Вальдемар вернулся домой заполночь. «Бездник» Витьки Косяка бездарно праздновали за сараями. Три пузыря на шестерых раздавили. Потом Толик спирта пузырь пренес. Потом, откуда-то появилась «трава». В общем, повеселились на славу. Вальдемар, стараясь не шуметь, осторожно, бесшумно, словно ниндзя, разулся в коридоре и на цыпочках прошел на кухню. Но как у ниндзи не получилось. Он споткнулся об кота, выскочившего пообщаться, задел табуретку, которая с грохотом рухнула на пол. Вальдемар восстановил ее в прежнее, прекрасное, естественное, вертикальное состояние, но дверь комнаты уже открылись, и в свете лампы, появилась, словно выпавшая из самолета фея, всклоченная, мать. Она была, как всегда, изрядно пьяна.
- Где, блять, шлялся, сынуля? – спросила она, ласково потрепав Вальдемара по грязным, жестким, светлым, прямым патлам.
- Иди спать, мам. Я сейчас перекушу и тоже засну.
Мать некрасиво и шумно зевнула, и послушно, словно зомби, ушла в комнату. Вальдемар полез в холодильник, чтобы выпить дальновидно, загодя, спрятанную за кастрюлей бутылочку пивка, но пивка на месте не было. Вездесущая Мама выпила стратегический запас. Он вздохнул, подставил хромоногую табуретку ближе, к двери, полез на антресоли, достал оттуда толстую тетрадь в красном, дерматиновом переплете, уселся на стуле, поджав под себя замерзшие ноги, и стал увлеченно читать чудные, странные записки, написанные мелким, неровным, мелким почерком, с исправлениями, маргиналиями и с рисунками на полях.
ххх
ВРЕМЯ ПОДОНКОВ
«- Илья Александрович! Сосредоточьтесь! – сказал мне суровый чекист, мой куратор, Олег Александрович, высокий сухопарый блондин, годов тридцати, с плакатным, честным, правдивым, полусвятым, лицом передовика-комсомольца, после того, как осведомился о моем самочувствии, во время нашей очередной встречи, в номере гостиницы, – Послушайте меня внимательно. Это очень важно.
- Я – весь внимание, - я сосредоточился и вперил в «шефа» свой испепеляющий, задумчивый взгляд.
- Нам нужно, что бы вы наладили тесный контакт со студенткой из Швейцарии, Кариной Стадлер. Вы ее знаете. Она живет во втором общежитии Университета. Вчера на вечеринке вы с ней разговаривали. О чем, кстати, не расскажите?
О! Всемогущие Боги! Кришна! Кецалькоатль! Иегова! Перун! Ахура Мазда! Акуэкукиотисиуати! Они все знают! С кем я разговаривал, кого ****ь, што бухаль, кого тискаль, щупаль! Осведомителей, стукачей в Университете - как говна в природе-матушке, (О! Да простят мне Боги некотороую изысканность и витееватость моего слога!). Мой друг Санек Мешок, тоже регулярно пишет «отчеты» для «Конторы». Мы с ним делимся своими «скелетами из тумбочки». Ему рекомендовали присматривать за мной. Что он и делает с великим удовольствием.
- Да, я ее знаю, - вспомнил я, - Видел пару раз на вечеринках. Приземистая, кряжистая, кудрявая евреечка. Ноги короткие. Грудь четвертого размера.
- Очень точная характеристика. Значит, вам будет легче войти с ней в контакт, - обрадовался Олег Александрович, - Карина прошла специальную подготовку в разведывательном центре в Бонне, перед стажировкой в России. У нее конкретное задание: вербовка наших граждан, сбор сведений о секретных военных объектах в регионе, сбор компромата на высокопоставленных, партийных и военных чиновников.
- Мы разговаривали об имениннике, Энтони, - вспомнил я. Энтони был такой пузатый, веселый мэн из Уэлса. Он был старик. Ему было 24 года. Здорово играл на гитаре. И крепко бухал. Однажды, мы набухались с ним, и он зачем-то признался мне, что у него никогда не было женщины, и поэтому он иногда тайком дрочит.
Энтони нам тоже интересен. – сказал Олег Александрович, - Он резидент религиозной секты Свидетелей Иеговы. Они пытаются создать у нас разветвленную сеть этих видетелей. А финансирует их ФБР. Но, главный объект для нас и для тебя - это Карина.
- А насколько тесен может быть наш контакт? – уточнил я осторожно.
Чекист рассмеялся, понимающе погрозил мне пальчиком.
- Чем теснее, тем лучше. Не ограничивайте себя.
«Они» с самого начала развязали мне руки. Мне негласно разрешили заниматься фарцовкой (чтобы иметь компромат на иностранных студентов и при случае – воспользоваться им для своих нужд) и, главное – я мог бесстрашно попирать иностранных студенток! А это и почетно, и полезно для умственного развития и приятно чреслам моим! Я был готов служить Родине, партии, советскому народу, революции и отдать себя этой службе всего, без остатка!
И в тот же вечер, я, ободренный двумя стаканами «Портвейна 777», как бы «случайно», повстречал желанный обект на кухне общежития. Карина, в просторной цветастой юбке, скрывающей холмы, овраги и косогоры ее кряжистой фигуры, чистила картошку, склонив свои кудрявые вихры над ведром.
- Помочь? – спросил я голосом, исполненным задора, оптимизма и похоти.
- Помоги! – ответила она, голосом, исполненным желания завербовать меня.
Я взял нож, уселся рядом с ней и стал споро чистить картоху.
- О! Как ты это быстро делаешь! – с преувеличенным восторгом воскликнула швейцарка.
- Я в армии, наверное, десять тонн картошки почистил.
- Ты в армии служиль?
- Семь лет, - ответил я гордо и честно, - Четыре года в мореходном училище, год в авиационном училище и в авиации два года.
У Карины глаза округлились, как у охуевшей от удара по башке совы.
- О! Семь лет?!!! У нас сегодня вечеринка, придешь? – спросила она, сглотнув слюну любопытства, опасаясь, что я исчезну.
- Да я никуда и не уйду. Я буду тебе помогать, - успокоил я ее. Я носом длинным своим чуял приближение большого, необычного приключения на свой афедрон.
- Да???? – воскликнула она в радостном изумлении. Мне показалось, что ее груди и кудри взметнулись от удивления в направлении космоса, - О кей! Гуд фо ю!
Дело в том, что я был свадебный генерал, всех студенческих вечеринок в рамках общежития для иностранцев. Скоморох, бард, менестрель, шут гороховый, и похотливый ебарь, вносящий в вечеринку Дионисийский разгул. Разрывая глотку, я горланил русский, свадебный и тюремный фолклор, песни Высоцкого, Пресли, Фогетти на посиделках, пожирая плотским, раздевающим взглядом всех присутствующих дам, независимо от национальности, вероисповедания, размеров, и внешней приглядности. Я был желанный гость во всех общагах. У Карины к этому времени был уже русский парень: здоровый кудрявый, тупой, самовлюбленный самец. Он **** всех иностранок подряд, и именно это его сгубило. Его повязала «контора» за фарцовку, освободив для меня место рядом со швейцарской резиденткой. Мы стали с Кариной встречаться и «дружить» телами. Она была щедра, добра, слегка мужиковата, по-пацански, грубовата. Но меня это устраивало. Мы с ней стали «не разлей вода». Делились последним куском хлеба, стаканом портвейна, последним «косяком». Через месяц она заметила, как бы, между прочим:
- Илюшка! Неужели вот ты, такой талантливый (О! Как она верно это заметила!), энергичный, позитивный, так и собираешься прожить всю жизнь в этом мраке тоталитаризма? Неужели ты не хочешь реализовать себя в свободном мире?
- Хочу. Хочу! И еще раз – хочу! Но сбежать отсюда невозможно. Это – тюрьма, - голосом, исполненным мрачной патетики, пафоса безысходности, и театрального драматизма, ответил я.
- Я знаю как! – хлопнула Карина меня по плечу, как закадычный дружбан. Тебе надо жениться на иностранке!
- О! Это было бы неплохо, - заметил я, - Только, где ее взять?
- Давай поженимся, - сказала она просто. – Фикшен. Я увезу тебя в Швейцарию. Мой отец – работает в системе образования. Мы тебя устроим учителем русского языка. Ты будешь играть в ресторанах. У тебя чудный голос. У нас с таким голосом люди диски записывают и деньги зарабатывают. А ты тратишь свой талант на студенческих пьянках!
О! Как сладко мне было слышать эту песнь. Как мало надо творцу, певцу, менестрелю, скомороху, для счастья! Всего несколько, пусть даже лукавых, сладких слов смутного дифирамба. Но я-то понимал, что эта девушка отличный психолог. Но меня не надо долго вербовать, я сам вербоваться рад!
Жениться на швейцарке? Да – запросто! Любо! Такой поворот дела меня устраивал.
А в КГБ от такой удачи аплодировали мне стоя, были в восторге от моей работы. Меня стали готовить к «отправке» на запад. Были занятия по тренировке памяти. Я должен был запоминать лица людей, маршПолинаы, тексты. Методы конспирации, тайны и секреты установки контакта с объектом. Меня учили следить за «объектом», быть незаметным, эффективно нападать, защищаться, убивать и усыплять вероятного противника. Я узнал о смертельных, болевых точках, и научился молниеносно и точно наносить удары, кулаком, коленом, локтями, ладонью по глазам, в кадык.
Мы, с моим наставником Олегом Александровичем, отрабатывали удары по вискам, по ушам, в пах вероятного буржуазного противника. Психологическая подготовка к схватке, чередовалась с практикой выведения врага социализма из земного сознания. Эти увлекательные тренинги проходили в простом номере гостиницы.
А чего стоили навыки, полученные мною на занятиях по актерскому мастерству! Да, да! Со мной занимался старичок-актер драматического театра, заслуженный артист России, сотрудничавший с «Конторой» еще с 1937 года. Были тренинги, когда я должен был изобразить жуткую боль, расхохотаться до уссачки, изобразить недоумение, гнев, досаду, горечь, печаль, радость, изумление, понос, запор, геморроидальные страдания. Меня готовили и специалисты-психологи к работе с детектором лжи. Учили лгать без физических признаков лжи. (Я до сих пор успешно пользуюсь этими навыками)
- Тебя будут долго и тщательно проверять! Даже если тебя и вывезет сотрудница спец-служб. Они всех проверяют. Возможно, даже будут пытать, - предупреждал меня Олег Александрович.
- Бесчеловечные изверги, - бормотал я про себя, скрипя от негодования забуми на коварство потенциального противника.
Карина, тоже, не подозревая о своем пособничестве советской контрразведке, принимала посильное участие в подготовке меня к переброске в стан врага. Она усиленно занималась со мной французским языком. Однажды она привезла из Посольства пластинки с уроками французского для начинающих и торжественно вручила их мне.
- Учи, учи и учи, Илюшка! Как говорил ваш Ленин. В Берне, где мы будем жить, в основном, говорят по-французски!»
ххх
«Страсть моя к путешествиям зародилась и стала потихоньку зреть в глубоком, вольном детстве, поскольку я с младых когтей был предоставлен себе в полной мере. В далеком сибирском поселке с говорящим названием Глухой, моя матушка не особо тяготилась присутствием меня в ее жизни. Она практически не имела времени заниматься мной. Она училась на заочном отделении дирижерского факультета Томского кульпросвет-училища, и много работала на благо разношерстного общества поселка Глухой, а я вынужден был познавать мир самостоятельно, за что я особо благодарен Маме и Богу. На меня никто не влиял. В деревне нашей не было ни яслей, ни детских садов и мы, юные жители Сибирской глубинки организовывали свой досуг самостоятельно. Мы не водили хороводы, не играли в ролевые игры. Никто не кричал нам: «Море волнуется – Раз! Море волнуется – Два!» Что за хрень! Я, например, мужичок возраста двух лет, был предоставлен себе и бродил по деревне, открывая для себя взрослый мир. Я забредал, например, в гараж, или на МТС, где механизаторы и шефера угощали меня кусочком сахара или водкой. Ходил по дворам, где люди кормили меня и говорили «Уси-пусеньки!». Матушка, вернувшись с работы, не обнаружив меня в доме, шла искать меня по деревне. Без всякой паники. И ей говорили: «Да, он только что приходил. Ушел в сторону магазина!» Особо беспокоиться было не о чем. Ну, гуляет по деревне двухлетний парень, ну и ничего страшного.
Когда мы переехали из сибирской глуши в цивилизованный мир Черноземья, я был отдан в учение в школу-интернат. И вот почему. У меня росли года. Я заканчивал детский сад. Он был такой, знаете, круглосуточный. Детей забирали только на выходной. Тогда выходной в стране победившего социализма был один-единственный, в воскресенье. И вот однажды наступил торжественный день 1 сентября. А моя матушка, работавшая тогда во Дворце Культуры, пела в хоре оперного театра, руководила детской драматической студией, за творческими заботами как-то забыла, что я достиг уже школьного возраста, и что пора меня забрать из садика и отдать на учение в школу. В детском саду прошел пафосный выпускной бал, где гордые выпускники, с портфелями и в новенькой школьной форме, прошли торжественным парадом по плацу.
В школу я пришел только через неделю после начала занятий, в коротких штанишках и в позорных чулках на подтяжках. Такая одежда была у малоимущих мальчиков в те времена. Чулки на подтяжках. Ужас! Какой-то Тоталитарный, Социалистический, Трансвестизм! Мама забыла купить мне форму. Или денег не было. Надо мной смеялись все мои одноклассники. Кто-то, дерзкий, даже дал мне обидного пендаля, щелбана и фофана. Я обиделся и на следующий день в школу не пошел. Я на следующий день не пошел. И вообще – забил! Вечерами, мама спрашивала меня:
- Ну, сынок, как там в школе?
- Очень хорошо, - говорил я, - Сегодня букву «Х», проходили… «Хомяк», «хорошо», ха-ха-ха», «хохол», «хлеб», «хухарик»….
Утром я собирался в школу, закидывал букварь в тряпичную сумку, старательно сшитую мамой из наволочки, а сам шел за сараи, где мы с другими беспризорными пацанами курили папиросы и сибаритствовали. Так, во лжи и неге, пролетели два месяца. И еще пролетели бы пять, если бы из школы не пришла завуч, и не спалила меня, доложив маме, что я учился всего лишь один день. Не самый лучший день в моей жизни. Вечером я по обыкновению стал повествовать с жаром маме о том, как славно я провел время в школе (я уже тогда был немного сочинителем, беллетристом) и схлопотал по губам. И отдала она меня в школу-интернат.
ххх
«Будучи солдатом Советской армии, Зимой, чтобы избежать караулов и нарядов, я время от времени симулировал болезнь живота и ложился в санчасть. Бдительный Главврач, выпускник гражданского медицинского ВУЗа, привыкший к моим хворям, говорил, «Иди переодевайся, но понос – предъявишь!» Чего проще! I usually diluted with water normal dense shit and as a result – I got excellent liquid shit - diarrhea!!!! И предъявлял это жидкое, зловонное произведение моего пытливого разума недоверчивому эскулапу (хрен ему в лапу!)
Так вот я ложился в общую палату. Со мной в палате лечились парни из Таджикских селений и с Донбаса. Скука была еще та! Но только не для меня, массовика затейника. В палате были шашки с доской, и я устраивал чемпионаты санчасти по «чапаевцам». Играли на пайку. Пайка - это кусочек сливочного масла и два кусочка сахара. Играл я прекрасно! Виртуозно сбивая пальчиком, ударом щелбана, шашки соперников. Если бы "чапаевцы" были бы включены в программу Олимпийских игр, я бы непременно, со слезами на глазах, слушал бы Гимн СССР, стоя на верхней ступеньки пъедистала почета, сгибаясь от тяжести медалей и кубков.
Вскоре я сконцентрировал в своих руках все пайки санчасти и стал первым в советской армии шашечным олигархом. Я поднялся на шашках, буквально купался в сливочном масле и кусковом сахаре. Я обменивал их на водку, селедку и сигареты, устраивая по ночам в операционной пиры Вальтасара. Солдаты - сослуживцы, коих угораздило лежать в санчасти, в одно время со мной, худели на глазах. Многие умирали. Выжившие собирались толпой посмотреть, как я кушаю сахар и масло. Я же со временем стал походить на артиста Евгения Моргунова. Но шашки скоро мне наскучили. И вновь тоска!
Но, к счастью, я нашел в тумбочке толстую книжку Карла Маркса «Капитал». Какой-то больной марксист, лежавший здесь до меня, излечился (или умер?), а книгу забыл. А может быть, ее подложил специально наш политрук, для моего политического самообразования, заметив буржуазный уклон моего сознания. Первое время я читал ее самостоятельно. Но вскоре мне пришла в голову замечательная мысль. Я стал вновь играть в шашки, в «чапаевца», но уже не на масло и сахар, а на Маркса! И проигравший должен был вслух читать мне «Капитал». Целыми днями в палате не смолкало художественное чтение. Вскоре, пресытившись простым чтением, я заменил его на пение. О! Если бы вы слышали, как пели таджикские парни «Капитал» Карла Маркса. Я потом изменил условия и включил в пение и хореографию! Исполнители теперь и подтанцовывали! Это было первое музыкально-хореографическое прочтение Маркса! Мейерхольд, Виктюк и Вейль – отдыхают! И это именно я придумал этот ход, чтобы не сдохнуть от тоски армейских, зимних, больничных будней! Конечно, если бы в тумбочке было расписание поездов – я бы и его переложил на музыку! А уж если бы «Война и мир» мы бы переложили на музыку и Толстого! С тех пор я никогда не слышал музыкальную версию «Капитала». А сам я, благодаря runnyshit и Марксову учению поступил в университет и стал прогрессивным публицистом и автором нашумевшего в узких кругах романа "ZOPA".
ххх
«Страдания, Посты, Осознанный голод, Мученичество и Смерть за Веру, Отцы-основатели христианства возвели в ранг подвига. Мученики становились Святыми. Но, жизнь показывает, что смерть за идею еще не значит ее неоспоримость. Миллионы людей положили свои жизни за Иудаизм, Магометанство, не меньше язычников осознанно шли на смерть за своих богов, сонмы фанатов гибли на фронтах за Идеи фашизма, другие бились на смерть за Октябрьскую революцию, за Коммунистические идеалы, да за что угодно. И все считали свою Идею единственно всесильной Догмой.
Я осознанно страдал только за Любовь, и это была моя Единственная Вера. Но никогда не считал Любовь единственно верной Истиной для всех. Многие люди вобще не знали Любви. Когда был курсантом мореходного училища, я осознанно шел в самоволку, на свидание с любимой девушкой, зная, что по возвращению меня ждет суровое наказание: гауптвахта, наряды, унизительные затрещины, матерный бред старшины и командира роты. Но радость поцелуя с самой прекрасной девушкой на Земле, доминировала, и никакие страдания не шли с нею в сравнение. Сидя на холодном полу в камере гауптвахты (нары в дневное время убирали), я счастливо и глупо, улыбался, как блаженный, своему счастью, сжимая в руке шелковую, пурпурную ленту, которая еще несла в себе запах духов и немытых, кудрявых волос моей принцессы, а средний палец хранил аромат ее дивных промежностей, вспоминал терпкий вкус ее поцелуев, ощущая на ладонях горячую гладкость нежной кожи ее упругой груди. Но «отмотав срок», едва выйдя с гауптвахты, я снова и снова, словно полководец-стратег, обдумывал, как умудриться после отбоя, коварно убежать из казармы к своей единственной Богине.
Другая моя Любовь была замужем и жила в самом отвязанном, бандитском районе Одессы. Мужу донесли о нашей любви, и он объявил на меня охоту. Но я все равно, сжав зубы, шел к ней, всякий раз, как в последний, решительный бой, с пачкой резиновых изделий по 4 копейки за штуку, как со связкой гранат. И совершенно не думал о боли, о грядущем и неотвратимом возмездии, как Святой Себастьян, пораженный стрелами язычников. Если бы меня в то время отчислили из мореходного училища за дисциплину, я бы огорчился не сильнее, чем, если бы очередная, моя единственная Вера, моя Надежда и Любовь, ушла от меня к другому, вероятному сопернику. И когда время Любви заканчивалось, когда Любовь превращалась в Ненависть и Предательство, я страдал, я рыдал, как покинутая курсистка, как брошенный сорокой птенец, как отставший от стаи волчонок, я звал свою Смерть и умирал, сгорая в пламени Отчаяния и Боли, на котором, вместе с моей душой, пылала Любовь….
Но едва на горизонте, словно Заря, появлялся из дымки призрак Новой Любви, я тут же возрождался из пепла, восставал из Небытия, и шел навстречу этой любви, зная наверняка, и Ей придет конец, как и всему сущему во Вселенной, что я вновь сгорю дотла на новом костре Страданий и Любовных Мук.
Но почему-то меня никто не называл Святым Мучеником, не писал с меня икон, не проводил крестных ходов, не называл в честь меня праздники. И никто никогда не возводил страдания за Любовь в ранг Подвига и Мученичества.
ххх
«В своей студенческой юности я был бездомен, беспечен, бесславен, голоден и беден, как Агасфер. Но я был непокорен, полон надежд и полной уверенности в Светлом будущем. Я твердо верил, что меня ожидает жизнь, полная приключений, путешествия, веселия, вина, хмельной любви и страсти, свободы, творчества и мира в душе. Я и сейчас в это верю.
- Потерпи немного, - говорил я себе, просыпаясь где-нибудь в кустах, на чердаке, возле батареи, в подъезде, или у друга на кухне, - Уже скоро! Скоро, вот-вот придет к тебе Любовь, Богатство, Счастье! Я слышу его командорскую поступь!
И отвечал себе же:
- Ничего! Я потерплю!
Моя матушка жила в тесной, однокомнатной квартирке на окраине нашего провинциального городка, и я мог бы жить в этой теплой, уютной тесноте, преспокойно с ней, но мне, взрослому, половозрелому, крепкому мужику, отслужившему в армии, было крайне неловко стеснять ее быт, и виновато слушать ее нравоучения. Бедная матушка моя тоже всю жизнь мыкалась по чужим углам, и заслужила на закат своих мятежных дней этот маленький кусочек скромного комфорта.
Я вообще, с детства, априори, негодую и презираю тех здоровых, полных сил, парней, которые необоснованно пользуются богопротивными привилегиями сыновей, и живут за счет родителей. Никто не говорил мне, что это плохо. Эта истина мне открылась сама по себе. Наверное, Бог подсказывал мне эту мысль. Когда, в раннем детстве, матушка спрашивала меня, покорного, печального малыша:
- Илюша, купить тебе мороженное?
- Не…. Я не люблю мороженное, - скромно отвечал я, глотая слюнки, и с завистью уличного щенка, наблюдая, как стоящий рядом раскормленный жирняй, жадно и быстро пожирает это недоступное, волшебное лакомство. А дело было в том, что матушка моя очень часто говорила мне, как тяжело ей достаются деньги, и что далекий, мифический папа, которого я видел в своей жизни всего пару-тройку раз, не дает нам ни копейки. И оттого у меня в сознании закрепилось мысль, что пользоваться заработанными тяжким трудом бонусами матушки – недостойно мужчины. А я рано почувствовал себя мужчиной, благодаря одиночеству в шумном окружении бестолковой толпы детской казармы.
Я жаждал материальной, моральной свободы и нравственной воли, пусть даже ценой ущемления собственного кондишена и комфорта.
Никому не быть обязанным, ни перед кем не отчитываться, никому не подчиняться, никого и ничего не бояться, а только Любить и быть Любимым: такой вот был мой идеал жизни на Земле уже в раннем детстве.
И поэтому я появлялся в доме матушки, только чтобы принять ванну, сменить исподнее, покушать домашней еды. А в остальное время, скитался по общагам, съемным квартирам, по друзьям, ночевал у себя на работе, на чердаке кинотеатра (я подрабатывал художником, в летнем кинотеатре парка культуры и отдыха, Писал афиши: «Сегодня художественный фильм, триллер «Трактористы» начало в 20.00). Мое утро начиналось с того, что я открывал записную книжку и начинал обзванивать друзей: кто же, кто приютит меня сегодня.
Оттого, в это время жизнь моя была переполнена общением. Правда, было в этой жизни одно неудобство. Я был сыт общением. И нуждался в одиночестве. Мне хотелось просто полежать на диване, под хорошую музыку, с бокалом вина. Я хотел писать стихи, романы. Голова моя была полна идей, замыслов, сюжетов. Я делал торопливые наброски в конспектах. На скучных лекциях, я писал свои первые рассказы, площадным, разговорным, изысканным языком провинциальных, пьяных задворок. Я стал постоянным клиентом Читального зала, за что я горячо благодарен этому периоду бездомья и пауперизма. Мне некуда было идти, и я шел в читальный зал, который стал моим домом. Меня уже знали в лицо библиотекарши. Ведь я брал произведения Лукиана, Франсуа Рабле, Петрония, Вольтера, Аксенова (пока он не свалил из СССР, и его книги не изъяли из библиотек). Здесь, в читальном зале я испытал неземной восторг от величия интеллекта Джойса (он выходил в течении года в журнале «Иностранная Литература») Хулио Картасара, Хорхе Луиса Борхеса. В магазинах таких книг не было. Книги были таким же дефицитом, как хрусталь, ковры, «Грюндики», «Жигули», «Волги», джинсы и дубленки. В читальном зале я читал, мечтал, размышлял, писал что-то свое и даже бухал. Это был мой дом с баром!!! Да, да! В буфете библиотеки, на первом этаже продавали пиво! Для тех ученых и студентов, которые приходили в библиотеку с бодуна. Мои друзья, знали, где меня искать. И иногда навещали меня в читальном зале. Мы спускались в буфет, и устраивали длительные форумы за пивом. А иногда ко мне в гости, в мою библиотеку, приходила моя покорная, похотливая, неуемная, толстушка Маринка. И тогда я, отложив книги, уводил ее в укромный закуток библиотеки, в пыльную кладовую, где валялись сломанные столы и стулья, и, согнув ее пополам, уперев в подоконник, торжественно подвергал возвышающему, светлому, языческому прекрасному соитию.
Но иногда светлое, чистое, словно горный ручей, духовное начало брало верх, над низменными, животными страстями, и я, возросший на рыцарской, и античной литературе, на классических образцах мировой культуры, Пучини, Россини, Паганини, Альбинони, Вольтер, Руссо, Барто, просто тупо и безнадежно влюблялся.
О! Любовь! Она накрывала меня покрывалом наркотического опьянения и забытия. Раскосая дочь степей, леполикая, долговласая, ладная, крепкозадая, грудастая, джинсовая Брюнгильда! Она величественно вплывала в читальный зал внезапно, непременно перед каждой сессией. Брала книги, снимала с пальцев перстни, с шеи златые цепи, кулоны, клала их перед собой и набрасывалась на дичь науки, как голодная рысь. А я, сидя за столом в нескольких метрах от нее, любовался ею и мечтал о пылкой, чувственной, взаимной Любви до гробовой доски. Я тогда написал:
«Какая тишина в читальном зале
Дыханья шепот. Вздох страниц.
Как много умных добрых лиц!
Здесь подлеца найдешь едва ли.
Чу! Перднул кто-то?!!! Снова – тишина!
Стул заскрипел. И, словно, застеснялся.
Я ждал Ее. Я здесь не занимался.
Но что-то не идет сюда Она...»
Через 10 лет мы с ней, располневшей и обрюзгшей, целлюлитной тетушкой, случайно встретимся на улице, возьмем пару «огняков» вина, выпьем за встречу, и через два часа станем близки. И она, на полном серьезе, будет корить меня и пенять, за то, что я, робкий глупыш, не подошел тогда, не схватил ее за круп, за узду, за стегно, и не попрал ее грубо в темных, пыльных хранилищах библиотеки, на стопках древних рукописей, на свитках и берестах, на развалах священных книг, на подшивках журнала «Современник» и «Русский Инвалид».
ххх
«Самая большая проблема в то время заключалась в том, что мне некуда было привести даму для удовлетворения своих низменных желаний. Конечно, были парки и сады, кусты, были подъезды, чердак моего кинотеатра для неприхотливых провинциальных дам с пониженным уровнем социальной ответственности), студенческие аудитории, подворотни, но зимой они теряли свою интимную, уютную привлекательность. То есть: было кого и чем, но не было – где! Конечно, это много лучше, когда есть кого и где, но нечем. Но все равно в этой ситуации был некий дискомфорт.
Мой друг, однокурсник, Санек Саубанов, жил со своей женой-студенткой в комнатушке, в коммунальной квартире. Иногда он с супругой, уезжал с к маме в деревню, и, тщательно спрятав столовое серебро, драгоценности, бухло и керенки, великодушно оставлял мне ключи. Единственным условием было – кормить, услаждать и лелеять его жирного кота, это ленивое, бездеятельное существо, которое он, за что-то любил без памяти, как Родину. Санек даже выделял мне деньги на покупку свежей рыбы для этого животного.
- Илья! Ни в коем случае не мороженую! Только свежую! – говорил он с тревогой. Чуял некий подвох в несвойственной мне коровьей покорности.
- Свежую, - эхом повторял я, лихорадочно прикидывая в уме, сколько бухла я смогу купить на выделенный мне транш. Толстый, угрюмый кот, лежащий на диване, встрепенулся и побледнел, словно прочитал мои мысли.
- Веди себя тихо, - сказал Санек, - чтобы соседи не вызвали милицию, как в прошлый раз.
- Я буду вести себя как Антуан Рокантен в романе Сартра «Блевотина», - успокоил я его. После такого удачного заявления, он мог спать спокойно, как кастрированный прелат, после исповеди.
- Тошнота, - тактично поправил Санек.
- Один ***, - согласился я на этот незначительный компромисс.
В этом семестре мы по зарубежной литературе проходили Сартра. Меня, реально тошнило от его мрачной, унылой, упаднической философии. «Тошноту считают лучшим его произведением. Ну и что там прекрасного и восхитительного? Ядовитый бездельник Рокантен? «Все вокруг мерзость! Все люди – тупые твари! Наше существование бессмысленно и бесполезно!» Блять! Работай! Будь полезным! Созидай, а не рефлексируй, как бесполезный, кастрированный Кот! Не порть, унылый трутень, своим нытьем, жизнь таким веселым и жизнелюбивым чувакам, как я. И вот такую ***ню я должен не только читать, но и учить, разбирать и сдавать по нему экзамены! Но Сартр это еще ***ня! Мы еще изучали Луи Аргона, невероятно огромный фолиант, в двух томах, под названием «Коммунисты», одно самых омерзительных, обязательных, навязанных университетской программой, и партией большевиков, произведение в моей переполненной идеологическим говном, соплями и блевотиной, памяти.
Наивный Санек уехал в полной уверенности, что я окружу его кота небывалой, неслыханной заботой, как мадсестра в пансионате для генеральных секретарей Коммунистической партии. Наш младший брат, бессловесный кореш, расслабленный халявщик, этот кошачий Рокантен, сразу заподозрил неладное. Он величаво подошел к своей миске, и, обнаружив ее нереально оскорбительно, вызывающе пустой, повернув голову, вопросительно посмотрел на меня. Деморализующий эффект этого красноречивого жеста потряс и покоробил меня.
- Сейчас, - туманно пообещал я, и отправился в магазин. Моя душа и тело хотели праздника. Мне надоело лизать ****у Науки и сосать *** Воздержанию. Мне хотелось разнузданного порока! Я позвонил из автомата толстушке Маринке Кронштейн с факультета романо-германской филологии, и пригласил ее на романтический ужин. У Маринки кроме толстой жопы, было еще много других, не менее прекрасных достоинств. Она косая. Плохо видит. И поэтому считает меня красавцем. Она лишена предрассудков. Все, всем, всегда – вот ее лозунг. Но самое главное - она совсем не пьет, и оттого, романтический ужин с нею обычно бывает чудо как хорош как с экономической, так и с банально чувственной точки зрения!
- Рыба у вас свежая? – просил я, на всякий случай в магазине.
- Только что с крючка, - ответил продавец, - Она еще дышит! Взгляните!
- Хорошо, – одобрил я, - Дайте тогда три бутылки 0,7 портвейна. Хотя, нет. Четыре!
- День рождения? – с доброй улыбкой, спросил он.
- Свадьба, - ответил я, и счастливо рассмеялся себе в лицо.
Некоторые коты в нашей стране живут намного комфортнее, чем люди. Вот тому яркий пример. Я ночую там, где застанет меня жизнь, Морфей, ночь, а жру все, что мне предложит Святой Малахай, покровитель всех голодных. Утро начинается с батона и бутылки кефира. Далее, как получится. Портвейн, вермут, пиво, водка или все вместе. Тогда уже не важно, чем закусывать: черной икрой, сырком «Новость» или просто занюхать рукавом. Кот же, спит на мягкой подстилке, у батареи, сука, жрет только то, что он любит: рыбу, молоко, мясо. Наверняка члены «Общества защиты бессловесных тварей», узнав, от любителей эротической литературы про котов, осудят мои взгляды, сочтут их экстремистскими и предадут меня публичной порке шпицПолинаенами. Но не сегодня. В следующей жизни.
Косая, похотливая, толстушка Маринка пришла на остановку согласно договоренности, в точно назначенный срок, в невероятно короткой юбочке, позволяющей видеть ее толстые ноги, приличный кусок жопы, лядвеи, лоно, стегно, и, прекрасные, розовые, как утренняя заря, трусики. Такие откровенные наряды толстушкам следует носить в нашем пуританском обществе весьма осторожно, не рискуя быть попранными прямо на остановке. Лицо ее озаряла таинственная улыбка, смывшегося с выручкой букмекера.
Кудрявая толстушка Маринка в течении получаса так старалась подбросить мое пьяное тело вверх в постели, что стала похожа на внушительный, пыхтящий, мячик от пинг-понга. Мы довольные, потные, уставшие, лежали рядышком на диване, набираясь сил для следующего захода. Обладать Маринкой приятно и радостно. Это праздник. Но если этот праздник будет каждый день – он превратится в унылые будни, в невыносимую пытку. Красота станет обыденностью, белый снег превратится в серую лужу, упругое тело в трясущуюся массу жира.
- Рассказать анекдот? – спрашивает она.
- Это будет очень кстати, - ответил я, весь превратившись во внимание.
- Звонок в цирк: «Аллеу! Вам все еще требуются артисты оригинального жанра?
- Да! А что вы умеете делать?
- Я – индийский йог! Я сосу ***!
- Фи! У нас в цирке все сосут ***! Даже я!
- Да, но я сосу у себя!»
Я, в угоду Маринке, схватившись за живот, рассмеялся до слез, и даже немного уссался в постель моего друга Санька, для пущей убедительности.
Обделенный вниманием, непривыкший к подобному обращению, не вкусивший ни одной, даже самой маленькой, свежей рыбки, мрачный кот, словно Сартр, все это время пытался обратить на себя внимание, ходил возле койки, жалостно, как нищий на паперти, орал, но, на полумяуке был метко подбит мною хозяйским тапком, точно в зад. Потом он начал мстительно, мерзко, угрожающе рявкать, лаять по-кошачьи, рычать, несмотря на мои замечания, угрозы и уговоры. Он плохо кончил. Я его вообще выставил прочь за шкирку на улицу, как выставляют вышибалы в баре загулявшего, задиру, забияку и дебошира. Пусть познает нужду, холод, голод, гололед, пургу. Пусть пообщается с другими котами и узнает, что в мире, кроме мягкой подстилки у батареи, хозяйской ласки, свежей рыбы, существуют помои, говно, безразличие, смерть, и бессердечная жестокость собак. Только тогда он сможет оценить свое положение и осознать: что такое есть Счастье! И не ныть, как Жан Поль Сартр!
Через два дня возвратился от матушки из деревни Санек, посвежевший после парного молока, рыбалки и чистого воздуха.
- Где он? Где мой кот? – первым делом спросил он с порога, бросившись к подстилке, чтобы обнять свое любимое существо.
- На улицу отпросился. Поебаться захотел, видимо, - как мне показалось, весьма убедительно, объяснил я отсутствие Рокантена.
Санек в панике бросился на улицу. Через час, другой, он возвратился в слезах умиления и сострадания, с котом, величаво, словно Махараджа, возлежавшим на руках. Кот за два дня уличной жизни, заметно возмужал, стал более стройным, пропали мешки под глазами, исчез целюлит с боков. Взгляд стал осмысленным и сверкающим жаждой жизни. Увидев меня, он вздрогнул, в бессильной злобе стиснул зубы, и, указывая на меня лапой, стал жалобно мяукать, обращаясь к Саньку.
- Что? – взревел в бешенстве Санек, выслушав преувеличенные жалобы и подлые сплетни кота, - Не кормил? Бил? Вон! Вон из нашего дома! Котофоб!
- Врет он! Не бил я его, а лишь ласкал, - жалко оправдывался я, - Ты кому веришь? Этой скотине безродной, или мне - венцу творения?
- Не сметь! – словно укушенный бешенным, ядовитым евреем Гитлер, затопал в гневе ногами Санек, - Не сметь в такома непозволительный тоне отзываешься о моего кота! (Санек был прирожденный татарин, и когда волновался – непроизвольно переходил на родной язык)
ххх
Иуда Талер
Он появился в моей жизни внезапно, как ветер, как землетрясение, цунами, как понос….
Будучи отчисленным за аморальное поведение из Университета, я в поте лица своего трудился инструктором-методистом по спортивной работе и художником-плакатистом, по совместительству, в парке культуры и отдыха имени Лазаря Кагановича, продолжая неустанно развивать и без того развитой социализм, до вселенской бесконечности. Кроме этого, время от времени, я еще лабал на гатаре, рвал глотку, «шизгарил» на танцплощадках, на свадьбах и выпускных вечерах.
Работа моя спортивным инструктором поразила бы своей абсурдной нелепостью и Самюэля Беккета, и Эжена Ионеско, и Славомира Мрожека и Даниила нашего Хармса. А Кафка от зависти, всенепременнейше, поперхнулся бы.
Основой моей деятельности было мифотворчество: написание красноречивых, пафосных отчетов в управление культуры облисполкома, о своей мифической, неуемной деятельности на посту руководителя спортивной жизни парка имени Лазаря Кагановича.
Оттуда, из управления культуры - этого исчадия эстетики, этики и шизоанализа, бездарные, далекие от культуры чиновники, управляли культурой региона. Иногда, от этого Управления, мне выпадала левая «халтурка». Я подрабатывал написанием сценариев новых советских праздников труда. В них я возвеличивал слесарей, токарей, фрезеровщиков, лудильщиков, мотальщиц, врачей, механизаторов, животноводов, хлеборобов, свекловодов, виноделов (особенно!) ассенизаторов.
