Отец умирал

               
     Отец умирал. Умирать он не хотел. И смерти боялся. Ему казалось, что её можно избежать, что есть чудесное средство избежать естественной несправедливости. Ведь до того, как он впал в это состояние, такая надежда, верная и неопровержимая, появилась. Она появилась на экране телевизора в образе волшебников-врачей, которые обещали всё: немедленное выздоровление и долгую здоровую жизнь. И средства для этого были самые простые и убедительные. Поскольку вода есть не что иное, как источник жизни, то следовало припасть к этому источнику. Нужно было лишь налить в банку простой воды, поставить перед экраном, и главный волшебник бескрайней страны, прямо с экрана, зарядит её необходимой энергией… И дело сделано: надо лишь пить эту чудесную воду. Когда, как и сколько – указания давались немедленно.

     Главным был Кашпировский. Были и другие доктора-чудесники, но этот был самым главным. Мощь его личного обаяния и факты, о которых повествовали выздоровевшие, и в самом деле сотворяли чудо: страна приникала к экранам, трамваи и троллейбусы ходили полупыстыми, чем не чудо! Конкурировать с доктором Кашпировским не мог даже хоккей во главе с Анатолием Тарасовым, когда играли его чудо-ребята, с виду никакие не богатыри, кроме Рагулина, ударной силы которого не выдерживали даже борта хоккейных коробок!

     Я был опытнее отца в этой молодеющей и молодеющей болезни. Инфаркт посетил меня довольно рано, и десять лет славные кардиологи и ревматологи великого города Магнитогорска, славные и молодые, и пожилые женщины-врачи, вытягивали меня из отчаяния. Я совсем не думал о смерти, однако нелепым казалось умирать в пушкинском возрасте, но слишком и не отчаивался, как многие мои, более молодые, сопалатники, и нам напрочь было запрещено иметь в тумбочках ножи, вилки и ножницы. Вот почему я говорю об отчаянии. В грозовые июньские дни того моего первого года борьбы с болезнью в нашей четырёхместной палате с красной звездой на двери – палата ветеранов, каждую ночь кто-либо умирал. Обычно смерть посещала нашу палату к четырём часам утра, и я просыпался от суеты возле соседней койки или койки напротив. Однажды, не понимаю каким образом, я уловил момент, когда мой сосед перестал жить. И я пошёл сообщить на пост дежурной сестры, поскольку кнопка вызова над моею кроватью не работала.

     В синеватом свете, похожим на снятое молоко, сестра, не выключив настольной лампы, спала, положив голову на руки, обнимавшие тетрадь назначений на утро. Это была замечательная сестра гренадёрского роста и с усами, тоже чуть ли не гренадёрскими. Но руки! Мы все были влюблены в эти нежнейшие руки. Они никогда не промахивались мимо вены, сколь та ни пряталась. И никогда ни одного грубого или раздражительного слова. Сестра ринулась в ординаторскую за дежурным врачом, хотя чего уж было спешить?

     Да, к эпохе Кашпировского я уже был опытным хроником и мог спокойно наставлять отца, как надо себя вести при этой болезни. Увы! Кашпировский был непобедим – отец пил воду, отставив таблетки и уколы. А потом он стал умирать. Он уже не вставал с постели, когда я приехал навестить их с матерью. Нужен был спирт, чтобы обтирать его некогда сильное, но теперь уже столь ослабевшее тело спиртом, чтобы не образовались пролежни. Но спирта не было и, вообще, мало что было. А был знаменитый сухой закон Михаила Сергеевича.

     Отыскивать магазин, теперь это называлось Пункт по продаже алкогольных изделий, было невероятно трудно, ибо он был у чёрта на куличках. И название…! Да написали бы просто «Водка», но изобретателен чиновничий люд, и есть какая-то, скажем, фанерная поэзия в этаком угрюмом канцелярите. Если до появления Горбатого, или Меченого, эти прозвища он получил довольно быстро, чуть ли не на второй день после того, как взобрался в седло Генсека, повторюсь: если до сухого закона водку продавали в любом продуктовом магазине, то теперь этих Пунктов было едва ли десяток на миллионный город. Иезуитская хитрость: не всякий пойдёт отыскивать этот Пункт, вот и не напьёшься, и жена будет рада, и детишки сыты.
 
