А. Глава четвёртая. Главка 1

Глава четвёртая


1


     Я очнулся от своих воспоминаний посреди какой-то тенистой широкой улицы, которая была на удивление безлюдной. Лишь где-то вдалеке раздавался неясный гул моторов и слышался стук отбойного молотка. Я в недоумении огляделся. Улица казалась смутно знакомой, но мне никак не удавалось припомнить, где и когда видел я эти аккуратные, опутанные виноградом дома, усыпанные гравием подъездные дорожки и низенькие белые заборцы. Но тут взгляд мой упал на табличку с названием, и всё встало на свои места. Липовая аллея! Ну разумеется, Липовая аллея!
     Впрочем, не было ничего удивительного в том, что мне не удалось сразу узнать это место. Я и был-то тут раньше всего один раз, и то мимоходом, так как Маргарита… Да, Маргарита… Она жила здесь, в доме номер пять, да и сейчас, наверное, живёт, потому что вряд ли за два года изменила этому тихому спокойному району. Однажды, в пору моей бешеной в неё влюблённости, я разузнал через общих знакомых её адрес и пришёл сюда тайком, под вечер, чтобы только поглядеть на её окна. Нашёл дом, простоял напротив минут двадцать, ужасно замёрз – был ещё ранний апрель – и побрёл назад. Узнай об этом Маргарита, она бы страшно рассердилась. Подобная сентиментальность была ей особенно смешна.
     Я повернулся, перешёл на противоположную сторону и зашагал в сторону дома номер пять. Вот и он, дом, обитый жёлтой вагонкой, изящный, двухэтажный, с балкончиком и мезонином. Маргарита, вполне возможно, сейчас там, может быть даже видит меня сейчас из окна, скрытая вон теми зелёными занавесками. Она жила здесь с двадцати лет одна, наездами, круглой сиротой после ранней смерти родителей, как мне удалось в своё время узнать. Кто были её приёмные родители, где они жили и в каких отношениях находились с Маргаритой, - всё было покрыто мраком тайны. Стоит ли говорить, что это придавало ей ореол романтичности в моих глазах.
     Я стоял и смотрел на дом, прислушиваясь к своему сердцу. Оно билось спокойно, и только лёгкое чувство печали, всегда возникающее, когда мы посещаем места, что-то значившие для нас в прошлом, а теперь снова ставшие просто местами, родилось во мне. Холодная рука холодной женщины, неприступной и завершённой. Эта вчерашняя рука, ставшая Рубиконом между бывшим и нынешним. Говорят, что любовь всегда приходит внезапно, в один момент, обрушивается волной, и от неё нельзя уже спастись. Возможно, то не любовь, а осознание любви, сама же любовь уже давно живёт в нас и до некоторого времени просто не проявляет себя. Но никогда бы не мог я подумать прежде, что и уходит она так же внезапно, в один момент, под влиянием какой-нибудь мелочи, толчка. Маргарита была теперь словно тенью, прекрасной, пленительной тенью, но бесплотность её стала неизбывной и непреодолимой.
     Я повернулся и пошёл прочь от жёлтого дома. Странно было всё-таки, что ноги сами привели меня на эту улицу. Она лежала совсем в стороне от привычных моих маршрутов, и как я ни старался, не мог припомнить своего пути сюда. Воспоминание о выставке фарфора неожиданно всплыло в моей голове. Я кинул взгляд на часы – половина третьего. Ещё не поздно вернуться, конечно, но мне вдруг совершенно расхотелось идти смотреть на чашки и тарелки. Лучше побродить по этому тихому, благодатному району, подышать воздухом и освободиться хоть ненадолго от всех тягостных мыслей.
     Свернув направо, потом ещё раз, я оказался на улице чуть более оживлённой и с некоторым количеством магазинов. Медленно шёл я вдоль витрин, скользя взглядом по выставленным на них товарам и ощущая непривычное даже для меня удовольствие от ненужности никуда спешить и к чему-то стремиться. Одна лавка, однако, остановила на себе моё внимание. Витрина её была особенно пышной, разрисована по периметру цветастым узором, а всё внутреннее пространство занимал внушительных размеров святой вертеп. Фигуры всех действующих лиц были выполнены в натуральную величину, в самом центре композиции полулежала Дева Мария, державшая на руках младенца. Справа от неё, опустившись на одно колено, стоял Каспар, мужчина внушительной и благообразной наружности, с густой бородой. Он молитвенно сложил руки и протягивал их к Иисусу. Мельхиор и Валтасар, помоложе и постройнее его, но также благообразные и с просветлёнными лицами, стояли чуть поодаль. Из глубины протягивали свои огромные пугающие морды лошадь и корова. Всё было выполнено из дерева и, насколько я мог судить, весьма искусно. От композиции словно изливался какой-то свет, и мне подумалось даже, не подсвечена ли она как-нибудь изнутри. Но нет, стоял ясный солнечный день, и в том не было бы никакой необходимости. Чувствовалось, что мастер, кто бы он ни был, вложил душу в своё творение и постарался передать в нём всю силу свой веры, может быть, с тайной или не вполне тайной надеждой, что этот вертеп остановит немало взглядов и заставит чаще биться не одно чуткое сердце.
     Несколько минут я не отрываясь смотрел на удивительное видение, представшее передо мной. Затем отступил на шаг и поднял голову. Вывеска над витриной гласила: “Лавка древностей”. Диккенсовский аромат этого названия вызвал у меня невольную улыбку. О древности, конечно, тут речи и не шло, вертеп был из дерева совсем не потемневшего, так что вывеска и реклама – потому что, разумеется, это был ход рекламный, несмотря на всю его маскирующую очаровательность – никак не сочетались в моих глазах.
     И тем не менее я стоял на одном месте уже минут десять и всё никак не мог оторвать взгляда от произведения неизвестного мастера. Мне редко доводилось видеть вертепы, тем более выполненные столь искусно. Православное искусство, насколько мне было известно, не слишком жалует этот эпизод из жизни Христа и редко к нему обращается. Я же всегда думал, что именно сцена принесения даров – одна из самых трогательных и могущих оказать наибольшее влияние на умы.
     Однажды, когда мне было лет двенадцать, я поделился этими своими мыслями с матерью. “Ты прав, – задумчиво ответила она, гладя меня по голове. – Младенцы всегда вызывают умиление и желание их защитить”. Это было не совсем то, что мне думалось, но разговор на том и кончился. С матерью у нас никогда не получалось поговорить обстоятельно, мы будто теряли нить и, сделав несколько безуспешных попыток её поймать, бросали это безнадёжное дело. Но слова её про младенцев запомнились мне на всю жизнь.
     Люди проходили мимо меня, шутя, переговариваясь, некоторые с недоумением меня осматривали. Почувствовав, что надо или уже войти в лавку или двигаться дальше, я сделал неопределённое движение, не бывшее ещё ни тем, ни другим, как вдруг чья-то рука опустилась мне сзади на плечо и очень знакомый тихий голос произнёс:
     – Боже мой, какая удача! Саша… что ты тут делаешь?