Поскольку зарплаты у всех тружеников отчизны, были одинаково мизерные, то, Правители Великой Страны компенсировали это маленькое недоразумение тоталитарным пафосом Величия Человека Труда. На каждом заводе были многотиражные газеты, в которых описывался трудовой подвиг коллектива и многочисленных отдельных, бескорыстных энтузиастов. В каждом цеху висели доски почета, с фотографиями передовиков производства. В каждом районе, в деревнях и селах, непременно стояли стенды «Ими гордится страна» (город, район, завод, колхоз). Народ получал несметное количество почетных грамот, памятные медали, значки и с гордостью вешал цацки на лацканы дешевых пиджаков, а грамоты в рамках на стены своих лачуг. Схема работала прекрасно. Получив грамоту из рук самого директора завода или колхоза, работяга был настолько счастлив (Еще бы! Сам директор помнит о нем! Пожал ему руку!) что уходил на радостях в мини-запой, проставлялся, и за праздником, как-то забывал, что кроме грамот еще существуют деньги.
Я, простой винтик сложной идеологической машины, сладкоголосо, бессовестно лживо воспевал бесплатный Труд, пел ему дифирамбы, хотя в душе ненавидел его, как ненавидит опарыш рыбака, как рыбак ненавидит рыбнадзор, как ненавидит рогоносец жену, а горький пьяница – генсека КПСС.
Однажды злодейка-судьба надолго свела меня в одной кровати со страшненькой чаровницей-чиновницей-блудницей, сотрудницей этого самого управления культуры. Ха-ха-ха! Она, обладатель звания "Заслуженный работник культуры", не могла отличить тантры от мантры, Шлегеля от Гегеля, Пучини от Россини, Шёнберга от Гоголя. Она искренне считала, что «рубатто» - это по-итальянски – «быстро кушать». Она не читала Джойса! Блять! Ужас! Жака Дерриду она считала мужем певицы Долиды. В ней сочеталась позитивность шизофрении и негативность паранойи.
И вот такой человек, время от времени руководил мной (даже в кровати) и контролировал культурную жизнь области. Она приезжала с проверками в учреждения культуры области и наводила страх и ужас, на директоров сельских клубов, на местных чиновников, как Гитлер на евреев, как Инквизитор Игнатий Лойола на Еретика, как пьяный десантник на трансвестита.
О! Видели бы вы, с какой жестокой, садистской яростью я расправлялся с нею в постели! Я словно бы яростно **** в рот всю советскую идеологическую машину! Всю советскую культуру, с ее подлым, лживым, методом социалистического реализма. На тебе! Получай, сука! За Мандельштама! За Пастернака, сука! Ну хоть так отыгрывался на ненавистной идеологии. Я был как-бы половым диссидентом, оппозиционером.
*** пополам, ****а вдребезги! Получила? Будешь знать, как чморить и наебывать нас, простых, доверчивых, наивных тружеников Великой страны победившего социализма.
За каждый свой лживый, как индульгенция, сценарий о героическом труде советского народа, я, как Иуда Искариот, получал 50 серебряников. Правда, это случалось не так часто, как я бы хотел.
О! А уж когда однажды ко мне в койку случайно залетела, как летучая мышь, пьяная баба в погонах МВД (она была вертухаем в колонии, шмонала заблудших девчат) я заеб ее едва ли не до смерти. Она была вообще олицетворением не только тюрьмы, режима, но и ненавистной тоталитарной системы в целом. Я заставлял ее ****ься в парадном кителе. Но об этом потом. Я назову этот рассказ "Сказ о том, как я уебал Социализм, как систему".
Сочиняя отчеты о работе парка, я бессовестно придумывал пафосные названия мифических спортивных мероприятий, поднимающих дух и физическую мощь, отдыхающих строителей коммунизма, которые я, якобы, проводил, и со сказочной велиречавостью, описывал их, как Гомер троянскую войну.
Нет! Работа, какая-то, худо-бедно, спустя рукава, конечно же, велась! Летом я проводил с отдыхающими и учениками местной школы, какие нелепые эстафеты и соревнования. Играл с детишками в футбол, в карты и теннис (на деньги и на водку). Но никто из начальства моих титанических усилий в деле спортивного воспитания молодежи не наблюдал воочию. Начальству было по хую моя деятельность на посту «паркового физрука», они верили мне на слово.
Но главным делом моей жизни в парке была легендарная, мифическая «Спортплощадка». Однажды, с бодуна, я придумал, как мне решить проблему досуга, на рабочем месте: я решил создать, построить собственными ручищами, спортивную площадку. Выбрал ровное место, полянку, вдали от людских глаз, привел туда директора парка, Виктора Николаевича, человека, уставшего от суеты жизни, и, потому, равнодушного к событиям мира, и, обведя рукой зеленое пространство, провозгласил, как царевич Петр Екатерине:
- Вот здесь я создам Спортивную площадку!
- Давай, Илья! Создавай! – безразлично одобрил директор, и ушел. С тех пор, у меня появилась легитимная возможность отсутствовать в конторе, столько времени, сколько мне потребуется для удовлетворения всех своих земных нужд.
Утром я приходил в контору, и говорил громко, чтобы слышали все сотрудники, от бухгалтера и дворника, от методистов до радистов и директоров:
- Ну, что ж! Пойду строить спортивную площадку! Пора!
Все сотрудники и сотрудницы парка, с уважением смотрели на меня, как на единственного человека в этом мире, который занимается настоящим, важным, нужным социализму, делом. Я брал лопату, и, сопровождаемый сочувствующими и восторженными, исполненными уважухи, взглядами, поступью трудового человека, землекопа-могильщика, шел в пивную, благоразумно построенную в парке. Она была расположена в тенистой глубине чащи, вдали от глаз начальства. Вокруг деревянной будки, были живописно расставлены пеньки, вместо столов и стульев.
Хозяйка пивной, златокудрая, толстозадая, Богиня, покровительница страдающих похмельем, толстушка Зоя, возросшая на солоде и сале, потчевала меня фри-пивом бесплатно, всего лишь за то, что я, всякий раз, едва только солнце скрывалось за верхушками дубов и сосен, перед закрытием точки, помогал собирать и мыть кружки, ну, и за то, что, иногда, перебрав пива, предавался с ней сладким утехам, тешил ее мясостое тело прикосновением своих костей.
Каждое утро, я начинал с зарядки. А именно: я собирал в парке, на полянках, средь кустов, пустые бутылки, легкомысленно и беспорядочно разбросанные по природе пьющими строителями коммунизма, что бы, когда они снова придут культурно бухнуть и отдохнуть от труда, в парк культуры и отдыха, взор их не был бы омрачен созерцанием пустых, как их жизнь, бутылок. Когда стеклянной тары набиралось изрядно – я шел ее сдавать, чтобы, хотя бы на день, пополнить свой эфемерный бар. Я был как-бы, бутылочным волком, санитаром парка имени Лазаря Кагановича.
Я был в то время худ, бос, бородат, долговолос, джинсоват, и перманентно буховат. Вот в таком прекрасном, евангельском виде и нашел меня у тихих вод пруда, у склоненных кудрявых ив, мой внезапный спутник, ученик и поклонник - Иуда Талер. Вот как это было.
Однажды, погожим летним днем, я, по обыкновению, сидел в своем парке, на берегу небольшого, искусственного озера, питаемого чистым, холодным, родником, и, глядя на водную гладь, предавался умственным спекуляциям о скоротечности жизни. Неожиданно передо мной возникло мимолетное видение: полутораметровый, взлохмаченный мужичок, с редкой, словно возросшей в чахлой пустыне, бороденкой. Он бухнулся передо мной на колени, возведя руки ко мне, воскликнул в какой-то безумной радости:
- Господи! Иисусе! Наконец-то! Это – ты! Господи!
Он беспрестанно, истово кланялся, осенял себя крестным знамением, слезы счастья стекали по его пухлым щекам. Я не хотел омрачать нечаянную радость религиозного безумца и сказал тихо:
- Я – сын человеческий.
И ведь я не врал! Я был просто Сын Человеческий! И мне было от этого хорошо. Я иногда, порой частенько вру, а потом мучаюсь. А в этот раз был честен перед природой, собой и этим мужичком.
- Я знал! Я знал, что найду тебя, Господи!
- Только ты никому не говори, - предупредил я, опасливо оглянувшись, и, убедившись, что фарисеев и иудеев вокруг не было видно, спросил - Как твое имя?
- Валера, - не переставая улыбаться щербатым ртом, ответил низкопоклонник, - Валера Талер...
В кронах дерев щебетали беззаботные птахи. На поверхности пруда, появлялись и исчезали, словно звезды во Вселенной, круги, от рыбьих игр. Над пестрыми соцветиями порхали бабочки и шмели. Над какашками в кустах весело порхали в диковинном танце зеленые мухи. Вокруг царила гармония и мир. Я тихонько, чтобы не спугнуть Матушку Природу, почти бесшумно, отрыгнул утренним пивом.
- А где остальные? – спросил Валера, немного успокоившись и присаживаясь рядом со мною на лавочке.
- Они рядом, вокруг нас, - ответил я, уверенно полагая, что, в данной ситуации, я должен говорить так же неопределенно и туманно, как в первоисточнике. Загадками, поговорками и притчами.
- Господи! А вы можете сейчас пройти по воде? – сгорая от нетерпения, от предчувствия Чуда, спросил Валера.
- Пошто? Я не фокусник, - резко отрубил я.
- А возьмите меня в свои ученики.
Я возложил ему свою, не оскверненную неквалифицированным, лопатным трудом, руку на грязную голову со спутанными волосьями и торжественно произнес:
- Все! Ты ученик!
Валера счастливо забил в ладоши, как преданный зритель Мариинского театра.
- А как меня теперь зовут? – нахмурился вдруг он, почуяв некую драматургическую недосказаннусть.
- Иуда, - не задумываясь, поименовал его я.
Так появился в моей жизни Иуда Талер. Он приходил в парк каждый день и тихо читал молитвы, сидя рядом со мной. Я угощал его пивом, и мы мирно беседовали. Иногда он помогал мне сдавать бутылки, доставлять тару в приемный пункт, подметать пространство вокруг площадки для настольного тенниса, или убираться в моей художественной мастерской.
Он считал меня Мессией, и я ничего не возражал против этого. Да вряд ли хотя бы один Мессия возражал бы против этого. Некоторым приходилось убеждать в этом свою паству. Мне эта роль досталась без труда.
Однажды, в свой выходной (а в те времена у меня все дни были – выходные, потому что жил я в радости и беззаботье) я шел по городу с Прекрасной дамой, относительно которой, безрезультатно, но методично, долгих две недели, вынашивал грязные плотские планы. Но дальше целомудренного, комсомольского рукопожатия дело никак не шло. Хотя я много раз пытался впиться в ее амарантовые уста поцелуем своих потрескавшихся губищ, но всякий раз попадал в ланиту. Она была проворна словно ласка. Уворачивалась от моих чмоканий, как опытный боксер. Да и длань моя не единожды была резко отвергаема, когда я пытался прикоснуться к персям или к лону ее.
И вот так целомудренно и бесполо мы и общались с ней, покуда не….
И вдруг из безликой, праздной толпы, появился он: Иуда Талер. Завидев меня, Иуда, не обращая внимания на толпу, в невероятной радости, в бурных слезах, бухнулся передо мной на колени и стал отбивать поклоны и осенять себя крестными знамениями. Прохожие останавливались и с недоумением, оцепенением, невероятным изумлением, смотрели на эту необычную мистерию. При социализме, впрочем, как и при феодализме и капитализме, далеко не каждый день на улице один человек молился на другого. Вокруг нас образовалась небольшая толпа. Некоторые – крестились. Кто-то заплакал в голос. Какая-то баба фальшиво запела «Боже, царя храни», но тут же, смолкла….
- Господи! Отче Наш! Иже… Спаситель! Какое счастье! Ты снова здесь! Ты снова с нами! – повторял Иуда Талер, не переставая кланяться. И сказал я ему, преклонив перед ним колени свои:
- Поднимись, сын мой! Восстань! Ты же брат мой возлюбленный!
- Да! Я Брат! Брат! Возлюбленный! – повторял Иуда в исступлении, целуя мои джинсы. Я боялся, что он сейчас что-то вытворит нехарактерное для строителя коммунизма, и сказал ему мягко, но требовательно:
- Ступай в церковь, Иуда. Я – там! Я жду тебя в церкви! Я всех вас жду в церкви! – обратился я к толпе.
Иуда ушел, оглядываясь, и крестясь. Моя красавица, потрясенная сценой внезапного почитания моего, некоторое время шла рядом молча. Наконец, через час, она прокашлялась и спросила:
- Извини меня, конечно, Илья, но что это было?
- Не обращай внимания, - сказал я с нескрываемым, преувеличенным безразличием.
- Может быть ты - не Илья?
- Никто не знает: кто мы, на самом деле! Мы все не те, за которых выдаем себя, - туманно и дождливо, по привычке, ответил Я.
Этой ночью, она, наконец-то, стала моею. На лестничной площадке ее дома. Два раза. Неистово. Я успокаивал себя тем, что я никого не обманул и не назвал себя чужим именем. А Валеру вскоре забрали в специальное учреждение, в которое обыкновенно при развитом социализме забирают подобных юродивых, дабы не портили они образ человека труда. А спортивную площадку я так и не построил. Нет! Работа, конечно же, велась. За все время, я успел вырыть только две небольшие ямки, куда планировал поставить штанги для футбольных ворот. Да как-то за делами забыл. А про площадку спортивную никто из руководства мне не пенял. Да и потом, никто, никогда, собственно, и не вспомнил про мои грандиозные, революционные планы по преобразованию парка в центр спортивной жизни Планеты.
ххх
На Савеловском вокзале слышу трогательное объявление по радио: «Уважаемые пассажиры! В связи с усилением работы контролеров-ревизоров, просьба покупать билеты до конечного пункта назначения!». Это следует понимать как: «Зайцы! Сегодня будьте осторожны! Не попадитесь! Государство помнит о вас!»
Мы привыкли к этим абсурдным российским играм. Время от времени по телевизору мы видим, как накрыли очередной притон. Веселые проститутки не особо тревожатся по этому поводу: шутят, улыбаются. Они знают, что через час их выкупит «мамка», и все будет по-прежнему. Довольны все (кроме проституток, потерявших клиентов): милиция отработала зарплату, народ видит, что государство не дремлет, заботится о его нравственном здоровье, «кара» настигла служителей порока.
А ведь мы, дураками себя не считаем, и понимаем, что живем во лжи. Мы обманываем государство, а государство, в свою очередь, обманывает нас. Нам всегда казалось (и не без основания), что нам не доплачивают, нас «дурят», что давало и дает нам моральное право и самим подворовывать, кто как может. Кто-то проехал бесплатно, кто-то втулку спер из цеха, а кто-то пару миллиардов умыкнул незаметно в швейцарский банк. Страна изменилась, а мы, увы – нет. И мы, по привычке ездим «зайцами» не потому что денег нет, а из непостижимой радости «урвать» хоть шерсти клок у могучей России.
****
С тех пор, как внезапно нагрянувший дефолт превратил в прах все ее сбережения, нажитые непосильным ростовщичеством, Алена Ивановна питалась исключительно чаем. Она варила из него суп, борщ, макароны, пекла оладушки, курила и читала.
***
Номер мне достался чудненький. Я изучил его внимательно на предмет видеокамер. Ничего не нашел. Хорошо подготовились! Бармен сказал, что девочки у них стоят 200 долларов за час. Грабеж! Но венесуэльские девчата чудо как хороши! Мисс мира среди них встречались не раз! Отчего так? Я спустился в бар. Возле стойки сидели три девчушки: две маленькие, килограмм на сорок, и одна крупная, килограмм на семьдесят. Бармен заговорщицки подмигнул мне. Через десять минут, прихватив с собой бутылку рома и одну маленькую смуглянку, я, согласно протоколу, отправился к себе в номер. Почивать. Девушку звали Паола. У нее были крепкие, мускулистые ноги и твердая грудь второго размера. Она была подвижна, словно ласка, усердна, ответственна и старательна. Я бы сказал, она была Петраркой своего дела.
ххх
С рождением человеку даруются жизнь, таланты и свобода воли, то есть свобода выбора пути добра или зла. Однако реализовать эту свободу нелегко, ибо человек устроен совсем не так, как это внушает нам примитивный материализм. Не материальное первично, а духовное. Мысль рождается не вещественным мозгом, а поступает к нам в готовом виде из духовного мира добра и зла. Мозг же служит только для управления всеми функциями
тленного тела…
ххх
Вообще, Евангелие поражает меня иногда, своей доктриной бесшабашности, гедонизма и беззаботности: «Посему говорю вам: не заботьтесь для души вашей, что вам есть и что пить, ни для тела вашего, во что одеться. Душа не больше ли пищи, и тело одежды? Взгляните на птиц небесных: они ни сеют, ни жнут, ни собирают в житницы; и Отец ваш Небесный питает их. Вы не гораздо ли лучше их».
Если предположить, что в мире все предопределено и целесообразно, то какой целесообразностью можно объяснить, тот факт, что мой новый сын Федор, умер в утробе матери своей, так и не увидев меня, не подарив мне Великую радость общения с ним. Какой целесообразностью объяснить гибель от страшной болезни гениальных людей: Дмитрия Хворостовского, Михаила Задорнова, Джорджа Харрисона… А смерть тысяч взрослых и детей в Сирии, Ираке, на Украине от рук обезумевших подонков? Пошто погиб на войне мой деда Андрей в возрасти 30 лет, так и не увидев своих внуков? Пошто живут сволочи и мрази, словно шагнувшие в нашу действительность из другого Измерения?
- Дневник это альбом фотографий твоих мыслей. Пожелтевших даггеротипов. Опавших листья мыслей моих.
ххх
- На Тверской улице на одном из домов висит мемориальная табличка «В этом доме жил писатель Н.Н. Ляшко». Заметив, что я внимательно изучаю надпись, мой друг, французский музыкант Оливье спрашивает.
- Илья! Это известный человек?
- Ты что!!! Ляшко не знаешь? – возмущенно оторопел я. – Ты не читал его роман «Доменная печь»? Темнота!
Мой друг Оливье провалился от стыда сквозь асфальт.
- Успокойся, Ольвье. Это такое же говно, как ваш Луи Арагон.
- А кто это - Арагон?
- Писатель французский. Роман «Коммунисты» не читал?
- Я не читаю…. Я – музыкант…
- Правильно делаешь. А нас заставляли в Университете читать эту ***ню….
О! Боги! Сколько таких, пролетарских писателей-большевиков, приспособленцев, рабов коммунистического режима, жополизов и проституток, представителей уродливого течения, искусственного, серого, безжизненного, плакатного и блевотного соцреализма, инженеров душ, взрастила и выкормила Родина пролетарской революции! Но время рассудит! Никто более не будет читать эту ***ню, которую нам навязывали Коммунисты….
- Ты че не спишь? – хриплый голос матери, возникший из смрадного сумрака, заставил вздрогнуть Вальдемара. – Сколько времени? А? Воды принеси! Ты слышишь?
Вальдемар тяжело вздохнул, спрятал в сумку тетрадь, открыл кран, подождал, пока стечет ржавая вода, наполнив кружку, понес матери….
8.
«Двум харакири не бывать, а одного – не миновать»
(поговорка японских смураев)
Зазвонили за окном колокола церкви Покрова Святой Богородицы. Вальдемар потянулся, негромко пукнул. Матери не было. Уехала к своему хахалю Петуху. Ура-а-а-а-а! Теперь дня три Вальдемар будет дома один. Вальдемар любил оставаться дома один. Он играл во взрослого. Не спеша, встал, подошел к трюмо. Посмотрелся в зеркало и нашел себя приглядным. Правда, усы и борода, если можно применить эти термины к позорному юношескому пушку, выбритые две недели назад, так и не думали прорастать снова. Однажды он покрасил тушью кусок ваты и приклеил к себе на подбородок. С бородой он был невероятно красив. Хеменгуэй, ёпть. Когда же, когда же, ну, когда же эта блятская борода начнет расти? Вон, Серега Зюзин, ушлепок ***в, на год его моложе, а уже бреется по-настоящему. И говорит уже хриплым басом, как его батя. А у Вальдемара, как он не старался, из глотки доносился козлиный тенор, а иногда и простуженное сопрано. Блять!
Вальдемар отважно умылся по пояс, сунулся в холодильник. Так и есть! Матушка выпила его баночку пива. Но и он сам хорош! Зная нрав матушки, оставлять пиво в холодильнике безумная, благотворительная акция! Вальдемар позавтракал, выпив воды из чайника, почесал в паху и, достав из сумки тетрадь в твердом переплете, лег на ветхий диван и стал читать. …..
ххх
«Когда я был мальцом несмышленым, и робко просил матушку купить игрушечную машину, она, сетовала на нашу бедность, на отца, который скрывается от алиментов. В моем воображении я представлял себе отца, скрывающегося в лесу от алиментов. Он мне казался усатым героем, в рубашке-вышиванке, похожим на моего любимого, отважного бунтаря, смутьяна, Олексу Довбуша. (Я много раз смотрел одноименный фильм про национального героя Буковины, в заводском клубе, где работала некоторое время моя матушка).
Я видел отца не часто. Они с матушкой расстались, когда мне было три годика. Когда я уже учился в третьем классе, постигая науки в закрытом, режимном интернате, прибежали откуда-то тревожной толпою пацаны и изволили доложить мне громким хором:
- Илюшка! Илюшка! К тебе папа пришел!
Для большинства детей явление родственников в нашей суровой обыденности было таким же ярким событием, как для верующих христиан – Явление Христа. А тут – папка, которого я вообще не помнил. Взволнованный, встревоженный, трясущийся от напряжения и предчувствия коренных перемен в моей судьбе, я прибежал к главному входу. Может быть, папка заберет меня отсюда, и мы уедем в другую, волшебную, изобильную страну, Буковину, с реками из сгущенного молока, с ватрушечными берегами и плавающими, шустрыми шоколадками? Он купит мне велосипед, и мы будем гонять вдвоем с радостными, яростными воплями по лесным тропинкам Карпатских гор, поросших лесом!
В фойе меня встретил чернявый мужчина, в сером, долгополом пальто. На меня он не был похож. Высокий, смуглый, щеки впалые. Я был низок, белобрыс, щеки выпуклые. Он был похож на какого-то, отрицательного героя из кинофильма, на шпиона, разбойника. Я заробел, и растерянно остановился в двух шагах. А может быть, это не ко мне пришел этот, непохожий на меня, отец? Может быть, пацаны все перепутали?
- Илюша! – сказал чернявый мужчина и протянул ко мне руки. Я, повинуясь гипнозу своего имени, сделал шаг в его сторону. Он обнял меня, прижал к себе, и взлохматил мою, коротко стриженую, под «чубчик» черепушку.
- Ну, как ты тут? Хорошо тебя кормят? Как учишься? С кем дружишь? Есть у тебя товарищ? Кем хочешь стать?
От таких, банальных вопросов я смертельно заскучал. Мне не о чем было говорить с папкой. И ему тоже, в принципе. Наша встреча была коротка. Ответив, на все его вопросы я замолчал, уставившись в окно, где наши пацаны играл в вышибалы, и прыгали через козла, которым был назначен долговязый и покорный Вовка Седых, по кличке «Гитлер».
- Вот держи, сынок! Это тебе подарок! – сказал отец, неловко сунув мне в руки мягкий газетный сверток. «Сынок! Сынок!» - я чуть не разревелся, растроганный столь необычным, непривычным, и каким-то необыкновенным, теплым, родным названием меня. Я сказал тихое, скупое «Спасибо!», и, не поворачиваясь, чтобы позорно не разреветься, и не кинуться на шею этому незнакомому человеку, медленно пошел в казарму, где ревела бушующая, словно вулкан, неугомонная, неуправляемая толпа таких же обделенных родительской лаской сверстников.
Сгорая от нетерпения, я сорвал газету с неведомого подарка. Под газетой оказалась хлопчатобумажная спортивная форма: штаны-треники и майка. Я, обрадованный, поспешил примерить обновку. Форма оказались мне мала: тесные, как колготки, штаны по колено, а в майку вообще башка не пролазила. Отец не предполагал, что я уже такой большой, и что спортивную форму нам в интернате выдают каждый год, согласно размеру. Это был мой день рождения.
ххх
«Я уже давно страстно хотел вырваться из серого, унылого, мрачного, коммунистического Советского Рая. И остаться навек в загнивающем, капиталистическом Аду. Мои патроны, кураторы, учителя из КГБ, казалось, чувствовали это.
- Илья Александрович! – сказал мне душевно однажды Олег Александрович, мой главный куратор, - Если вы собираетесь нас «кинуть», и, перебравшись на Запад, в Швейцарию, во Францию, вдруг откажитесь сотрудничать с нами, а такие случаи бывали, не надейтесь! Мы вас достанем из под земли. И все ваши отчеты о работе с нами, попадут в руки спец-служб, ваших новых хозяев! И подписка о сотрудничестве и неразглашении Государственной тайны - тоже. Вас посадят. Вас будут истязать. А потом вас не станет.
- Зря вы так, Олег Александрович, - талантливо играя смущение, говорил я, - Я, действительно хочу принести пользу своей стране, - отвечал я с искренней досадой, которой я научился на уроках актерского мастерства. Так в советских фильмах говорят положительные герои, расставаясь со своими любимыми, перед отправкой на фронт, на строительство Днепрогэса, или на целину. Я думаю, что Станиславский в восторге воскликнул бы: «Браво! Верю!» Но Олег Александрович покачал головой и грустно усмехнулся чему-то своему.
ххх
Стукачи (англ. informer), сексоты (секретные сотрудники), доносчики, информаторы, свидетели, неравнодушные к нарушениям порядка граждане.
Термин "стукач" возник в русском языке как обозначение информаторов органов безопасности, и правоохранительных органов, с целью задержать и обезвредить предателей, шпионов, врагов государства, правонарушителей либо предотвратить готовящееся преступление. На Руси, стукачество, как социальное явление, порождено тоталитарным контролем государства за личной жизнью граждан и опирается на СТРАХ, принуждая граждан, доносить друг на друга.
ххх
«С отцом, после его визита ко мне в Интернат, мы не виделись лет десять. Будучи уже взрослым, половозрелым, познавшим оргазм, онанизм, похмелье, тюрьму, женскую ласку и предательство, выпускником мореходного училища, я решил встретиться с ним, познакомиться по-настоящему. Хотя, если быть до конца откровенным, (а почему бы и нет?) то я хотел, кроме знакомства, снискать немного денег на жизнь. Дело в том, что я так бурно отметил окончание Мореходного Училища, что потратил все подъемные, полученные в финчасти училища. Сумма была изрядная. Она давалась каждому выпускнику, на дорогу, и на первое время на далеком месте новой жизни. Мы, с друзьями, и с портовыми ****ями, бражничали две недели, перед отъездом к местам службы, прощаясь, как перед вечной разлукой, спустили все до копейки.
Я получил направление в порт города Вентспилс, Латвийской ССР. Но как туда добраться без денег? Что жрать до первой получки? И тут я и вспомнил об отце! Мы ведь часто вспоминаем о Боге, о Создателе, когда нам трудно. Мы идем в церковь, молимся, обращаемся к нему с мольбой о помощи, когда попадаем впросак, в беду, в тюрьму…. А Отец, по своей онтологической сути, это и есть твой Бог, Создатель! Он же создал меня…
Я приехал в город своего детства, и, словно разведчик, через адресное бюро разыскал его адрес. Ха-ха! От меня не так-то легко скрыться! Но с какой стати он должен давать мне деньги? – разумно рассуждал я. И тогда мне в голову пришла замечательная идея.
В голове, как в калейдоскопе, беспорядочными, яркими картинками, кПолинаился план-ценарий будущего спектакля. Мой взгляд, словно убегающий от погони тать, шнырял по улицам, лицам, домам, машинам, выискивая что-то необходимое и важное для воплощения тайного, лукавого, бесчестного замысла.
Я вдруг встрепенулся. Я увидел то, что искал. Девушка стояла
на троллейбусной остановке и изучала объявление на столбе.
Высокая, длинноногая, в коротенькой юбчонке. Вьющиеся черные
волосы зачесаны назад. Я бы дал ей поощрительного Оскара за лучшие ноги. Вздохнув глубоко, как ныряльщик - собиратель жемчуга перед
погружением, и, прокашлявшись, я обратился к ней с простым
человеческим приветствием:
- Мне нужна ваша помощь, - сказал я, без обиняков, глядя прямо и
честно брюнетке в глаза. "Прыщик на щеке! - отметил я.,- Признак воздержания! Обстоятельства - в мою пользу!"
- Я не подаю, - осадила меня презрительно девушка, не отрываясь
от изучения объявления на столбе: "Нашедшего на остановке
"Андреевская церковь" депутатский значок, прошу вернуть за
вознаграждение. Звонить по телефону 55-45-67".
- Да не в деньгах счастье. От вас всего-то требуется…
- Даже требуется?
- Ну, мэм, мы же христиане...
- Я - атеистка!
- Сомнительный повод для гордости.
- Ну ладно... - сказала она, тяжело вздохнув для приличия, - что там
у вас стряслось..?
- Доброта вам к лицу... .
- Короче. У меня занятия через полчаса.
- Короче? Короче – так. Я иду на долгожданную встречу к своему родному отцу. Впервые за много лет. Надо просто молча посидеть за столом, покушать, выпить...
- Какой-то криминал... Ты хочешь подсыпать ему что-то и похитить золото???
- Как тебя зовут?
- Полина.
- Полина. Ты получишь пятьдесят рублей за исполнение этой роли. Это ставка заслуженной артистки РСФСР.
- Я должна знать, зачем нужен этот спектакль! - твердо повторила
Полина. Я вздохнул. Что с ней поделаешь. Любопытна, как все женщина.
- Ладно... - сказал он. - Мы с тобой идем к моему отцу. К
родному. Которого, я не видел лет двенадцать. Короче, мне нужны деньги и я
сказал ему по телефону, что женюсь! Вот и все! Он обещал мне их дать, но я должен буду прийти с невестой! Смотрины, в общем. Сегодня вечером!
Полина задумалась.
- Послушай... Но ведь он потом все равно узнает.
- Не узнает, - уверенно возразил Я. - Я уезжаю в Латвию по распределению, и наша следующая встреча просто исключена.
- Но я-то остаюсь здесь... Вдруг он меня встретит на улице.
- Не думаю, что он тебя запомнит. Он уже не молод. Потом мы крепко выпьем за встречу! А я через некоторое время ему напишу, что все расстроилось. Что ты оказалась мерзкой дрянью...
- Ого!
- Это я к примеру... Не сошлись характерами. Тебе-то какая
разница?
- Все гораздо серьезнее, чем я предполагала, - Полина
замялась, - Я будущий юрист.
- Да брось, Полина! Ты драматизируешь! - подбодрил ее Я, чувствуя, что девушка для главной роли уже готова. Подошел троллейбус. Полина торопливо взглянула на часы.
- Опоздала из-за тебя! Ладно! Встретимся в половине седьмого
возле церкви! - она ловко вскочила в троллейбус.
Я со спины еще раз успел оценить ее достоинства и усмехнулся
шальной мыслишке.
Блеф является моим главным тактическим приёмом, и кем-то может в то же время классифицироваться как некий вид лжи. В карточных играх блеф является частью игры и является приемлемым; блеф преступника, требующего денег с кассира, держа в кармане оттопыренный палец (выдаваемый преступником за пистолет), является ложью; блеф полицейского, упершего в спину преступнику палец вместо пистолета, является ложью во благо. Так вот, в данном случае, я блефовал во благо. Пусть даже только себе.
Помните «На дне» Горького? Главный герой пьесы Лука считал, что «сладкая ложь» может облегчить жизнь каждому человеку. Так вот, отцу станет легче, оттого, что я «женюсь». Он не принимал участия в моей жизни, но я, закончил мореходку, и гипотетически, могу стать порядочным, семейным, гражданином нашей страны, а не рас****яем каким-то.
В половине седьмого Я, в строгом костюме, с цветами в руках,
как взаправдешний жених, стоял возле церкви, всматриваясь в
прихожанок, ловя редкие греховные взгляды, и окатывая прихожанок своим пытливым взором. Полина издали увидела меня и приветливо
помахала ручкой, как старому знакомому.
- Пошли? - коротко спросила она.
Мы подошли к темному старому дому, высокому гранитному исполину,
памятнику эпохи культа личности, и Я вдруг обнаружил, что
пришел слишком рано.
Булькнул нежным переливом колокольчик. Раздались шаги, и дверь
открылась. Открыл ее отец. Был он сед, но не лыс, имел острое пузико, выпиравшее из под пиджака, несмотря на худобу лица. Одет он был в серый, двубортный костюм, эпохи сталинизма, с орденскими ленточками на груди, который сидел на нем, топорщась во все стороны, и, кажется, до сих пор источал дух репрессий.
- Здравствуй, сынок! - он раскрыл объятия. Я смущенно приник к нему.
В таком положении мы, вполне, могли бы служить натурщиками для известной картины Рембранта Ван Рейна. Постояв в этой нелепой позе с минуту, мы оторвались друг от друга, и Я поспешно представил отцу невесту.
- Это - Полина! Моя невеста!
- Полина? - зачарованно повторил отец, словно примеривая новое
имя. - Ну, здравствуй, дочка, и ты! - он оглянулся и позвал: -
Таня!
На зов из комнаты моментально выскочила, бывшая, очевидно,
наготове, болезненного вида женщина с заострившимися чертами
лица, утомленными глазами. Улыбка ее была вымученная. Судя по
ней, этот визит не был самым радостным событием в ее жизни.
- Здравствуйте, - закивала она маленькой прибранной головкой. -
Пришли наконец-то! А мы уж ждем... Ну что ты, отец, встал, как
памятник, приглашай гостей-то! У меня все готово!
Суетливо расселись за стол. Я без успеха внимательно
пытался найти черты сходства со своим отцом.
- Вот так, значить, и живем... - сказал отец, ревниво следя за
взглядом новоявленной невестки, пока жена накладывала на тарелки
угощения.
- Ну что же, отец, хлопочи! Наливай гостям...- натянуто улыбалась жена
Отец засуетился. Хлопнула пробка шампанского. Отец ловко разлил
всем по бокалам и встал, торжественный и строгий.
- Сынок! - он заметно волновался, бокал в руке дрожал.
Наверняка заранее продумал приветственную речугу, но забыл,
поэтому пауза после обращения несколько затянулась. "Мы собрались
здесь..." - мысленно подсказал Я.
- Давайте поднимем эти бокалы... за счастье. За наше общее
счастье... Я... Я ждал тебя, сынок...
Отец заморгал часто, голос его дрогнул на непривычном слове
"сынок".
- Ну, давай, отец... - пришла ему на выручку жена, - давай за
счастье!
Я выпил, поставил бокал и почувствовал на себе взгляд Полины.
Он излучал насмешку и иронию. Впрочем, какое мне дело до ее иронии!
- Килька вот, попробуй, Илья! - подсказывал чересчур заботливый отец.
Все сидели слегка смущенные. Говорить было не о чем. Куда поедешь? Как будете жить? Давно ли дружите? Отец уже открыл коньяк и стал разливать его по маленьким рюмочкам, не обращая внимания на молнии, летящие в него из глаз жены. Он вроде бы озоровал.
- Болеть завтра будешь! - строго предупредила жена, так и не
добившись толку от своих молний.
- А черт с ним! - беззаботно отмахнулся отец. - Не каждый день
сын с невестой приезжает. Давайте - за внука моего! Давай на следующий год чтоб. Пусть Полина у нас поживет! Тут глянь какое
раздолье! - отец повел рукой, как князь, показывающий свои
необъятные, однокомнатные владения. - Верно я говорю, Полина?
- Извини, отец, но нам надо идти... – сказал робко я, через час
- Как? - словно очнулся отец. - Почему так рано? И не
поговорили...
- Я же говорил, у нас самолет в десять.
- А вы оставайтесь у меня? А? Я? Мы вам постелим на диване.
Я в раздумье потеребил подбородок. А почему бы и нет?
- Ну, ладно, - отец, увидев, к какому смятению привело его дерзкое
предложение, отказался так же неожиданно, как и завелся. - Пойдем
тогда покурим на прощание, сынок...
- Ты же бросил! - строго заметила жена, метнув молнию средней
мощности.
- Одну! С сыном... - мимоходом оправдался отец.
Мы вышли на кухню. Шумно капала вода из крана. Окно на улицу
было распахнуто. Изредка шуршали шинами легковушки. Мы стояли у окна и молча курили. Отец затягивался с наслаждением,
которому можно было позавидовать.
- Никак не брошу эту заразу, - пожаловался он. - Ей-то, - он
кивнул в сторону комнаты, - говорю, что бросил, а сам
потихонечку, словно пацан, ей богу... в сортире... И смех и
грех...
Я вдруг вспомнил, смутную картинку из глубокого детства. Отец лежит на диване и курит. Потом дает мне дымящийся бычок и приказывает отнести в уборную. Я несу бычок осторожно, словно мину. А в туалете пытаюсь затянуться, как отец. Страшный кашель разрывает мои легкие, слезы брызжат из глаз, я задыхаюсь и еле-еле прихожу в себя. Нет! Говорит мне мое детское сознание: Это не твое! С тех пор я курю исключительно только во время пьянки, сразу после первого стакана, когда коварный и беспощадный Сатана стремительно и полностью завладевает моим сознанием и плотью.
Отец, зажав сигарету в зубах, полез во внутренний карман пиджака,
достал пачку денег, перетянутых голубой ленточкой, словно набор
парфюмерии в подарочном магазине... С опаской глядя на дверь, он
протянул деньги мне.
- На! Спрячь! Тут – триста рублей! - он снова крепко, с наслаждением
затянулся. – на машину откладывал. Да ладно теперь….Мебель купишь на эти деньги...
Через полчаса, приняв на грудь, на посошок, я с Полиной уже гуляю по оживленному проспекту. Молча гуляем, как поругавшиеся супруги. Полина зябко ежилась.
- Тебе самому не противно? - прервала молчание Полина.
- Что? - не понял Я.
- В смысле, совесть - ничего? В порядке?
Я внимательно посмотрел на "невесту". Хватила что ли лишнего?
- А почему меня, собственно, должна беспокоить совесть?
- Хотя бы потому, что ты сегодня обманул не просто ближнего, но Отца своего...
Я закурил. Мне было неловко, словно меня застукали возле женской раздевалки, за онанизмом.
- Я тебе вот что скажу, Полина, хотя это не твое дело. Отец мой прожил счастливую и спокойную жизнь! Спокойную и сытую! И то, что я взял немного денег, это не грех. Вот твои пятьдесят рублей… Я провел свое детство в детском доме! В казенных штанах, с жизнерадостной песней в строю! Кусок пирожного на праздник... И плакал часто по ночам, чтобы никто не видел. Все детство плакал... Плаксив был... Вот так-то, Полина.