    «Напиток» ещё не подвезли, но боковая улочка, отходившая вправо от Чернышевской, была забита народом. Толпа не то чтобы роптала, а гудела, и эпитеты, уже почти материализовавшиеся, тяжело накрывали плотной массой собравшихся здесь страдальцев. Удивительно: никогда мы не слышали ни о каком водочном бунте – приучили, наконец, к смирению? Или уж врут историки – и не было никогда в России никаких бунтов: ни соляных, ни медных? А было – неизбывное терпение и радость, как сейчас: подвезли!

     Нечего было и думать, что можно выстоять очередь до вечера. А впрочем: почему бы и нет? Товар штучный, сунул деньгу, взял злодейку с наклейкой за горло и – делов-то! А сдачу? Раньше как? – сунул трёшку, тебе бутылку и сырок «Дружба»: без закуски не пью! Аристократ чёртов! Или ещё проще – конфетку-карамельку на троих – занюхать! Не всё же мануфактуркой пробавляться! Это, значит, так – принял стакан на грудь, и носом к локтю втянул запах собственной робы – порядок.
- Ну, ты иди, посиди, вон там на люке, а я пойду с ребятами переговорю, пока машина не приехала. Тогда уже будет поздно, – сказал Илья. Мы были тёзки.

     Я обернулся и сразу же узнал люк, как его определил Илья. Наверное, есть архитектурный термин для этой детали дореволюционного устройства при подвальном этаже. Над тротуаром возвышается коробка метра с полтора, закрытая двумя ставнями, запертыми на замок. Очевидно, туда, в подвал когда-то спускали товар. А если ставен не было, то в стене можно было увидеть тёмное окно, а сквозь него тусклый свет безабажурной лампочки. Там, за окном жили люди, и через открытую форточку можно было слышать голоса. Как они там жили, я не знаю. Я никогда не спускался туда. В Саратове была тьма таких подвалов, но я никогда не бывал в них. А этот люк, да, я знал его, я даже помнил на одной из ставен небольшую дырку от выпавшего сучка.

     Возможно, эта дырочка в ставне сыграла роль печенья Мадлен, поданного к чаю в чудовищном по величине прустовского обретения прошлого через память. Тоже самое произошло со мной. Словно со стороны, я увидел самого себя восьмилетнего мальчика, сидящего на этом самом люке, и зябнущего от вечернего холодка и влажного ветерка с Волги. Вспомнил я и ту сердобольную женщину, которая заметила меня, съёжившегося от холода, прижавшего колени к груди, чтобы сохранить в себе малость тепла. Мне хотелось есть, но это не тревожило меня, это было естественнее ощущение – есть хотелось всегда. Вспомнил я и своего нового отца, который даже в самый лютый мороз привозил нам с сестрой по кусочку чёрного хлеба от «лисички». И вот теперь он умирал, и ничего нельзя поделать, даже достать медицинского спирта.

     Пока детские воспоминания и вместе с тем, страдания об умирающем отце сжимали мою душу до болезненной точки при мысли о неизбежности смерти, к открытому подвалу напротив подрулили два грузовика с кузовами, набитыми ящиками. Немедленно образовалась живая цепь из добровольцев. В мгновение ока ящики исчезли в чреве подвала. Ещё через минуту с его дна стали один за другим выныривать счастливцы с вожделенными бутылками в руках – две на одного человека! Тут же не только надежда, но сплошная эйфория, как это бывает перед самой выпивкой, воцарилась в толпе – обещаны были новые грузовики. И даже те, кому «экстренно» требовалась «поправка», стали выказывать понимание и дружелюбие.

     Вскоре вернулся Илья с двумя поллитрами. Зная его умение говорить с людьми разного уровня, от профессора до слесаря, и наоборот, зная, как легко, он распространяет обаяние на окружающих, я нисколько не удивился. Да и сам я воспринимал себя скорее как человека из толпы, состоявшей из слесарей, токарей, разнорабочих и опустившейся интеллигенции. Я понимал, что и такой толпе присуще сознание некоторой сверхморали, что есть у неё ощущение неизбывности святых понятий. И если были произнесены слова о смерти, никому и в голову не пришло заподозрить моего друга во лжи.

     Отец умер через три недели. Шёл мелкий холодный дождик, нередкая сентябрьская погода в этих местах. Раскрыв зонт над застывшим лицом, я невольно, может быть, и не к месту, вспомнил слова немецкого поэта-романтика Эйхендорфа «Кому Господь дарует милость, Того он шлёт в далёкий путь». И если есть рай, отец сейчас там. Где же ещё быть Человеку в истинном значении этого слова.