Исчезновение

Шрегер попросил библиотекаршу, юную даму в зелёном, позволить ему произвести самостоятельные раскопки в книжных завалах, на что и получил любезное согласие. Он потёр руки в предвкушении ощутить на крыльях носа щекочущий запах бумаги. Этот запах отождествлялся у Шрегера с материализованным (не самым изящным, следует подчеркнуть) выражением собранных здесь мыслей, сонмы которых рядами маялись на полках в ожидании своего востребования. С сибаритской радостью он уже давно прошуровал нижние запасы; теперь подошла очередь верхних. На помощь Шрегер призвал старую скрюченную лестницу из алюминия, по которой и полез к сводам книжного царства. Его нутро  триумфом отозвалось на явившееся взору изобилие, в то время как пальцы уже блуждали по страницам. Под трескучим светом люминесцентных ламп буквы, казалось, вспучивались. Из неких побочных пространств вместе с тёплыми вибрациями воздушного Гольфстрима доносился шепелявый шёпоток  немногочисленных библиофилов и это наподобие безбрежного морского пейзажа малевалось в мозгу Шрегера фантасмагорической картиной гармонии.
Он и сам не знал, чего он собственно ищет и чего хочет найти — это было неважно; его устремление в том лишь и состояло: что-то искать, чтобы что-то найти. Что — что-то? Всё равно. Возможно раскроется взору во всей своей красе какая-нибудь лингвистическая жемчужина, и тогда уж не будет сил оторваться от ненасытного чтения. Однако глаза беспрепятственно скользили поверх белоснежных, изъеденных типографской червоточиной полей.
Шрегер думал о предстоящей вечером встрече, отчего ему было несколько неспокойно: что предложит  этот антиквар?
Один из фолиантов по причине своего безнадёжного возраста развалился от прикосновения и доисторическим аэропланом рухнул вниз. Спуститься? Нежелательно, — подумал Шрегер. Ему казалось будто он, как в дурном сне, довольно часто посещавшем его, балансирует, сидя на вершине непомерно высокой пирамиды из домино, и любое неловкое движение грозит обернуться тотальным обвалом. А уж там, внизу, распростёрлась в готовности поглотить свою жертву чёрная, бездонная пустота. Шрегера передёрнуло.
Он уцепился за доску, на которой были составлены книги, и с особенными предосторожностями попытался продолжить свою работу. Наобум произвёл беглый разбор, который поочерёдно явил ему то новую, покрытую плёнкой, то истёртую в пыль вещицу. Многие тома были знакомы, поскольку он уже читал их раньше и теперь по ходу дела припоминал литературные особенности авторов, например: вязкую, склонную к еврейскому историзму прозу знаменитого Лиона Фейхтвангера; парижскую тоску по празднику, навеки оставшуюся с Хемингуэем;  строчки, кудрями завитые в “Истинной жизни ...“ одного русско - американского писателя, и т.д.
Прочее было скучно, никчёмно и внимания его недостойно.
Снаружи хлестал ливень и, по аналогии с бесчисленностью его капель воображение Шрегера грудило в кучу бесчисленность букв всего этого хранилища, из содержания которого можно было бы составить непредсказуемые комбинации. Зелёная дама писала формуляры, что не мешало ненастью ещё громче нашёптывать свою мокрую песню. В тон бурным водам зажурчал телефон, дама проговорила льющимся голоском: “У нас есть всё, что только можно себе представить. И даже больше.” Только весь мир был полон сырости и никому не хотелось покидать сухого жилища. Шрегер глядел в окно, видел умывающуюся слезами счастья Бетховен-штрассе и сам становился счастлив.
Постепенно дождь прекратился.