Я разволновался, занервничал, вдруг вспомнил огромные общие
спальные помещения, похожие на казармы. Запах казенного борща.
Парикмахер по субботам. Прокуренный сортир.
- Выходит, ты просто мстишь? - задумчиво сказала Полина.
- Боже упаси. Делать мне больше нечего! Мне просто позарез нужны
деньги. На дорогу…. Я бесславно прокутил подъемные… Нечаянно.
Мы незаметно дошли до моей гостиницы.
- Слушай, Полина...- встрепенулся я, - Кажется, что мы с тобой больше не увидимся... Давай, что ли, на прощание посидим в баре... Тут в гостинице неплохой бар... А то как-то не по-людски….
- Боюсь, что мне будет слишком грустно с тобой...
- Да я тебя развеселю...
- Ну, хорошо... только не долго.
Через пару часов, два юных создания, покачиваясь, вышли из бара.
- Слушай... Я такая пьяная... Зачем ты меня напоил? – сказала она уже в номере.
- Да полноте тебе... Трезвее тебя там никого не было...
- Я хочу в туалет...
- Я пить больше не буду! - запротестовала Полина, выйдя из ванной через полчаса, обмотанная полотенцем, увидев на столе бутылку и бокалы. - А то домой не дойду!
Проснулся я оттого, что где-то рядом, на ветке за окном, тревожно
и хрипло орала ворона. Она орала противно, будто плакала.
Подозрительная тишина была в номере. Не слышно ни шорохов, ни
дыхания рядом. Лишь только монотонно журчит вода в сливном бачке
из-за приоткрытой двери клозета. Ощущение пустоты давило
мучительным предчувствием. Хотелось продлить хотя бы на некоторое
мгновение сладостное забытье, мгновения радости соприкосновения
со счастьем, прежде чем удариться о глухую стену действительности,
бесстрастной и несправедливой, которую Я уже почувствовал в
пустоте своего пробуждения, в горестном крике несчастной одинокой
птицы...
На всякий случай я пощупал карман щегольского пиджака, валявшегося на кафельном полу ванной комнаты. Денег, разумеется, не было. Я поднял с пола отброшенную за ненадобностью записную книжку, рассеянно полистал ее. На последней странице, в конце столбика из женских имен, после лаконичной и небрежной записи: "Таня-44", было старательно выведено женским, аккуратным почерком: "Полина-45". Цифра "45" была жирно обведена несколько раз, отчего казалась еще более
многозначительной. Я икнул, рыганул, перднул, и восхищенно покПолинаил головой.
ххх
Мне выпало великое счастье жить и учиться в городе Одесса. Напротив Исторического музея стоит копия скульптуры Лаокоона. Я видел его почти каждый день. У этого многострадального, античного мужика, постоянно кто-то откалывал писюлек. Судьба ему выпала не сладкая. Мало того, что он находился в перманентной борьбе со змеями, так ему еще и писюлек откалывали. Наутро, вокруг Лаокоона и сыновей ставили деревянный заборчик, и скульптор лепил Лаокоону новый писюлек. И так, каждый день. Скульптор уже стал просто непревзойденным мастером писюльков. Ни один из мастеров Античности или Эпохи Возрождения, или эпохи Развитого Социалистического реализма не лепил столько писюльков. В день по писюльку. А то и по два! Он был скульптро-писюлькист. Но тот, кто откалывал писюльки у Лаокоона, был неуловим. Куда ему столько писюльков? Зачем? Я представлял себе гараж, полный писюльков Лаокоона. И приходит туда этот вор писюльков, сядет и любуется этой горой. И что интересно, у сыновей Лаокоона тоже были писюльки, но вор их не откалывал. Чем-то обидел его именно Лаокоон. Я говорю скульптору (Его звали Абрам) «Да ты, сделай съемный писюлек! На болту! Утром привинтил, а вечером отвинтил! «Нет! – сказал Абрам, - мне за писюльки платят!» И я тогда подумал: раз писюльки откалывают, значит это кому-то нужно????
13.
«Задача мудрого сексота – не допустить переворота!»
(заповедь советских сексотов)
Вальдемар проснулся с тяжелой головой, в прокуренной комнате матери, в грязных, рабочих джинсах, перепачканных известкой, засохшим цементом и краской. Мышцы, кости, сухожилия, мозги, все болело. Во рту было сухо и зловонно, как в заброшенной деревенской уборной.
- Эк, меня угораздило вчера….- прохрипел он вслух, с трудом разлепляя свои слипшиеся, тяжелые, юношеские очи.
Вчера Вальдемар разгружал кирпичи с Серегой Барыгой на стройке, возле овощной базы. Предприимчивый Барыга нашел эту чудовищную халтурку. На двоих получилось почти по две с половиной штуки. Барыге с его предприимчивостью надлежало непременно в ближайшем будущем стать новым олигархом, на зависть Абрамовичам и Усмановым. Правда, уебались оба грузчика, в усмерть. Кирпичей был полный КАМАЗ. А потом еще его укладывали в большие квадратные кладки. Ну, а потом решили слегка расслабиться, отметить слегка трудовой подвиг и большой куш. Да слегка не получилось. Пропили весь куш до копейки.
Вальдемар умылся. Унитаз журчал мощным, словно горная река, мутным потоком. Он так журчал уже полгода. Чинить его было некому, как, впрочем, и незачем. Матери дома не было. Уже неделю жила у своего возлюбленного Петуха. Вальдемар полез в холодильник, открыл суетливо банку пива, выпил ее с наслаждением равным оргазму. Посидел полчаса, тяжело дыша, с укоризной глядя в пол. Затем достал не спеша с антресолей тетрадь в красной дерматиновой обложке, лег в кровать, накрыл озябшие ноги одеялом, и стал читать:
ххх
Студенчество – одно из самых замечательных периодов в моей жизни, который не омрачили даже идеологические сопли ненавистного мной тоталитаризма. И не только потому, что я был молод, беспричинно весел, лишь только оттого, что впереди меня ждали Любовь, Путешествия и Приключения, я был прекрасен, как Парис, своею наивной свежестью, как всякое юное существо, не прикладывая к этому никаких усилий. Я не заботился о своей прическе, отдав волосы на прихоть природы. Я ходил в одних и тех же, единственных джинсах, в майке и куртке Wrangler, многие лета, пока они не начинали просвечиваться наподобие органзы, муара и рыболовной сети.
Сейчас я вижу, как тщательно продумывают свой прикид, прическу, макияж и майк ап, парни моего, студенческого возраста и мне бррр…. тошно, как Сартру.
А сладкое время студенческих отрядов! Жаль, что мой сын никогда не познает чарующую, целомудренную романтику этого явления. Ленив он и неохоч до учебы! Я даже был в студенческом отряде, правда, всего лишь раз. Но он запечетлился в памяти моей, на века, словно наскальный рисунок эпохи палеолита.
Всякий физический труд с детства внушал мне панический страх (Последствия младенческой психологический травмы, когда в детстве матушка уронила на меня свою трудовую книжку). Но физический труд преследовал меня всю жизни, как преследуют бушмена перхоть, грибок ногтя, герпес, кариес.
В мореходном училище нас посылали на уборку винограда, в армии я пахал в нарядах на кухне, драил сортиры, делал ремонт квартиры командиру части, и даже во взрослой жизни, меня посылали на субботники и на уборку картофеля, свеклы, помидор, от предприятия. Это была трудовая, бесплатная повинность рядового, советского человека. Бесплатный труд усилиями коммунистической пропаганды возводили в разряд доблести. Бесплатный трудяга Павка Корчагин был народным героем и примером для подражания, которому никто не подражал.
Я бы сам никогда не поехал в добровольный студенческий отряд. Но однажды во время студенческой вечеринки, я так самозабвенно исполнял душещипательные песни из своего тюремного репертуара, что один из слушателей, совершенно бухой, прославленный командир сводного студенческого отряда, член КПСС, отличник, медалист, обладатель почетной грамоты ЦК ВЛКСМ, Сашка Катяхов, вытирая скупые, не прошеные слезы, сказал мне:
- Илюха! Поезжай с нами в мой стройотряд! Работать не будешь! Только петь! А я тебе буду ставить рабочий день!
- Точно, работать не буду? – насторожился я.
- Только петь! Ты Илюха – Карузо!
Сравнение с Карузо, было не в пользу последнего, что меня и подкупило. Хотя оно было и не в мою пользу. И я поверил! И он, как подобает коммунисту – подло обманул меня. Я так же, как и все, просыпался по команде: «Подъем». Так же шел после завтрака строить сельскую школу.
- Ты, не напрягайся, - говорил он мне, театрально и демонстративно виновато, - делай вид, что работаешь… Просто неудобно как-то, если ты будешь оставаться в лагере…
Блять, это был мой косяк! Я же знал, что нельзя верить коммунистам! Я усиленно создавал видимость усердной работы. А это еще труднее, чем собственно, работать!
- Вот освободи эту комнату от строительного мусора, и все на сегодня! – говорил мне командир. Я лениво выносил строительный мусор и часами предавался там уединенным умственным спекуляциям. Однажды я, в порыве эстетического экстаза, мощной струей мочи нарисовал на стене прекрасную картину «Утро нашей планеты» и орально вызвал полюбоваться своим перфомансом однокурсницу Галю Макееву, которая штукатурила стену в классе, этажом ниже.
- Галя! Иди ко мне: посмотри: какую картину я нарисовал!
Доверчивая, неискушенная плодами познания, Галя, прервав счастливые мгновения штукатурного акта, смутной эстетической мечтой вознеслась на второй этаж, в предвкушении соприкосновения с высоким искусством. Но, увидев картину, закрыла лицо руками, вдруг горько расплакалась и убежала.
Такова была сила настоящего искусства и высокая нравственная атмосфера в нашем отряде. В нем собрались отличники и тихони. Там даже, (О! Ужас!) не бухали! Был строгий антиалкогольный запрет, как и на секс! Отбой по команде. Подъем - по грозной команде. Передвигались строем! Все по законам морального кодекса строителя коммунизма! Многие девчонки в те времена, были рабынями моральных условностей. Галя воспитывалась в пуританской семье кадрового рабочего-металлурга, для которого высшими идеалами был беспробудный, изнурительный, бесплатный труд на благо Родины, а кумирами – Павка Корчагин, Стаханов, и Чапаев, хоть тот и не работал. Конечно, Галя, возросшая на скупых, целомудренных цитатах «Морального кодекса строителя коммунизма», впервые столкнулась с эстетикой зарождающегося, гонимого, чморимого, советского постмодернизма, деконструктивизма. И ее это не смогло не потрясти...
Тем не менее, ее бурная, отрицательная реакция на картину, как это бывает, сыграла роль промоутера, и быстрой птицей разнеслась по просторам нашей социалистической стройки, и вскоре все члены нашего строительного отряда прибежали любоваться на мою картину, пока она не высохла и, увы, не исчезла из культурного пространства нашей суровой реальности. Потом я посредством мочи создал целую серию разных картин, которые пользовались несомненным успехом у, преимущественно, мужской части ценителей прекрасного. Я был первым, кто использовал при созидании фресок в качестве кистей, силу струи, и жидкую органику. Я писал пейзажи, натюрморты. Правда, жанровая, станковая живопись, портреты у меня получались не очень хорошо. Но так я неожиданно открыл в себе художника. После работы мы, возвращались в лагерь, строем, с песней:
Ежилась, корежилась, корячилась, дралась!
У самого Саратова Степану отдалась!
Она не лопнула! Она не треснула!
А только вширь раздалась! Была тесная-а-а-а-а-а!
Бабы и мужики, детвора, побросав плуги, орала, киянки, кайлы, косы, молоты, серпы, шлямбуры, кресало, подойники, оглобли, ухваты, кочерги, коромысла, корыта, выбегали из своих домов, и, сделав руки козырьком, с удивлением и радостной улыбкой смотрели на веселых студентов, радость которых не омрачает даже изнурительный труд на благо общества. А по вечерам, после ужина, мы разводили костер, пили чай, рассказывали байки, страшилки, анекдоты. Это был такой студенческий Стенд-ап. А я не мог ничего рассказать, потому что у меня все истории были неприличные, а анекдоты скабрезные и матерные, как и мои картины на стенах школы. Я просто пел свои песни, предварительно впотай, накатив для куража, пузурь червивки под названием «Аромат степи».
Я заработал за лето сущие копейки. Перепродав в городе пару джинсов, я мог бы заработать больше. А тут, в деревне, запросто мог бы сойти с ума от скуки и тоски однообразного труда, который для простого обычного советского человека был нормой и даже поводом для гордости. И если бы не бурный, еженощный, сытный, развратный, орально-генитальный роман с поварихой Ниной, невестой моего однокурсника Юрки Плотникова, будущего светила спортивной журналистики, я бы не медля ни ночи, убежал от сомнительных радостей стройотряда.
Мы-таки построили сельскую школу. Осенью она наполнится Знаниями, шумом и гамом, смехом и плачем детей. Много детишек закончат ее, станут колхозниками, агрономами, механизаторами, свекловодами. Они женятся, нарожают детей. Постом станут взрослыми, потом старыми. Их дети нарожают еще детей. И никто, никогда не узнает, что я вложил свою скромную толику в их простое, земное счастье.
Что ж! Такова юдоль всех созидателей. После завершения работ, мы, довольные и счастливые вернулись домой, словно после войны. Сережка Ивченко, мой приятель, трудяга, бунтарь и поэт, остался ночевать у меня. Мы с ним крепко выпили за возвращение. На следующее утро он уехал к себе в деревню, и на смерть разбился на мотоцикле.
ххх.
Чекисты, по-видимому, долго «вели» меня, через многочисленных стукачей, но вышли на контакт во время моего дня рождения, как бы в качестве подарка. Матушка, ушла ночевать к подруге, великодушно предоставив мне свою квартиру на сутки, и у меня собрались мои друзья, коммунистический Интернационал, студенты из Англии, Франции, Австрии, Швеции и Дании. Мы горланили песни, танцевали и, естественно, неумеренно бухали. В разгар вечеринки в дверь позвонили. Я подумал, что это кто-то из запоздавших друзей и решил остроумно подшутить. Я надел маску бабы Яги (во времена развитого социализма, маски Бабы Яги, изготавливались по одному шаблону, лекалу. Они были невероятно страшные, эти бабки Яги! Смуглые, как мавры, морщинистые, худые, как старые цыганки, горбоносые, как боксеры, с одном, единственным, желтым зубом, вызывающе торчащим изо рта.
И вот в такой маске я нечеловеческим, хриплым ревом, от которого содрогнулся и обосрался бы сам Сатана: «Бля-а-а-а-а-а-а-а», резко открыл двери. Картина, представшая моим глазам, потрясла меня настолько, что я в одночасье поседел, полысел и окосел. Человек, в милицейской форме, судорожно хватая воздух открытым ртом, с выпученными от не передаваемого, ужаса глазами, что-то показывая руками перед собой, медленно сползал по стенке лестничной площадки. Под ним стремительно расплывалась желтая, зловонная лужа. Рядом стояли застывшими, соляными столбами, словно Лоты: лысый праведник с бабой и старец, в фуфайке. Это был участковый, с понятыми. И, словно издеваясь над ситуацией, мои гости за столом фальшиво, с чудовищным акцентом, завыли песню «Нье слищни в заду дажи шорахии-и-и-и-и-и….» Ужас ситуации состоял даже не в искаженной песне, а в том, что в стране в это время был объявлен трехдневный траур, по безвременно ушедшему генеральному секретарю КПСС.
- В-в-в-в-в-еселимся? – спросил поседевший, постаревший и обосравшийся в одночасье мент, кашляя, заикаясь, и поднимаясь с пола.
- У меня день рождения, - пояснил я, снимая зловещую маску, выходя из образа страшной бабы Яги.
- Ах! День рождения???? А то, что в стране траур? Это – ничего? – спросил мусорок, отодвигая меня, словно тумбочку, в сторону, и проходя в комнату, - А? Не в курсе? Аа-а-а-а-а-а! – торжествующе прохрипел он, словно волк из мультфильма «Ну, погоди!», - Иностранцы?
- Да, - сказал дрожащим голосом, побледневший, как деревенская сметана, Эрик из Дании.
- А по ком траур? – в невероятной тревоге воскликнул я, в ужасе представляя, что нам, за непозволительный, десидентский пир, могут запросто пришить политическое дело!
- Вы, в самом деле, ничего не знаете? – удивился мент, разглядывая примолкшую компанию и особенно, вызывающе изобильный стол.
- Да не мучьте уже. Говорите! – умоляюще сложив руки на груди, вскричал в отчаянии я.
- Брежнев умер вчера! – сняв шапку с головы, и, застыв в скорбном молчании, произнес дрожащим голосом милиционер.
- Нет! – закрыл я лицо руками, как Катерина в драме Островского, - Нет! Нет! Нет!
Студенты были поражены моим актерским мастерством. Да что там студенты! Я думаю, что гениальная Сара Бернар перевернулась в гробу и заплакала от нереального, запредельного, реализма этой сцены.
- Ну ладно, ладно, - немного смягчившись, сказал участковый, поглаживая меня по спине, и, не отрывая взгляда от стола, ломившийся от яств, принесенных бедными капиталистами-стажерами: финский сервелат, ряпушка в томатном соусе, водка, вино, сырок «Новость», виски «Чивас Рыгал» из магазина «Березка», - Давайте помянуть вождя! Только тихо чтоб! Никаких песен!
Участковый, отпустив понятых, которые, собственно, и вызвали его на шумное преступление, хряпнул пару стаканов элитного буржуазного напитка, посидел с нами полчаса, скорбно шатаясь, покинул нашу мистерию, успев за столь короткий срок изрядно на****иться нахаляву и, громко чавкая, притоптывая ногой в сапоге, сожрать весь сервилат. Мы, потрясенные визитом власти, остаток вечера пели гораздо тише, танцевали исключительно, медленные, траурные танцы, как будто это могло изменить геополитическую ситуацию в мире.
В разгар этой нечеловеческой скорби, зазвонил телефон. Я подумал, что кто-то из отсутствующих друзей, желает меня поздравить.
- Илья Александрович? – услышал я в трубке красивый, вопрошающий тенор. А! Понял! Принимаю! Кто-то прикалывается! Ведь в наших кругах не принято обзываться по имени отчеству.
- Да! Илья Александрович внимательно слушает вас! – так же басовитее и солидно ответил я, слегка заплетающимся языком.
- Илья Александрович! Добрый вечер!
- Дуй сюда скорее, сучонок, пока бухло не кончилось! – сказал я этому неизвестному, неумелому притворюхе на другогом конце провода.
- Илья Александрович, Вы меня не знаете. Но нам необходимо срочно встретиться!
- Так ёпть! А подъезжай ко мне, сучонок ты эдакий! Мы уже напизженые. Но ты успеешь, если поторопишься!
- Илья Александрович. Сосредоточьтесь. Это очень серьезно. Завтра, в 12 часов, я буду ждать вас возле Библиотеки Ленина. Я буду в светлом, бежевом плаще. Вы просто, без слов, следуйте за мной. Хорошо? В 12 часов! Библиотека Ленина! – сказал тенор, очень серьезно и даже немного грозно.
Я на какое-то время слегка удручился, закручинился и немного напугался. Уж больно это не похоже на шутку. Но вскоре, через пару тостов «за дружбу и любовь», атмосфера траура поглотила меня, накрыла с головой хмельная волна.
Наутро, я проснулся с непраздничной мыслью о вчерашнем, странном звонке. Что-то подсказывало мне, что надо сходить на эту странную встречу. Я слил в один стакан остатки виски, вина, пива, сотворил себе изысканный, немыслимый, утренний коктейль, накатил, чтобы выглядеть красавцем, взял пестрый пластиковый пакет с новыми дисками, которые мне подарили друзья, и отправился навстречу Неизвестности! Стоя на ступеньках библиотеки, я еще тешил себя слабой надеждой, что кто-то из моих друзей, выскочит и, давясь от смеха, скажет:
- Аа-а-а! Повелся-повелся! Обосрался!!! Обманули дурака, на четыре пятака!
Но ровно в 12 ко мне подошел высокий, худощавый, аккуратный человек, в светлом плаще, с поднятым воротником, словно сошедший из кинофильма о советских чекистах, и сказал тихо-тихо:
- Следуйте за мной в десяти шагах.
И мы пошли! Мы пошли к грозному, серому зданию, которое знали, и которого боялись все советские граждане: коммунисты и беспартийные, бабы и мужики, отроки и старики, честные и подонки. Мы вошли в фойе. Впереди была широкая лестница, покрытая кумачовым ковром. На площадке – стол. Возле стола - офицер. Но мы не стали подниматься по лестнице, а вошли в боковую, неприметную дверь, справа от лестницы. Скудная обстановка: зарешеченное, занавешенное окно, голые стены, стол, два стула. Это была комната первичного допроса. Руки мои дрожащие, вспотели. В пересохшем рту все пересохло и потрескалось. Внутри головы, по стенкам черепа, отчаянно и методично стучали кувалдами невидимые кузнецы.
- Присаживайтесь. Меня зовут Олег Александрович, - представился незнакомец, устраиваясь за столом.
- Илья Александрович, - изысканно поклонился я, от волнения очень шумно сглотнув.
- Мы знаем ваше имя. Илья Александрович, рассказывайте все по порядку! – сказал чекист, положив перед собой чистый лист бумаги и доставая авторучку.
- С самого рождения?
- Очень остроумно, - оценил мою шутку чекист, - Мы наслышаны о вашем остроумии. Но я думаю, что у вас очень скоро отпадет охота острить.
- Да уж какое тут остроумие. У меня и нет такой охоты.
- Илья Александрович. Не надо вот так ставить себя… Не усугубляйте ваше из без того, незавидное положение. Давайте сразу договоримся. Знаете, некоторые начинали себя так вести вызывающе, и потом очень об этом жалели. Нас интересуют ваши отношения с Бригиттой Лундмарк.
О! Боги! Они знают? Ну, конечно же! Бригитта Лундмарк, некрасивая, близорукая, кряжистая, стажерка бальзаковского возраста, из Дании (у себя, в Копенгагене на телевидении, она занималась переводами советских фильмов «Броненосец Потемкин», «Ленин в Октябре», и я предполагаю, была лично знакома и с Эйзенштейном и Оноре Де Бальзаком) Тем не менее, Бригитта, была по уровню сознания десятилетним, наивным ребенком. Недавно, в России с ней произошел удивительный случай, о котором долго ходили противоречивые слухи и слагались легенды.
Но у этого случая была предыстория. Как-то ранним осенним утром, проснувшись в
женском общежитии, где я время от времени коротал суровые
студенческие ночи, где столовался и был желанным гостем, я
отправился прямо в трусах и в женских тапочках, своей покорной подружки, в туалет. Дело для
студента столь же обычное, сколь и необходимое. Но я как-то
спросонья, а в большей степени спохмелья, выпустил из внимания тот
немаловажный факт, что в женском общежитии и туалеты также
женские. И когда я, восседая орлом на стулчаке, через тонкую перегородку кабинки услышал
тонкое девичье покряхтывание, я поспешил было побыстрее убраться
из чуждого мне нужника. Однако не успел. Набежали студентки,
разбуженные будильниками в одно и то же время, совпавшее с моим
эвакуационным визитом. Мне пришлось сидеть в кабинке полчаса. Нельзя сказать, чтобы это доставляло мне радость. Девушки от нетерпения колотили
в двери моей кабинки, норовя сорвать ее с петель.
- Эй! ****а ****ая! Ты че там – заснула? – орали мне будущие педагоги, учительницы иностранных языков. Полчаса назад я
бы и сам разбил в щепки дверь на своем пути. Я их понимал! Ох как
понимал! Сидеть более в туалете я не мог, по причине дурного
запаха, и я в отчаянии, широко открыв двери, громко
поприветствовал собравшихся девченок и, напевая Гимн СССР,
последовал к выходу. Это была замечательная картина. Все прекрасные, лохматые, без верха, некоторые без низа, моют свои тела под струями умывальников. И я - бодрый, оправившийся, облегчившийся, хотя и
слегка одутловатый и помятый! Я стремглав выскочил из туалета,
сопровождаемый визгами и криками проклятий. Несколько кусков мыла
и тапочек догнали меня в спину.
После этого эксцесса за мной закрепилась слава вуайяриста и онаниста, и я был вынужден
интенсивно и методично разрушать этот стереотип, используя все
возможные формы, хотя не скажу, что процесс разрушения был лишен
напрочь приятности. Я не пропускал мимо себя ни одной из
представительниц прекрасного пола. Когда какой-нибудь
страшненькой студентке в компании не хватало мужика, то звали
меня, считая, что передо мной все равны. И они были в чем-то правы. Чертовки! Да! В постели - все девчата равны, если им не больше семидесяти! Меня такая слава
устравала больше, чем слава любителя женских туалетов. Я и сам
эту славу создавал, да так знаете, как-то незаметно, и привык.
На той вечеринке, посвященной дню рождения итальянца Фабио, я
был приглашен, наверное, по этой же причине. Страшненьких иностранок было предостаточно, (всех красивых русских разобрали иностранные мальчишки,) но я просто не знал, для какой именно пригласили
меня и подумал, что для вот этой громадной Брюнхильды в очках. Хотя были и страшнее. А когда я изрядно залил шары, то она мне стала люба, мила и даже очень похожа на Арнеллу Мутти.
Однако приглашения провести вместе ночь не последовало, что меня
крайне огорчило. Видимо ее смутило то обстоятельство, что в
ее комнате, кроме нее, жили еще две русские девочки и прекрасная итальянка
Клаудиа, которую я безуспешно пытался совратить в течении
последнего месяца.
Бритта в тот вечер выпила изрядно и почувствовала склонность ко сну. Свой
приход в свою комнату Бритта обозначила громким стуком. Не вписалась в двери. Потом наткнулась на стол, стул и на кровать.
Тихонько ругаясь по-датски, она стала раздеваться в темноте,
сбрасывая одежды свои прямо на пол.
Бормоча датские проклятия в адрес русских дверей и косяков, она грузно бухнулась
рядом на сиротскую студенческую одноместную коечку, больно ударившись о чье-то костлявое тело. Пружины
кровати просели до самого пола. Воцарилась неловкая пауза. После минутного молчания она
осторожно провела рукой по незнакомому телу, анализируя ситуацию. Грудь
была волосатая. Рука задержалась, перебирая волосы. Потом спустилась ниже и обнаружила восставший, напряженный, мужской Приап.
- Кто здесь? – спросила она тревожным шепотом, ощупывая лицо и тело лежащего на ее одре незнакомца.
- Это я - Илья! – хриплым голосом прошептало существо и притянуло ее к себе.
- Но девчонки спят! – слабо сопротивляясь, и обнимая существо с восставшим Приапом, прошептала датчанка.
- Мы очень тихо! Как мышки, – незнакомец, проворными, сильными руками залез к ней в трусы и стал нежно, но методично теребить и пробуждать к жизни заморское стегно. Этим прекрасным, проворным, существом был я.
Так случилось, что в тот памятный вечер, изрядно нагрузившись на этой же вечеринке, я стал искать одр, где бы бросить свои кости. Выбор мой пал на койку Бригитты Лундмарк. Я приметил эту «старушку» на вечеринке и даже станцевал с ней пару медляков. И это был правильный выбор.
Утром, проснувшись от чудовищного треска одновременно нескольких будильников, обитательницы комнаты № 254 были немало удивлены, обнаружив лежащего рядом с датчанкой Бриттой, прекрасного, одутловатого, бородатого юношу.
- Доброе утро, наглый хам! – сказали они мне приветливо и попросили отвернуться. Стеснялись! Значит, не пропал окончательно стыд у этих красавиц! Красавица Клаудиа подмигнула мне и показала в знак одобрения большой палец.
ххх
Таких интимных подробностей я не стал рассказывать чекисту, сказал лишь лаконично, что мы просто пару месяцев исповедуем культ феллацио, коитуса и кунилингуса. Разве это запрещено советскими законами?
- Мы все знаем, - сказал чекист, - Просто мы проверяем, насколько вы откровенны.
- Я все рассказал.
- Все да не все. Вот у вас в сумке что?
- Это пластинки. Мне вчера подарили друзья.
- И эти новые джинсы тоже?
- И Куртку! И свитер.
- И про валюту вы нам расскажете?
Я был ошеломлен! Они знали все! Бригитта пару раз скинула мне валюту. Немного. Это было тогда, когда иностранных стажеров, везли на экскурсию на Байкал, и ей нужны были русские деньги на сувениры и бухло. Я быстро продал доллары. Наварил, естественно. Ей отдал по минимуму. Но она была довольна. Но как? Как Они узнали? Стукачи! Сексоты! Доносчики!!! Вот в чем причина наших зол. Позже я узнаю, что в конторе их называют «источником».
- Валютные операции, значит? - протянул задумчиво и печально аккуратный чекист, Олег Александрович, - Это называется – подрыв советской экономики: тянет на десять лет, Илья Александрович.
Он не стал тянуть кота за яйца, и незамысловато предложил мне стать «источником». Признаюсь, большого труда, завербовать меня, не потребовалось. Трезво и моментально оценив обстановку, я понял: это мой шанс! Да это, ****ь колотить, по сути, едва ли не самое интересное, выгодное предложение, в условиях тоталитаризма и стукачества, мне сегодня просто, жизненно необходимо!
Моя задача была проста: входить в контакт со студентами-иностранцами (что я с удовольствием, успешно и взаимовыгодно делал и до вербовки, без Конторы) оценивать их на предмет сотрудничества, следить за их контактами, докладывать (стучать) и, при удачном стечении обстоятельств, самому их вербовать или стать объектом вербовки.
А это означало, что теперь я могу без страха и упрека, ****ь иностранок, изрядно бухать каждый день для поддержания образа беспринципного предателя, фарцевать, торговать дисками, шмотками и валютой. Я был эгоистом, и мне было насрать на все, в том числе и на мой великий и могучий Рай - СССР.
Я поставил свой автограф на подписке о неразглашении государственной тайны.
- Надеюсь, вы понимаете всю меру уголовной ответственности перед Родиной? – не спросил, мягко пригрозил вопросом мой новый начальник, мой командир, шеф, Олег Александрович (имя я изменил, я же не совсем дебил!) - Нарушение подписки карется законом.
- На сколько тянет? – спросил я деловито, как бухгалтер.
- А вам зачем? – насторожился Олег Александрович.
СПРАВКА:
Существует распространенное заблуждение, что использовать осведомителей и анонимных доносчиков государственные структуры стали относительно недавно. Однако это не так. Доносчики, кляузники, сексоты, стукачи были во всех странах и во все времена. Доносительство едва ли не ровестницо проституции. Во время раскопок руин древних городов в Двуречье на территории бывшей Месопотамии археологи обнаружили царский архив или библиотеку древнего владыки в виде множества глиняных обожженных клинописных табличек. Время почти не оказало на них воздействия, и ученые считали, что вскоре смогут удивить мир новыми великими произведениями древнего искусства. Однако более 90 процентов расшифрованных табличек оказались заурядными доносами. То есть, уже около пяти тысяч лет назад многочисленные стукачи Ближнего и Среднего Востока «сигнализировали» своим властителям о нарушителях действующих законов и правил.
В историю вошел знаменитый в Римской империи доносчик Регул Марк (I век н.э.), занимавшийся своей гнусной деятельностью при императоре Нероне. Содержанием его доносов в основном было обвинение богатых граждан в оскорблении государя или в злоумышлении против него. Регул получил от Нерона жречество и семь миллионов сестерций и рассчитывал довести свое состояние до ста двадцати миллионов.
Тема доносительства четко просматривается и в Библии, ставшей идеологической основой всей христианской цивилизации. История спора детей Исаака, братьев Исава и Иакова, показывает, что для лжесвидетелей и стукачей и в библейские времена важна была лишь банальная цель наживы, получение права первородства, а вместе с ним и права на наследование. То есть уже в глубокой древности люди твердо знали, что за доносом всегда стоит корысть и только корысть. Корысть существет и сегодня. Быть сексотом выгодно. Пока тебя не разоблачат и не убьют.
В годы сталинских репрессий доносительство достигло неземного уровня, вселенского апогея. Славные строители коммунизма доносили на коллег и соседей, на друзей и родственников, на колхозников и рабочих, на артистов и писателей. Граждане великой страны Советов стучали на сограждан и земляков из-за обид, ревности, зависти, для улучшения жилищных условий, для карьерного роста и просто, для удовлетворения своих патриотических амбиций.
Самым известным не только в Древнем мире, но и во всей истории человечества стал донос одного из апостолов Иисуса Христа, Иуды Искариота, который предал его в Гефсиманском саду, указав страже: «Предающий же Его дал им знак, сказав: Кого я поцелую, Тот и есть, возьмите Его. И тотчас подойдя к Иисусу, сказал: радуйся, Равви! И поцеловал Его» (Мф. 26: 47-49).
ххх
Иногда поражаюсь безумия, охватившего сегодня народные массы. Сотни тысяч людей ринулись к экстрасенсам и к доморощенным пророкам. Газеты пестрят объявлениями, призывающими к мгновенному излечению от рака, заикания, наркомании, геморроя и простатита. Все экстрасенсы, гадалки, шаманы и колдуны – сплошь – потомственные! Несут завороженные и загипнотизированные народы России кудесникам дары, деньги, бриллианты, драгоценности, дарят квартиры. Куда цыганкам, гадалкам, кидалкам до армии экстрасенсов!? Свои же русские наебывают русских. Наебывают жестоко, оставляя без гроша и крыши над головой и стариков и матерейц-одиночек с детьми. В стране смертельная эпидемия колдовства, разгул чародеев всех мастей. Исчезло из обихода понятие Греха, Стыда и страха Возмездия. Сотни новых церквей вознеслись куполами над страной. Там своя магия. Но и Православие, и Иудаизм, и Магометанство не могут покончить с могущественными лже-пророками, сектантами, магами и колдунами. В экстрасенсы сегодня идут толпами криминальные элементы, бывшие зэки, уставшие от суеты бандиты и убийцы. Это самый простой и безопасный способ заработать. Люди утратили веру в официальную медицину, в силу и справедливость государства. Раз не запрещают колдунов, раз идет реклама по центральному телевидению – значит это легитимное и самое верное средство для успешной победы над невзгодой.
Да и *** с ним, с Возмездием, думают Колдуны-экстрасенсы, когда-то оно наступит, а сейчас поживу на полную катушку. Никогда ранее, ни в какие времена не было такого арзгула мракобесия. И многие СМИ, прикладывают к этому процессу свою алчную руку. Ведь экстрасенсы щедро платят за рекраму. Правительство знает об этом процессе, но законодатели не принимаю жестких законов против деятельности экстрасенсов. По ящику идут программы конкурсов экстрасенсов и магов. Какой-то страшный заговор.
Можно конечно сказать: а ты не будь дураком! Не иди на поводу у мошенников. Я так сказать не могу, потому что сам однажды оказался под магическим, колдовским воздействием. Жена моя первая, ходила к знатной колдунье, и та совершила магический сеанс приворота. Блять! Если бы я не испытал эту жуткую болезнь, я бы рассмеялся в лицо человеку, поведавшему мне эту печальку. Но это случилось со мной. Я болезненно возлюбил настояшего суккуба. Я, словно зомби, повел ее в ЗАГС. Прекрасно осознавая дьявольскую, нечеловеческую, подлую сущность своей жены, я ничего не мог поделать с подлыми чарами. Я усердно молился, но молитвы не помогали. Бог оставил меня один на один с бедой. Сила чар длилась три года, как и сказано в книгах о черной магии. И после этого волшебным образом трансформировалась в моем сознании в, космической силы, ненависть, которая вскоре и отправила чародейку, поклонницу черной магии, красавицу жену в другой мир.
В средневековье колдунов сжигали на кострах инквизиции. Множество великое невинных красавиц погибло от рук палачей. Достаточно было легкого подозрения или доноса, чтобы сжечь взглянувшую косо соседку. Борьба с колдунами и ведьмами воплотилась трагической мистерией позже в России в виде Сталинских репрессий.
И меня могли бы сжечь, хоть я и не красавица, а красавец. Ведь я обладаю мощной, чудовищной, отрицательной энергетикой, которая покалечила и свела в могилы нескольких моих врагов, завистников, обидчиков. Я просто видел в своем воображении жестокую казнь моих врагов, где я был палачом. Я отрубал им руки, головы, убивал их без жалости, во имя Вселенской справедливости. Я в реальности никогда никому не мстил, потому что точно знал: смерть их настигнет скорее, чем ненависть в моем сознании сменится прощением. Но все люди, обидевшие меня чем либо, погибали страшной и странной смертью. Кто-то спивался, на кого-то падал кирпич, кто-то разбивался на машине, кого-то сводила в могилу ангина.
Правда, о том, что смерть их была вызвана моей энергетикой, никто не знает, кроме меня и еще одного человека. И это невозможно доказать. Просто моя обида, горечь и ненависть вызвала у этих людей страшные, смертельные болезни, и мучительное желание идти навстречу смерти. Некоторые умирали медленной смертью, пораженные недугом. Другие заканчивали свои дни на земле внезапно, нелепо, трагически, глупо. Я иногда виню себя. Но тот, другой, что сидит во мне, успокаивает: «А не *** было меня обижать!»
ххх
Перечитал сегодня свои записи и отметил, что я пишу их в манере Леонардо да Винчи. Он писал так же сумбурно, без привязки ко времени. Просто – неконтролируемый полет воспоминаний и мыслей. Однако читая его «Дневники» не ощущаешь этого хаоса. Все мысли складываются в стройную систему. Это – как пазл. Ну и что, что встреча с отцом описана раньше моих целомудренных университетских оргий? Зато присутствует ИНТРИГА!!!
ххх
Когда нас, человек десять осужденных, на автозаке, доставили в колонию, на плацу выстроили, как на торжественный парад, как на праздничный, строевой смотр, всех ее обитателей, в одинаковый темно-синих робах и с одинаково насупленными, обезображенными пороками, лицами, словно нарисованными неумелым художником под трафарет. «Хозяин» поставил нас в ряд перед строем, что бы старожилы увидели пополнение. Он произнес замысловатую речь о том, что кое-кто у нас порой, честно жить не может, словно на плановом митинге. Оратор он был худой. На воле его бы непременно освистали и закидали бы тухлыми яйцами. Я, тайно, исподлобья рассматривал зверские лица заключенных, способных привести в ужас самого Чезаре Лоброзо. Наступила неловкая пауза. И вдруг резкий крик разорвал наступившую тишину.
- Илюха! Илюха приехал! Илюхо! Йобаный штос! Урря-а-а-а!
