему надо было встать во главе отрядов, которым он давал поручения, но, со стороны которых он встретил сильное противоречие, может от этого дело пошло бы еще хуже, это другой вопрос, но он исполнил бы свой долг. Теперь он кичится тем, что падение Шипки произошло благодаря его настойчивости, но на это ему всякий ответит: «А вторая Плевна (причина наших несчастий) именно не удалась вследствие Вашей настойчивости».
Возвращаясь под Плевну, я чудом спасся от большой опасности: спускаясь в темную безлунную ночь со стариком ямщиком, не могущим справиться со своими лошадьми, к Ложанским мостам, лошади понесли на заворот дороги, свернули с нее, причем в кручу, сбросили с облучка ямщика и полетели с сего моста на одном из оврагов прямо в Осму. Каким-то чудом повозка не опрокинулась, и я, держась всей моей силой за эти прядки, не вылетел. Наконец, лошади, запутавшись в упавших вожжах и порванной у одной из них постромки, остановились. Путь пришлось мне продолжать на одной до нельзя худой лошади, да в добавок без седла. Тогда я себе сказал, кому суждено жить, тот будет жить, и затем, во все время кампании, никогда мысль о том, что я могу быть убит или тяжело ранен, мне и в голову не приходила, мне казалось, что я исполняю предопределение свыше.
Утром, часам к 10, был я уже в Згалевицах у Тотлебна. Я еще из Горной Студеницы телеграммой уведомил его об одержанной мной победе. Тут он меня поздравил; переговорив с ним и Имеретинским о подробностях предстоящих действий на обоих берегах Вида и прося, чтобы моему прибытию в расположение гвардии, которой я с того дня становился утвержденный начальник, было бы предпослано писать на имя Воронцова с моим подношением, я на тройке, взятой из инженерного парка, отправился в Ески-Бркач.
До Ральево ехал я на этой каретной фуре, но там я зашагал весь спуск в деревню и подъем на плато за громадными фурами понтонного полубатальона, под командованием полковника Доморацкого, отправляющегося в Гвардию для постройки моста на реке Вид, где в никаком мосте мы не нуждались. Так как фура уже поднялась на противоположное плато, то я приказал далее этого плато полубатальону не следовать. Впоследствии они были направлены на Махату, где поставили мост на реке Искур, не знаю долго ли они там оставались после ухода наших из-под Плевны.
Бросив в хвосте сего обоза, по невозможности его объехать, мою фуру, я пешком его обогнал, помня, что на той стороне деревни стоит почтовый пост от Казанского драгунского полка. Прийдя на пост, взял я себе лошадь и вестового и отправился далее. Доехав до телеграфной кареты «Ральево», я зашел туда и подал депешу К. Потовского, прося выслать себе повторно верховую лошадь. Этот на первый взгляд незначащий эпизод имел громадные благотворные последствия. Не успел я спуститься в Баркочское ущелье, то есть сделать и 3-х верст от телеграфной кареты, как я увидел мчавшегося к себе навстречу Соболева в бурнике. Поздоровавшись с ним, я перешел на свою лошадь и далее поехал шагом.
Был уже пятый час вечера, подъезжая к деревне, увидел я в сем месте остановившийся транспорт с сухарями, доехав до головы сего транспорта, я увидел хохлов в папахах, старавшихся в узкой улице деревни повернуть назад повозки.
На мой вопрос, что это значит, мне ответили: «Говорят, турки наступают, бивак там, - указав на виднеющиеся впереди обозы, запричитал, - нашу вывернули». Действительно, взглянув вперед, я увидел полное смятение, суета, беготня, все палатки повалены, офицеры в мундирах при оружии. Выехав из Плевны тому часа три и зная, что там все было спокойно, я понимал, что не мог же неприятель сразу, на совершенно открытой долине Вида, появиться в таких силах, что мог всполошить отряд, состоящий из 37 батальонов пехоты полного комплекта. Я думал, что просто наши, впервые появляющиеся на поле, где они знают, что вблизи стоит неприятель, всполошились сами по себе от трех-четырех выстрелов, услышанных ими в стороне передовых полков, ибо в это время, как я подъезжал к биваку Преображенского полка, никаких выстрелов не было слышно ниоткуда, то есть ни со стороны Плевны, ни со стороны Чирикова. Но паника эта, ибо за таковую я считал виденную мною суету, мне очень и очень не понравилась. Первая моя мысль была разыскать виновников этой паники и взыскать, но, обдумав толком, что дело уже сделано не за мое командование, то потому же само мое появление взымеет [действие], я дал себе задание моим спокойным, даже флегматичным, видом показать войскам, что нет причины суетиться.