Мысленно Шрегер ступил на мостовую, брусчатка которой сверкала в новорождённых лучах солнца; пахло озоном и выхлопными газами; возле магазинчика готового платья валялся размокший, выброшенный предположительно турком окурок; кошка лизала свою шерсть. Аншлаг на общипанной рекламной тумбе вещал: “Определение будущего по знакам прошлого. Вход — пять марок”. Он пошёл дальше. Справа, за широким стеклом парикмахерской Шрегер видел воплощённую дряхлость с искусственной охрой на пыли волос, восседавшую в кожаном кресле из давно забытых времён, — пытались усовершенствовать внешние формы, не касаясь при этом туманного содержания. Неблагодарный труд.
Из глубины зала донеслись синтезированные позывные “Волшебной флейты” Моцарта, вернувшие Шрегера к реальности и ненавязчиво оповестившие о закрытии библиотеки. Итак, оставалось ещё около десяти минут, для того чтобы завершить изыскания: “Уважаемые посетители, завтра мы снова ждём вас”,— было нежно пропето.
Шрегер спустился. На полу он вновь заметил распростёртые лохмотья обронённой книги. Наклонился, чтобы собрать останки. Они были желты, точно кожа печёночного больного, и Шрегер побаивался, что подобный род ядовитой краски выпачкает ему пальцы. Впрочем, всё обошлось. Шрегер бегло просмотрел несколько образчиков, суть которых была размыта, подобно очертаниям обморочного сознания. Например: “...С утра его преисполняло радужное настроение, ибо тридцатипятилетие, эта вершина жизни...”, или, несколькими страницами дальше “... Дождь только что прошёл, кошка грелась на солнце; теперь ещё нужно встретиться с этим странным человеком... и не дорого, всего пять марок...”, или, в конце “...Он не знал, что ему вскоре предстоит...”. Чушь! Бормоча себе под нос, Шрегер поставил книгу на полку и двинулся прочь.
В палитре симпатичной библиотекарши выявилось нечто ещё кроме зелёного: теперь Шрегер заметил и шелковистую темень прядей, сбегавших по шее к плечам, равно как и подёрнутые румянцем щёки, когда она, подтягивая колготки, увидела, что он увидел её чресла. “Простите”,— смущённо проговорила милашка. “Красота требует своего соглядатая”,— ответил Шрегер. Она хитро ему улыбнулась.
Уже на улице, глубоко вдохнув свежего воздуха, он подумал, как всё же прекрасна жизнь, как чудно и изысканно создал и выпестовал её господь, какой благодарностью должен полниться человек... Перекрёсток трёх углов  посреди Дворцовой площади разводил блестящие трамвайные рельсы в двух направлениях: к проспекту Марии-Антуанетты и церкви Двенадцати Апостолов. Шрегер остановился в нерешительности: нужно было не мешкая выбрать, поскольку вагоны-близнецы уже грозно скрежетали колёсами за спиной, куда же собственно ехать?
Ища в глубинах курточного кармана затерянный проездной, Шрегер вытащил на свет божий какую-то визитку, телефонную квитанию и сморщенную пятимарковую купюру. Он долго созерцал эту последнюю, не в состоянии определить происхождение странного, смешанного с апатией, интереса. Нечто аморфное, вроде чувства невыполненного долга или ветреной погоды блуждало по окраинам сознания Шрегера и беспокоило его. Он походил на персону, болезненно вспомнившую об утерянном только что зонтике.
Шрегер сунул бумаги в карман, резко развернулся и поспешил назад. Его короткий жест, предназначенный уже в некотором смысле знакомой прелести, обозначал, что ему нужно пройти, что дело требует... Из-за своей извечной растерянности он забыл-де нечто важное, а именно: прочитать судьбу в этой проклятой книге. “Это трудно понять, милая, я и сам ничего не понимаю, простите, но я должен... я должен...”.
Он кинулся к полке и стал нервно искать вожделённую обложку. Шрегер видел, как дрожат его пальцы. Вот! Прямо ему на ботинки высыпалась струйка серебристого порошка. Потом, листая страницы, он заметил, что те были девственно чисты: ни малейшего следа текста в них не содержалось. Лишь местами поблёскивали остатки подозрительного порошка.
Шрегер чувствовал, как капли пота выступили у него на лбу.