Я, вздрогнул, повернул голову на голос, и увидел, как на правом фланге кто-то отчаянно подпрыгивает и машет мне руками. Это был Боря Зильберман, по кличке «Кубок», бас гитарист ресторана «Грот», которого я частенько подменял, когда у него образовывались делишки. Боря серьезно фарцевал и снабжал половину Одессы фирменными шмотками, дисками, качественным кокосом и марцефалем. Полгода назад, он куда-то пропал, лишив трудящихся Одессы марцефаля. А оказывается, вот он где спрятался!
- Заглохните, Либерман! – охладил его нечаянную радость «Хазяин», - После будете обниматься! Времени у вас будет предостаточно.
Когда раздалась команда «Разойдись по баракам!» Либерман, вывел меня на середину, поднял руку и сказал, торжественно и гордо:
- Ша! Граждане заключенные! Внимание! Вот этот замечательный человек – лучший гитарист Одессы, Ильюша Мотнев! Мой брат и кореш! И если кто испортит ему настроение, я того буду немножко убивать.
Затем, после этого, жизненно важного для меня, объявления, нас, новичков, начинающих зэков, повели на склад, робу получать.
- Здесь нормально, чувак! – радостно тараторил Либерман, улыбаясь во весь рот, полный коричневых от чефира зубов - Это лучшее место, в мире, где можно прийти в себя после бытовых потрясений, от венерических болезней и отдохнуть от суеты мира! Хозяин - нормальный мужик! Мы тут с тобой такие концерты будем закатывать! Не ссы? Тебе сколько дали? А! ***ня! Скосят! Через год выйдешь! Я поговорю с «хозяином».
Либерман был в 14-й колонии в авторитете. Он устроил меня работать в клуб художником. Сам он был зав. клубом. Меня никто не смел оскорбить искосым взглядом, а уж тем более, чморить. Я не ходил на заготовку, и на хоз. работы. Иногда только меня будили среди ночи шестерки, и сообщали, что блатные хотят песен. Вам надо песен? Их есть у меня. И тогда я шел в барак (бараками назывались вполне приличные спальные помещения на тридцать персон) к блатным, где услаждал их слух своими песнями. Блатные жили лучше даже чем я. У них была и водка, и сигареты, и сгущенка, и чай и гашиша немерено (В Одессе был большой канатный завод-гигант. Канаты делали из конопли. Коноплю выращивали недалеко, в соседней солнечной Молдавии. Проблем с гашишем не было никогда). Я вроде бы, как на воле, три ночи в неделю, работал в тюремном ресторане, для высокопоставленных особ. Знакомства с «блатными» мне еще пригодятся на воле.
В клубе у нас даже был свой ансамбль. Три советские акустические гитары, с самодельными звукоснимателями и барабаны. Мы играли на праздниках для офицеров. Иногда «Хозяин», будучи в подпитии, вызывал одного меня к себе с гитарой, и просил спеть ему что-нибудь из блатного репертуара Аркаши Северного. За это мне разрешалось не ходить на построения, и спать в клубе, на диване, в кинобудке, сколько я захочу. Я мысленно благодарил своего Отца, которого я видел в своей жизни, раз пять всего, за те качества, что он передал мне с генами. Папа был цыган и здорово играл на аккордеоне.
Конечно, многим блатным, совсем не нравилось, что «мужик», сидящий по «бакланке», работает на сытом месте, в клубе. Однажды, после ужина, меня подловили в коридоре пятеро уродов, и крепко надавали тумаков ногами по ребрам.
- Если сольешь нас, перо получишь! – предупредил Гусь, злобный татарин. Он постоянно кидал на меня свирепые взгляды и норовил толкнуть плечом, проходя мимо. Я бы не стал топить этих уродов. Но Кубок, Либерман, пристал, как банный лист.
- Если ты сейчас не скажешь мне, кто тебя так разделал, они в следующий раз выебут тебя в жопу! Ты этого хочешь? Их надо давить на корню, пока не оборзели! Я, в последний раз спрашиваю: кто тебя от****ил? Гусь? Говори! Я знаю, что Гусь. Ладно, я разберусь…
На следующий день я на построении увидел Гуся. Лицо его представляло сине-красное месиво. Глаз почти не было видно. А из этих глаз меня, словно лазерный луч, сверлил злобный, жестокий взгляд.
Зильбермана убили заточкой через две недели. Гусь, после построения, на котором нам зачитали приказ о карантине, многозначительно ткнул пальцем в мою тощую грудь. Из клуба меня убрали. Я стал ходить на работы. А через пол-года меня освободили.
Дело в том, что мой друг, Боря Махновский, тот, который снимал золото с помощника капитана, был единственным и любимым сыном секретаря Одесского Обкома КПСС. Дело пересмотрели. Маковскому дали условно, а мы с корейцем Витькой Степановым, прошли по делу как свидетели. Так вот судьба ударила меня пыльным мешков по голове, но потом одумалась, спохватилась, и снисходительно погладила по мошонке. Мол: «Не делай так больше!»
ххх.
Став «сексотом» КГБ, я превратился в настоящего Джемса Бонда, тайного, всемогущего, агента 0,7. Я легитимно, усиленно поддерживал репутацию, выпивохи, пройдохи, шалого распутника, фарцовщика, барыги, алкаша. Это было мне не трудно. Это был мой истинный, непридуманный стиль жизни. Но если я раньше таился, то теперь делал это с размахом, так что, мой шеф, куратор, профессиональный чекист Олег Александрович говорил мне на наших встречах:
- Вы, Илья Александрович, сбавьте немного обороты. Вчера ночью, вы звонил мне в совершенно пьяном виде.
- В хлам, - согласился я.
- Не могли двух слов связать. И потом, вы, совершенно не таясь, занимаетесь фарцовкой. Надо все-таки соблюдать какую-то конспирацию, как принято у фарцовщиков. А то, позавчера, в общежитии номер два открыли просто магазин какой-то! Разложили товар в Ленинской комнате, как на вещевом рынке. Покупателей созывали, как купец на ярмарке. «А вот джинсы! Налетай!» (передразнил он меня совсем непохоже. Тоже мне – пародист!) Да тут дураку станет ясно: что за вами стоит КГБ.
Ххх
В студенческой среде обо мне говорили так: «Илюха? Да он за фирменную шмотку с любой иностранной уродиной ляжет, лишь бы фирмА!»
Ко мне обращались иностранные студенты, как к промоутеру, дилеру, спекулянту, фарцовщику, когда надо было толкнуть привезенные джинсы, куртки, кофты, диски или кроссовки. Ко мне обращались русские студенты, когда им надо было достать импортные, модные шмотки, фирменные диски. У меня, бедного студента, появились деньги, красивые, жадные девки, нормальный прикид. Я перестал давиться дешевым портвейном, и перешел на благородное сухое вино. Но я не предал дещевый портвейн. Я им полировал благородные напитки.
«Контора», за успешные операции (а их было немало) мне платила. Немного. Примерно, полставки советского инженера. Деньги, естественно, передавали на конспиративных квартирах или в условленных местах. Однажды, после того, как я тайно изъял кассеты с компроматом на ректора Университета, из рюкзака одной австрийской студентки, звавшейся Мадлен, меня поздравили, поблагодарили и назначили встречу на замороженной стройке драматического театра, превращенной в таинственное место распития спиртных напитков, отправления естественных нужд, романтических свиданий и плотских утех, маргинальными личностями, типа меня. Мы встретились с моим «шефом» поздним вечером, в кромешной тьме, среди недостроенных стен, обломков кирпичей и арматуры.
- Спасибо вам, Илья Александрович! Вы сделали большое дело для Родины – крепко пожал мне руку «шеф». В конторе все называют друг друга по имени отчеству и не стесняются пафосных речей. «Шеф», освещая пространство фонариком, отсчитал мне несколько желанных бумажек. Я расписался в ведомости.
Когда я уходил, то с омерзением почувствовал резкий, сильный запах человеческого говна. Запах преследовал меня и в троллейбусе, когда я ехал домой. Пассажиры брезгливо протискивались на переднюю площадку, подальше о источника запаха, то есть от меня. Проведя рекогнасцировку, я обнаружил, что это я вляпался в зловонный, похмельный катях, подложенный мне судьбою. Наверное, это Бог сверху подсказал мне, что я получил деньги за говно.
Австрийская студентка Мадлен записала на пленку свою беседу с ректором, где он пытается бестолково и суетливо объяснить, за что ее исключают из Университета. Мадлен собиралась сделать цикл передач о советском тоталитаризме на радио «Свобода». Она там стажировалась. А поводом для исключения из Университета было то, что она привезла в Россию запрещенную литературу, и, как книгоноша, как апостол Павел и Петр, распространяла среди студентов Знания. А запрещенными были Библия, «Доктор Живаго» Пастернака, «Раковый корпус» и «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицына (под обложками «Война и мир» Толстого и «Рассказов Чехова»!) То есть, по сути, успешно вела разрушительную, антисоветскую, пропагандистскую работу. Она и мою Веру в КПСС разрушила до основания. Негодяйка такая! Так ей и надо! Вон из целомудренной и чистой страны!
Она, кстати, мне эти книги привезла. А я ее «заложил». И, по сути, вляпался в говно больной совести. Хорошо, что совесть имеет свойство изменяться и выздоравливать, под влиянием людей, событий, опыта и возраста. Кстати, я все эти книги, передал «шефу», почитать. Он прочитал их и вернул мне!!!! В конторе тоже были хорошие люди.
ххх
Вообще, с глубокого детства, впитывая в себя продукты советской культуры, кино, песнопения, танцы, драматургию, я, на уровне детского подсознания, чувствовал и понимал, что большевизм, революция, коммунистическая идеология, эстетика, наносит человечеству непоправимый культурологический урон. Сколько талантов загублено. Сколько одаренных людей вынуждены были создавать идеологическую ***ню, симфонии и оратории, воспевающие партию Ленина, оперы про Сталина и Партию, романы о радости бескорыстного труда во имя коммунизма, картины о равенстве и братстве, мире и труде. Я застал это бесстыдное омерзительное искусство. Матушка время от времени, водила меня в оперный театр, в те редкие дни, когда забирала из школы-интерната для дебилов. Однажды мне пришлось метафизически блевать на опере Т. Хренникова «В бурю», созданной по повести Н. Вирты «Одиночество». Я помню оперу Дехтерева «Иван Шадрин». Там Ленин появляется тоже только в одной сцене, где он беседует с солдатами. Композитор вложил в уста артиста, исполняющего роль Ильича, речитативную мелодию. Почему не арию, блять, отчего не балет? Я бы посмотрел с радостью, как Ленин в колготках делает антраша, батман, бризе, шассе, батри, крутит фуэте. А еще лучше – ривольтад! Я бы сам аплодировал стоя!
Незабываемым коричневым пятном говна в моей музыкальной памяти останется опера «Октябрь» Мурадели. Автор, исполненный любви и восторга к Советской власти, и желанием нажиться на этой любви, раскрывает в своем творении одну из самых характерных черт облика Ильича — его духовную близость к рабочим, к народу. Про репрессии, про расстрелы заложников – ни слова!
Ленин выезжает на сцену на броневике, словно Иисус на осле, является перед народом. Гаснет свет, рабочие освещают площадь факелами, переходящими из рук в руки. Тысячи людей жадно внимают Ленину, впитывают в себя каждое его слово. (Ленин не поет, а говорит свою броневичную Проповедь):
...Мир народам,
фабрики рабочим,
земля крестьянам,
вся власть Советам...
Каждая ленинская фраза подхватывается и несколько раз повторяется хором и оркестром с непрерывно нарастающей звучностью. Силой, энергией и верой в ленинскую правду наполнена эта сцена.
Или вот: Центральная картина оперы — «Разлив». (Там моя мама, в углу сцены, в форме революционерки, в красной косынке, вместе с едитномышленниками, с суровым, одухотворенным выражением лица, поет хором славу Ильичу. Через двадцать лет, она с таким же одухотворенным выражением лица будет петь псалмы в Церкви Рождества Богородицы. Настоящему артисту завсегда везде ништяк!) Зритель видит берег залива и шалаш, где живет и работает Владимир Ильич. На сцене — рыбаки и Ильич, беседующий с друзьями.
Я, маленький мальчик, ученик интерната, в красном галстуке и обоссанных штанах (Увы! Не добежал до сортира!), слышу уверенный голос: «Итак, бесповоротно мы встаем на путь восстанья! Лишь русскому великому народу, взрастившему такой рабочий класс неслыханной сплоченности и мощи, такую партию, единственную в мире, историей всемирной суждено поднять все человечество к свободе и принести народам мир и счастье. Народы всей России ждут, когда настанет час освобожденья. И этот час настал!»
И народ, затаив дыхание, смотрел эту невероятную, лживую, непристойную ***ню и восхищался, потому что Партия сказала: «Это – прекрасно!»
В то время, как у пресловутой Америке ржали над Чарли Чаплиным и фильмом «В Джазе только девушки», мы «восхищенно уссывались» над примитивными фильмами «Свинарка и пастух», «Волга-Волга», «Кубанские казаки». На западе царствовал жизнеутверждающий рок-н-ролл, а нам втискивали «Хлеб всему голова» Серафима Туликова, «Партия наш рулевой», «Ленин всегда живой», и сажали в тюрьмы стиляг и жалких, советских рокеров и хиппи. Сколько талантов так и не смогли себя реализовать! И сколько сволочей, бездарных мразей, подонков, жополизов, предателей, суетливо кучковались, словно стервятники у кормушки Советской власти, всяческих творческих союзов!
Я рад и горд, что избежал членства в Партии, и был исключен из рядов ВЛКСМ за аморальное поведение. Последствия этого были безрадостны. Но они были бы просто ужасны, если бы я биографию свою запятнал членством в Партии.
Но постой! Ты же, блять, сотрудничал с КГБ! – возразит мне Бог. Да, Бог. Ты, как всегда – прав! Сотрудничал. Я искренне считал, что помогаю выявлять шпионов и резидентов разведки. Я искренне любил свою попранную коммунистами, несчастную, Родину. Я и сейчас искренне и горячо люблю Россию. А если быть до конца честным перед собой, то сотрудничество с КГБ давало мне возможность без страха угодить за решетку, бухать, ****ь иностранок, торговать дисками и джинсами, фарцевать, читать запрещенную литературу, слушать запрещенную музыку. Я, как бы, «выполнял задание контрразведки»! В этом сотрудничестве была и моральная мотивация: я выполнял важную государственную миссию. И в результате, благодаря моей работе, были выявлены иностранные стажеры, сотрудничавшие со спецслужбами. И еще у меня, кроме унылой, серой жизни советского студента, была еще одна – тайная жизнь, контрразведчика. О таком стиле жизни я мечтал еще мальчишкой! Правда, однажды я прокололся: что-то сболтнул лишнего, по пьяне, одной шпионке. Меня вычислили.
15.
Негромко пукнула Вселенная в невидимых высях. Покорно в зыбких красках День угас. И мгла неспешно спустилась на землю, опеленав теплым покровом тяжело дыщащую грудь больной земли. За окном шумел ветер, шуршали шинами шипя, и шмыгали шассями проезжающие по шоссе машины. Где-то стонала горлица над тамарином. Шумел листвою дрок степной.
Сын почвы всероссийской, взъерошенный и медлительный, ленивый, как панда, Вальдемар, хмуро и угрюмо сидел в своем биваке, на диване, в одиночестве и читал красную тетрадь. Рядом лежал сытый, черный кот и довольно урчал всем телом. Он только что съел кусок рыбы, и жизнь ему казалась раем.
- Балдеешь, сука? – нежно гладил и теребил кота по мягкой, теплой спине, - Ничего тебя, котяря, не **** в этой жизни. Сыт, одет, обут. Крыша над головой. Захотел поебаться – побежал на улицу! Наебался, пришел, съел рыбу и спать! Работать не надо! Мышей ловить – ну их на ***! Заебись, кот. А?
Коту нравилось, что с ним разговаривают. Он даже иногда поворачивался и смотрел Вальдемару в глаза, словно говоря:
- Да, конечно, заебись! Ну, их на ***, мышей! Рыба вкусней и халявнее!
Вальдемар по плану должен был сегодня встречаться с девушкой, фефелой, Катей. И дома остался не из любви к чтению, а потому что именно сегодня домой обещала вернуться мать. А куда ему еще идти с Катей? В кафе? На какие шиши? Бухнуть с ней вина в парке? Она вообще не пьет. У Митьки не было ни копейки на кармане. Поэтому он позвонил Катьке и привычно солгал, сказав, что у него температура. И вместо чудной эротической прогулки с Катей он, сморщив безрадостно «репу», почесав свой, восставший без причины, флюгер, хрящ любви, и, вздохнул с печалью поэта, и предался чтению.
ххх
«Я иногда удивляюсь тем странным совпадениям, которыми была наполнена моя студенческая жизнь. Моя безропотная подружка, с дебелым мощным станом, стажерка, датчанка Бригитта Лундмарк перед Новым годом настойчиво упрашивала меня поехать с ней в Москву.
- Илюшка! Ты не знаешь, как там будет весело. Мы будем праздновать в Посольстве. Ты познакомишься со многими датскими людьми. Они будут твои друзьями. Ты когда-нибудт приедешь в Данию и они будут там твоими друзьями. Вы будете дружить. Они помогут тебе с работой. Там будут танцевать, петь песни. Ты узнаешь, как отпразднывают Новый год датчане.
Я бы с радостью поехал отпраздновать Новый год с датчанами в посольстве, но ничего не мог поделать с зовом плоти, будь он неладен. Именно перед Новым Годом судьба свела меня с русской девочкой Галей, блудной, вульгарной, но такой манящей и чарующей, парикмахершей. Я был восхищен ее телесными чарами, лядвеями и персями. Вульгарная красавица, двадцатилетка, капризная, стервозная, непокорная, курит, пьет, ругается матом – весь набор, чтобы потерять от страсти голову и влюбиться без памяти. Ну, почему? Почему порок так притягателен? Ведь есть покорная датская баба, готовая ради тебя на все. Так ведь нет! Галю ему подавай! Галя пообещала, что осчастливит меня разрешением поебаться с нею только в случае, если я возьму ее на Новый год в Москву, куда настойчиво приглашал меня мой армейский друг, Колька Сатин.
Бригитте, я сказал, что поехать с нею не смогу, поскольку на Новый Год буду играть рок-н-ролл на корпоративе. И 30 декабря, ровно в 19 часов, я посадил ее на поезд. Провожали мы ее всей нашей шумной, иностранной компанией: французы, итальянцы, немцы, австрийцы и я. Мы долго, размахивая руками, бежали по перрону за поездом, корча уморительные рожицы, крича ей вслед слова любви. Старушка Бритта, наивная и чистая, как ребенок, всплакнула, от такой трогательной сцены. Интересно: Бригитте не было и сорока, а мне, двадцатилетнему она казалась такой пожилой леди, угомонной дуэньей, тетушкой, умеренной матроной.
В этот же день, только в 23 часа, в Москву должен был отправиться и я со своей нетронутой, невинной пока парикмахершей Галей. Договорились встретиться с ней уже на вокзале. А пока я решил скоротать время у своих иностранных друзей, в общежитии, за стаканом, другим портвейна. Благо – общежитие – рядом с вокзалом.
- Мы тебя проводим! – сказали мне наши друзья, еще не остывшие от проводов Бригитты.
- Нет-нет! Что вы! Не надо! – отчаянно воспротивился я. – Ложитесь спать! Уже поздно!
- Нет-нет! Мы проводим! Нам не трудно! – настаивали друзья. Я не хотел, чтобы они видели, что я уезжаю с другой девушкой. Это были друзья и подружки Бригитты. Ее все любили за простоту, доброту и отзывчивость. Я все-таки ушел втихую, вышел, как бы поссати, а сам растворился и убежал на вокзал. Однако, когда подошел поезд, мои друзья уже были на перроне.
- Илюшка! Куда же ты исчез? – радостно кричали они, завидев меня. И тут из сумрака появляется проказница Галя с дорожной сумкой. Целует меня в губы прилюдно, демонстративно, откровенно пылко. Друзья мои притихли. Я стушевался.
- Иди в вагон, я сейчас приду, - сказал я Гале.
Воцарилась неловкая пауза.
- Ты нехороший человек, - не скрывая непочтения, презрения, негодования, сказала Ева, закадычная подружка Бригитты, лицом похожая на Джорджа Вашингтона со 100 долларовой купюры. – Ты – мудак!
Повернулась и твердым шагом, выражающим решимость в сочетании с глубоким унынием, рванула домой.
- Подожди! – крикнула ей немецкая фрейлина Марта, и бросилась вслед за ней. Остальные друзья, внезапно осознав подлость и низость моей натуры, тоже дружно покинули перрон. Мне стало стыдно и больно. Но это были блудные времена, когда я менял носки реже, чем подружек.
- Ну что ж! – вздохнул я огорченно, - Лучше красотка в постели, чем толстушка в Посольстве!
Поезд тронулся, и мы отправились в Праздник. Ранним утром, аккурат на Касьяна-депутата, мы прибыли на Казанский вокзал. Перед тем, как пойти к Кольке, я решил побродить по любимой столице, по памятным местам. Мы поехали на Калининский проспект, где я в былые времена время от времени промышлял фарцовкой, «утюжил» иностранных туристов. И вот мы с чаровницей Галей дефилируем по проспекту, праздно заглядываем в магазины, я изредка увлажняю свои внутренности горячительным питием, лукаво называемым Портвейном, прямо из горла.
В Москве трудно встретить знакомое лицо, особенно 31 декабря, когда все знакомые лица готовятся к встрече Нового года. Но это относится ко всем, кроме меня. Именно в этот день, по Калининскому проспекту, навстречу мне, идущему под ручку с вульгарной красавицей Галей, шла моя верная, любящая, датчанка Бригитта с группой товарищей. Я заметался из стороны в сторону. Отвернулся, с неземным интересом, уставившись на манекен в витрине магазина. Но близорукая Бригитта, невероятным образом выхватив меня взглядом из толпы гостей Москвы, радостно замахала руками, словно пыталась взмыть над проспектом, и закричала громко, по-датски:
- Илюшка! Илюшка! Ха-ха-а-а-а-а-а! Ур-р-р-р-р-а-а-а-а-а…..
И стремительно преодолев стометровку за 10 секунд, бросилась обнимать меня с неземным восторгом, как футболиста, забившего решающий гол за секунду до финального свистка. Она даже не обратила внимания на застывшую в недоуменном негодовании Галю, не допуская даже мысли, что я, еще вчера миловавший ее датское стегно, могу сегодня держать за руку другую.
- Извини. У меня важная встреча…. много дел…. Я потом все объясню… - неубедительно сказал я, трусливо пряча свой порочный взгляд и освобождаясь от объятий. Я испортил ей Новогоднее настроение. Меня успокаивало лишь одно: Бригитту в Копенгагене ждал ее верный муж Освен.
Всю Новогоднюю ночь мы с Колькой бухали, тряслись в плясках Святого Витта, словно обезумевшие скоморохи, будто жрецы неведомого древнего культа, орали песни пьяными голосами, напоминающими мартовские крики одновременно четырех котов, а остаток утра и весь следующий день ночь я при помощи блудницы-цирюльницы Гали освобождал себя от продуктов деятельности половых желез.
Но, по возвращению из Москвы, мы с Бригитой, на удивление быстро помирились. Она привезла мне из Москвы чудные подарки, купленные в магазине «Березка»: джинсовый костюм Lee, зимнюю куртку, и два пузыря виски Чивас Рыгал. Такова была ее непостижимая, светлая «благодарность» за мою скотскую ветреность, и испорченный Новый Год. Мне было невероятно стыдно. Чтобы загладить вину, я стал любить ее сильнее, нежнее и, главное - чаще. А ее верные друзья и подруги вновь были вынуждены терпеть мое присутствие на всех многочисленных посиделках и вечеринках.
ххх
В юности (а она у меня началась в 15 лет, и, до сих пор, к счастью, не закончилась) я был невероятно безрассуден и неоправданно отважен. Парк культуры и отдыха, имени Кагановича, где я работал спортивным инструктором и художником-афишистом (именно так я называю мой стиль афишной живописи) был расположен на окраине города, в лесном урочище, в сырой низине, где протекал родниковый ручей, образующий небольшое озеро. Чуть повыше – располагались фавелы, жилища городской бедноты, деревянные бараки, будки, вагончики, общаги, частные избушки. Это был криминальный район. Почти все взрослое, мужское население фавел, не зарекаясь, как сговорившись, по не писаному закону, прошли суровую школу тюрьмы. Чужаку появляться в этом районе не рекомендовалось. Парни там водились пьяные, голодные и, оттого - суровые. Было несколько случаев, когда люди оттуда не возвращались, пропадая навек во тьме неизвестности. Я бы никогда и не пошел бы в этот криминальный район, если бы не нужда.
Однажды, я усердно чистил вилами, граблями, совковыми лопатами заросшее водорослями, загрязненное мусором, бутылками и тряпками, родниковое озеро. Это также входило в обязанности спортивного инструктора и художника-афишиста. Естественно, я снял свои драгоценные фирменные ризы, майку с портретом датского сказочника Ганса Христиана Андерсона, джинсовый костюм Lee, подарок любимой, доброй старушки Бригитты, аккуратно сложив имение свое в будке, где хранились теннисные ракетки, мячи, обручи, спортивная утварь, неприкосновенный запас центровой марихуаны, фенобрабитола, и, главное богатство - пустые бутылки (мой стабилизационный фонд), облачился в рваный, испачканный краской, бывший некогда синим, сатиновый халат мастерового. В этой власянице отшельника, я усердно отчищал озеро от мусора и водорослей, для пущей радости отдыхающих горожан. Когда водоем, благодаря моему радению, стал чист настолько, что в нем можно было варить чечевичную похлебку, я вернулся в будку, чтобы вернуть себе прежний, сказочный вид и богатый прикид. Однако, дверь была взломана, а джинсового комплекта пропал и след. Можете представить себе, что значил в те скудные серые времена джинсовый костюм Lee для молодого человека, познавшего нужду, голод и похмелье? Обладание такой роскошью, приравнивалось к таланту, красоте, и уму.
Неподалеку, на лавочке, искоса наблюдая за мной, сидел половозрелый пацан по кличке Мосол, грыз семечки, покачивая перед собой детскую колясочку. Мосол был абориген. Он откинулся два года назад, завязал пить и воровать, женился, и родил сына.
- Ну, урюк? Фартовый денек получился? И Кто с тобой тырку сделал? – спросил я, присаживаясь рядом, на скамейку.
- Не по факту шуршишь, - ответил Мосол, отводя зенки в сторону.
- Что ты фаланги гнешь? Хочешь еще разок на нары? Я же вижу - это твой «скок»! На траву не хватило?
Мосол не бухал, был «травяной», сидел на траве и колесах. И каждый день спускался в парк на два три часа, чтобы вдали от пацанов и семьи «пыхнуть» в одну харю. Пару раз угощал меня.
- Какого ***? Это не я вообще… Да я не видел ничего, – наигранно, театрально раскричался в гневе Мосол, словно Иван Грозный на сына в школьном спектакле, - Я что, тут сторож? Я только что пришел…
- Суши сухари, Мосол. ****ец тебе! Я больше спрашивать не буду, - сказал я и решительно поднялся, чтобы уйти. Я отошел всего на два метра…
- Это - Дятел! Только, Илюха, ты меня не видел! Лады?
- Ясный ***! – ответил я и, как был в халате нищего художника, стал быстро подниматься в гору, в фавелы. Я шел по колдобинам центральной улицы имени Ленина, решительным шагом. Можно было подумать, что у меня в кармане «Смит энд Вессон» и я иду вершить правосудие. Бабы, стоящие у калитки с невероятным удивлением смотрели на меня, худого, бородатого мужичка, со свирепым выражением лица и пылающим гневом взором, как на яростного инопланетянина.
- Где Дятел живет? – спросил я грязного мужика в фуфайке на голое тело, набирающего воду в ведро, из колонки.
- Зачем тебе? – угрюмо спросил мужик.
- Я спросил у тебя: где живет Дятел! Ты не понял? – я тряхнул его за плечо, так что он дернулся, как тряпичная кукла из ярмарочного балагана.
- Вон, дом с красной крышей… - растерянно произнес мужик, поправляю фуфайку, как если бы это был фрак.
Двери я открыл ударом ноги. В серой, мрачной горнице, с маленькими окнами, было смрадно, накурено и зловонно. За большим столом, уставленным бутылками, собрался хурал: сидели небритые, суровые, пьяные мужики. Они все, как один, резко обернулись на вошедшего кекса, посмевшего прервать их толковище.
- Дятел! Слушай меня внимательно, - рявкнул грозно я. Один из мужиков, крупногабаритный, квадратный увалень, лет сорока, дернулся. Рябой лик его исказила гримаса коктейля из удивления, гнева, недоумения, недомогания. Глаза его расширились и округлились, как у китайского дракона. Чавка небритая отвисла. На него устремились вопросительные и выжидательные взгляды «братков». Отчего он не убивает этого Отчего не впаяет по чайнику? Что за пухлый, обкуренный беспредельщик объявился в клоунском прикиде: поношенном, грязном халате? Я стал обращаться к квадратному.
- Слушай внимательно, Дятел. Я говорю только один раз! Сейчас ты спустишься в парк и принесешь мне мою одежду. Джинсы и куртку! Понял? По рыхлому принесешь!
- Какую джинсы, на ***?! Шлифуй трассу! Ты че, блять, охуел? – рявкнул как-то нуверенно и неубедительно Дятел в ответ.
- Я жду ровно час! Иначе, Дятел, тебе ****ец! ****ец! Ты понял? ****ец тебе!
Я вложил в это простое, знакомое с детства, банальное слово «****ец» всю свою ярость и ненависть к ворам, «мокрушникам» и халявщикам. Вместе с этим словом из моего зева вылетел заряд ядовитой слюны. В этот миг, Слово приобрело статус Заклятия, древней магической, формулы, повергающий носителей Зла в шок.
Никто, из сидящих в этой зале не знал, что я имею в виду под словом «****ец», но мне показалось, что все они побледнели от охватившего их вселенского ужаса. Может быть, они уже сталкивались с материальным, земным воплощением этого Заклятия. В этот миг я впервые осознал могучую, невероятную, вселенскую, непостижимую силу Слова! Я поверил в то, что именно Слово было причиной всего сущего. И слово это было «****ец»!
Я повернулся и, со всей дури, хлопнул дверью, так что встряхнуло весь дом, с яблонь вспорхнули вороны, в загоне заблеял козел, а в соседних дворах залаяли собаки. Я вернулся в парк, сжимая кулаки, стиснув зубы, сгорая от ярости. Все во мне клокотало. Я не верил, я даже представить себе не мог, что мой дикий, сумасшедший наезд на местную братву будет иметь такой невероятный успех. Перепуганный Дятел не заставил себя долго ждать. Он пришел очень быстрым шагом олимпийского марафонца, вспотевший, запыхавшийся, с газетным свертком в руках.
- Братва говорит, что ты должен проставиться, - сказал он басом, пыхтя, но пытаясь сохранить достоинство, протягивая мне сверток.
- Пузырь с меня, - согласился я неохотно, - В воскресенье спускайся. Я буду здесь.
- Три, - поправил вежливо Дятел. И уже уходя, обернулся и спросил, без всякой надежды на ответ.
- Кто спалил?
Я показал пальцем на небо. Дятел рассмеялся. С тех пор, при встрече со мной, братва, уважительно пожимала мне руку. Сейчас я знаю, что рядом со мной, чуть повыше головы, тогда был Ангел-хранитель. От****ить такого маленького, худенького человечка для аборигенов, возросших на пьяных, жестоких драках, видящих в них смысл и радость своего существования, было делом нехитрым. Но что-то в моих глазах, сказало им: не стоит трогать этого парня – не то – ****ец! А Дятел ведь не просто чердачник какой-нибудь. Он урковал с 15 лет, и прел на зоне по 102 (убийство с отягчающими)
Через пять лет, я однажды встретил Мосла в пивной. Я, к тому времени уже работал в газете. Мосол отрастил себе живот. Стал благостным и положительным. Выпили. Разговорились.
- Знаешь, как тебя тогда называли наши пацаны? – спросил Мосол.
- Как?
- «****ец»! Просто – «****ец».
ххх
Моя швейцарская невеста Карина Стадлер не была красавицей, в которую можно влюбиться безумно с первого взгляда. И со второго – вряд ли. Приземистая, коротконогая, немного мужиковатая, она с успехом могла бы стать моим спарринг партнером на ринге, если бы не выдающаяся грудь четвертого размера. Она была далека от спорта, как Оклахома от Нижнего Тагила. Курила по две пачки в день, не красилась, не брила пах. Подмышками у нее взростало волосатое урочище. Казалось, она вообще не следила за своей внешностью. Ее кудрявая шевелюра была пышна, нечесана, как у неодерталки. Она была настоящим Хиппи, как по внешности, так и по образу жизни. Карина кашляла, как старый, простуженный, биндюжник или шахтер, пораженный саркомой. Одевалась она странно для наших широт, как и все хиппи. Ходила в одной и той же цветастой юбке, не обнажая мощных бедер своих, в черной кофте, в шерстяных носках (летом!) и шлепанцах! Однажды Карина попросила меня:
- Илюша! Мне хочется поснимать старинные окраины города, старинные дома, архитектуру. Но я боюсь идти одна. У меня слишком дорогая аппаратура.
Естественно, что я согласился с ней походить по окраинам города. Хотя и со мной это было небезопасно. Все мужики на окраинах мегаполисов бедные, бухие, алчные и суровые, как на всех окраинах мира, и могут в одночасье вломить ****юлей, независимо от национальности и социального статуса гуляющего чужеземца. Я взял с собой нож, чтобы хоть не зарезать нападавших мерзавцев, то, хотя бы их напугать (Ой! Как страшно! Напугал еврея мацой, а генеколога вульвой!).
Мы пошли на окраину ранним утром, в час, когда наши грабители еще спали, после вчерашней пьянки. Яростно лаяли собаки из подворотен. Орали от недоеба петухи. Кудахтали в предвкушении радостно куры. Хрюкали голодные свиньи. Гоготали скорбные гуси, в ожидании и харакири. Стрекотали сверчки. Мы снимали нищие, грязные, окраины, старые, покосившиеся избушки, развалины церквушек, водопроводные колонки, из которых старушки, в ветхих шушунах, набирали воду. Фоткали босоногую советскую пацанву, будущих бандитов, потенциальных грабителей, мирно пускавших самодельные кораблики в ручье.
- О! Илюшька! Глянь, что это! Я не верю своим глазам! – застыв соляным столбом, в каком-то сакральном экстазе вскричала Карина, как если бы увидела перед собой Мессию.
- Где?
- Да вон! Вон же! Ой! Сколько ее тут! Ого-гоо-о-о-о-о! Мэ-э-э-р-д!
Она тыкала пальцем в густые заросли, высотой в пару метров. Я ничего особенно выдающегося не видел в этой куще. Такие кущи были повсюду.
- Это же канабис! Ильюшька! Ой! Какой он огромные!
Дело в том, что моя юность прошла в Одессе, и марихуану, я потреблял всегда в виде мелкой, порошкообразной, зеленой субстанции. И никогда не видел самого растения, из которого делают веселящий табак. Да и здесь, в южном, советском городе, не многие, в те светлые, коммунистические времена тотального безделья, знали о веселящих, психо-терапевтических свойствах этой травы. Мы с Кариной собрали тогда неплохой урожай. Со снопами марихуаны, мы, трудовой походкой хлеборобов, шли по улице Ленина, счастливые, неограбленные, обогатившиеся.
- Я представляю, Ильюшка, если бы я так прошла по Берну, меня бы тут же схватили бы полицейские! – смеялась счастливая Карина. Мы отнесли наш урожай в парк культуры и отдыха, где я подрабатывал художником. Ну, художник, наверное, это слишком громко сказано. Я писал афиши для летнего кинотеатра. Там у меня была мастерская, где я время от времени, оставался ночевать и попирал честь студенток с пониженной социальной ответственностью и покладистой моралью.
Мы отнесли нашу добычу на чердак летнего кинотеатра. Сушат коноплю только в темном помещении, без доступа солнечного света. Потом еще пару раз я добросовестно дербанил на наших плантациях. Конопли у нас было столько, что случись ядерная война или Всемирный Потоп, у нас бы не было проблем с марихуаной. Карина научила меня делать марихуану на молоке и на водке, печь блинчики и оладушки с гашишем. Я стал знатным марихуанным кухаром, которому, наверняка, позавидовал бы и легендарный Ватель. Себе мы оставляли первосортный продукт, а вторяк джи я двигал студентам. У меня даже появились «гонцы», или, как их называют сегодня – дилеры.
Кстати, впоследствии, когда Карина уехала, мои «друзья» из КГБ рассказали, что она опубликовала книгу, и ряд статей, в нескольких буржуазных газетах и журналах статьи об ужасах СССР, и те самые снимки развалин, советские гетто, старушек в шушунах, бедняков, пьяных пайсано, и курящих марихуану студентов, среди которых и я, голый, как Адам, среди зарослей конопли. Мое сердце наполнялось гордостью. О! И Я, простой студент, хоть немножко был причастен, пусть даже косвенно, к падению тоталитарного советского режима.
ххх
Мой друг, Сели, следователь прокуратуры, был человеком неординарным. Интеллектуал, книгочей, поэт, бретер, гусар, фат и волокита. Почему – был? Потому что его больше нет на этой планете. Ушел. Не вышел из запоя после дня рождения. У нас с ним были серьезные споры и противоречия. В основном это касалось человеческой морали. Мы оба были аморальными. (Меня даже из Университета исключили с формулировкой «За аморальное поведение». Но Сели был чемпионом в этом промоушене. К примеру: арестованных подозреваемых и подследственных женского пола, он склонял на допросах к интимным отношениям, к феллацио, обещая их отпустить. Обещания он не держал, а вел следствие в соответствии с уголовным кодексом, по-честному. Он принимал от родственников подследственных передачи, взятки, но никаких компромиссов в следственных действиях при этом не допускал. Никто, разумеется, не обращался никуда, после того, как обвиняемый отправлялся к месту наказания, вместо обещанного освобождения.
- Это нечестно и даже подло, пользоваться человеческой бедой. Наживаться на людском горе. Никто не застрахован от тюрьмы, - говорил я ему.
- Они – преступники! Дыма не бывает без огня! – отвечал он, разливая коньяк по рюмкам. Он был игрок. Но играл не всегда честно. Да, почти всегда мухлевал. Его однажды разоблачили: бдительные сослуживцы, чем-то обиженные, нашли его записи в рабочем столе, где он описывал свои аморальные, «любовные» похождения с подозреваемыми дамами. Из прокуратуры он был уволен. Но он был воплощением Сатаны, и вскоре, в начале Перестройки, возглавил Банк.
ххх
Итак, мы с Кариной Стадлер все-таки решились на этот отчаянный шаг: скрепить навек наши отношения гербовой печатью, узаконить их, чтобы навсегда покинуть мою родину, родину моих предков, родину моих мыслей, страну моего ужасного, мрачного, серого, одинокого, казарменного детства. Мы не афишировали наши отношения и планы. Наши друзья были не в курсе. Я в этот период продолжал встречаться еще с двумя студенткамии, Мари Элен из Австрии и Ирочкой Тарабановой, властной, грудастой красавицей, мажоркой, любимой дочкой капитана дальнего плавания. Я не мог одним ударом ятагана разрубить, жестоко и бесчеловечно расчленить эти устоявшиеся отношения, поскольку был слишком мягок и добросерд. Карина знала об этом, но не корила меня. Я так думаю, что ее главная задача была вывезти меня из страны, чтобы использовать мой умище в антисоветских целях, внести смятение и раздор в ряды мирового коммунистического движения, и разрушить на *** социалистический лагерь.
И вот, однажды, ранним утром, Мы пришли в Исполком областного совета депутатов трудящихся подавать заявление о намерении вступить в брак. Дело в том, что в обычном, районном ЗАГСе, брачные заявления от иностранцев не брали. Только в исполкоме. Мы, одинокие жених и невеста, просидели в приемном покое четыре часа в ожидании чиновника. Потом нам надоело, и мы пошли бухать с горя. На следующий день мы снова пришли подавать заявление и сказали дежурному, что не уйдем отсюда, пока нас не примут. Через два часа к нам вышел аккуратный, хмурый мужик, словно гробовщик, только что закопавший любимую тещу, и сказал: «Заходите!». Я коротко изложил ему суть нашей проблемы и подал заявление, скрепленное нашими подписями. Мужик некоторое время, молча, в каком-то волнении, стучал дорогой авторучкой по столу и смотрел сквозь меня в пространство. Что-то его мучило, терзало, не давало покоя.
- Вы, как я понял, собираетесь покинуть Россию?
- Да. Я собираюсь жить на родине, в доме жены. Примаком. У тещи, - уточнил я.
- У вас есть образование? Специальность? – спросил он меня.
- Я окончил Одесское мореходное училище, - скромно ответил я, не скрывая гордости.
- А родители ваши??? Они остаются?
- У меня только матушка. У отца – другая семья.
Он снова замолчал, опечаленный и озадаченный ситуацией. Он стучал своей авторучкой по столу, выбивая какой-то революционный, чиновничий ритм.
- Можно с вами поговорить наедине? – спросил, наконец, он меня.
- Нет. Карина – моя жена, - ответил я, - И у меня нет от нее секретов.
- Ну, хорошо, если так. Илья… - он заглянул в наше заявление, - … Александрович. Илья Александрович! А вам не кажется, что вы - предатель? Вы предаете свою родину! Родину, которую защищали ваши деды! За которую они отдали жизнь! Родину, которая вскормила вас, вспоила вас, дала вам бесплатное образование! Черт возьми! – он, красный и злобный, в гневе стукнул ладонью по столу. Что его так разгневало, я в тот момент не понял.
- Вообще-то я отдал долг Родине. Я отслужил в армии три года, - почему-то виновато возразил я.
- Долг перед родиной, вам никогда не отдать поностью, как не искупить долг перед матерью! – бросил мне в лицо чиновник. Я даже не пытался уклониться от этого гневного шматка.
- Так вы мне предлагаете сказать моей невесте, которую я люблю, которой обещал жениться, которую склонил к преступной половой связи: Извини Карина, я не могу жениться на тебе, у меня долг перед Родиной неоплатный. Так что ли? Езжай домой! А я буду тут одиноко доживать до смерти, долг отрабатывать неоплатный.
- Не утрируйте! В нашей стране есть много невест, русских….
- Вы нам указываешь, как нам строит наший судьбу? – встряла Карина, покраснев от праведного гнева, смущаясь, волнуясь, и оттого заговорив с чудовищным акцентом, - Но мы сами если любим друг друга, то слушать Партию и КГБ должны?
Я видел, что эта ситуация ей очень даже нравится. Наверняка, это будет красочно описано в ее отчетах и в антисоветских статьях. (Я тогда еще не знал, что вся беседа записывается на диктофон в ее кармане)
- КГБ? Какое еще КГБ? КГБ какое-то…. Вы, Илья, конечно, можете игнорировать мое мнение, - сказал мужик, - Но как вы будете жить во враждебной стране… Среди ненависти и враждебности?
- А что у нас со Швейцарией? Какие разногласия? Они что на нас нападали без объявления войны? – спросил в тревоге я.
- В странах капитализма считают СССР врагом номер один. И вам придется однажды сделать выбор! Мы - или они!
- Так вы отказываете нам регистрировать? – с преувеличенным удивлением, уточнила Карина, и неожиданно, покопавшись в сумке, извлекла какие-то распечатанные листочки, положила перед мужиком.
- Что это тут вы такое… - мужик стал рассеянно перебирать листочки.
- Это декларация Прав человека, принятая ассамблеей ООН. СССР тоже подписал эту декларацию…
- Ну и что? Декларация… При чем тут…. Всякое тут…. – мужик был явно удручено от такого политического поворота.
- Там есть пункт 13 и 16. О праве граждан вступать в брак и свободе выбирать себе страну для жительства.
- Да что тут… А кто вас ограничивает? – заволновался чиновник, - Женитесь! Уезжайте! Мы вас не держим! Но назад вам дороги нет!
- Так вы берете у нас заявление?
- Оставляйте! Мы будем его рассматривать на расширенном совещании.
- Когда нам прийти?
- Через месяц.
- Надеюсь увидеть вас на нашей свадьбе, - зачем-то сказал я, и тут же пожалел. А вдруг - придет. Мы выскочили от чиновника, красные, возбужденные и довольные. Взявшись за руки, мы, некрасиво, не в такт, радостно приплясывая, шли по улицам нашего городка.
- Ты знаешь, Илья, они теперь будут тянуть, ожидать, когда у меня кончится стажировка в Университете, - сказала Карина задумчиво, - Чтобы я уехала и все закончилось.
- Да на нах! А зачем им меня держать? Я что – такой ценный человек? Я что – государственную тайну знаю?
- Они думают, что ты можешь принести идеологический вред. Например, выступить по телевидению. И рассказать правду об ущемлении прав и свобод в СССР.
- С чего это я буду выступать по телевидению?
- Ну, если тебя попросят…. А тебя непременно попросят! Денег заплатят. На западе всегда интересно, что происходит у русских.
- О! Денег заплатят? – встрепенулся я, - Это меняет дело!
Но мы не стали ждать милостей от чиновников Облисполкома депутатов трудящихся. Однажды мы просто сели в поезд и поехали в Москву. Ехать предстояло целую ночь, поэтому я дальновидно прихватил пару пузырей червивки в свой рюкзак.
ххх
Но если разобраться: что есть нравственность? Законы, навязанные нам обществом. Но всегда ли эти законы верны? Ведь их придумали такие же люди, как и мы, способные ошибаться! А многие законы придумали скопцы, завистники, импотенты, и безумцы. Отшельник нравственен? Уйдя от земных тревог и предавшись молитвам, не принося пользу обществу, думая только о том, как бы прийти в царствие Божье безгрешным! Да, он не грешит, но и добра не делает. Он просто никому не нужный сторож, охраняющий пустой склад. Кому нужна его нравственность?
Неуемное стремление к блуду – это реальное проявление Силы жизни! Если Бог создал нас с гениталиями и подарил высокое чувство любви надо пользоваться этим даром. А запрет церкви на торжество свободы плоти – это подавление жажды жизни, признак угасания и скорби! Но мы пришли на эту Землю, чтобы радоваться жизни! Быть счастливыми, и совокупляться с радостью! Иисус нас призывал радоваться жизни и быть беззаботными словно птицы! Мне вот эти его слова очень по душе:
«Посему говорю вам: не заботьтесь для души вашей, что вам есть и что пить, ни для тела вашего, во что одеться. Душа не больше ли пищи, и тело одежды?
26 Взгляните на птиц небесных: они ни сеют, ни жнут, ни собирают в житницы; и Отец ваш Небесный питает их. Вы не гораздо ли лучше их?
27 Да и кто из вас, заботясь, может прибавить себе росту хотя на один локоть?
28 И об одежде что заботитесь? Посмотрите на полевые лилии, как они растут: ни трудятся, ни прядут;
29 но говорю вам, что и Соломон во всей славе своей не одевался так, ка;к всякая из них;»
Карина подарила мне маленькую Библию, которую я, юноша 25 лет, возросший на жестком, воинствующем атеизме, с большим интересом, хоть и несколько запоздало, изучаю. За Библию можно было и срок схлопотать. В СССР достать эту книгу было невозможно в свободной продаже. Впрочем, как и любую другую хорошую книгу. Они поступали в личные библиотеки крупнгых партийных чиновников.
И я жил, как птица. Не сеял, не жал. Я и сейчас не сею и не жну, не плавлю сталь, не строю домов и не сажаю смокв, не ловлю рыб и устриц. И их жру. Правда, я всегда был и есть ужасный тряпичник и щеголь. Я трепетал перед хорошей одеждой и обувью в скудном, нищем, но хвастливом и фальшивом, Советском Союзе. Я рос в интернате, и все детство и юность, проходил в серой, казенной одежде, похожей на тюремную робу. В ярких, красивых, дорогих ризах ходили в те времена только дети вельмож.
Насчет Соломона хочу возразить. Он одевался как надо: в золото, муар и парчу. Зачем ему одеваться, как лилия? Он не лилия.
А силы, отпущенные нам Создателем, можно расточать не только на созидание духовных и материальных ценностей, на продолжение рода, но и на радость обоюдного достижения оргазма! Вот такая у меня сегодня нравственная и физиологическая доктрина!! Будьте счастливы, Дети мои! Это говорю вам я – счастливый человек.
ххх
Через пару дней после внезапно нахлынувшей Любви, в лице грузинской девченки со странным именем Аэлита, я вдруг почувствовал некоторый дискомфорт в области паха. А, может быть, реклама телевизионная навеяла. «Более половины Россиян не подозревают, что являются носителями инфекционных заболеваний половой сферы….». К какой половине отношусь конкретно я? Надеваю праздничные танги стриптизера и отправляюсь в клинико-диагностическую лабораторию. Надо сказать, что в этой лаборатории можно легко закосить под приличного клиента. Здесь сдают и общие анализы, тут и диагностика онкологических заболеваний, микробиология, цитология. Ярко выраженных похотливых сладострастников, подхвативших латентную гонорею, среди клиентов не наблюдается. Никто не мерит друг друга презрительным взглядом: «Что, догулялся, скотина похотливая?»
Мужики, похожие на преуспевающих адвокатов, прехорошенькие девушки, как минимум - менеджеры торговых залов, и есть даже беременные. А одного по виду зажиточного мужчину в дорогом костюме эскулапы приняли вообще как родного. Высыпали в прихожую, заверещали наперебой, как цыгане: «Николай Михайлович! Дорогой! Как мы рады вам!» Чарку лишь только не налили!
- Под своей фамилией будете сдавать анализы? - спросили меня при заполнении журнала.
- Мне стыдиться нечего! Это жизнь! - философски замечаю я.
- Сдадите кровь на СПИД, сифилис и мазок на все остальное!..
А когда я вышел, девочки рассмеялись от души. Не стали при мне выражать свои чувства. Они-то думали, что в моем возрасте уже должны умереть от климакса и маразма, а не ходить по вендиспансерам.
- Нуте-с! - сказала плотная тетушка, когда я с волнением вошел в кабинет. - Что там у вас?
- Да вот... - Я смущенно достал неугомонный, предмет тревоги и волнений.
- Угу, - сказала тетушка, взглядом опытного портного окинув орган. Она надела перчатки, вскрыла пластиковую упаковку и извлекла на свет некий белый пластмассовый инструмент, напоминающий штырь, на который насаживают канапе, только на конце было угрожающее пупырчатое, шершавое утолщение.
- Что это? - дрогнувшим голосом спросил я, почуяв опасность.
- Не волнуйтесь! - заметив панику в моих глазах, успокоила меня сестра весело. - Это всего лишь зонд... Мазочек будем делать! Тонкий слой эпителия снимем из канальчика для анализа. Все будет хорошо! Немножко будет больно, а потом - нормально! Открывайте!!! (Так командует гестапо партизанам, закрывшимся в конспиративной избе на окраине села, за овином.)
Воля моя была парализована. Тетушка изловчилась и с каким-то, как мне показалось, сладострастием, словно мстя всему мужскому роду, всадила зловещий штырь в мой перепуганный Приап на глубину примерно сантиметров пять и провернула его несколько раз в одну и другую сторону. Она меня обманула, сказав, что будет больно. Было невыносимо больно. Мне показалось, что у меня случился мой первый выкидыш! Я взвыл громко и тонко, по-бабски, где-то на уровне ноты «до» верхней октавы. Это был мой триумф как вокалиста и позор как мужчины. Это напоминало вираации на тему романса Алябьева «Соловей мой, соловей». Мне позавидовали бы все обладательницы контральто и колоратурного сопрано мира, Монсаретт Кабалье точно забилась бы в истерике. Где-то в коридоре от испуга заплакал ребенок, кто-то уронил стул и упал, раздались звуки шагов убегающих вдаль людей, завыла аварийная сирена за окном.
- Человеку плохо! - В наступившей тишине кто-то по-доброму пошутил. - МЧС надо вызывать!
Очень смешно! – подумалось мне. Прямо комедия «Волга-Волга»!
- Тихо-тихо-тихо, - пыталась угомонить меня медсестра. Да какая она мне после этого сестра!
Я несколько минут стоял, тяжело дыша, не в силах надеть штаны. Перед глазами плыли сиреневые и фиолетовые круги, как в фантастическом калейдоскопе. Да! Далеко шагнула медицина за то время, как я в последний раз обращался к венерологам. Тогда это делали безболезненно и нежно, стеклышком. Я поделился своим восторгом с тетушкой.
- А как же вы хотели, - мудро рассуждала она, манипулируя перед собой штырем и стеклышками. - Грешить всегда сладко, а лечиться всегда больно! Сейчас появилось много таких заболеваний, которые стеклышком уже не выявишь!
Потом у меня взяли кровь из вены. Эта процедура по сравнению с предыдущей показалось мне упоительным тайским массажем.
- А лобковую вошь вы не диагностируете? – спросил я ее с профессиональным интересом. Смеется.
- А что ее диагностировать? Она у вас что, заболела? После мазочка (она его еще и ласково называла после этого!) кое-какое время будете испытывать некий дискомфорт при мочеиспускании.
Некий дискомфорт! Да я три дня не мог ходить по малой нужде! А передвигался - враскорячку! Мужики! Храните верность своим любимым, чтобы не было мучительно больно!
Правда, через три дня мои мучения были вознаграждены благой вестью: анализ не выявил у меня ни одного из известных мировой венерологии недугов. Мне была выдана распечатка с длинным списком болезней, которые обошли меня стороной. От меня ничего не скрыли: плоский и цилиндрический эпителий в норме, диплококков нет и даже некая флора Додерлейна отсутствует, чем я особенно горжусь. Я мысленно поблагодарил всех девушек, являвшихся на моем пути, за проявленную аккуратность и осторожность. Правда, эта хорошая весть стоила мне 2100 рублей. Но это меня не остановило. Я отправился в частную клинику - подтвердить свое половое здоровье.
В другом оздоровительном центре, куда я пришел по зову рекламы, похвальная чистота. К венерологу (он же уролог) вход только в бахилах! Уважаю!
- Ну рассказывайте, что вас беспокоит, - проникновенно, словно добрый психоаналитик, предложила мне симпатичная женщина, врач. Хотелось рассказать ей все до мелочей. Что беспокоит меня состояние преступности и коррупции в стране, взрывная активизация терроризма, наплыв беженцев в Европу, падение рубля и нравственности.
- У меня ТАМ дискомфорт, - сказал лишь я, глазами указав на паховую область.
- Женаты?
- Нет.
- Значит, случайная связь, - заключила она. Хотя я лично никогда не разделял связи на случайные и закономерные, потому что убежден, что все связи в этом мире - результат Высшей закономерности. Просто мой свободный образ жизни предполагает широкий спектр отношений.
- Под своей фамилией будете регистрироваться?
- Ни в коем случае! - С опаской оглянувшись на дверь, я прикладываю палец к губам. - Вы что! Я слишком известная фигура в обществе.
Девушка внимательно присматривается ко мне.
- Я - артист! - подсказываю я ей. - Сериал «Детективы» смотрите?
- Нет! - смущается она.
- Плохо! Надо смотреть такие вещи! Так вот я там играю! Запишите меня... - Я на минуту задумываюсь. – Барак Обама! Да! Точно! Абама! Вам ведь все равно?
- Обама?! - испуганно восклицает она. - Нет, я не могу! Давайте как-нибудь, хотя бы Иванов...
- Я не согласен на Иванова. Завтра придет к вам настоящий Иванов, и вы его перепутаете со мной. А ОбамаЯ вас уверяю, к вам точно не придет!
Девушка нехотя записывает меня как Б. Обама. И теперь, в сердце России, в одной из платных венерических клиник появился пациент со странной для наших широт фамилией.
- Ну что ж, Барак! Спускайте брюки! - И она, загадочно улыбаясь, как Джоконда, достала из пакетика до боли знакомый мне продолговатый штырь. Ноги мои подкосились...
- Я уже сразу вижу, что у вас проблемы, - сразу убила меня она, бросив беглый взгляд на мой уставший от зондов и штырей детородный орган. - Видите, какой Он красный.
Вообще-то расцветка моего срамного детородного члена никогда не вызывала у меня какого-либо эстетического недовольства и тревоги. Вот если бы преобладали синие или зеленые тона, то я бы, может быть, и забил бы тревогу по поводу цветовой гаммы. Так мы и прожили с моим Багровым другом в ожидании приговора. А через три дня у Обамы обнаружили молочницу, или как было написано - «другая условно-патогенная микрофлора».
- Не волнуйтесь! Мы поставим вас на ноги и вернем радость любви, - успокоила Б. Обаму добрый доктор. - А пока в течение месяца никаких половых контактов.
- Но в презервативе-то можно? - наивно спросил Барак.
- Никаких! - неумолимо стояла она на своем. - Вы лучше приведите к нам вашу подругу. Она также нуждается в лечении. Мы ее протестируем.
Да ну вас на *** с вашей молочницей! – подумал я.
ххх
С отцом мы не виделись, не переписывались, не перезванивались, и встретились только лет через пять, когда я дембельнулся из армии и поступил в университет. Я пришел к нему домой, уже зрелый, умудренный, потрепанный армией и тюрьмой, заросший хиппи, бородатый мужик. Отец был дома один. Уже совсем беловолосый (но не лысый!) Живот его неприлично, вызывающе выдавался вперед, свидетельствуя о сытом достатке и спокойной, вялой жизни.
- Ну, как семейная жизнь? Внуки у меня есть? – спросил он, после коротких, дружеских объятий и беглого разглядывания.
- Мы с Полиной разбежались, - ответил я, отводя глаза.
- Я так и знал, - ответил он, разливая водку по стаканам, - Какая-то она была слишком красивая и яркая. Накрашенная, как кукла.
- Это точно.
- ****ский вид… Из таких жены получаются ***вые. Я хотел тебе тогда на кухне сказать, но побоялся обидеть.
- Ничего. Отрицательный результат – тоже результат.
Мы выпили, закусили, закурили. В этот день мы впервые сидели вдвоем: два взрослых мужика, отец и сын, плоть от плоти. Два схожих лицом, и в то же время совершенно разных духом человека. Отец рассказывал мне о своей жизни, непутевой, сумбурной, нетрезвой и бестолковой. В 16 лет он ушел из отчего дома. Ушел от голода. Уехал в Ташкент, где, согласно неофициальным бабским мифам и слухам, царило сказочное изобилие и неприличная сытость.
Отца моего отца, то есть: моего деда, сорокалетнего беспутного пьяницу Порфирия, в августе 1941 забрали на фронт. Он ушел на сборный пункт ранним утром со страшного бодуна, с куском сала и буханкой хлеба в холщевом мешке. Погиб в первом же бою. Его друг, сосед, который ушел на фронт в один день вместе с ним, рассказывал после войны, что, при отступлении, видел его, лежащего на земле, истекающего кровью, раненного осколками в обе ноги. Порфирий плакал, и умолял забрать его. Но, это было невозможно. Солдаты, сержанты и командиры в панике бежали с передовой. Земля дрожала от взрывов. Пули свистели безумными дроздами над головой. Немецкие танки были в двухстах метрах. А у наших солдатиков не было даже патронов. Бежали в панике. Сосед добежал. И на долгие годы отправился в лагеря. Но и за это благодарил Бога.
Отец мой доехал-таки до мифического Ташкента, но сытой жизни там не обнаружил. Слонялся по городу, голодный, бездомный, без денег и документов. Подворовывал, по мере сил. На работу не брали. Однажды попался на краже. Его крепко избили, сдали в милицию. В милиции следователь сказал:
- Выбирай: или тюрьма, или на фронт.
Отец выбрал фронт. Приписал себе три года, и был определен в разведшколу. Воевал в Прибалтике с «лесными братьями». Однажды, за успешную операцию, получил медаль «За отвагу» и отпуск на две недели.
- Знаешь, за что медаль дали? – спросил отец, ожидая от меня вопроса «За что?».
- За что? – вполне логично задал я вопрос.
- «Нам донесли наши осведомители, что на одном, дальнем хуторе прячутся «лесные братья». Небольшой отряд. Меня, значить, с радистом прикрепили к боевому, карательному подразделению. Я же – шифровальщик. Чтобы передавать сообщения, если что. Человек двадцать всего нас было. Мы выехали к месту на машинах. Но там болота, тайга. Мы верст двадцать пешком хлюпали по болоту, по колено в воде. Вышли к хутору, четыре дома, баня, амбар, коровник, курятник. Зажиточные. Обыскали все: там уже не было никаких братьев. Но следов они оставили много. Окурки, куриные кости, словно сотня голодных бродяг пировала. Майор выстроил всех жителей возле амбара, бабы, девки, пацаны-подростки, детишки, и сказал старосте:
- Ступай в лес, и скажи своим, что, если они в течении суток не выйдут, мы расстреляем на *** весь хутор.
Дед ушел. Мы выставили караул, а сами баньку затопили. Ну, по очереди туда заходим, по пять человек. Паримся. В городе-то где так попаришься. Банька небольшая. Ну, и девок молодых тоже туда, значить, заводим из амбара. Ну, а что они сделают? Идут, чтобы в живых остаться. И вот я – последний. Девка, значить, испуганная, красивая такая, лет шешнадцать. Волосы, как у русалки, до жопи доходят. Ну, мы с ней, конечно, все сделали, как надо. И так мне вдруг стало ее жалко. Испуганная, в слезах, усталая. Девочка совсем ишшо. Думаю, ведь расстреляют ее. Не выйдут братья из лесу. Они никогда добровольно не сдавались. Бились до конца. Это же их земля, их дом родной. Ну, тогда я решился и говорю:
- Одевайся и беги в лес. Как-нибудь ночь и день потерпи. Мы, завтра уже уйдем, и ты вернешься.
Девка обрадовалась, на колени передо мной упала, руки целует, что-то по своему лепечет, слезы из глаз…. Убежала в лес. Ее, к моему счастью, даже не хватились утром. Дед-староста так и не вернулся. Всех баб и детей расстреляли. Я ничего не сказал никому. Подписку давал. Такая вот война у нас была, сынок…»
После награждения за операцию, приехал батя мой, герой войны, домой, в родной город, звеня медалями, статный, чернобровый, молодой красавец. Устроил мощный загул, с танцами, с песнями. Однажды, ранним утром, когда заводские гудки радостно возвестили стране о начале нового трудового будня, возле своего дома, увидел он справную, плотную, юную девку, «кровь с молоком», «косая сажень в плечах», налитую, словно молодое коровье вымя, с длиной русой косой, набирающую воду из колонки.
- Дай-ка водицы хлебну! – не попросил, а приказал он девице. Девица согласно кивнула.
- Выходи за меня замуж, - сказал он, рукавом вытирая уста, улыбаясь своей, хмельной, белозубой улыбкой. Девица покраснела и ушла, покачивая крепкими бедрами. Но, отец, твердо решил увезти к месту службы жену. Ему надоело бухать в казарме, в армейском, грубом, мужском обществе. Хотелось упорядочить свою жизнь: борщи, блины, пеленки, женская ласка и все такое. Женатым полагалась отдельная комната в общежитии. Он подверг красавицу мощным атакам, и, в конце концов, добился того, что редуты ее пали, флаги были спущены. Он приехал к месту службы, в Таллин, с молодой женой. Ему выделили часть большого дома. Соседи были эстонцами, но у отца с ними сложились хорошие добрососедские отношения. Даже праздники отмечали вместе. Началась новая жизнь, упорядоченная и спокойная. Пьянки с друзьями-сослуживцами прекратились. Родилася сначала дочка, Люба, потом чудный сынок. Назвали Ильей. Это был я. Матушка шуршала по хозяйству, стирала, готовила, нянчила дитвору, и принимала участие в художественное самодеятельности в Доме культуры Советской Армии. Статная, деревенская красавица, она выходила на сцену ДК, в пурпурном, трофейном платье, и под аккомпанемент баяниста, разрывая душу, исполняла русские романсы. Офицеры с восхищением смотрели на нее, не скрывая похотливых намерений. Отец был ревнив, как десяток Отелл. И, случалось, поколачивал матушку, за слишком, как ему казалось, игривое поведение, раскованный смех, откровенный взгляд. В молодости мы все грешим ревностью. Впрочем, не только ею.
Однажды «лесные братья» совершили дерзкую вылазку: расстреляли наш блок-пост, захватили оружейное помещение, склад с провиантом и боезапасом. Отца снова отправили с карательным подразделением на «охоту». Две недели наши военные безрезультатно месили сапогами болота Эстонщины. Вышли из леса грязные, уставшие, злые, голодные. Машина подвезла отца к самому дому. Он вошел в комнату….
- «Ты знаешь, я чуть было…. Ты не подумай, что я на мать наговариваю… - словно извиняясь, говорил мне тогда отец, - Время уж сколько прошло. Зачем мне напраслину на нее гнать? Боль моя уже прошла. Ты уже взрослый. Уже все понимаешь. Ее и осуждать не наше дело. Но ясное дело. Она молодая. А тут сразу такое внимание…. В общем, навстречу мне из спальни майор наш в кальсонах. Как сейчас помню: Кривошеев его фамилия. Виктор. Сука жирный. Рожа лоснится. Улыбается, гад. Я все сразу понял. Что тут говорить. Хотел пристрелить. Руки дрожат. Слезы глаза застилают.
- Не торопись, - говорит Майор. И запах самогона чудовищный из ****ьника на меня. Сели с ним на крыльцо. Он дает мне закурить.
- Хорошо твоя жена ****ся! – улыбается падла. Я достал пистолет, снял с предохранителя. Но он, гад, пьяный-пьяный, но приемом выбил у меня пистолет из рук. Сделал несколько выстрелов в воздух. Выбежала мать твоя, в ночной рубашке. Кричит… Приехал патруль. В общем, меня отправили на гауптвахту. Я там три дня в камере волосы на башке рвал, кричал, рыдал, бился головой об стену. Хотел покончить собой. Не хватило мужества. Потом суд. Выставили дело так: вроде бы я, пьяный, на него набросился с пистолетом. Ничего не докажешь! Коммунисты, ****ь, друг за друга горло перегрызут. А это, к тому же еще и НКВД! Ну, ничего…. Меня лишили звания, наград и отправили в Сибирь. Лес валить. Ну, а мать твоя, вместе с тобой, за мной поехала. А куда ей деваться на Эстонщине? Майор Кривошеев ее тогда заставил силком ****ься. Так, по крайней мере, она говорит. Я ей верю. А куда ей было деваться? Тогда жестокое время было. Коммунисты наши на оккупированных территориях творили, что хотели, воровали, грабили, мародерствовали, жен ебали, и выходили сухими из любой переделки. Правда, потом, после Сибири, мы, с матерью, все равно расстались. Я простить-то простил. А рана все равно не зажила. Вот ты бы простил?
- Не знаю…. Наверное – нет, ответил я. Я сейчас точно знаю, что непростил бы.
ххх
Жизнь промелькнула падающей звездой, чтобы сгореть в беспощадном пламени топки Вселенной. Она словно была написана малярным валиком, а не бельчьей кистью.
За свою жизнь я прожил множество жизней. Я был моряком, солдатом, курсантом, музыкантом, дворником, сторожем, журналистом, актером, ведущим телепрограмм, сценаристом, строителем, бомжом. Я был послушным сыном, неверным мужем, влюбленным женихом, разочарованным забулдыгой, строгим отцом, шалым бездуховным алкашом, чистым и светлым романтиком, поэтом. Я совершал много ошибок, но Создатель давал мне возможность исправить эти ошибки и прийти в согласие с собой, чтобы светлым утром с чувством пожать руку Богу, как Брату. Ведь мой Бог, это не судебный исполнитель, это Брат мой.
Приблизительно с 30 лет я начал отчаянно бороться со старостью. Я почувствовал приход старости в первом браке. Я резко постарел. Мысль у меня были старческие. Я много думал о смерти. Но после развода я вдруг снова стал молодым. Я снова стал патлатым, бесшабашным рокером, включил на полную мощь свою гитару, стал играть в футбол, боксировать, бухать с веселыми пацанами, актерами и музыкантами, посещать милые сердцу пивные и забегаловки, волочится за дамами, стал писать юмористические рассказы и созидать юмористические программы на ТВ и Радио.
У многих старость наступает в молодости. Я видел молодых стариков и боялся им уподобиться, как боюсь этого и сейчас. Когда стареет женщина, у нее наступает паника. У мужика, если он нормален – возникает желание поддерживать свое тело физическими упражнениями, трудом, сексом….
ххх
Гуляя по общаге, я невольно забрел в комнату к своей Бригитте-Брюнгильде. Там было ужас как много иностранцев на единицу площади. Конскому яблоку негде было упасть. Они склонились над столом, и внимательно слушали диктофон. Мне не было слышно ничего. Звук был тихий. И я был далеко от источника, к тому же сильно пьян.
- Мадлен вчера была у ректора университета. Чтобы понять, за что ее высылают домой раньше срока. И он объяснял ей, за что она раньше срока отстранена от стажировки, – негромко пояснила мне Бригитта.
Когда запись закончилась и все австрийские студенты, рассредоточившись по комнате, стали бурно обсуждать услышанное на немецком языке,
- Представляешь, ректор отчитал ее за то, что она якобы ведет пропаганду буржуазную среди студентов. Она говорит: Какую! В чем она выражается! А он ей: Вы книги распространяете враждебные! Маргарет говорит: Булгаков, Пастернак и Мандельштам для вас враждебные???! Ему нечего сказать. Он такую ерунду говориль! Глупость такая. Он же ректор! Смешно! В общем, ругались, как в цирке!!!
Вечером я позвонил шефу контрразведки и, заплетающимся языком доложил, чем мы, с иностранными шпионами, занимались целый вечер.
- Вы, я слышу, хорошо там выпили, - заметил он.
- Да, - согласился я, - Мне приходится губить свое здоровье алкоголем, ради ценной информации. Ради страны и партии!
Шеф положил трубку. А я подумал, что я бы и без шпионов бы на****ился!
ххх
Кто-то, наверняка, думает, что в армейских буднях нет места сексу и эротике. Кто-то думает, что армия – это сплошной, тоталитарный онанизм! Дудки! Трубы! Есть в армии секс, как и в СССР, как и в церкви, и в Политбюро. Поскольку есть объекты и субъекты этого явления. Но есть в армии так же и силы, которые противятся военной эротике. Эти силы я называю свинскими. С военными свиньями я столкнулся всего лишь однажды, зимней ночью 1976 года. Но этого хватило, чтобы составить о них впечатление, как о животных жестоких, бесчувственных и безжалостных. Я был недавно переведен из роты обеспечения Тамбовского летного училища им. Расковой в тульский летный полк. И вскоре, в одной деревеньке, куда мы с армейским ВИА (где я имел счастье солировать) выехали с концертом, я познакомился с очаровательной конопатой девчушкой, пахнущей навозной жижей и отрубями. Мы поклялись в любви до гроба, и предались откровенному петтингу за кулисами, на глазах всего ВИА и замполита, лейтенанта Боева.
- Мой лейтенант! – обратился я к нему, со слезами мольбы на глазах, - Разрешите мне взять эту красавицу к месту службы. Не лишайте меня любви!
С лейтенантом Боевым мы были ровесники и у нас к этому времени сложились неплохие отношения. Он обладал чувством юмора и позволял некоторые вольности в нашем общении. Но в рамках субординации.
- Вы с ума сошли, ефрейтор! Куда вы ее определите? В казарму? На утеху пятой роте?
Я вынужден был согласиться с ним. Договорились с моей возлюбленной встретиться в 12 часов ночи 23 февраля у шлагбаума КПП.
- А где тут у вас можно провести романтическую ночь с бабой? – спросил я на следующий день у ротного каптерщика Шаруды, ветерана каптерщицкого труда.
- Обычно эти вечера проходят в свинарнике подсобного хозяйства, - великодушно выдал он военную тайну. - Правда, надо договориться с полковым свинарем. За пайку он согласится уступить на ночь свинарник.
В субботу я, согласно договоренности, отдал утреннюю и вечернюю пайку молчаливому свинарю Почетаеву, а он отдал мне, молча ключи от свинарника. После отбоя я сделал на своей койке «куклу», замотав в одеяло шинель, чтобы дежурный по части во время проверки думал, что это я сплю мертвым сном. А сам, в одних кальсонах и сапогах, через окно в туалете, с бутылкой ароматного самогона в руках, приобретенного в долг по случаю у каптерщика Шаруды, побежал навстречу неземной любви.
В ту зиму стояли суровые, трескучие морозы. Но для двух юных, любящих сердец даже метеоритный дождь не был бы преградой. Моя дама в пуховом платке, в старомодном, ветхом, шушуне, доставшимся ей от бабушки, стояла, дрожа, у шлагбаума. «Бежим скорее!» - крикнул я ей, не останавливаясь, схватив ее за руку, понесся, словно олень, в сторону, где, по моим сведениям, располагалось подсобное хозяйство.
- Куда мы бежим? – спрашивала моя, не привыкшая к кроссам, любимая, тяжело дыша. Чувствовалось, что легкая атлетика никогда прочно не входила в ее жизнь. А уж тяжелая и подавно не входила.
- В отель! В нумера! - отвечал я, подпрыгивая, словно пыжик, от мороза, нетерпения и вожделения. Я ориентировался в пространстве по жуткой вони (кто хоть раз бывал в свинарнике, знает, что сильнее тамошней вони в природе не существует! Эту вонь вполне можно использовать в военной тактике, в виде отравляющей газовой атаки на врага). Но чем сильнее была вонь, тем ближе я был к долгожданной армейской эротике. И вот я вижу небольшой бревенчатый домик, без окон, но с дверью. На меня лают две собачки, привязанные к будке. Еле сдерживая рвоту, открываю двери в этот замок любви, и, чуть не падаю от омерзения и отчаяния. Наш «отель» представляет собой комнатушку, разделенную барьером, высотой один метр. На одной, большей, половине, словно узники-смертники, в камере, располагаются военные-полевые свиньи в количестве десяти особей, другая половина, с койкой и печкой, собственно, и является местом романтических свиданий солдат со своими возлюбленными.
Свиньи, при моем появлении, встали передними лапками на барьер и подняли такой визг, что, наверняка, в Пентагоне его приняли бы за новый вид психического оружия. Я два часа пытался признаться своей даме в любви, но ничего не получилось. Пришлось осквернить срамоты плоти своей сексом, через любовь без слов и прелюдий. Свиньи не давали мне рта раскрыть. А через два часа к нашему священному чертогу примчалась караульная машина, с вооруженным караулом, во главе с дежурным по части. (Караул был поднят по тревоге). Все подумали, что свинарник подвергся нападению вероятного противника. Я вместе с дамой был доставлен в штаб боевых действий.
Дама, после того, как помыла там полы, была отпущена, а я был отправлен на гауптвахту, за то, что провел постороннего субъекта на военный объект. Итог был печален и символичен. Блохи были не единственными земными тварями, которые после этой памятной тусовки надолго поселились на мне. Я впервые в жизни познакомился с мандавошками, этими безжалостными и бесполезными, творениями Всевышнего Создателя. И лишь только простой керосин, которым мы заправляли самолеты Л-29, помог мне безжалостно расправиться с ними. Смачивая через каждый час свой бритый, словно подбородок прапорщика перед строевым смотром, лобок керосином, размышлял:
Хорошо! Если согласиться с тем, что в природе все гармонично и целесообразно, то какой целесообразностью можно объяснить существование мандавошек? Какую роль в развитии цивилизации играют эти твари? О чем думал старик Ной, забирая на ковчег этих мерзких тварей по паре? Ну, ладно скунс, ну ладно шакал, гиена, гамадрил и бабочка. Но зачем на земле существует клоп? Зачем живет таракан? А! Понял! Чтобы человек не расслаблялся и содержал свое жилище в чистоте! Так же и мандавошки! Содержи свое тело, дом твоей души в чистоте! Не ебись с кем попало! И где попало!
P.S.
Я был свидетелем чуда! Когда мы на машине отъезжали от свинарника, военные свиньи резко, словно по команде, прекратили визжать! С тех пор я с какой-то непостижимой радостью ем свинину.
ххх
- Илья Александрович! У вас есть веская причина, для того, чтобы отпроситься с работу на неделю в Москву? – спросил меня Олег Александрович, мой шеф контрразведки. Сердце мое забилось радостной, голодной, невольной птахой в груди.
- Ну, я вообще-то, диплом пишу (я заканчивал заочное отделение факультета журналистики, куда восстановился после отчисления). Мне надо собирать материал в Ленинской библиотеке. И это – правда!
- Отлично! Прекрасно! – радостно оценил причину шеф, - Вы поедете в Москву в субботу. В одном вагоне с вами поедет ваша хорошая знакомая из Австрии, Мадлен Кавен. Вы о ней докладывали в прошлый раз! Она везет в своем рюкзаке кассеты от диктофона. Вот такие – посмотрите! – он протянул мне маленькую, со спичечный коробок, кассету. Я повертел ее в руках и вернул обратно. - На этих кассетах записаны компрометирующие материалы. Нам бы очень хотелось, чтобы вы незаметно их изъяли. Она собирается сделать программу на радио «Свобода», о тоталитаризме в СССР.
(Ужас какой! – подумал я. – Она откроет страшную тайну! Эдак, она погубит нашу страну. Ведь никто! Никто не знает, о тоталитаризме в СССР!)
- Завтра Вячеслав Викторович выдаст вам деньги. В 12 часов на конспиративной квартире на Кольцовской. Купите коньяк. Конфет. В дороге выпьете с нею. И когда она выйдет – то извлечете незаметно из рюкзака все кассеты. В вагоне вас будет трое. Африканский студент из Магадишу, Маргарет и вы. Так что, думаю, вы сможете улучшить момент. Постарайтесь.
- А разве вы не можете на таможне изъять кассеты? – удивился я.
- Можем, конечно, - согласился Евгений Николаевич, - Но она поднимет такой политический скандал, что мало не покажется. Это очень шумная студентка. Она уже устроила истерику декану!
Ххх
- Давай останемся друзьями, говорит мне одна юная дама, когда влюбилась в моего приятеля. Женщина-друг. Это очень удобный тип отношений. Пусть будет другом. Но только в том случае, если сохранятся и половые отношения.
Я в своей жизни больше дружился с девчонками, потому что это удобно: она и друг, и в то же время ее можно и пользовать (как пользователь и как программист)! На примере своей жизни убедился, что с женщиной можно дружить и даже поверять ей свои некоторые тайны. Можно с ней болтать как с подружкой и кувыркаться на природе. Ну, а потом – в койку, как логичное завершение дружеского дня.
В университете, будучи студентом вольных нравов, волочился как-то я, господа, за одной девицею с факультета иностранных языков. Страдал об ней, ночей не спал. Сколько слез в подушку было пролито, сколько бутылок портвейна выпито, сколько плавленных сырков съедено, и сигарет «Шипка» выкурено по 20 копеек за пачку! А надо сказать, что в это самое время со мной иногда делила ложе другая дама с того же факультета. Менее красивая, угреватая, очкастая, нескладная, плоскогрудая с тяжелой поступью командора (размер ноги – 45) В общем – друг, да и только. И вот одной прекрасной ночью, за бутылочкой портвейна поведал я ей как-то свою боль.
- Без проблем, Илюшка! – сказала мне моя подружка. – Я все устрою! Я проведу психологическую обработку!
Завтра она будет стонать под тобой и кричать: «Еще! Еще! Давай! Тафай!!!»
И что вы думаете – через пару дней та самая, неприступная Богиня, во время лекции открыла двери аудитории и попросила профессора:
- Мотнева можно? Срочно вызывают в профком!
Профессор недовольно кивнул. Ему не было комфортно читать лекции в моем отсутствии. Я вышел к ней, трепеща от счастья.
- Тебе очень необходимо быть на этой лекции? – спросила она.
- Да вообще противопоказано!
- Тогда пошли?
- Сумку только заберу!
Мы поехали ко мне домой (благо мама была на работе!) и остаток дня провели в постели, изредка прерываясь на то, чтобы накатить по стакану зловонной амброзии 777. Мой друг Ленка, напела ей такие легенды обо мне: и что я сгораю от любви к ней, и что я в постели ураган (сама пробовала!) В общем, все, что я бы постеснялся сказать даме своего сердца в первые минуты знакомства. После этого случая, она стала постоянно исполнять роль эдакой персональной сводницы. Не у каждого студента была своя персональная сводница, а у меня была. Я указывал ей на понравившийся объект, и Ленок начинала действовать. Ей уже и самой было это интересно, она чувствовала себя разведчицей-вербовщицей, засланной в тыл врага со специальным заданием – расколоть врага, завербовать его в наши ряды, поклонников веселых оргазмов. Это же была наша честная и чистая игра. Мы никого не обманывали, мы дарили всем радость любви и горечь расставаний. Какая же студенческая юность без этих прекрасных компонентов?!!!
Разумеется, я и ее поощрял в силу своих гормональных возможностей. У меня же не каждый день были прекрасные неприступные девы.
Но иногда и я ей делал подобные подарки. Я спрашивал ее: Хочешь сказочного принца сегодня?» « О! Да! И завтра хочу, и послезавтра!» отвечала она. Тогда я шел к кому-то из друзей и спрашивал: «Хочешь сегодня поебаться? Почти бесплатно!»
У друга загорались глаза: «Конечно, хочу! А что значит ПОЧТИ бесплатно?»
- Это значит, - отвечал я, - что с тебя бутылка коньяка!
Все стороны были довольны.
Я получал бутылку коньяка, а мой друг Ленка ненасытного любовника. Такая вот была у нас дружба. Нас было водой не разлить. С Ленкой можно было и выпить и пыхнуть, и в постели она была очень проворна и старательна. Разве мужчина могут подарить себе такую дружбу? Хотя, конечно, некоторые дарят друг другу именно такую дружбу. Но это не совсем мужчины.
Была другая дружба. Одна девочка повадилась ходить ко мне в гости: придет, посидит, чайку с бубликами попьет, и уходит.
- Что же ты тогда ходишь? – спрашиваю я.
- Да мне, в общем-то, ничего и не надо! – отвечает. – Фригидная я. Нет у меня интереса к этому делу! Мне просто интересно с тобой поболтать.
Тогда я сказал, что поскольку я не фригидный, мне жаль тратить время на бессмысленные посиделки. Этот аргумент убедил ее в пользу некоторых уступок, которые меня устроили. И мы стали теперь проводить время в беседах, которые заканчивались, как и положено в смешанных компаниях, постелью. Страсти меж нами никакой не было, но появилась привычка. Ко мне приходили другие дамы, но эту, фригидную, такое положение дел нисколько не удручало. Мы стали с ней просто друзьями. Делились наболевшим, Радости особенной у нас не было, поэтому радостью не делились. Ни в какие театры, в концерты, никуда с ней мы не ходили. Она ничего не требовала, никаких ресторанов. Друг, в общем! Вот это друг! Мы с ней дружили лет пять и сейчас дружим. И будем дружить, потому что наши отношения чисты, ровны, и бескорыстны, каковой и должна быть настоящая дружба между мужиком и бабою.
- Бескорыстны? Да ты же ее, гад, пользуешь!
- Да, - соглашусь я, отчасти – но я делаю это из медицинской целесообразности, поскольку это необходимо и для моего и для ее здоровья, пусть она даже и фригидная. Я гоняю таким образом кровь из ее малого таза, в большой таз и обратно.
В данном случае, дружба стоит еще и на страже нашего здоровья!
Да здравствует дружба между мужчиной и женщиной, между девушкой и парнем, между старичком и старушкой, между старичком и девочкой, между двумя старушками! Ура!
***
На одной из встреч на конспиративной квартире, мой тайный Шеф, учитель, инструктор, повелитель, Олег Александрович, сказал мне:
- Есть такой человек, ты его знаешь. Володя Чумаев. Он – оператор на телевидении. Ты с ним сталкиваешься иногда по работе. Так вот, войди с ним в более тесный контакт. Пригласи попить пивка. Ну, все в твоем стиле. Не мне тебе рассказывать.
- Он связан с иностранными спецслужбами? – ужаснулся я. Я хорошо знал Володю Чумаева. Володя был поэт. И очень даже хороший был поэт. Он выступал на вечере поэзии в Университете. Сам я не большой знаток ямбов и хореев, амфибрахиев всяких, и не мастер рифмовать, но хороший стих от партийной, всевдопатриотической попсы отличу.
- Трудно сказать, - уклончиво ответил Шеф, - Но иногда у него проскальзывают весьма агрессивные высказывания по поводу существующего строя, экономики и политики Правительства.
- Ужас какой-то! - Подумал я, - Как с этим вообще можно жить?
Я пообещал, что непременно войду в контакт с Володей Чумаевым, этим агрессивным диссидентом. На самом деле, я подумал, каким говном занимаются мои нынешние коллеги, чекисты! Я тоже ненавижу существующий строй! Я в ужасе оттого, во что превратили коммунисты культуру! Все советские фильмы книги, и песни - о ведущей роли коммунистической партии! Я терпеть не могу коммунистов, этих лизоблюдов и проституток. Ведь, по-сути, у руля стоят те, кто лучше умеет болтать о своей любви к партии, и ненависти к капитализму.
А мы с «коллегами», заняты архиважным делом: выслушиваем, кто что говорит. А если кто против – по жопе тому! По тощей поэтической жопе! Розгами, шпицПолинаенами, пинками, до крови, чтоб знал! Ишь, ты! Не нравится ему партия большевиков! Впрочем, мне кажется, это всегда была основным назначением спецслужб. Хорошо, что я с ними случайно и временно. Временно ли? – вот в чем вопрос. Случайно ли? – это второй вопрос.
ххх
Меня, как и Ленина, в юности тоже исключили из Университета. Правда, я не участвовал в революционном движении, не призывал к свержению монархии или какого-другого политического строя. У меня в приказе об отчислении была скупая формулировка: «За аморальное поведение». Это была эпоха развитого социализма, и многое, что сегодня считается мужским подвигом, тогда считалось преступлением против нравственности.
А случилось вот что. После стройотряда, где я бездумно отдавал остатки своих сил на побелке и штукатурке деревенской школы в Лискинском районе, мы с моим однокурсником, талантливым пареньком, Сережкой Ивченко, (к сожалению, очень рано ушедшим от нас) зависли у меня дома за бокалом, другим жуткого плодово-ягодного портвейна. Неожиданно мне позвонила одна не шибко близко знакомая леди, студентка РГФ, и позвала меня на рандеву. Я тогда по первому звонку любой дамы мог среди ночи отправиться хоть в Париж, хоть в Магадишу, хоть в тот же Мариуполь, или во Владивосток. Смеркалось. Сережка остался у меня дома, почивать, а я, купив по дороге, как джентльмен, два «огняка» (я после стройотряда был сказочно богат) отважно отправился на свидание к даме. Их оказалось в доме сразу две. Радости моей не было конца. Но количество дам, почему-то не всегда определяло количество покрытий. В нашем случае оно их просто исключило. В полночь, я был выставлен за дверь, за шалое, близкое к распутному, поведение.
Некоторые дамы в те времена были настолько целомудренны и чисты, что даже после двух бутылок портвейна и пачки «Родопи», позволяли кавалеру разве что легкий петтинг-вассинг. Так я оказался во мраке, в центре города, на площади Ленина, одинокий, изгнанный из уютной девичьей светлицы, и очень близкий к одному из главных событий моей жизни. Общественный транспорт уже досрочно прекратил свою работу. Но во времена студенчества пройти пешком по мосту с правого берега на левый было для меня делом обычным, не лишенным даже некоторой романтики. Но что это? Я вдруг некстати почувствовал острое желание справить малую нужду. Но где? – кольнула мысль. Слева была библиотека им. Никитина, это святое место, духовный центр нашего народа. Справить там нужду – это кощунство и инквизиторское преступление против литературы и поэзии, против Пушкина и Гомера, Толстого и Гете. Справа – Театр оперы и балета, место средоточения мировой музыкальной культуры. Поссать на музыкальный театр, все равно, что поссать на Моцарта и Баха!!!! Оскорбить память Моцарта, Россини, Пучини, Мусоргского, и Чайковского. (Хотя, Мусоргский меня бы понял. Он бухал изрядно!)
Впереди – обком КПСС и памятник Ленину. Тоже в общем-то… Но, терпеть дальше уже не было сил. И я принял решение освободить мочевой пузырь намонумент вождя. Все-таки, это же не могила. Но едва только первые капли желтой, зловонной, влаги, крепостью 17 градусов, коснулись гранита постамента, разъедая его, как, противно, словно обезумевшая, ужаленная осой свинья, взвизгнули тормоза, и рядом остановился милицейский «бобик». Из него четко и слаженно выскочили милиционеры в количестве трех персон, и, в результате четких, слаженных действий, я был окружен, как Паулюс под Сталинградом. Наверное, этот стратегический объект (памятник Ленину) был под наблюдением? – поздновато догадался я.
- Как закончите, пройдите в машину – сказал мне с нехарактерной для своего чина деликатностью, старший патруля. Менты не бросились на меня бесстрашно, отчасти, наверное, потому что боялись быть забрызганными. Я закончил свое «революционное» дело, привел одежды свои в порядок, и покорно, словно корова на бойню, полез в машину. В отделении был составлен протокол о «хулиганстве». Хотя Я страстно объяснил, что я совершил этот нелогичный, аполитичный, безнравственный, бессмысленный поступок от безысходности, в противном случае, я мог бы просто лопнуть, как первомайский шарик. Наутро меня отвезли в суд, где мне в течении пяти минут зачитали приговор: «15 суток ареста».
Но дальше было намного страшнее. Бумага из милиции пришла в деканат Университета. Срочно было созвано комсомольское собрание, потом – бюро ВЛКСМ Факультета, потом бюро комитета ВЛКСМ Университета, потом еще бюро чего-то. Мне казалось, что всем этим лидерам замечательной молодежной организации доставляет какое-то неземное мазохистское удовольствие, слышать в который раз печальную повесть о том, как я пописал на памятник вождю мирового пролетариата. В то время, редкий комсомолец мог позволить себе радость поссать на памятник вождям. Я уже не говорю о коммунистах. Но моя учебная группа дружно подала в деканат прошение с просьбой оставить меня на поруки. Учитывая то, что я учился отлично, и был председателем профкома факультета и еще кем-то там еще, то меня оставили. Правда, как оказалось, ненадолго.
Близился Великий Праздник – очередной юбилей Великой Октябрьской революции. По традиции мы, студенты, вместе со всем народно страны должны были пройти с плакатами мимо трибуны Областных Партийных вождей, чтобы они нас приветствовали теплой отеческой улыбкой, а мы им кричали в лицо наше искреннее, радостное «Урр-р-р-р-а-а-а-а-а-а-а!». И вот вечером 6 ноября, мы с моим другом Саньком, получили официальное устное приглашение провести предпраздничную ночь в женской общаге университета в обществе двух очаровательных дам. (Перед праздниками многие студентки уезжали на свои малые Родины и общага наполовину пустела) Отказаться от такого светлого, языческого приглашения – значило бы бросить вызов природе нашей, матушке и Создателю. Пойти на такое мы не могли. И мы, прикинувшись иностранцами, деловито прошли мимо вахтера. (Иностранцам почему-то было кое-что можно в этой жизни, а нам – многое нельзя!) Обычно я говорил вахтерше на чистом датском языке:
- Яй ха игге спист а сикс дей. Кий май нуэ э спист о трэге!
Что на русском языке означало: «Я не ел шесть дней дайте мне бухнуть и поесть!». Я эту фразу знал на всех языках, чтобы однажды не пропасть на чужбине.
И вот, вечеринка в самом разгаре. Горит ночник. Журчит нужник. Играет патефон. Бокалы источают аромат степи. Глаза девчат сверкают инфернальным блеском, слюни вожделения у зачарованных парней (у нас, то есть) стекают по подбородкам…. На озаренном потолке мелькают тени. Спетенья рук, сплетенья ног, судьбы сплетенье…. Еще секунда и дрогнувшее пространство замрет в чудном мгновении и огласится пространство стоном пароксизма. Но эту чудную мистерию прерывает требовательный, бесчеловечный, жандармский стук в тонкую дверь.
- Откройте! Комсомольский прожектор! – слышится императивный, партийный, властный рык.
Во времена тоталитаризма прилагательное «Комсомольский» в сочетании с другими словами вызывал во мне тихий ужас. Мы, не сговариваясь, бросаемся по разным койкам и накрываемся одеялами с головой. Может, пронесет? (в хорошем, первичном, нефизиологическом значении этого слова) Но стук становится все настойчивее.
- Мы знаем, вы там! Мы будем ломать двери!
Мы с моим другом Александром панически проводим рекогносцировку местности под окном. Но это третий этаж! А сломать ногу перед самой праздничной демонстрацией, означало пропустить ее и, возможно, вдобавок - Новый год! Тогда я прячу под койку пустые бутылки, раскрываю первые попавшиеся под руку книги, разбрасываю их на столе, и иду открывать двери.
- О! Да это же – Илья Мотнев! – радостно, словно встретив земляка из Грибановки в далеком Габоне, восклицает один из видных комсомольских вожаков, возглавляющих облаву, увидев меня босоногого и всклоченного, - Опять ты!
- Я готовлюсь к лекциям, - пояснил я.
- В женском общежитии? – иронично спросил комсомольский босс.
- Видите ли, завтра, как вы знаете, демонстрация. И я боялся, что просто не успею приехать к ее началу. Поэтому решил переночевать здесь. – мне показалось, что после такого объяснения все эти комсомольцы должны были со слезами обнять меня, похлопать по плечу, налить стакан…. Но что-то пошло не так, моя тактика патриотизма не сработала.
Трех дней еще не прошло, с того времени, когда этот вожак с упоением слушал мой душещипательный триллер о Ленине и мочевом пузыре на бюро ВЛКСМ Университета. Комсомольцы вошли в опочивальню и стали поочередно срывать одеяла с резидентов нашего маленького клуба по интересам.
- Да тут у них – групповое! – в ужасе воскликнула членка комиссии, девушка, похожая на комиссара реввоенсовета Землячку, увидев прекрасное в своей одутловатости, лицо моего друга Александра, – Два парня и две девушки!
Мне показалось, что эта Комсомолочка слегка даже поседела, когда осознала суть происходящего. Знаете, если бы я был один, в девчонок – две, она бы никогда и не подумала, что у нас – «групповое». А вот когда двое на двое – это – верняк - групповуха! Вот такие искаженные представление о групповухе царили тогда в комсомольской среде! Позор!
Тогда мы, комсомольцы СССР, не были избалованы немецким видео, поэтому многие из нас могли прийти в ужас только при мысли о гипотетической возможности такого варианта развития событий.
Нас, незадачливых демонстрантов, званых гостей женской общаги, ненавязчиво заставили одеться и, с чувством выполненного долга и глубокого удовлетворения, выставили в сырую, промозглую мглу. На следующий день, во время демонстрации я горячо взялся нести самый большой плакат с самым видным политическим деятелем. Я громче всех кричал лозунги про нашу родину, партию, правительство, и комсомол, полагая, что меня заметят, и наградят (или хотя бы не накажут за предпраздничную ночь).
Но на следующий день, после праздника, меня вызвал декан факультета журналистики Гореслав Валентинович.
- Говорят, ты на 7 ноября бегал голый по коридору женской общаги и кричал «Полундра»?
Это был добрый, светлый, юморной мужик. У нас с ним сложились хорошие отношения. Мы оба были когда-то «мореманами». Он служил во флоте, а я окончил мореходное училище. Иногда мы могли просто поболтать о жизни.
- Комсомольский рейд, в рот им пароход, позавчера ночью застукал нас в общаге, у девушек в комнате, – печально и честно поведал я.
- Девушки, хоть наши? Журналистки? – спросил декан сурово, словно боцман, застукавший матроса за онанизмом.
- РГФ. – ответил я виновато.
- РГФ? – воскликнул он возмущенно, - Очень плохо! Тебе что – наших мало? Ну, ладно, иди. Все будет хорошо, – сказал он, с трудом успокоившись. Но ошибся. Вскоре состоялось партийное бюро факультета, которое приняло решение избавиться от меня, как от явления, разлагающего дисциплину студентов. «Мы должны покончить с «Мотневщиной» на факультете! – сказала тогда Вельмира Ивановна, парторг факультета. Даже Колосов не смог меня отстоять.
Во всемогущей газете «Правда» была опубликована небольшая заметка об этом инциденте (об буржуазной провокации: осквернении моей комсомольской мочой памятника вождю мирового пролетариата). Но зато все иностранные студенты с большим почтением стали относиться ко мне, и я был всегда свадебным генералом на многочисленных ивнинг-пати. Для них я был бесстрашным диссидентом, непримиримым борцом с системой, человеком, бросившим перчатку и мочу в лицо бесчеловечному режиму.
Я пытался подключить к моей проблеме КГБ, будучи уверен, что один звонок ОТТУДА вмиг «поставит на место» зарвавшихся комсомольцев. Я постоянно докладывал своему «шефу» контрразведки Олегу Александровичу, как развиваются события. На очередной встрече в гостиничном номере, я, наконец, прямо, в лицо, умоляюще попросил его:
- Надеюсь, вы не допустите моего исключения?
Шеф долго-долго молчал, смотрел в окно на расшалившихся воробьев. Я подумал, что он пропустил каким-то образом информацию о том, что меня вообще-то исключают из Университета и из Комсомола. И когда я уже собирался пощелкать пальцами перед его носом, он вдруг заговорил:
- Понимаете, Илья Александрович…. Ситуация сейчас очень сложная. Мне трудно вам объяснить, информация закрытая, но я попытаюсь. Отношения между МВД и КГБ всегда были непростыми. А сейчас они обострились до предела. И наше вмешательство, в вашу судьбу, еще больше усугубит ваше положение!
Мой «шеф» говорил туманными фразами, полунамеками, более похожими на катрены Нострадамуса, чем на беседу с резидентом-осведомителем-стукачком.
А СУТЬ КАТРЕНОВ БЫЛА ВОТ В ЧЕМ
В начале становления Страны Советов работала всего одна организация силовиков - ЧК, преобразованная впоследствии в НКВД. В годы войны предпринимались попытки разделить ведомство на НКГБ, который получил функции по охране государственной безопасности, и НКВД, который занимался вопросами общественной безопасности. Но ещё при жизни Сталина оба ведомства вновь были соединены в одно Министерство государственной безопасности. Более серьёзные изменения произошли после прихода к власти Хрущёва. Было создано могучее и ужасное КГБ. А менты стали подчиняться республиканским ведомствам.
При Брежневе в качестве противовеса КГБ было восстановлено Министерство охраны общественного порядка, которое в 1968 году было переименовано в Министерство внутренних дел. Шефом стал старый соратник, бывший секретарь днепропетровского горкома Николай Щелоков. Эпоха Щелокова считается золотым веком советской милиции, поскольку он не жалел усилий и государственных средств на повышение престижности службы в милиции.
Если чекисты всегда считались отборной гвардией партии, то милиция всего лишь охраняла общественный порядок, поэтому милиция всегда была на периферии внимания партийных чинов.
Щелоков был меценат и эстет. Он водил дружбу со многими деятелями культуры. По его инициативе в СССР стали сниматься фильмы, показывающие будни милицейской службы. Появился целый жанр милицейских фильмов, показывающий советских милиционеров как идеальных людей без изъянов. Именно в те годы и был создан положительный образ советского милиционера: "Следствие ведут знатоки" или "Место встречи изменить нельзя". Все эти фильмы снимались под патронажем МВД, которое даже выделяло специальных консультантов, работавших над созданием фильмов.
При Щелокове День милиции стал отмечаться круче Рождества Христова. В честь праздника закатывался самый шикарный музыкальный концерт, транслировавшийся на всю страну. Его стараниями им были значительно повышены оклады, по всей стране возводилось жильё для милиционеров, которые стали переезжать из общежитий в отдельные квартиры. Все эти мероприятия повышали престижность службы в милиции и позволяли вербовать на службу более ценные кадры, чем раньше, а хронический недокомплект был преодолён. Правда, у этого была и обратная сторона. Стремясь создать образ идеального милиционера, Щелоков лично контролировал, чтобы никакой лишняя информация не подпортила бы положительную динамику. Статистика неуклонного роста преступности в СССР являлась чуть ли не государственной тайной. А милицейская преступность и вовсе была строжайше засекречена. Все рапорты о преступлениях милиционеров ложились на стол министра: дела с участием милиционеров стремились "замять", чтобы не пятнать честь мундира. Именно из-за этого позорного факта, КГБ не смогло воспрепятствовать моему исключению из Университета.
Скорее, после назначения Щелокова министром, Брежнев назначил главой КГБ Юрия Андропова. С этого момента началась самая знаменитая война силовиков в СССР. Разумеется, никаких перестрелок не было, однако натянутые отношения, как между ведомствами, так и между их руководителями длились всю брежневскую эпоху. Чекисты привыкли свысока поглядывать на милиционеров, милиционеры завидовали обеспеченности чекистов, их возможностям и привилегиям.
Андропов укреплял КГБ, повышал оклады сотрудникам, "выбивал" им различные привилегии. К 70-м годам КГБ настолько укрепился, что даже в сталинские времена о таком можно было только мечтать. Благодаря созданию райотделов КГБ курировал практически все крупные предприятия и учебные заведения в стране, в том числе и мой Университет и меня лично.
КГБ забирал себе лучшие "мозги" (я – тому – яркий пример!!!) а МВД ничего не доставалось. Обломайтесь, менты! Туда всегда шла всякая шелупонь. Отличники, спортсмены, комсомольцы, знавшие языки вербовались в КГБ ещё со студенческой скамьи, как в случае со мной. Я бы, наверняка, с моим-то аналитическим складом ума, мог бы в скором времени возглавить КГБ СССР. Но мне помешали пороки, пьянство и блуд, будь они неладны.
Так вот: милиционерам на уровне служебных инструкций запрещалось задерживать сотрудников КГБ, что бы ни происходило. Событием, окончательно превратившим вражду силовиков в открытую войну, стало убийство сотрудниками МВД офицера КГБ, произошедшее зимой 1980 года. Майор КГБ Афанасьев в тот день отмечал в служебном помещении свой день рождения с сослуживцами. В честь такого события ему подарили несколько дефицитных подарков. После застолья он отправился домой, но в метро заснул, проехал свою остановку и оказался на конечной "Ждановской" (сейчас она называется "Выхино"). Обнаружившие его контролёры вызвали милиционеров из местного линейного отдела. Время было уже позднее, и милиционеры сами оказались «случайно» пьяны. И такое тоже бывает. Афанасьев к тому моменту пришёл в себя и стал сопротивляться. Нетрезвые менты избили чекиста, о чем доложили дежурному, который сразу же приказал отпустить задержанного. Его отпустили, однако теперь уже избитый Афанасьев, у которого к тому же отобрали все его подарки, стал угрожать, что воспользуется своими связями и устроит виновникам настоящий ад. Недолго думая, милиционеры снова избили его, после чего позвонили своему непосредственному начальнику, который также оказался «случайно» в жопу пьян. Он приехал на место, увидел всю картину и предложил замести следы. Поэтому было решено добить Афанасьева и выбросить его на улице, инсценировав это как ограбление. Афанасьева вывезли в район посёлка Пехорка, где были дачи чекистов, добили монтировкой и выбросили в лесу. На следующий день его нашли, он был ещё жив, но находился в коме. Через несколько дней он умер.
На поимки преступников были брошены огромные силы. Вскоре их нашли. К тому же выяснилось, что это был не случайный инцидент, а система: сотрудники линейного отдела регулярно занимались грабежом подвыпивших граждан по этой схеме. Всех виновных милиционеров расстреляли, однако дело засекретили: ещё был жив Брежнев.
Именно на это время противостояния и пришлась история с моим исключением из Университета. «Коллеги» из КГБ не помогли мне, поскольку такая интрига была им на руку. Ведь теперь я стал лакомым кусочком «трюфелем» для западных спецслужб. Я был «опущен» системой. Впрочем, не помог мне и Всевышний Всемогущий Создатель. Ему это тоже было нужно, чтобы образумить меня, направить на путь истинный, очиститься через страдания и направить силы и помыслы мои на созидание и творчество, а не на ****ство и пьянство.
Матушку свою я не посвящал в мою страшную Беду. Для меня исключение из Университета и ВЛКСМ было настоящей трагедией, сопоставимой, разве что, с тюрьмой. Ведь, обосрать репутацию легко, а отмыть – непросто, а, порой, невозможно. Время было жуткое, лживое, партийное. И если ты немил, не люб, партии и ВЛКСМ, если ты исключен из передовых рядов советской молодежи, помощников Партии, за свой аморальный облик, значит, ты не достоин быть строителем Коммунизма и дорога в жизнь тебе закрыта. Значит, строй что-нибудь другое, но не Коммунизм. Беломор-канал, к примеру, строй!
Иногда, при встрече, матушка моя рассеянно интересовалась:
- Как дела твои, сынок? Как учеба?
- Хорошо, мама, - отвечал я спокойно, - Курсовую вот недавно сдал на пятерку.
- Трудно?
- Ничего, мама. Меня хвалят.
При этом, она не замечала, забывала, что идет уже седьмой год моей учебы.
Она узнала об исключении только тогда, когда я восстановился в Университете.
Но в этом трагическом происшествии была и положительная сторона. Исключение из университета так больно шарахнуло меня пыльным мешком из-за угла, что я надолго засел в библиотеку и вышел из нее через пять лет обновленным, просветленным и мудрым.
18.
Вальдемар посмотрел на себя в зеркало. Да. Смотреть было страшно. Окровавленное лицо мало напоминало ему вчерашнего, прыщавого, веселого, красавца, Вальдемара, юношу с одухотворенным лицом и азартным блеском в глазах. Лик распух, как у зловещего мертвеца, стал страшным и свирепым. С таким лицом его непременно взяли бы на роль злодея, нехорошего зомби, или свирепого вампира. Вальдемар осторожно вытер кровь. Суки! Безмозглые, безнравственные ****и! Вальдемар тихо плакал от обиды. Началось все с того, что они с пацанами бухнули спирту за гаражами. Там же и покурили какой-то дряни. Жыма Бздливый принес. А потом понеслась. Стали рассказывать всякие небылицы. Языки метались как помело. И Вальдемара тоже развезло. Он стал рассказывать миф, о том, как на улице к нему приебался какой-то мужик, а Вальдемар от****ил его один на один. И в качестве трофея забрал у него барсетку. Наутро к нему пришли конкретные пацаны и потребовали барсетку обратно. Оказывается, мужик тот был вор в законе.
- И че, ты вора в законе от****ил? – спросил недоверчиво Кобзя, самый старший из компании (он уже был условно осужден по «бакланке»).
- Че это за вор такой, что ты его от****ил? Как погоняло? Они сказали?
Вальдемар эту историю придумал давно от начала до конца, и ждал случая, чтобы ее рассказать, А вот про погоняло не подумал.
- Кажется «Росомаха», - ляпнул он первое, что пришло на ум.
- Что же ты ****ишь, сучонок? Ты посмотри на себя! Руки, ноги как спички! Ну-ка давай выходи один на один. Покажи, как ****ил вора в законе! Иди сюда, на круг!
Толпа вокруг радостно загудела. Загудело и в ушах, и в голове Митьки. Кобзя безжалостно ****ил его минут двадцать, на глазах пацанов, приговаривая:
- Это тебе блять за воров! Это тебе блять за блатных! Чтоб не ****ел! Чтоб не ****ел!
И все это при пацанах. Стыд. Позор! Вальдемар поклялся убить Кобзю. Как – он еще не придумал. Но точно знал: что это будет страшная смерть. Он отрубит Кобзе руки, потом ноги, потом – ***! Выколит глаза засунет ему их в рот, потом вырвет язык, а уж в конце, «на посошок», обольет керосином и сожжет, как Жанну Дэарк.
Вальдемар смыл кровь, выбросил порванный свитер в мусорное ведро. Поставил чайник, достал из кладовки заветную тетрадь и сел читать нескончаемую повесть, написанную кривым, мелким почерком, шариковой ручкой.
ВРЕМЯ ПОДОНКОВ
ххх
Традиция использования овощей в качестве объектов и субъектов блуда уходит в глубокое прошлое. Предки некоторых людей: бабуины и орангутанги, иногда использовали бананы для сексуального удовлетворения. Человеческие войны уносили жизни мужской части популяции человеков, и одинокие женщины древности тоже хитровато заглядывались на некоторые фаллоподобные овощи. Но вскоре (по вселенским меркам) наступила эпоха монотеистических религий. Целибат (запрет на брак в среде католических священников) и сексуальные ограничения, воцарившиеся в обществе, породили противоестественную страсть к некоторым овощным культурам (А, собственно, почему – противоестественную? Ведь все мы братья и сестры во вселенной! Все мы – родом из Космоса, дети одного большого взрыва). Зародилось овощное течение в среде монашек. Потом в результате эмансипации, от религии распространилось и в светской среде. Секуляризация называется, однако. Немного позже, с появлением фаллоимитаторского искусства, овощефилия стала затухать. Разве что только сохранились в виде рудиментов в среде малоимущих персон, которым покупка дидло не по карману.
В один из солнечных выходных дней мы с моей раскрепощенной буржуазной подружкой-шпионкой Кариной, изнуренные однообразием наших сексуальных изысков, решили исследовать актуальный вопрос сексуальных свойств овощных культур. Возможно, ханжам и пуританам это покажется Джомолунгмой исследовательского цинизма, зато раскрепощенным комсомолкам поможет разнообразить опостылевшую Полинаину одинокой сексуальной жизни.
Баклажан.
- О! Шет! Май Гад! Это слишком большой! – испугалась Карина, заметив мой цепкий, оценивающий взгляд, устремленный на увесистый баклажан. Из соображений сексуального гуманизма окончательное решение вопроса о размерах овощных культур было предоставлено женщине. Мы закупили для опытов Баклажан рода паслен, Морковь (Подружку слегка насторожило, что морковь – особь женского рода! У нее нормальная гетеросексуальная ориентация), Огурец пупырчатый, банан африканский, кормовой, зеленый (два штуки).
Начать решили с баклажана. Потому что он богат калием, железом, фосфором и вообще – красивый. Смуглый такой, просто загляденье. Родом Баклажан с Южной Азии.
Вырядили мы его в презерватив известной марки и повязали бантик. Подружка тоже выглядела нарядно: ажурные чулки Сан Пелегрино с поясом Голден Лейди и трусы Чиаруджи, мечта всех российских модниц, вынужденных носить рейтузы, панталоны и невыразительные трусы из искусственного шелка ядовитых цветов, фабрики «Работница» и одинственной неутомимой конкурентки - фабрики «Большевичка».
Я, конечно, могу ошибаться, но в какой-то миг мне показалось, что, суровый с виду, пуританин - баклажан изнывал от вожделения. Я же чувствовал себя академиком Павловым. Исследовательская страсть завладела всем моим существом. Для тех, кто не в курсе, орудовать овощем мужчина должен очень нежно и плавно. В противном случае можно порушить отношение с любимой. Когда сладкая утеха подходила к концу, баклажан не выглядел утомленным. Неуемный, прямо скажем, оказался партнер. Зато Подружка баклажана, Карина, слегка притомилась.
Огурец пупырчатый.
Не берите тепличный, гладкий огурец. И соленый не берите. И маринованный тоже. Деньги на ветер. От соленого будет щипать, а маринованный – слишком мягок.
Огурцов существует в мире около 30 видов. Главное, не растеряться среди этого многообразия. Огурец посевной был окультурен в Индии несколько тысяч лет назад, так что опыт общения с человеком у моего зеленого пупырчатого брата был солидный.
Учитывая негативный опыт общения с холодным баклажаном, огурец пупырчатый я окунул в кипяток, а только после этого обрядил в цветастый, праздничный презерватив. Огурчик было прямо не узнать. Так преобразился. Прямо, как жених на индийской свадьбе. Нет, лично я ничего особенного не испытывал к огурцу. Чисто братские чувства. Карина выдержала лишь 10 минут общения с этим горячим братом.
- Он слишком горяч! – заметила она.
- Понятное дело, он же не эстонец, а индус!
С Морковкой Карина сдружилась, все-таки женщины. Морковку можно сначала использовать с тонкого конца, а позже перейти к толстому. После наших упражнений мне стало как-то немного стыдно есть овощи.
- Успокойся! – сказала подружка, - Овощь после того как его сорвали с грядки мертв.
- Следовательно, мы занимались некрофилией? – ужаснулся я.
Некоторых может в данном случае заинтересовать моральный и юридический аспект соития с овощными культурами. Кому-то это покажется негуманным, понуждать к сексуальной связи безмолвный овощ. Но мы же не знаем, хочет он этого или нет. Если, допустить подобную вольность с какой-нибудь пандой, барсуком, бакланом, выхухолем, или скунсом, мы сможем легко определить их отношение к данному действию по реакции: страстному крику, вздоху сожаления или жалобному стону. С овощами сложнее. Может ли это деяние рассматриваться как жестокое обращение с овощами? Но тогда и расчленение овоща тоже можно рассматривать как преступление? А за съедение кролика гурмана следует сажать на электрический стул («Доктор, у меня с утра электрический стул»)
ххх
О! Как далеко шагнула сексуальная составляющая социальных отношений. Только став курсантом мореходного училища, я впервые узнал, что некоторые женщины сосут мужской детородный ***. Это было невероятное открытие, сопостовимое разве что с открытием Христофором Колумбом Америки, с открытием наркотических свойств простой конопли, и Закона всемирного тяготения. Но, рожденный от природы робким юношей, сам я, даже будучи изрядно пьян, стеснялся предложить своим девушкам отведать свое экзотическое блюдо.
Впервые я увидел, как девушка совершает любимое мною ноне, развратное феллацио, едва только возвратился из армии. Еще щетина на моем подбородке не превратилась в бороду, как мы с моим другом, однополчанином, Сашкой Ткаченко, устроили по этому поводу вечеринку. Он привел с собой в мою «однушку», двух очаровательных девчат-студенток, будущих геологов. Мне, только что «откинувшемуся» после трех летнего срока в армии, все девчата, и косые и хромые, и горбатые и кривые, и носастые и жопастые, и безжопые, кривоногие и длинноносые, прыщавые и гунявые, казались прекрасными и очаровательными принцессами из сказки. Сашка сразу увлек свою подружку за занавеску, где располагалась кровать моей матушки, и стал там совершать действия сексуального характера, отвратительно кряхтя, и скрипя пружинами койки.
Я никак не мог совратить своими сомнительными, неумелыми, нежными и стеснительными, мануальными действиями свою принцессу. И в момент, когда я пошел от волнения и перевозбуждения отлить, я увидел в щелку занавески чудесное зрелище: Сашкина девушка увлеченно и самозабвенно совершала, столь горячо желаемое мною, феллацио. Сашка, с блаженным прищуром, сидел лицом ко мне и показывал мне большой палец, как бы говоря: «Я прекрасно себя чувствую!».
Мою девушку в миру назвали «Барыга», но, не смотря на такое фривольное прозвище, она не дала разрядиться моему Приапу. Пришлось разряжать вручную. А Сашка, вскоре женится, родит дочь, подсядет на иглу, и через три года, уйдет в другие миры, от гепатита.
ххх
О! Как прекрасны были смутные, переходные времена перехода от развитого социализма, к перестройке. Я первый у себя в городке стал проводить конкурсы красоты. Я пришел в Областное Управление Культуры, где я еще в студенчестве подрабатывал тем, что писал сценарии праздников Дня Города, Дня Трудовой Славы, для домов культуры в Районных центрах. Как мне нравится название организации: Управление Культуры! Культурой при социализме считали необходимым управлять. Направлять в нужное русло интеллект «тупого безликого быдла» посредством внедрения и насаждения высоких идеалов и культурных ценностей Коммунистической идеологии. И я, обуреваемый жаждой наживы, в погоне за чистоганом, писал дурацкие, исполненные примитивного пафоса, сценарии, в коих прославлял человека Труда, наставников и ветеранов, заслуги местных коммунистов. Потом я выезжал в райцентры, посмотреть, что сделали режиссеры из моего сценария. Это был культурологический шок. Ведущие выжимали слезу у жителей райцентров и сами едва сдерживали слезы.
Мне платили от 30 до 50 рублей за сценарий, почти как Иуде за предательство Христа. Я предавал идеалы настоящего искусства, предавал Франсуа Рабле и Петрарку, Гомера и Тютчева.
А в лихие 90-е, в Стране Советов начали проводить конкурсы красоты, уподобляясь Враждебному Загнивающему Западу. Так вот, я пришел в Управление и сказал: А что: давайте-ка проведем Конкурс красоты!
(До этого я писал сценарии конкурсов профессионального мастерства среди девушек-комсомолок). Начальник управления, неслыханно обрадовался такому внезапному, словно поллюция, сексуальному почину. Меня там достаточно хорошо знали, ценили и доверяли. Дело в том, что начальник Управления Культуры, коммунист и Заслуженный работник культуры, договорился со мной, что будет выписывать мне гонорар 100 рублей за сценарий, и я ему буду отдавать 70. Так я и делал. Нас много было у него сценаристов, жаждущих немного заработать на воспитании безнравственных масс.
Я дал объявление в местную газету о кастинге. О! Боги! Вишну! Кришна! Ахура Мазда! Перун! Как это было чудесно – проводить кастинги! Мы проводили первый кастинг в Конференц-зале, управления культуры вместе с начальником управления, пятидесятилетним сладострастником, бывшим долгие годы, до седин, комсомольским лидером области. Когда он смотрел на дефиле девушек в купальниках, с его партийного лба стекал холодный пот, а кадык под пупырчатой кожей, ходил вверх-вниз, вправо-влево, ходуном, словно живой.
Конечно же, я пользовался свалившимся на меня золотым дождем, неожиданным, словно понос, авторитарным авторитетом, своим высоким постом, новым служебным положением, руководителя сексуального проекта, и, в перерывах, и после завершения очередного дня, уводил некоторых, настойчивых, целеустремленных и наивных конкурсанток в кабинеты, обещая им корону, славу и почести.
Однажды, во время заурядной мальчишеской пьянки, об этом прознал от меня мой приятель, негоциант, начинающий олигарх, Женька Бухнов. Он занимался в то время нефтью, бензином, привозил в наш город самопальный спирт «Роял», самопальное газовое оружие, самопальный ликер «Амаретто», и много других самопальных, но таких любимых народом, продуктов и вещей.
- Илюха! А давай из твоих конкурсанток сделаем элитный бордель! Финансовую сторону я беру на себя. Ты курируешь – кадровый вопрос.
Во времена перестройки из подземелья только-только начинали появляться робкие ростки, зеленые побеги, мощного крапивного баобаба Великой, неистребимой и несокрушимой, российской проституции. И я, вчерашний журналист, инженер человеческих душ, работавший в партийной советской печати, стал ненавязчиво агитировать своих конкурсанток вступить на путь доходного порока. Многие соглашались. Времена были лихие. Работать швеей и мотальщицей никому не хотелось. А на экранах уже с успехом фильм «Интердевочка», послужив дорожным знаком провинциальным красавицам к такому простому и такому доступному автобану, ведущему к красивой и веселой жизни.
Желающих оказалось так много, что в пору было строить публичный дом-гигант! И даже не дом, а Город публичный. Слухи о том, что я набираю девочек для борделя, достиг и моего дома. Ко мне в квартиру стали приходить и молодые, совсем некрасивые девчонки, желающие красивой жизни, и пожилые дамы, обремененные ватагой детворы, требующей корма. Они проходили у меня ночной кастинг на дому, после которого я их мудро, словно Мессия, отговаривал от порочного промысла, объясняя это опасностью бизнеса, вероятностью скоропостижной смерти от рук пьяного клиента, заражения дурной болезнью. Но некоторым, не особо страшным, я, все же, умудрялся находить среди своих друзей личного спонсора. Но, как правило, ненадолго. На одну, две ночи. Мне было, конечно жалко этих несчастных женщин. Но время было такое странное. Народ хотел перемен. И он их дождался.
20.
«Сексот стукачка – видит издалека»
(советская пословица)
Вальдемар сидел на грязной, запущенной кухне, забывшей ласковые прикосновения заботливой, женской руки. Тикали часы. По столу неспешно полз таракан в поисках пищи. На коленях у Митьки, прижавшись к животу, возлежал по-барски, черный, жирный кот. Кот неправдоподобно громко урчал. Урчал и живот Митькин. Со вчерашнего дня неугомонное чрево ревело, урчало и пучилось, как бурдюк прокисшего вина. Вальдемар подолгу сидел в сортире, пытаясь избавиться от причины расстройства. Вальдемар знал, что, если положить кота на больное место – боль пройдет. Будучи с бодуна, Вальдемар иногда укладывал кота на голову, и боль через час уходила, даже без пива. Коту тоже, видимо доставляло радость лежать на урчашем, больном животе. Он лишь время от времени, заслышав раскат грома под собой, настораживался, приподнимал голову, прислушиваясь к таинственным звукам, потом успокаивался и продолжал лечить Вальдемара собой. Вальдемар открыл очередную тетрадь в красном, дерматиновом переплете, и продолжил чтение.
ххх
ВРЕМЯ ПОДОНКОВ
Прольются слезы, кровь и пот, там, где появится сексот!
(поговорка советских сексотов)
Саунд трэк: «Отель Калифорния» группа EAGLES
Существует распространенное заблуждение, что использовать осведомителей и анонимных доносчиков государственные структуры стали относительно недавно. Доносчики, кляузники, сексоты, стукачи были во всех странах и во все времена. Во время раскопок руин древних городов в Двуречье на территории бывшей Месопотамии археологи обнаружили библиотеку древнего владыки в виде множества глиняных обожженных клинописных табличек. Время почти не оказало на них воздействия, и ученые считали, что вскоре смогут удивить мир новыми великими поэтическими произведениями древнего искусства. Однако более 90 процентов расшифрованных табличек оказались заурядными доносами. Таким образом, уже около пяти тысяч лет назад многочисленные стукачи Ближнего и Среднего Востока «сигнализировали» своим властителям о нарушителях законов, шпионах, и предателях государства.
Геродот так описал приход к власти царя Дария. Дарий, узнав, что страной правит самозванец, потребовал у своих друзей, чтобы они немедленно приняли меры к его свержению. Друзья проявили нерешительность, ссылаясь на то, что царю доносят о них всех и их дело не удастся. Дарий уговорил их на немедленные действия оригинальным способом. Он заявил: «Если мы немедленно не начнем восстание, я сам на вас донесу». Таким образом, один деспот сменил другого, и подтвердилась очевидная истина, что от доносов больше вреда, чем пользы.
И теперь кое-что к вопросу о доносах и осведомителях во времена развитого социализма. Стукачество, по моим наблюдениям, и по данным статистики, было настолько распространенным, что количество алкоголиков по сравнению с количеством стукачей, просто позорно склоняло голову и стучало ладонью по канвасу. Простой, пример из личной, советской жизни.
Близилась знаменательная дата моего дня рождения. Я уже начал приглашать гостей, веселых друзей, иностранных студенток, кандидаток на коитус, учившихся со мной в Университете, предварительно договорившись с матушкой, что она предоставит нам на сутки свою квартиру. И тут, во время перемены, ко мне подошел мой друг, Санек, и спросил, скромно потупившись:
- А ты пошто меня не приглашаешь на день рождения? Или я недостоин?
- Да приходи так, без приглашения, - сказал я, великодушно, - Ты же все равно ведь пришел бы?
- Конечно! Мне приказано придти, даже, если ты меня не пригласишь.
Вот так обстояли дела. Мы с Саньком, делились всем, самым сокровенным: своими радостями любовных побед и сокрушительными поражениями на учебном фронте. То, что меня однажды завербовали, я ему, с нескрываемой гордостью, рассказал уже на следующий день за бутылкой Портвейна. Он, с нескрываемой гордостью, ответил:
- Вынужден тебе признаться, Илья, я уже месяц, как веду за тобой тайное наблюдение, и обо всех твоих контактах с иностранцами, обстоятельно докладываю своему тайному руководству.
- Ах ты, свинья! Грязный сексот! – вскричал я негромко, сдерживая себя, чтобы от возмущения, не вырвать у него стакан портвейна и не выпить его, - Сатрап! Как ты мог? Ведь мы – друзья! Я, по крайней мере, так думал! Ведь меня могли кинуть в темницу! Отправить по этапу! Предать суду Линча! Всыпать плетей!
- Да я им ничего такого не докладывал, - смущенно оправдывался он, - Только про то, как ты шведку Эльзу щупал за жопу на кухне. Так это же не предательство Родины!
- Но мне могут вменить в вину то, что я оставил не щупанными наших, советских девчат, комсомолок, предпочтя их советские жопы враждебным жопам, чуждой политической системы!
- Да! Но ты можешь объяснить свой интерес к иностранным жопам, неудачной попыткой выведать военные секреты Пентагона.
- Но это, действительно так. Можешь доложить своим, что ты выяснил, что я, посредством щупания жоп, пытаюсь внедриться во вражеский лагерь. Получишь деньги – пропьем.
ххх
Заседание бюро ВЛКСМ Университета, посвященное обсуждению моего персонального дела, было назначено на пять часов вечера. А День рождения моей новой, строгой и прекрасной пассии Ирочки Табановой, дочки капитана дальнего плавания с Сахалина, было назначено на два часа дня. И это было правильно. Мы весело выпили, душевно закусили в теплой компании ее столь же красивых подружек, потом еще и еще, потом закусили, спели пару цыганских песен, и вот таким дружным, слегка поддатым, строем, пришли в главный корпус Университета: представлять меня на суд комсомольских активистов. Я гордо явился на заседание комитета в сопровождении эскорта самых красивых девушек нашего факультета. Я впервые был приглашен на такое авторитетное собрание, поэтому, по такому случаю был облачен в костюм с галстуком, взятыми напрокат у моего однокурсника Толика Частенева. На груди, символом моей душевной чистоты, сиял комсомольский значок. Никогда я его не носил, а тут надел. Как на сватовство! Знал бы, чем закончится этот демарш – не наряжался бы!
Университетские инквизиторы, члены явного ордена бюро ВЛКСМ, дружно воспротивились, присутствию на заседании столь мощной поддержки моих клакеров.
- Это – закрытое заседание! – убеждали они, растопырив руки, словно футбольные вратари, слегка растерявшись. Никогда на заседание бюро ВЛКСМ рядовые комсомолки так не рвались, словно обезумевшие болельщики «Спартака», на матч любимой команды.
Но, разве можно остановить этих напористых красавиц, принявших на прекрасную грудь почти по поллитра шампанского?! Тем более, что одна из подружек была дочерью генерала армии. Она громче всех, привычно козыряя именем и званием отца, качала права. И отстояла-таки право на зрелище!
Главарь бюро ВЛКСМ, аккуратный, внештатный чекист, членораздельно, голосом Левитана, словно сводку, зачитал обвиненительное заключение. Оно заключалось в том, что я:
а) осквернил справлением малой нужды памятник вождю революции,
б) был задержан ночью в трусах в комнате в женском общежитии
в) устраивал пьяные оргии с иностранными студентами
г) преклоняюсь постоянно перед западной культурой и идеологией.
Д) вожу дружбу с иностранцами, и постоянно ношу буржуазную джинсовую одежду и даже (О! Ужас!) торгую ею.
Тут, во мне взыграло шампанское, полированное водкой, я, оживился, и резонно, как мне показалось, возразил:
- Во-первых, я всегда стоял на позиции всестороннего развития интернациональных связей. Я организовывал не оргии, а интернациональные вечера дружбы. Свободный обмен мнениями. Я нес в сознание иностранных студентов сомнение в буржуазных ценностях и веру в идеи коммунизма. А вас я тоже видел в джинсах! (Эк, профессионально, словно судебный обвинитель, уличил я пахана комсомольской организации Университета!)
- Я купил эти джинсы, работая в стройотряде в Югославии, - парировал вождь, покраснев, как знамя революции.
- Увы! Не всех посылают в стройотряд в Югославию. Меня вот, не посылали! Мне друзья подарили джинсы. Не выбрасывать же! В чем моя вина?
- Вы памятник Ленину…
- Но меня разрывало! Я мог замочить мочою новые джинсы!
Я, своими страстными, неоспоримыми выпадами был подобен адвокату Плевако и оппозиционеру Оводу из одноименного романа Войнич. Но мои возражения не возымели на комсомольский суд никакого воздействия, как, если бы, я просто зачитал расписание электричек или программу радиостанции «Маяк» на завтра. Нас попросили встать. Главарь комсомольцев взял заготовленный заранее листок и стал зачитывать приговор:
- Бюро ВЛКСМ университета в составе Жопина Николая, Вагиновой Елены, Говнова Юрия, Пидарасенко Валерия, и т. д (возможно, я не точно вспомнил все фамилии) приняло решение исключить Мотнева Илью Александровича из рядов членов ВЛКСМ, чтобы впредь не допустить дискредититацию неподобающим поведением Всесоюзного Ленинского Коммунистического союза молодежи.
А так, как наш Университет носит гордое название, Университет имени Ленинского Комсомола, то студен Мотнев Илья, автоматически исключается из Университета. Мотнев! Положите на стол ваш комсомольский и студенческий билет и снимите значок ВЛКСМ. Вы не имеете права носить его!
Так я бесславно расстался со значком и с билетом. Не в бою! Не на стройке коммунизма! А на собрании бюро! А и *** с ним! Мы с девчатами спешно вернулись за праздничный стол, и продолжили нашу безудержную вакханалию, переросшую в языческую, дионисическую оргию. Так что, поплакать мне в этот день не удалось. К тому же Ирочка Табанова, в виде утешения, позволила оросить ее священный эпителий. И я остался у нее жить приживалом. Она снимала квартиру в центре города. Папа с Сахалина присылал ей посылки с морскими деликатесами. Тогда я впервые попробовал дальневосточного краба, икру минтая, и миногу. Жили мы дружно, хотя Ирочка была натурой властной, словно Гитлер, и постоянно пыталась подавить мою личность, как суровый капитан шхуны нерешительного и робкого салагу юнгу.
Осознание произошедшей трагедии пришло через месяц, когда я на мгновение протрезвел, и стал с горечью замечать, что все студенты каждое утро дружно идут на лекции. Мне, от безысходности и похмелья, пришлось устроиться сторожем в пивную, а потом в центральный парк культуры и отдыха (работа в пивной грозила в короткий срок превратить меня из безобидного пьяницы в конченного, беспринципного алкаша).
На следующий год я попытался восстановиться в университете, да не тут-то было! Куда нам, со свиным рылом - в калашный ряд! В Университет брали только членов ВЛКСМ!!! А раз ты не член – ступай в пивную! Там таких берут! Там таким место! Я тогда впервые позавидовал членам. А в комсомол меня могли восстановить только члены бюро обкома ВЛКСМ. Такой был замкнутый круг.
Я не представлял себе жизни без Университетского образования. Я чувствовал себя ущербным и обделенным. Для меня – отсутствие высшего образования было равноценно инвалидности и деменции. Тем более, что учился я всегда прекрасно, и с удовольствием. Я никогда не пропускал лекций. Хотя на многих, скучных, таких как «Политэкономия», или «Партийное строительство» просто читал книги, или писал рассказы. Но нутром понимал, что тут, как на Олимпиаде, важно не победа, а присутствие.
Но жизнь продолжалась. Я устроился спортивным инструктором (дворником и художником, одновременно, по совместительству!) в центральный парк культуры и отдыха и стал постигать науки самостоятельно по программе университета. Работа была непыльная, неответственная и благостная: летом проводил со школьниками ближайших школ соревнования по футболу, настольному теннису, легкой атлетике. С посетителями парка проводил всяческие, незамысловатые эстафеты. Зимой задорно бегал с отдыхающими на лыжах, устраивал гонки на санках, в будни – сочинял отчеты и речи выступлений для директора парка. А в основном – упорно читал произведения классиков мировой литературы, по программе университета и зубрил английский. Я еще наивно верил, что удивлю мир своими знаниями.
В голове у меня крутилась мысль: «Я вам всем докажу!» Кому – всем? И что я докажу – я не знал. Но стиснув зубы, я грыз сочную кость науки.
Но когда человек о чем-то страстно мечтает, и, каждый день упорно ползет по грязной жиже обыденности к своей светлой мечте, Создатель протягивает ему руку помощи. Надо только эту руку разглядеть. А для этого необходимо сильно верить в то, что Создатель рядом с тобой, и упорством заслужить, чтобы он протянул тебе руку. И я увидел эту руку!
Однажды в моем ведомстве, на спортивной зоне, проводились областные соревнования по техническому моделированию среди школ и профтехучилищ. Детишки намоделировали разных колесниц, тележек с моторчиками, автокаров, самолетов, планеров, и целый день демонстрировали технические возможности и мощь своих движимых изобретений.
Проводились эти соревнования при участии, под патронажем обкома комсомола. Я сразу узнал этих молодых функционеров, строгих, аккуратных, серьезных, озабоченных патриотическим воспитанием подрастающего поколения. Они отдавали приказы ординарцам, словно полководцы.
Я деловито, картинно, с преувеличенным, кинематографическим энтузиазмом, метался по парку, как обкуренный индеец. Организовал саундтрэк из пионерских песен через мощные колонки. Расставил флажки на трассе, развесил растяжки «Старт», «Финиш». Установил пьедестал, и трибуну для пламенных речей с микрофоном. Организовал чай и бутерброды для комсомольских чиновников (за свой счет!). В общем – «шестерил» по полной программе. После того, как были вручены дипломы победителям, и, школьники расселись по автобусам, ко мне подошел великий вождь областного комсомольского племени и сказал таинственным тоном:
- А есть ли у вас тут, Илья, место, где можно, как бы это сказать, отметить успех нашего мероприятия? Вдали от посторонних глаз, разумеется.
- А как же! – слегка даже обиделся я. У меня было много таких потайных мест, - Есть, конечно. Не ресторан, естественно, но место изысканное и секретное. Это моя мастерская.
В моей мастерской художника, где я писал афиши мероприятий и анонсы кинофильмов летнего кинотеатра, царил творческий бардачок, такой небольшой тартарчик. На полу валялись бутылки и презервативы, стояли банки с краской, фанерные загрунтованные щиты, стулья, два стола, мои незаконченные картины, диван для разврата, который я притащил с помойки. Там же хранился и спортивный инвентарь: обручи, мячи, санки, лыжи, канаты, растяжки, волейбольные сетки. В общем – склад. Но зато – тепло и вдали от мирской суеты.
Я, как проворный мажордом, горничный, ястребом бросился на борьбу с хаосом и разрухой. Убрал следы блудного порока, заправил одр, смел окурки со стола, задвинул ногой под диван забытые вопыхах девичьи трусы. Мне хватило пару минут, чтобы навести в этом номере-люкс идеальный порядок, хоть святых заноси. Никогда еще мой сераль не сиял такой чистотой! Да в такие апартаменты не стыдно было пригласить и самого Римского Папу.
Комсомольские лидеры, а их было человек десять, стали суетливо извлекать из сумок нехитрую снедь: вино, водку, селедку, консервы, стаканы, хлебушек и сырок «Новость», утеху комсомольских вожаков.
- Очень мило у вас тут, - заметила девушка-вожак, которую давно заметил я. Девушек в компании лидеров было всего три: толстая, худая и страшная. Эта была худая. Из трех зол выбирают меньшее.
- Это мой дом, - любезно поддержал я беседу, - Загородный. Вам, в самом деле он по душе?
- Мило тут у вас.
Я включил магнитофон: благонравную буржуазную музыку Bee Gees, полагая, что передовые комсомольцы устали за день от пионерских маршей. Началась целомудренная вакханалия. Надо заметить, что я впервые принимал участие в пьянке представителей комсомольской элиты. У них это было не так, как у нас, рядовых комсомольцев. Я молча угорал от их пафосных тостов, исполненных дешевого кинематографического драматизма. Тосты звучали, как будто в агитационной короткометражке о жизни элиты комсомола.
- Товарищи! Я хочу поднять этот бокал (так «комсомольский барон» назвал граненый стакан), за то, чтобы те, кто следует за нами, были лучше нас!
(Прямо, мальтийский орден какой-то! Я подумал, что тем, кто следует за ними, не составит большого труда быть лучше, чем Они.)
- Давайте выпьем за то, чтобы молодое поколение хранило память своих отцов и дедов! За то, чтобы «патриотизм» не был пустым словом!
- Выпьем за нашу прекрасную молодежь!
- Я хочу поднять тост, за ветеранов! За тех, кто передал нам свой опыт и любовь к Родине!
«Поднять» можно бокал, чуня! Тост можно «произнести»! – строго заметил я про себя. Они, явно, играли на публику. А публикой в этом театре абсурда был только – я! Я чувствовал некий дискомфорт в этой компании, словно Гитлер в синагоге, или еврей в Рейхстаге. Скажу больше: я чувствовал себя как белый натурал в африканском гей-клубе, как яйцо Фаберже в грязном, деревенском курятнике. Однако бар, вскоре опустел, все было выпито, а публика требовала продолжения банкета.
- Илья! Извините. Далеко ли отсюда магазин? – интимно, отведя меня на «тет-а-тет», спросил «главный идеолог».
- В паре миль отсюда.
- Мне неловко, право…. Вы не смогли бы….
- Запросто.
- Вот деньги. Вы уж извините, мы вам доставили столько хлопот!
- Да что вы! Разве я не понимаю? Дело-то нужное.
Я бегал в магазин три раза. Уже после первого моего возвращения с партией коллекционного портвейна «777», вся эта заносчивая комсомольская знать, забыв о партийном пафосе, закурила, расслабилась. Сеньоры стали громко ржать, плевать на пол, гасить окурки в банках с гуашью, стали рассказывать неприличные анекдоты с ненормированной лексикой. А после третьей «ходки», худая комсомолка, отзывавшаяся на имя Галина, уже сидела костистым афедроном у меня на коленях, проворно играя языком в моем рту, а моя рука вольно, словно загулявший казак, гуляла по стройным, пупырчатым чреслам партийной вельможи, по острым набухшим соскам (сама грудь отсутствовала по уважительной причине худобы). Это была рука удачи, протянутая мне Создателем. Нельзя было упускать такой пафосный момент. Оторвавшись на минуту от анарексичной комсомолки, я спросил:
- Галя! Ты такая красивая! А нельзя ли и мне вступить с вами …. в комсомол?
Галя опешила. Такой неожиданный, политический поворот в петтинге привел ее в замешательство. Это был, как удар грома, среди тихой, украинской ночи. Это было, как ананас в борще, как говно в тирамису.
- Тебя? В комсомол? – уточнила она, отодвинув свое лицо от меня, и разглядывая на расстоянии. Лицом к лицу-то лица не увидать! Большое видится на расстоянии!
- В комсомол, - подтвердил я. В советское время чаще можно было встретить инопланетянина или «снежного человека», чем не комсомольца.
- Так ты что: не комсомолец? – удивилась и ужаснулась она, прикрыв рот ладошкой. Что может быть страшнее для работника областного аппарата комсомола, чем петтинг с беспартийным!
- Увы! – покраснев с головы до срамного уда, понурив голову до паха, прошептал я.
Галя пять минут напряженно обдумывала новый аполитичный факт. Как могло случиться, что этот половозрелый красавец, с проворными, ласковыми руками (Я, то есть!), хозяин шикарных апартаментов, уставленных банками с краской, не состоит в комсомоле. Она впервые сталкивалась с таким абсурдным, социальным явлением.
- Примем, Игорь! – наконец, решительно сказала она, рубанув воздух рукой, словно саблей, - Непременно примем! И в обком примем! Приходи завтра прямо в обком комсомола. Прямо ко мне в кабинет! Прямо в двадцать пятый кабинет, на втором этаже. Прямо!
Поздно ночью, покидая мой плацдарм, уходили комсомольцы, шатаясь, враскоряку, поддерживая друг друга, словно раненные красноармейцы выходили из окружения, после боя с Антантой. Я проводил комсомольский бомонд до трассы, и, дождавшись, когда они все разъехались на такси по своим домам, озаренный надеждой, вернулся в свой, поруганный лживыми лозунгами, сераль.
Наутро, я искупался в ручье, надел белую рубашку, побрызгал себя одеколоном «Ожен», и в таком, вызывающе роскошном, благоухающем виде явился в обком комсомола, прямо, в кабинет номер 25, чтобы наконец-то, положить в нагрудный карман желанный комсомольский билет и никогда больше не расставаться с ним до конца дней моих.
Я робко постучал в дверь. «Войдите!» - услышал я, до боли знакомый, хрипловатый голосок. И я вошел, словно похмелившийся ангел, сияя радостной, утренней улыбкой, в предвкушении радостных объятий, нежных поцелуев, ласковых прикосновений женских персей, ланит, губ, ног. Галя сидела за большим столом, в сером пиджаке, строгая, недоступная, и…. чужая.
- Ну! Здравствуй! – выдохнул я.
- Здравствуйте, - сухо ответила Галя, - Вы по какому вопросу?
- Галя! Это – Я! Я – Илья! – представился я, словно только что, вернувшийся с фронта солдат, – Мы вчера сидели в парке после мероприятия…
- Ах… Да. Как-же, как-же…Я отлично помню. У вас ко мне какое-то дело? Проходите. Садитесь.
Какое-то? Да это дело всей моей жизни! Никогда я не рвался так в комсомол, как сегодня. Но, по некоторым, едва уловимым признакам, я догадался, что моя случайная, неистовая любовь, уж боле не волнует этой дамы кровь. Я хотел резко подойти, сорвать с нее габардиновые трусы, и грубо надругаться над ней прямо на столе обкома комсомола, в кабинете №25, под портретом Николая Островского. Чтоб знала, как играть моими чувствами. В назидание потомкам.
А вместо этого я стал, волнуясь, с трудом избегая ненормированной лексики, излагать свою некрасивую историю об исключении меня из университета. Галя понимающе кивала головой. Потом сказала: «Подождите». Набрала номер телефона и сказала в трубку:
- Сереж! Привет! Тут у меня сидит Илья…..Как фамилия?
- Мотнев! – шепотом подсказал Илья.
- Илья Мотнев! Он собирается заявление в комсомол…. Мотнев, Мотнев. Вот он передо мной сидит. Да ты что?!!!! (на лице ее отразился ужас, как если бы она услышала, что фашистские танки только что вошли в город) Как!!!! Не может быть…. Да ты что?!!!!... Ой-ёй-ёй-ёо-о-о-о-о-ой…. Да ты что?!!!! С ума сойти….
Она положила трубку и некоторое время с нескрываемой ненавистью смотрела на меня, как на растлителя малолетних домашних животных. Воцарилась неловкая пауза. От вчерашнего ласкового, исполненного голубиной русской, бабской, рабской нежности, взгляда, не осталось и следа.
- У вас, Илья, очень сложная ситуация, – с трудом преодолев отвращение к исчадию ада, сидящему перед ней, выдавила Галя, - Вы, оказывается, заварили кПолинаую кашу.
- Да я… Это нелепая случайность…
- Хорошо! … Ладно. Как я понимаю, вы же уже осознали всю низость вашей жизни? Так ведь?
- Да ниже уж некуда… - покорно согласился я.
- Что-нибудь придумаем. Позвоните мне, Игорь, через неделю. Хорошо, Игорь?
Смирившись с тем, что я – Игорь, я уныло покинул храм комсомола. Я потерял надежду. Я не нужен Комсомолу. Но - Комсомол нужен мне.
Но Галя оказалась, на редкость, порядочной комсомолкой. Она не забыла наши страстные объятия и, может быть, именно благодаря им, увидела во мне человека с Большой буквы. Через пару месяцев я уже стоял перед дверью высокой комиссии, в компании пионеров-отличников, которых, волевым решением обкома, принимали в комсомол досрочно, за отличные показатели в труде, поведении и учебе.
- Вы осознали свои ошибки? – спросил меня глава комсомола нашей области, когда пришла моя очередь, отвечать на вопросы лидеров комсомольского ордена.
- А что он натворил? – оживился кто-то из членов бюро, - Пусть расскажет!
- Да-да! Расскажите, Илья! Расскажите! Пусть расскажет!
Это был мой очередной стенд-ап, сотый или двухсотый, с того памятного, первого заседания бюро ВЛКСМ факультета, посвященного осквернению мочой памятника Ленину. Я, в который раз, с поникшей головой, сбивчиво пересказывал печальную повесть о том, как, не сдержав постыдного порыва организма, помочился на постамент памятника Вождю мирового пролетариата, как «случайно» оказался в комнате женского общежития в канун праздник Октябрьской революции, как устраивал вечера интернациональной дружбы народов в общежитии Университета.
Меня поняли, простили и вновь приняли в свои ряды, словно блудного сына. Слава Комсомолу! Восстав в комсомоле, я вскоре поступил в Университет, стал учиться усерднее, чем ненароком обоссанный мною Ленин, успешно закончил курс, получил вожделенный диплом. Но память об исключении и восстановлении живет в моем сердце в веках.
ххх
В тот день Я спокойно сидел в пивном баре, что на улице Кольцовской, который бдительно сторожил по ночам, сутки, через трое, за что, кроме зарплаты в 30 серебренников, имел право неограниченного бесплатного потребления пива. Это был мой пивбар. По ночам я был тут полноправный хозяин. И даже мог пригласить на ночь даму. Правда, утром я бывал изрядно помят, одутловат и благоухающ для ординарного студента. Но я был неординарным студентом.
И вот сижу я после успешного ночного бдения, после смены, прошедшей без единого ограбления, пью честно заработанное пиво, и тут в зал влетает взлохмаченная, встревоженная, француженка, стажерка Мари Элен, подружка моего друга Энтони, студента из Уэллса, и моей Карины. Она стала искать меня глазами. А кого же ей еще искать в таком месте? Дело в том, что в те далекие, прекрасные, волшебные, студенческие времена, меня можно было найти или в баре или в библиотеке. Я отчаянно замахал ей обеими руками, как если бы я был Робинзоном Крузо, увидевшим на горизонте парус. Мари Элен, огибая столики, словно десантник на учебном тренажере, рванула ко мне. На ее французском лице метафизическим маркером была написана тревога, ужас, безысходность.
- Илюшка! Карину арестовали! – выдохнула она, – Прямо на улице.
- Успокойся, - сказал я, - Выпей-ка пива. Это противоречит международному праву. Её сейчас уже наверняка отпустили.
- У вас тут все противоречит международному праву! Мы уже все собираемся идти к ректору. Ты идешь с нами?
- Конечно, - ответил я, - Щас! Еще чего не хватало, - добавил я про себя. Мари Элен была конфетка. Маленькая, хрупкая, стройная, мечта такого запойного поэта, как я. Но я, прежде думал о Родине, лишь потом – о себе, и о своих плотских предпочтениях. Я на минуту перестал думать о Родине и стал думать, что можно сделать в такой ситуации.
- Кто-нибудь был, кроме нее, при аресте?
- Эрик был с ней, кроме нее. К ним подошли два милиционера, попросили предъявить документы. А потом… Его отпустили, а ее увели. У нее в сумочке была доза.
- Да ты че! – я, ажник, привстал, и почувствовал, что седею. Это я ей достал дозу. Мне продали ее братья-медики, Пашка и Димка. Карина дала мне денег, я естественно, наварил и себе, как же без этого? Все дилеры так делают. До этого я приносил ей оксибутират натрия. Мой лечащий врач нарколог Мишка выписывал мне рецепты. (Оксибутират натрия дают роженицам, как обезболивающее средство. А для нас это неописуемый кайф радости) Мы втирались с Кристиной на чердаке кинотеатра, и кайфовали. Но теперь пойдут по этапу и братья-медики? Карину, скорее всего – отмажут, за подписку о сотрудничестве. Она согласится. А че – жалко? А у себя все объяснит. И будет потом сливать нам дэзу.
- Ты же знаешь, что она не принимает! – возмущалась Мари Элен, - Они специально подбросили!
- Да я-то знаю! – ответил я, от волнения высасывая весь бокал до дна. Мы пошли назад, в общагу. От стыда за свою подлость, от страха за братьев-медиков меня трясло, пучило, таращило, перло и колбасило.
- Ты иди, - сказал я Мари Элен, - я сейчас, маме только позвоню, и догоню, - сказал я, поравнявшись с телефоном-автоматом.
Я набрал номер Олега Александровича.
- Ну, что там, народ? Возмущен? – минуя приветствие, бодро спросил он, услышав мое унылое «здравствуйте».
- Они сейчас идут пикетом к ректору.
- Ну и зря. Мы ее уже отпустили.
- Что будет с братьями?
- Не тронем. Я же обещал! Но сделаем внушение.
- Мне идти пикетом?
- Да сходи, за компанию из солидарности. А толку? Ректора все равно нет.
Общага гудела, как улей. Мы собирались на пикет, как декабристы. Настроение у всех было боевое. Сейчас мы покажем кузькину мать Советской власти. Мы не уйдем, пока Карину не отпустят! Свободу Карине! Я больше всех бушевал, как поп Гапон. Я-то знал, что она вот-вот зайдет. И она вот-вот зашла. Все ка-а-ак кинуться ее обнимать целовать-миловать, продкидывать в воздух, как если бы она вернулась с орбиты. Я стоял, как бедный родственник. Мне не давали ее обнять. Кому! Мне! Почти законному мужу без месяца.
- Они ничего не докажут! – сказала она мне, когда дошла очередь до меня, обнимать ее героическую тушку. – Я уже позвонила в посольство от них. Мне пакет подкинули и все! Пусть делают анализ крови!
- Вот этого бы не надо… - осадил я ее тихонечко.
Естественно, меня тут же делегировали в магазин, за портвейном. Как всегда, песни, пляски, до утра.
- Илюшка! Ты будешь смеяться! Они пытались меня завербовать. Сказали, или ты сотрудничаешь с нами, или – сядешь за хранение и сбыт, – торжественно и гордо поведала она мне, приняв пару стаканов огненной воды.
- Ха-ха-ха-ха…. – согласно ее пророческому прогнузу рассмеялся я, - А ты - что?
- Я сказала им: пошли вы….
- Не может быть!
- Ну, не так, конечно…
- Надо было согласиться. Понарошку, – сказал я, задумчиво. У меня, почему-то, было плохое предчувствие. Я тоже был немножко Пророк.
Я покинул эту мистерию в полночь, а добрался до дома лишь в два часа ночи. А ранним утром, едва только зазвенели и загрохотали за окном трамваи, сотрясая землю русскую, когда я чистил зубы, любуясь своим одутловатым лицом, позвонила Мари Элен и, заикаясь, изменившимся голосом, не сдерживая рыданий, выговарила:
- Илюшка! Крепись! Кариночки…. Кариночки… больше нет с нами. Она умерла во сне.
ххх
- Это обязательно надо было делать? – я спросил Олега Александровича на следующий день, когда мы встретились на конспиративной квартире, с той, мизерной долей позволенной в моем положении, укоризны. Он, как мне показалось, был слегка удручен. Я вообще был в шоке. Погибла моя «невеста». Сорвалась с крючка моя жизнь в швейцарском кантоне.
- Что - обязательно?
- Ну, убивать Карину?
- Убивать? Кто ее убил? Илья! Очнись! Ты кому это говоришь? Это не наши методы! Ты находишься под влиянием западных версий. У Кристины оторвался тромб! Это подтвердили результаты медицинской экспертизы! Приезжали представители международной комиссии, в составе которой были и представители посольства. Ты что думаешь – ты умнее всех? Были проведены все анализы! У нее в крови много чего нашли. Так что им тоже лучше не поднимать это дело. И мы будем молчать и они.
- Тромб, говорите? Ну-ну… - сказал я с интонацией красноармейца Сухова, - А все-таки, за что ее так? Мы могли бы уехать….
- Ты мне начинаешь не нравиться. Ты подозреваешь нас в нечистых методах работы? Так?
- Ни в коем случае, – ответил твердо и убедительно я, как если бы передо мной был полный зал судей, и, вдобавок, полный зрительный зал зрителей, - Я, к счастью, верю и вам и Партии. Мне-то что теперь делать?
- Скорби! Ходи с понурой головой, – посоветовал Олег Александрович, - Тебе сейчас нужна поддержка. Тебя будут успокаивать. Что-то предлагать….
На лице его блуждала какая-то непонятная полуулыбка.
- Да мне и так нужна поддержка. Все-таки она моя девушка. Невеста. Полгода вместе.
- Я понимаю. Мы выпишем тебе премию. Ты хорошо поработал.
Они выписали мне тридцать серебряников. А братьев-медиков, Пашку и Димку, ОНИ все-таки отправили по этапу. Из-за меня. Все из-за меня.
ххх
Несколько поколений советских людей жили и продолжают жить в стране, где ни одно учреждение, ни один трудовой коллектив и ни одна дружеская компания не обходилась без тайного осведомителя. Я тоже рос в эпоху тотального стукачества, и меня не минула эта неприглядная стезя. В Университете роль сексота спобствовала мне вести разгульный, разнузданный образ жизни. Такой образ независимого, беспутного, эпикурейца, гуляки, лишенного нравственных принципов, был несомненно, притягателен для иностранцев, и оттого поощрялся моим «заказчикам», комитетчикам.
После окончания Университета, я «завязал», как мне казалось, с темным прошлым сексота КГБ, и самоотверженно, уныло трудился в заводской многотиражке. Ходил по цехам и писал скучные, однообразные материалы о трудовых достижениях советских рабочих, о социалистическом соревновании, о достижениях отечественной чудо-техники. Но вот однажды мне позвонил мой тайный шеф, Олег Александрович:
- Здравствуйте, Илья Александрович! Не ждали? Как жизнь? Как работа?
- Не ждал. Да вы все знаете, наверняка.
- Это точно. Все знаем, Илья Александрович! Хочу вас обрадовать! Родина снова требует вашего участия в деле борьбы с внешними врагами. С вами свяжется наш человек на заводе и введет в курс нового задания.
Сердце мое отчаянно забилось, норовя выскочить из под свитера в трусы. Я был немало удивлен, и, не скрою, обрадован и заинтригован. Унылая, серая, как посудная тряпка, жизнь заводского корреспондента убивала все яркие, светлые задатки тайного спецагента. Ведь мы не контактировали уже год. Я полагал, что наше сотрудничество успешно, без потерь, подошло к завершению. Мои контакты с иностранными студентами закончились с тех пор, как я перестал быть студентом. Оказалось – нет. Мой священный долг перед Отчизной снова звал меня к подвигу. Через пару часов в редакцию многотиражки позвонил начальник парткабинета Сусайлов Василий Матвеевич и сказал:
- Илья! Зайдите ко мне в кабинет, пожалуйста!
На каждом, даже самом маленьком заводе Страны Советов, был Парткабинет. Это такой, своеобразный храм КПСС, в котором находилась сокровище КПСС – священные книги партийной библиотеки. Полное собрание сочинений Ленина, Маркса, Энгельса. Материалы всех пленумов и съездов КПСС и ВЛКСМ. А при каждом кабинете сидел смотритель, сторож этих бесценных книг, верховный жрец, который выдавал эти бесценные книги. Здесь, отправляли партийные службы, проводились мистерии, прием в партию рабочих и служащих. Парткабинеты редко грабили. По крайней мере, в материалах КГБ и МВД таких уголовных дел не зафиксировано. Сбыть сочинения Ленина было крайне сложно, украсть - легко. Только обезумевший большевик мог купить сочинения Ленина.
Возле партийных кабинетов обычно, не было больших очередей, несмотря на развитой социализм. Это единственное место, где не было унизительных очередей. Даже в туалеты нет-нет, да и образовывались унизительные очереди. Но, перед партийным или комсомольским собранием, сюда заглядывали лидеры первичных структур, маленькие фюреры партийных ячеек, чтобы ознакомиться с последними постановлениями партии и правительства, чтобы гордо и смело рявкнуть их в зал, переполненный перепуганных, очарованных, околдованных причастностью к великим преобразованиям, партийцев. Этот смотритель, жрец, как правило, был аккуратным, неброским, человеком в сером пиджаке, отставником КГБ. Это было необременительным приработком к военной пенсии.
- Илья! – сказал проникновенно Василий Матвеевич, многозначительно и тепло пожав мою руку, как коллеге, - К нам на завод приезжает делегация студентов и рабочих из Чехословакии. Ты должен внедриться в эту экскурсию и вступить в контакт с Брджзинкой Взвзбзедньечской. Вот ее фотография.
С фотографии на меня хитровато смотрела улыбающаяся толстушка, возросшая на Взбздрожском пиве, шпикачках, брамбараках и кнедликах. Не красавица, конечно, но ради процветания своей многострадальной Отчизны я, в былые годы, **** и пострашнее.
- Нравится? – спросил чекист с улыбкой знатока.
- О, да! Но как я туда….
- ….Все просто. Мы посовещались, и решили, что именно ты проведешь экскурсию по заводу. Это не вызовет никаких вопросов. Завод ты знаешь. Писал, поди, уже про все цеха. Язык у тебя подвешен. Расскажи о социалистическом соревновании, о передовиках. Об истории завода расскажи. Вот тебе брошюра. Заучи все наизусть. У тебя будет переводчик. Ну, и, в ходе экскурсии, приударь за Брджзинкой Взвзбзедньечской. Ты это можешь. Думаю, она не откажет такому красавцу, как ты. Прощупай ее на предмет лояльности к СССР. Ха-ха-ха-ха-ха….
- Ха-ха-ха-ха-ха-ха, - подобострастной шестеркой поддержал я его смех.
- И куда я ее поведу прощупывать? – спросил я, отсмеявшись, столько, сколько требовала субординация, - Для детального прощупывания мне необходима интимная обстановка.
- В кафе, в парк, домой… - подсказал он, простодушно, - Влюбленные сердца всегда найдут уголок….
- В парк – холодно и сыро, - заметил я, с присущей нам, чекистам, логикой, - Март на дворе. Дома – мама. А в кафе вести даму, у меня денег нет.
Василий Матвеевич впал в глубокую задумчивость.
- А почему денег у тебя нет? – просил он, наконец.
- У меня зарплата 100 рублей, - ответил я с неподдельной печалью в голосе.
- Ладно, - сказал чекист, наконец, - Зайдешь ко мне в конце дня. Что-нибудь придумаю. А завтра, в 10.00, чтобы как штык был на работе. Побрит, аккуратен, пиджак там… чтобы стрелочки. Ну, ты понимаешь….
Выходя от него, я думал: а зачем, нам, советским чекистам, входить в контакт с чешской студенткой? Они же наши друзья! Друзья-то друзья! Но…
Не надо забывать о событиях 1967 года в Чехословакии. Мы, благодаря чуткому руководству нашей партии натворили там чудес, после которых нам долго не отмыться. Нас, советских граждан, русских, до сих пор в Чехии, мягко скажем, недолюбливают, а если совсем прямодушно – то – тихо ненавидят. И есть за что. Мы вошли на танках и навели там «Конституционный порядок», нормализовали внутриполитическую обстановку, путем жестокого подавления народного протеста против тоталитаризма, против нелепого и страшного коммунистического режима. И вполне понятны опасения советских чекистов, которым не безынтересны настроения определенной категории чешских граждан. Не исключено, что девушку подозревают в связи с каким-то антиправительственным, оппозиционным движением. Или она после пива анекдоты пахабные про коммунистов рассказывала. И вот я, простой советский секретный сотрудник КГБ (сексот) должен был расколоть и обезвредить агента империализма Брджзинку Взвзбзедньечскую, и не позволить ей развалить нерушимую семью наших братских народов. Я сразу решил, что раскалывать буду в постели. Только в постели агент империализма может расколоться до конца! До победного конца!
- Илья! Ты становишься необоснованно популярным! – с удивленным восторгом встретил меня мой редактор Николай, - Только что звонили из парткома завода и сказали, что ты завтра проведешь экскурсию по заводу с нашими чехословацкими братьями. Я спросил, почему не я? Ведь я работаю на заводе почти 20 лет. А ты – всего два года. Они сказали, что ты по типажу ближе к чехам. Смешно…. Себе что ли бороду отпустить?
Было видно, что Николай слегка обижен и озадачен. А вечером, после изнурительного рабочего дня, Василий Матвеевич вручил мне под расписку десять рублей, на представительские расходы с Брджзинкой Взвзбзедньечской. Чтоб не думала, что советские журналисты нищие, жалкие жлобы, трясущиеся за копейку. Уж на водку, шкрипачки и сырок «Новость», для дамы, у советского журналиста всегда найдется казенный червонец!
На следующий день, в 12 часов, возле заводской проходной, секретарь парткома завода Яблонский Петр Захарович, торжественно, словно полномочного посла, представил меня чешской группе из двадцати человек. Группа была пестрой, оживленной и привлекательной. Иностранцев (а иностранцами у нас были даже эстонцы и латыши!) в серой, унылой, советской массе, было нетрудно определить по лицам и ризам. Я опытным взглядом сразу выделил в ней двух шикарных, длинноногих созданий. Но, тут же, с негодованием отбросил личные симпатии. Я был на задании! Я увидел ЕЕ! Враг социализма и коммунизма была мало того, что толстушкой, но и ростом была выше меня на пол коровьих головы. Пятый размер груди ничуть не портил ее, а даже придавал некое сельское, животноводческое очарование. Ну почему? Почему враги коммунизма такие страшные? Почему длинноногие, стройные блондинки, чураются идеологической борьбы? Почему они не едут разрушать нашу нездоровую политическую систему, а вместо этого бухают и предаются блуду с богатыми дядьками? Я бы дал им настоящий бой! Я бы положил конец всей этой разнузданной шпионской вакханалии!
Я водил иностранцев по цехам, рассказывал об истории завода, показывал готовые станки для горнодобывающей промышленности. Кстати, наши станки и буровые установки были настолько металлоемкими, что иностранные державы их просто покупали для переплавки. Как прогрессивные механизмы они не рассматривались. Но, разумеется, об этом я умолчал. Наоборот, я рассказал, насколько популярны наши буровые установки во Вьетнаме и Комбодже, Лаосе и Нигерии, Кубе и Зимбабве. Мы им дарили на безвозмездной, братской основе.
- Ну, а вам все понятно? Я с удовольствем бы повторил мой рассказ специально для вас, – сказал я по-английски, Взбрджзинке Взвзбзедньечской после экскурсии. Она слегка насторожилась, но тут же, широко улыбнулась:
- Я говорю по-русски. Очень была интересная экскурсия! Вы замечательный актер! Вам в Голливуде надо сниматься!
- Меня приглашали. Я отказался. Сказал: извините, у меня экскурсия из Чехословакии!
Взбрджзинку Взвзбзедньечскова моя светлая безобидная ложь заставила громко и искренно рассмеяться.
- Если бы мы могли встретиться сегодня вечером, я бы рассказал вам еще много интересного!
- О! Я с радостью! Но у нас вечером – театр! Опера «Князь Игорь». А вот завтра я свободна весь день!
Мы договорились встретиться завтра в центре, у памятника Ленину. Я всегда там назначаю. Рядом с Лениным не потеряешься. И не перепутаешь место. О! Скольких дам я попрал благодарю вождю мирового пролетариата! Если бы он знал! Он бы понял, что не зря устроил переворот!
Я надел импортные труселя, (специально для первых интимных свиданий. На второе сойдут и простые сатиновые вцветочек. В эпоху социализма с трусами была просто «труба»! Мне было стыдно за свои советские трусы!)
Я взял ключи отквартиры друга Санька, уговорив его за бутылку водки не приходить до 10 вечера, и пришел к Ленину за полчаса до встречи, уже без галстука, всклочен и слегка пьян. Взбрджзинка Взвзбзедньческова пришла секунда в секунду. Была она в короткой кожаной курточке, которой позавидовали бы многие русские модницы. Мы шли по центральному проспекту и на нас оборачивались с завистью советские девчонки. Не на нас, а на нее. На меня-то что оборачиваться? Зашли в кафе «Мороженное», самое модное и стильное место в городе. Но там была очередь, как к трупу Ленина. Решили не тратить время.
- У вас так же? – спросил я.
- Нет. У нас много кафе. Но есть очень красивые кафе, пивные бары, где играет музыка, и туда нелегко попасть. Но всегда рядом есть другое, простое и не дорогое.
- А пойдем ко мне? Там спокойно можно и кофе выпить и музыку послушать. Это десять минут отсюда….
Вот! Вот оно! Очарование советского сервиса! Никуда нельзя попасть! И это есть вполне легитимная причина звать даму на хату на первом же свидании!
Взбрджзинка Взвзбзедньечскова согласно кивнула. Я взял в магазине бутылку коньяка (одна, початая мною была у меня в сумке) коробку конфет и …. Все оказалось просто и незамысловато. Мы надрались с ней так, что забыли о том, что мы в гостях. И когда пришел встревоженный хозяин мы еще были в кровати, без трусов. Я проводил ее до отеля, и стал названивать по телефону своему шефу, чтобы доложить об ошеломительном успехе операции, о сокрушительном провале чешского агента. Но шеф на конце сказал сухо:
- Время два часа ночи! Проспитесь Илья Александрович! Завтра доложите…. (короткие гудки)
Я проспался, как было приказано (а приказы надо исполнять! Так принято у нас в КГБ!) и позвонил, трезвый, как прокурор, что бы доложить о своем триумфе. Но мой успех не вызвал восторга.
- Вы должны заставить ее рассказать о том, как ее организация в Чехословакии борется с режимом! Покажите ей, как вы ненавидите Советскую власть! Остался один день!
Вот уж что-что, а как проявлять свою ненависть к Советской власти меня не надо было учить. Я и в самом деле ее люто ненавидел за удивительную, уникальную, беспринципную ложь, лицемерие за подлость и жестокость по отношению к своему народу. И работа сексотом, позволяла мне говорить об этом открыто и честно. Мы еще два раза закрепляли с Взбрджзинкой Взвзбзедньечсковой наше, внезапно накрывшее нас, словно наркотический кумар, чувство уже у нее в номере (Она просила соседок по номеру, как раз тех двух длинноногих моделей, на которых я запал, погулять по городу)
Я был уверен, что номер на прослушке, поэтому отрабатывал задание в полную силу. Но все мои убедительные попытки, после соития, как-то ненавязчиво завязать беседу о том, какие все-таки коммунисты сволочи и подноки, натыкалось на ее заливистый смех. Представьте себе: вот я кончил со стоном, полежал пару минут, тяжело дыша, и потом говорю хрипло:
- Суки Коммунисты! Довели, падлы, страну мою родную!
Взбрджзинка Взвзбзедньечскова ржала, как сумашедшая, и стучала ладошкой по подушке.
- Илья! Хватит! Я сейчас умру!
- Тебе смешно? А суки коммунисты не дают народу советскому спокойно, нормально поебаться! А у вас коммунисты Чехословакии дают молодежи спокойно поебаться?
Я представляю, как ржали дежурные чекисты за стеной. На перроне, она записала мне в записную книжку свой адрес, и мы поклялись в вечной любви. Когда, поезд заскрипел, дернулся, и стал медленно двигаться от меня, я, щуплый, неказистый сексот, схватил это крупное, кряжистое, чешское, иноземное тело, и крепко, взасос, поцеловал Взбрджзинку Взвзбзедньечскову в губы. Чешская баба, вдруг скривилась, сморщилась, и громко, на весь перрон, разрыдалась, как плакальщица на похоронах, и, испугавшись саму себя, стремительно вскочила на ступеньку, а вся ее чешская группа, разразилась аплодисментами, словно зрители после смертельного номера циркового силача. Я шел рядом с вагоном все быстрее и быстрее, глядя в глаза этой, страстной, ласковой шпионке, и чувствовал себя мерзкой, фашистской свиньей, мерзким предателем, ябедой-колябедой, соленым огурцом, Иудой Искариот, Геббельсом, Иродом….
ххх
Для начала открою секрет: в студенческой молодости мы изрядно бухали. Основу нашей винной карты составлял Портвейн 777. (Я не делаю случайно сейчас рекламы?) Португальцы, создатели бренда «Портвейн», нас бы, в лучшем случае, просто убили бы за профанацию этого напитка. Гадость была удивительная. Юные морды наши краснели, мы морщились, корячились, пыхтели, крякали, но мужественно пили. Нас перло и таращило с портвейна, похлеще, чем с кокаина. У нас, в СССР, не было выбора. И вот как-то, мы с моим другом Александром, ныне заместителем главного редактора молодежной газеты после студенческой удалой вечеринки в общаге, два изрядно поддатых студента, бодро направляемся почивать в дом его подруги, поэтессы, громко напевая что-то из репертуара почитаемого нами латиноса Карлоса Сантаны. У нас была одна сигарета на двоих, и мы разумно решили ее покурить на улице, чтобы не досталась врагу. Он оставил мне бычок, а сам вошел в подъезд. Я остался докуривать. Вы ведь знаете, как бывает желанна и приятна последняя сигарета?! Это, как последняя женщина перед казнью. И вдруг из подъезда вываливается такой клубок из двух тел. Раньше по телеку показывали борьбу нанайских мальчиков, а на самом деле это был один артист. Так вот такая картина и явилась мне. Но в данном случае один из борющихся был в милицейской форме, что меня насторожило. Второй – упомянутый мною выше, мой друг Александр, что меня насторожило еще больше. Я не знал: что делать? По идее, я должен был помочь милиционеру задержать преступника, а с другой – помочь своему другу оделеть милицейского оборотня. Я стоял над двумя кряхтящими телами в растерянности. К тому же у меня был в руках бычок. Я докурил и спросил:
- А в чем собственно дело?
И в ту же минуту сильные руки сзади в мгновение ока скПолинаили и меня. Это была засада. Оказывается, в доме этом была драка между соседями и одна из них вызвала наряд. А тут мы, как раз образовались. Глупее ситуации трудно себе представить. Нас, в буквальном смысле, бросили, как мешки с картошкой, в темный милицейский «бобик». Машина дернулась, и рванула в неизвестность. Я уже к этому времени имел большой опыт общения с милицией, неоднократно ночевал в вытрезвителях, и даже в тюрьме сиживал немножко. А вот другу моему было не по себе.
- Мужики! - раздался хриплый голос из темноты "бобика", - Слышь, мужики! Выручайте! У меня бутылка водки. Надо выпить, чтоб ментам не досталась!
В «бобике» оказался еще и «третий». Впервые я пил водку не для того, чтобы получить кайф, а чтобы врагу не досталась. Для пущего успеха, я представил себе директором водочного завода, который захватили фашисты. И с отвращением и с отвагой пил из горла нашу русскую водку. Короче, приехали мы в таком отважном состоянии, что «захватчики» очень удивились. Они же помнили, что Брали они нас более свежими. Нас поместили в камеру, где мы неожиданно устроили грязную драку с ее обитателями. Для спокойствия, нас расселили по другим камерам. Едва я только сомкнул очи свои, как дверь открылась, и милиционер грубо рявкнул:
- Мотнев! На выход!
Неужели - расстрел? А так хотелось закончить факультет журналистики, родить сына, написать книгу....Ну, что ж, значит такова судьба.... Я вышел. Меня отвели в кабинет. Там сидел начальник «трезвяка», усталый седой мужик в капитанских погонах. На столе перед ним лежал мой студенческий билет и читательский билет в библиотеку. Эти документы внушали уважение. Я был прилежным студентом.
- Ну что ж ты так, Мотнев? А? Мотнев? – пожурил капитан меня по-отечески, - Ведь выгонят же из Университета!
- Выгонят! - уныло согласился я.
- Выгонят. А ты веди себя хорошо. В общем, давай это... Давай, забирай все это и беги домой! И больше не пей… Беги, сынок….
Более доброго милиционера я больше в жизни не встречал. Вру! В Афинах, в 2002 году один полицейский всю ночь возил меня пьяного на своей тачке по афинским отелям, потому что я забыл, как называется мой отель и где он расположен. «Это ваш?» предъявлял он меня на рецепшене. И, получив отрицательный ответ, вез дальше. К утру нашли. Денег он не взял. А этот вдруг тоже взял и отпустил.
- Со мной еще друг был, Сашка Григорич, он тоже студент. Отпустите и его, - слегка обнаглел я. И по блату вознамерился освободить еще пару человек и своего друга.
- Хорошо! - легко согласился капитан, - Приведите Григорича.
Через три минуты в кабинет ввели Григорича. Он мутным взглядом оглядел собравшихся, остановил свой взгляд на капитане и грозно взревел:
- Кто? Ты кто? А? Кто здесь начальник? Ты? – ткнул он перстом в сторону доброго капитана, - Ты уволен! С завтрашнего дня ты уволен из органов! Кондуктором будешь!
Санек, обладая даром предвидения, видимо, в то время уже видел себя заместителем главного редактора молодежной газеты, и в силу своих полномочий уже мог позволить себе делать какие-то незначительные кадровые перестановки в рамках одного вытрезвителя.
Добрый капитан буквально охуел от такой служебной перспективы. Естестенно, он отправил будущего заместителя главного редактора обратно в камеру. А мне он остановил поливочную машину, и водитель ее отвез меня домой.
Из Университета меня все-таки, как ни странно, выгнали. Потом я восстановился и закончил таки его и стал журналистом. Написал несколько книг и вырастил сына. Спасибо, добрый седой капитан! А Санек после этого родил аж трех сыновей! Спасибо, Капитан!
ххх
Иногда доносительство может сыграть и положительную роль в судьбе человека.
Однажды, будучи отличником 8 класса, я решил сводить свою любимую крошку, одноклассницу Галку Макееву, по кличке «Макака», в кино. Я попросил у мамы рубль на что-то очень выдуманное, важное, и повел свою девушку в кинотеатр «Юность» на чешский эротический боевик «Старики на уборке хмеля». На мою беду, позади меня, в очереди за билетами, стояла мамина знакомая. И все время, пока я упражнялся в остроумии со своей любимой, угощал ее фруктовым мороженым за 11 копеек, мамина знакомая внимала моим речам. Знакомая оказалась «кротом». Она доложила маме о моем блуде.
Девушку по кличке «Макака» я страстно поцеловал во время сеанса. Но вечером Мама сказала мне тихо:
- Мне очень трудно достаются деньги, сынок. Я работаю в трех местах без выходных. Мне не нравится, что ты эти деньги тратишь на девочек.
Мне было очень стыдно. Я понимал: как она права. Ведь Я, мужик, кутил на халяву!!! Кутил за счет своей матушки! Она работала с утра до вечера, на трех работах, имела три поддельные трудовые книжки, за что ее в то время могли и реально посадить! А я, прожигал, альфонс, жиголо, зхалявщик, эти деньги в кинотеатре «Юность». Я дал себе слово, никогда больше не брать денег у матери. И после школы сразу покинул отчий дом и уехал поступать в мореходку, в славный город Одесса, чтобы не было даже соблазна «занять» денег у мамы.
29.
Вот уже три часа Вальдемар сидел у окна на чардаке, при свете керосиновой лампы, читал свою Красную тетрадь. По чердаку беспокойно и беспорядочно летали голуби. Сегодня мамаша, как и обещала, заявилась домой с сумками полными жратвы, бухла и, как бонус - со своим «парнем» Петухом. Это Петух спонсировал нечаянный праздник. Фамилия у него была такая непристойная - Петухов. Оттого и звали его Петух. Он полез было к Вальдемару с мужскими базарами, предложил выпить за дружбу, но Вальдемар, хотя и хотел бухнуть, все же, отважно отказался и ушел на чердак, в свой уютный уголок, где его не достанут, ни мать, ни ее Петушок, ни друзья. Хорошо, что есть под рукой это случайное, забавное чтиво.
ххх
- Илья. Подожди. Ну, я прошу тебья. Я хочу тебье что-то сказать сначала, - сказала мне Карина, когда я впервые, кряхтя, пыхтя, сосредоточенно сопя, споро стал раздевать ее, задрав цветастую юбку, стягивая плотные, парусиновые трусы, опасаясь, что она передумает, - Я - лесбиянка. И мне неприятна близость с мужчинами.
- Это ничего, – ответил я, дыша, как портовый грузчик, уже не в силах сдержать свою пылкую юношескую страсть, - У тебя нет ***, это достаточное основание, чтобы любить тебя.
- Какой же ты неприхотливый… Чьерт с тобой….
ххх
В детстве я был влюблен в соседскую девочку Люсю. Ее отец, полковник райвоенкомата, был добрейшим, изрядно пьющим человеком. Он учил меня фотографии. Мы вместе проявляли пленки, печатали фотографии. Шли годы. Мы с Люсей некоторое время встречались и целовались. Но до коитуса не дошло. Я был робок и неловок. Недотепой был я долгие годы. Не сложилось. Она вышла замуж за красавца, блондина. Полковник ушел в отставку, быстро стал стариком и запил еще сильнее. Его комната была через стенку от моей кроватки. Я часто слышал, как Люся с яростными криками избивала ногами старика. «Сука! Скотина! Блять такая! Опять обосрался! Чтоб ты сдох, гадина!» раздавались через стену ее проклятия. Он вскоре умер, в соответствии с ее пожеланиями. Прошли годы. Люська стала алкоголичкой и неожиданно лишилась обеих ног. Сегодня она живет одна, ползает по квартире. Я думаю, что между ее отношением к отцу, родителю, давшему ей жизнь, и ее нынешним состоянием, есть прямая, логическая, космическая связь.
Это еще раз доказывает присутствие в нашей жизни мыслящего Бога, справедливого и строгого, к соблюдению закона Вселенной.
Есть Космический Закон, который определяет отношения между родителями и детьми. Нарушивший его, наказывается жестоко. Во всех религиях (а по сути – в сводах Законов Космоса) есть статьи Закона об уважении к Создателю, к Родителям.
ххх
О! Сколько очередей я отстоял за бухлом в годы «сухого закона»! А сколько раз сдавал бутылки в пункт приема! Бывалоча, еле-еле тянешь в гору две полные, звенящие сумки бутылок, рюкзак на спине, весь взопреешь, взмокнешь, а они: суки, безжалостные, бесчеловечные, изуверы, нацисты, инквизиторы - приемщики посуды, забраковывали половину бутылок. Я собирал их в парке Кагановича, ранним утром, когда работал там художником. Художник! Это громко сказано. Я, всего, навсего – писал афиши для летнего кинотеатра. Названия кинофильмов. Импровизировал. Страшные фильмы про войну писал, разумеется, черной краской. Про любовь мелодрамы – голубым цветом. Кинокомедии – разными светлыми цветами раскрашивал. Изобретательно! Как Ван Гог, который на****ившись абсента отхуярил себе ухо!
ххх
Возникла картинка из убогого, унылого, бесцветного советского детства. На каникулах у деревне у бабушки, раз в месяц по деревням проезжал седой старец, волшебник, кудесник, старьевщик на телеге, запряженной старой, худой, изнуренной клячей, с нетерпением ожидающей конца этой нудной жизни. Для нас, босоногих мальчишек, это был праздник. Я прибегал к бабушке и умолял дать какие-то старые вещи. Бабушка доставала из сарая всякий хлам, тряпье, разбитую посуду, истлевшие трусы, и отдавала мне. Я бежал, словно взбесившаяся молния, к телеге, пока старьевщик не исчез в туманном, пыльном, деревенском пространстве. Старьевщик придирчиво перебирал мусор, принесенный нами, что-то бросал в телегу, что-то брезгливо ронял на землю, а потом, по своему усмотрению давал счастливчику Приз! Глиняный свисток, тряпичный шарик на резинке, пластмассовую голенькую куклу, мишку косолапого, крохотного зайчика. Это была необъяснимая, загадочная радость. Куда потом исчезал этот загадочный старец со своей зловонной телегой? Кому толкал он собранный хлам? Кого одаривал свистками и шариками? Растворился во времени и пространстве. Ушел в другое измерение со своим бизнесом.
ххх
Эх! Как я люблю Новый год! Всегда это праздник несет радость, новые встречи, новые лобзания, соития (если ты не в армии, не на посту! Если ты не в тюремном карцере!) А один далекий Новогодний вечер надолго мне запомнился. Что называется запал в память! В то время все мы еще были курсантами мореходного училища. Юными, романтичными. Чистыми и непорочными. Мы верили в любовь и справедливость, в равенство и братство. Мы наивно полагали, что одеколон это напиток.
Мой друг Сели долгое время любил одну девушку по имени Таня. Месяца
три, наверное, если не больше. Хотя вполне возможно, что ее звали и не Таня а его не Сели.
Но жизнь шла вперед, требовала все новых и новых впечатлений, и наш Сели незаметно для себя встретил новую девушку, незаметно увлекся и незаметно стал жить у нее. Но чтобы девушка Таня не досталась врагам и не простаивала попусту, с ней стал встречаться я. В то время трудно было встретить девушку с жильем. А для курсанта девушка с жильем, все равно, что... Все равно, что пистолет с патронами! Все равно, что кашелек с деньгами. Все равно, что конь с ногами. Практически наша Таня ни дня не провела в безутешном горе. Я был ей необходим так же, как и она мне, с квартирой и вульвой.
Зимой нельзя оставаться одному, на улице: ни мужчине, ни женщине. Тем более курсанту, которому просто необходимо место, куда он может пойти в увольнение и насладиться сполна уютом, комфортом, свободой и равенством, женской лаской и чудесной кухней.
К празднованию Нового года мы отнеслись в этот раз несколько легкомысленно, как впрочем, и ко всему остальному, да и не только в этот раз. И, когда
нормальные законопослушные граждане, в том числе и предусмотрительные курсанты страны, рассаживались за праздничные
столы, мы с чувством глубокого неудовлетворения и внутренней тревоги
обнаружили, что нам фактически некуда рассаживаться, что нас никто почему-то не пригласил. То есть мы практически остались без праздничного ужина, без шумной, веселой, дружеской компании, без нарядных зовущих девушек, без жратвы, в конце-концов, и без денег...
Обзвонив всех знакомых девушек, мы пришли к неутешительному выводу: жизнь повернулась к нам кормой. И тогда, на худой конец, на крайний случай, незваный гость хуже татарина, мы решили сделать сюрприз нашей Танюшке. Пусть в этот праздничный Новогодний вечер у нее, в отличие от других простых русских девчат, будет не один парень, а целых два! Два! Да не простых, а прекрасных, сильных, крепких юноши. Умиляясь своему
благородству, чуть не плача от предстоящего радостного созерцания
счастливых, полных слез восторга, Танюшкиных глаз, мы, купив на последние деньги пузырь "Агдама", приперлись к ней домой. Однако, несмотря на столь поздний для отсутствия час, нашей Танюшки не было дома. Мы долго
возмущались вслух, негодовали. Благо, у меня, как у временного поверенного, полноправного,
настоящего члена ее семьи был свой ключ.
На кухне мы обнаружили
шампанское, торт, кое-что из закуски. Налицо была полная готовность к
встрече Нового года. Это обнадеживало, вселяло уверенность в сегодняшнем дне, вечере, ночи...
Мы решили порадовать нашу Танюшку и сделать ей сюрприз. Раздевшись донага, мы словно два Апполона, завернулись в простыни и стали с нетерпением ожидать ее
прихода, время от времени прикладываясь к "Агдаму" и вспоминая
особенно трогательные и волнующие события прошедшего года. Наконец мы
услышали в прихожей долгожданный характерный шум - звук открываемой
двери. Я торопливо взобрался на плечи своего мощного друга. Мы закрылись простынями, и страшное, двухметровое привидение с ревом вышло в прихожую.
То, что открылось моим глазам, конечно, несколько отрезвило, ошарашило меня, и я тут же прекратил орать дурным голосом. У меня просто язык отнялся и перехватило дыхание и сперло его. В
дверях стояла Танюшкина мама с сумками и баулами. Приехала из далекой глубинки навестить свою дочурку. Я представляю, что открылось ее глазам,
потому что она, смертельно побледнев, начала медленно сползать по стене.
Я стал дергать за ухо своего друга и хлопать его по темечку, пытаясь
унять его рев, напоминающий крик раненного зрелого динозавра из фильма Спилберга.
Однако благородное стремление моего друга доставить радость своей (нашей) девушке было настолько велико, что он воспринял мои
сигналы неадекватно, приняв их за знаки ободрения и, поощряемый моими шлепками, стал кричать пуще прежнего, и при этом приплясывать, пытаясь воспроизвести антраша. (Он же ничего не видел, бедняга, под
простынями.) В конце концов, он споткнулся сослепу, и мы, два голых,
обнаженных дурака рухнули, как подкошенные на пол, прямо под ноги
простой деревенской женщине из глубинки, недвижимо лежащей на полу
без чувств. Мы долго потом приводили в себя бедную женщину, впервые в жизни увидевшую сразу столько голых ревущих мужиков, да еще и
привидение...
Так мы и встретили Новый год в хлопотах вокруг
Танюшкиной мамы. К счастью все обошлось.
Наша невинная, целомудренная, курсантская
шалость была ею милостиво прощена, и мы даже, стушевавшись,
посмеялись слегка по этому поводу...
Потом сели, выпили, и пошли плясать хоровод. (Мама привезла в подарок Танюшке бутыль чудесного, деревенского, свекольного самогона!) Танюшка заявилась только под утро. Такая, знаете ли, гулена и пройдоха! Обидно! А нам уже в училище надо торопиться. Так что мы отдали концы, что называется, в воду!
ххх
Мое сотрудничество с КГБ при социализме было похоже на игру в «Зарницу». Я был информатор и вербовщик, поскольку тесно общался с иностранными студентами (студентками, в основном). Я был удобный агент. Поскольку, всем было известно, что меня отчислили из Университета, и я был обижен на Советскую власть. Иностранцы меня уважали. Я был для них диссидентом.
Мы встречались с моим шефом на конспиративных квартирах и в гостинице. Причем, я должен был сначала покружить по городу на трамвае. А лишь потом идти на явку. Конспиративные квартиры были квартирами простых советских людей, стукачей и сексотов. Однажды, когда мы встречались там с моим шефом, вернулся хозяин. Поздоровался и тихо, на цыпочках, ушел в другую комнату.
Задания мои были просты: войти в контакт с конкретными иностранными студентами, втереться в доверие и ждать, когда они начнут меня вербовать. Или же следить за их работой. Многие иностранные студенты в те времена работали на спецслужбы. И каждого нашего студента, гражданина, отправляющегося за границу – натаскивали на сотрудничество. А куда денешься? Иначе не поедешь! Я «вывел на чистую воду» десяток агентов империализма. И был на хорошем счету. Мне позволялось многое. Я мог безнаказанно ****ь иностранок, фарцевать, бухать в московском Интуристе. Мне платили копейки. Но не в деньгах счастье. Главное – свобода. Или, хотя бы ее видимость.
ххх
У меня давно уже проблемы с алкоголем. Главная проблема - его отсутствие: ну, это когда проснулся ранним утром, а бар пуст. Ну, хорошо: не бар, а холодильник. Ну, хорошо: просто, карманы пусты. Думаю, что окружающие не могут этого не замечать. Я представил себе на минуту, как бы я выступил на собрании общества анонимных алкоголиков.
- Здравствуйте, господа! Я Мотнев Илья. Я алкоголик. Впервые я выпил в ранней молодости, когда мне было два года. Случилось это в сибирском поселке Дальний, Томской области, где мой папа, бывший офицер КГБ, валил и сплавлял лес по реке Пиковка, впадающей в реку Томь. Поселок наш был маленький, он находился посреди тайги, и состоял по большей части из ссыльных и освободившихся персон и их семей. Такой семьей была и наша. Папка мой, фронтовик, отлученный от армии, с горя и от отчаяния сильно бухал. Матушка моя, человек сильный и цельный, училась на заочном отделении Томского культпросвет училища, и работала в местном клубе, директором, бухгалтером, маляром, уборщицей, организовывала досуг населения. Раз в неделю приезжала кинопередвижка, и нам кПолинаили кино! О! Это был для меня праздник. Я рано приобщился к кинематографу. Замерев от восторга, я смотрел на экран, где люди с винтовками пели песню: «Смело мы в бой пойдем! За Власть Советов….» Матушка, чтобы прокормить ораву детей (нас в семье было двое детей: я, мальчик двух лет, и моя сестра Люба, девочка четырех лет) еще и подрабатывала на стороне, кому-то что-то пошьет, кому-то что-то подремонтирует. С деньгами в деревне было трудно, поэтому расплачивались натуральным продуктом: молоком, картошкой, квашеной капустой, хлебом, мясом. У нас всю зиму на полке в коридоре, лежала коровья голова и смотрела на меня немигающим жутким, печальным взором из другого, таинственного и непостижимого мира. Я всякий раз с криком, стремительным аллюром пробегал коридор, лишь бы не встретиться с коровой взглядом.
И вот, однажды матушке в качестве гонорара за побелку дома, принесли трехлитровую банку браги. Видимо в поселке Дальний случился экономический кризис, если молодой непьющей маме, с двумя маленькими крохами, вместо молока принесли самое дорогое – брагу. Мы, с моей старшей сестрой почти постоянно оставались дома одни, поскольку матушка постоянно была на заработках, а батюшка лес сплавлял. Еще он, в те времена был влюблен в деревенскую пекариху (в даму, работающую в пекарне) и вскоре переехал к ней на ПМЖ. И однажды нас, обуял голод, и поиски еды, привели нас к трехлитровой банке с мутной жидкостью, стоящей в столе. Попробовали. Очень сладкая субстанция оказалась. Выпили по стаканчику. По второму. Да так нажрались, что передрались два малышочка по пьяни, как два омерзительных алкаша. Когда вернулась с работы наша матушка, она обнаружила мою сестру, лежащую без чувств возле опрокинутого ночного горшка. По всей комнате были разбросаны предметы туалета, картошка, посуда. Я был относительно трезв, но лыка не вязал, и пояснить что-то по факту распития напитка ничего не смог. Так я познакомился с алкоголем.
Второй раз я нагвоздился в муку, уже будучи в зрелом возрасте, в третьем классе, то есть в 9 лет. Каждое лето матушка отправляла меня в деревню к бабушке Фросе. Бабушка Фрося была человеком высоких моральных принципов, ортодоксальной православной христианкой, и эти христианские принципы она насаждала всем своим внукам и правнукам. Для меня летние каникулы превращались в трудовой лагерь. У бабушки не было своего огорода, и поэтому она помогала всем соседям земледельцам, обрабатывать их участки, за что, в качестве мзды, получала часть сельхоз продукции. А чтобы я не смог умереть от праздности, она привлекала к сельскохозяйственным работам и меня. Я возненавидел тяпку с детства! Тяпка являлась мне в кошмарных снах. До сих пор, если я увижу где-то тяпку, это страшное, зверское, орудие труда, я начинаю кричать. Мне казалось, что тяпка ехидно смеется надо мной, манит меня пальчиком. Я до сих пор обхожу магазины сельскохозяйственного инвентаря. Я стараюсь не смотреть фильмы о сельском хозяйстве, и особенно многочисленные фильмы про тяпки. Так вот, однажды, усталый, но довольный я возвратился с угодий, вытирая мозолистыми детскими ручонками взопревший лоб. На завалинке сидели деревенские ребятишки: Тонька, Зойка, Толик Волков, Ванька Сухов. Бухали и семечки лузгали.
- Ну, чаво городской! – спросили меня девчонки Зойка и Танька, - умаялся, поди?
- Умаялся, факт! Не видите, что ли? – сказал уверенно Толик, - давайте ему нальем с устатку?
- Да он, поди, не пьет ишшо? – прыснули в кулачки ссыкухи деревенские.
- Што???? Я? Это я не пью? Да я не просыхаю ваащще – приосанился я, - Да я знаете, какой бядовый!
Они налили мне пол-литровую банку пресловутой, уже знакомой мне с детства, сладкой влаги, дурнодейной браги. Я стал пить эту свекольно-картофельную амброзию. Сладка-брага стекала по моему подбородку.
- Давай, давай! – подбадривали меня пацаны.
Но я и выдул с дуру всю поллитровую банку до конца.
- Ух, ты! – воскликнули в восторге очарованные деревенские девчата, готовые хоть сейчас пасть жертвой моих низменных желаний. Им до этого времени не доводилось видеть, как пьют настоящие городские мужики. У них, в деревенской глубинке, городские жители были в диковинку, как коалы или панды. А тут еще красивый мальчик, пьянеющий на глазах. А я чувствовал себя настоящим национальным героем. И еще я чувствовал, как на меня падает стена. Я увернулся от нее, сделав пару шагов назад.
- Илюшкя! – раздался откуда-то сверху строгий знакомый голос моей бабушки.
- Прячь его! – прошептал в панике Толик Волков. Меня взяли на руки и отнесли в хату, спрятали, словно драгоценный клад, возле печки, за цветастую занавеску, где я благополучно и отрубился. Что было потом, мне поведали уже только на следующее утро.
Утром я проснулся с ощущением тяжести в голове и сухостью во рту. Это было первое в моей жизни похмелье. Первый Бодун! С первым Бодуном тебя, Илья! Бабушка Фрося ничего мне не сказала, а лишь дала испить холодного квасу жбан. Я вышел на улицу. Светило солнце. На завалинке сидели деревенские мужики и лузгали семочки.
- Илюшкя! – крикнул один из них, - Похмеляться с нами пойдешь?
Остальные мужики так и повалились с завалинка на мать сыру землю от смеха. Оказывается, вчера, бабушка все-таки нашла меня по страшному недетскому храпу из-за занавески. В деревне ведь ничего не скроешь! Кто-то настучал бабушке! Донесли предатели! Заложили стукачки! Сдали Иуды и сексоты! Она отнесла меня в хату, уложила на одр. И тут началось такое!!!! