Иса Суюнович Капаев. Мониста миниатюры

Запах детства

    Он не помнит, сколько ему тогда было. Три, пять или больше? Пожалуй, не больше пяти…
Посреди двора стоит побеленная летняя печка, из её трубы струится сизый дымок.
Мальчик сидит перед печкой и на раскалённых углях кизяка жарит молодую кукурузу. На лбу бисеринки пота, он смотрит на огонь и время от времени поворачивает
вертел.  Кукуруза  постреливает,  мальчик испуганно откидывает голову.
Над аулом полдневная жара. Земля высохла, горячая пыль обжигает босые ноги.
На карнизе воркует голубь. В тени от дома, примостившись  на  табуретке,  бабушка
прядёт  нитки.  Лениво  бродит  по  двору чёрный кот. В огороде среди высоких кукурузных стеблей кудахчет квочка, пищат жёлтые цыплята.
Мальчик облизывает пересохшие губы, стряхивает  пот  с  загорелого  лба, машинально вытирает руку о трусики, о майку. Какой сладкий этот запах жарящейся кукурузы!
Бабушкино веретено летит в кота, прыгнувшего к цыплятам. Но, как обычно, не
достигает цели. Бабушка встаёт и плетётся за своим веретеном. Мальчику смешно:
с крыши курятника кот жмурит на бабку свои хитрющие зеленые глаза…
—  Что смеёшься, негодник!  Расстроил огонь в печке, не даёшь хлебу поспеть.
В печку  поставлена закрытая  двойная сковорода с тестом, угли предназначены
для неё.
Мальчик умоляюще смотрит на бабушку.
—  Бабушка,  родненькая,  я  сейчас  же уберусь в ад, только дай дожариться моей
кукурузе.
«Убирайся в ад» — любимое выражение бабушки.
Старушка садится на своё прежнее место, возится с веретеном.
 — Я же не сказала, чтобы ты убирался в ад, вот бестолковый!
Наконец, кукуруза покрывается хрустящей коричневой  кожицей.  Мальчик  вытаскивает  вертел  и, обжигаясь,  перебрасывает с руки на руку початок, исходящий жаром.  Забыв  поправить  расстроенный огонь в печи, с радостным криком выбегает на улицу…
Возможно, это единственный эпизод из детства, в существовании которого нельзя
усомниться.
Кому-то  памятен запах первого  снега,запах  улицы  после  дождя,  тревожный
бодрящий запах свежего сена, трогательный аромат яблок  или особо ощутимый
на голодный желудок запах только что испеченного хлеба.
Став взрослыми, мы никогда не ощутим этих запахов так сильно, как в тогда. Они
безвозвратны, как само детство.


Вечный путник
Дорога…
С  дорогой  у  ногайца  связано  многое. Даже  новорождённому  желают:  «Пусть
благополучие обретёт в дороге!»
   Черкесск — Пятигорск — Георгиевск, не доезжая до Прикумска, с асфальта сворачиваем на грунтовку — в Ногайские степи.Быстрая езда  на  грузовике  волнует не меньше,  чем  стремительная  скачка  на горячем аргамаке. Я  стою,  опираясь  руками о  железо кабины, нахлобучив кепку на самые глаза. Встречный ветер, перемешанный с песком и пылью, хлещет в  лицо.  Впереди  необъятная,  пахнущая
зноем степь. Синий горизонт как бы в одной упряжке с солнцем — не догнать ни на каком скакуне… белые ковыли, серые полынники,  зелёные  разливы  люцерны,
желтизна пшеничных полей мчатся навстречу. Кажется, всё однообразно в этой
степи. И вдруг среди седого ковыля, как неожиданная мысль —  полыхнёт одинокий алый мак…
Песок и пыль хлещут по лицу.Нигде ни единой живой души. Я чувствую  себя  вечным  кочевником,  вечным путником.  В  ногайской  легенде  вечным
путником  называется  тот,  кто  ищет  то, чего  нет  на  свете…  Завидую  ему.  И  во мне — этот вечный путник.

Слепой дождь
В  оживлённом  шумном  городе  очень душно. Улица  с мчащимися  машинами, шагающими по  тротуару  пешеходами  — как один живой организм. Стены зданий
с двух сторон давят на улицу. Сверху давит белая полоска неба. Почти в самом зени
те белый глаз солнца гонится за жужжащими машинами, от него исходит густой
зной.  Духота  нестерпимая.  Чёрный  асфальт  лежит распластавшись,  как  будто
ему  всё нипочем. Выстроившиеся  вдоль обеих сторон дороги молодые клёны задыхаются от пыли и газов. Они обречённо глядят друг на друга и от жары даже не
могут посочувствовать друг другу. Земля, зажатая со всех сторон их стволов, потре
скалась и жаждет влаги. Клёны с безразличием  смотрят  на  бездушные  автомобили, которые сотнями проносятся мимо них, спокойно и холодно глядят на равнодушных прохожих.
Вдруг  над  улицей,  как  слепая птица, появляется  серое  облако.  Солнечный
глаз из-за края облака ещё наблюдает за улицей.  Машины по-прежнему  продолжают нестись друг за другом. Пешеходы ещё ничего не заметили на небе. Клёны
увидели облако, но  ещё толком не  распознали цель его появления… Неожиданно падают первые капли дождя. Машины ничего не чувствуют и никогда не узнают
радость соприкосновения с дождем. Пешеходы с удивлением вскинули головы и
обеспокоенно стали прижиматься к стенам зданий.
Кленовые  листья  весело  защебетали. Прожилки их листьев потянулись к нежданному гостю. Дождь усилился. Наконец, и солнечный глаз исчез за краем облака.
Чёрный асфальт по-прежнему лежит распластавшись. Машины продолжают мчатся друг за другом. Молодые клёны поняли цель появления небесного гостя и забили
в  ладоши  своими  звездообразными  листьями.
«Облако-сирота», — называют у нас такого заблудившегося гостя. И вот оно, «сирота», не в силах справиться с подступающими слезами, разом проливает их.
— Есть же на свете чудо! — благодарно восклицают деревья и стараются подольше задержать на прожилках листьев капли, которые переливаются изумрудами на
свету.
Но их благодарность не доходит до сироты, и оно с обидой, ни с кем не попрощавшись, уходит. Уходит, промочив некоторую часть пешеходов, оставив небольшие
лужицы на тротуаре, оставив горечь глубокого сожаления в душах молодых клёнов. Сразу же раскрывается удивлённый взгляд солнца…
Ах, как иногда и наша душа жаждет такого слепого дождя!


Шёл человек по улице
   
Одни ищут уединения в степи, в горах; там они открывают для себя красоту природы, широко и вольно философствуют о бытии, о вселенной, там их посещают далёкие от повседневности откровения. Другие замыкаются в кабинете или в дачном
домике, где к ним нисходят великие догадки, где, струясь томительной дымкой,
наплывают  волны  воспоминаний,  и  всё чаще в этом уединении озаряются разные
стороны их многогранной души.
У меня трое детей, многочисленная родня,  и  дома  уединиться  для такой   цели
практически  невозможно:  слышны  голоса детей, игра соседа на пианино, то и
дело кто-нибудь приходит или звонит; в дачном домике — то же самое: соседи по
участку — среди них немало друзей — скорее всего, решат, что ты горюешь или чем-
то опечален, если сидишь там наедине с самим собой  и о чём-то там размышляешь; они непременно поторопятся на помощь, постараются  облегчить, освободить мою  душу  от  якобы  гнетущих  мыслей, попытаются любым способом отвлечь от 
них… Как объяснить им своё уединение?  У меня свой характер, у них свои нравы.
Я  живу в городе, поэтому о  душевных прогулках по степи или по горам даже и
мечтать не приходится. Если и тешу себя, то  лишь  невесёлыми  воспоминаниями:
«Когда это было — я скакал на коне и не мог наглядеться на вольный простор; когда
это было — я поднимался по крутым тропам горного леса и, выйдя на альпийский
луг, безмятежно любовался бело-голубыми ледниками?!» У меня для этих уединений
есть улица. Улица родного аула, где прошло детство  и начали открываться  глаза
на большой мир; улица города, где стоит мой дом, где родились дети и живут родители, где много друзей; улица столицы, где прошли студенческие годы…
По ней, по улице, проходишь, преследуемый воспоминаниями, размышляешь, сравниваешь впечатления…
Единственная  в  мире  улица,  обжигающая  своей  раскалённой  пылью  босые
ноги, ты видишь на ней себя — мальчугана, бегущего и размахивающего от восторга ручонками… высоко в небе застыло знойное солнце, по обе стороны — исчезнувшие, и уже навсегда, саманные домики
с камышовыми и черепичными крышами;
с тобой бегут твои друзья, такие же босоногие и по пояс голые, с бронзовыми от
загара лицами. Вечный весёлый ребячий гвалт стоит над этой улицей. У знакомой
калитки — редко выходящая из дома старенькая, с белым морщинистым лицом бабушка, она зовёт тебя, а ты не слышишь и бежишь.
Самая дорогая, самая тёплая и близкая сердцу улица! Окажись ты на сверхсовременных проспектах и площадях в любой точке мира — она всегда будет тебе видеться и сниться…
И студентом, проходя по улицам столицы, поражаясь её громоздкому великолепию и огромному труду, вложенному людьми в её застройку, я всё же непременно представлял, что она начиналась с таких же, как и моя улица детства, пыльных и тёплых улочек. Они и сейчас видятся мне, заслоняя иногда в воображении каменные громады. Но они дороги мне ещё и тем, что хранят живую память о многих великих наших предшественниках.  Только  возле  Тверского бульвара, где в Доме Герцена расположен памятный тебе на  всю  жизнь  Литературный  институт,  улицы
носят имена Пушкина, Горького, Герцена, а общежитие краеугольным камнем соединяет улицы  Добролюбова  и  Руставели.  Восхищаешься оставленным  нам  опытом,  каждый  памятный камень вызывает благоговение, перед глазами оживают страницы истории, губы восторженно шепчут незабываемые строки, а главное, помня о жизни великих, сверяясь с ними, как с образцом, мысленно прокладываешь и свой путь…
А вот улица, на которой ты живёшь. Твой громадный  сточетырёхквартирный  дом  в  девять этажей,  в  нём можно  поселить жителей целого аула. Аллея из каштанов и лип, новый театр, напоминающий  большой  жёлтый  пароход;  но встречаются и крашенные в разные цвета заборы и за ними одноэтажные домики с садами и огородами. Эта улица утвердилась в сознании своей обыденностью, здесь проходят будни, здесь ты весь сегодняшний, живущий сейчас. Проходя по ней, ты чувствуешь себя хозяином: здесь ты сажал деревья, прибирал улицу на воскресниках,
украшал её к праздникам, ты видел здесь все перемены, радовался, когда строили новый дом, сожалел, когда сносили примечательное здание…
На улице мне и встречаются мои герои: реальные и вымышленные.
Они идут вместе со мной, делятся самым сокровенным, я вживаюсь в них, а они — в меня.
Главное, что я вижу их, вижу идущими. Они живые, они — как я сам…
Одни застенчиво улыбаются, хотят пройти незаметно, я окликаю их, расспрашиваю о печалях и радостях.  Другие сами догоняют меня, представляются сумбурно или же лаконично, иногда с подробностями ведут свой рассказ. Третьи глядят
на меня из окон многоэтажного дома или высовывают голову из-за почерневшего плетня; они молча приветствуют меня, я зову их на улицу — они идут со мной, стыдливо повествуют о своей не сложившейся жизни или, горячась, торопливо
изливают наболевшее.
Мой герой идёт вместе со мной.
Его откровения становятся и моими, его радость переходит ко мне, его печаль становится и моей печалью. Мы вместе отбрасываем ненужное, освобождаемся от лишнего, суетного…
Глубокой ночью я сажусь за письменный стол.
Я пишу о том, как «шёл человек по улице». Человек идущий. Человек, оставляющий след.
Мой герой воздействует на мой характер, на мои мысли, на мои чувства. Был бы рад, если и я смогу воздействовать на читающего мои книги
моего героя.
*
Более десяти лет у меня на даче растёт ореховое дерево. Оно растёт возле забора, и если оно будет плодоносить, то его орехи будут доставаться прохожим и привлекать внимание воришек, довольно  часто  грабящих дачные  участки. На
углу дачного участка у меня есть другое большое ореховое дерево, и оно хорошо плодоносит. А это растёт в средней части огорода, хотя и у забора.
Как известно, под орехом всегда голая земля, так что, если он разрастётся, то сделает приличный кусок земли непригодным для пользования. Корень дерева уходит под забор, и я никак не могу добраться до него. Каждый год я лопатой обрубаю ствол под корень, а он продолжает расти. В год семейных утрат я на даче не был, и дерево за один сезон выросло выше забора. Пришлось рубить его под корень топором. В этом году опять пошли побеги, придётся их опять обрубить…
Грецкие орехи — очень полезные плоды… Но вот это дерево растёт в ненужном месте. Так же точно среди какого-либо народа появляется несвоевременный  поэт,  писатель.  Его  начинают травить, рубить под корень, а он живёт себе и
пытается выдать произведения, непонятные соотечественникам.

  Перевод с ногайского автора

(опубл. Общеписательская Литературная Газета № 2(111)2019)