Подъехав к Преображенскому полку, я увидел, что нет, полки еще не были предуведомлены о том, что я вступаю в командование Гвардией, я остановился у группы офицеров, собравшихся около полкового командира князя Оболенского, и первые мои слова были: «Что это, скажите, эта суета и беготня?». - На что мне ответили, что пришла от полковника Губимонова записка следующего содержания: «Войскам быть готовыми к немедленному наступлению, диспозиция будет прислана вслед за сим». Записка его была написана рукою полковника Гудима и, следовательно, только в одном экземпляре и поэтому начальники частей должны были в ней расписываться. Чем далее я ехал, тем ближе я подъезжал к Ески-Бркач, где в это время находился Воронцов со штабом корпуса, тем суета убавлялась. Подъезжая к Ески-Бркачу, я увидел, что повозки были уже распряжены, но вывернутыми увы, в котлы, а оттуда в солдатские желудки в тот вечер не вошли.
Приехав в Ески-Бркачу, я направился прямо на квартиру Воронцова и застал на крыльце Таруга, идущего меня встречать. Я спросил его о причине записки, содержание которой мне сообщили в Преображенском полку, он мне ответил, что аванпостам дали знать, что Осман-паша уходит из Плевны по шоссе и что он, не зная, что я так скоро приеду, сделал распоряжение об его атаке, но затем принял с аванпостов известие, что это была фальшивая новость. Но суть-то дела в том, что после составления диспозиции пришло в Штаб корпуса мое донесение из Ральево, что я еду и даже требую себе лошадь. Они подумали, что я узнал о движении Гвардии и требую себе лошадь для того, чтоб сразу вскочить в начальники. Итак, мое нежелание продолжать путь на казенной кляче было причиной того, что движение необдуманное 37 батальонов при 96-и 9-фунтовых орудий по путям нами еще не обследованным, начало которого должно было совпасть с заходом солнца, благодаря Бога, не состоялось. Оно, вероятно, в эту ночь не привело бы ни к каким несчастиям, ибо та колонна, которая была направлена долиной в надежде, что она, согласно Австрийской карте, приведет к Свинору, привела бы к непроходимому для артиллерии месту, где бы она застряла; другая же колонна, долженствующая идти через Чириково, всю ночь промучалась бы, подымая свою артиллерию на место, на котором стоит деревня Ески-Бркач, а около нее стрелковая бригада.
Только эта последняя могла беспрепятственно перейти Вид и прорваться на Горный Дубняк, но опять этой опасности быть не могло, благо ею командовал осторожный ген. Эллиот, который вместо того, чтобы идти вперед, предпочел отступить до дер. Б[ркач], где я ночевал в эту ночь, как оказалось потом никем не прикрытый. Пробыв несколько минут у Воронцова и отдав ему приказание, чтоб завтрашнего числа просить ко мне всех начальников частей, я с начальниками и командирами, которые меня встретили в Ески-Бркач, поднялись в Ески-Бркач, где я ночевал, как я уже говорил, впереди пехотного полка, прикрытый только казачьей цепью 4-го полка, стоящего на левом берегу Вида.
На другой день, 6 октября, первый раз должен я был передавать мои приказания людям старше меня* (*- Имеется в виду старшинство в чине по времени его получения), таких в то время было двое: покойник Каталей и Воронцов. И к чести первого надо сказать, что он переносил свое поистине неза-видное положение с большим достоинством; нельзя того же сказать про Воронцова, которому я с маленькою натяжкой в отцы бы годился* (* - И.И. Воронцов-Дашков родился 27 мая 1837 г.). Он все играл корпусного командира, но в этом я не виню его, а полковника Гудима, который заставлял его играть эту роль, желая сам, в свою очередь, разыгрывать роль начальника штаба Гвардии.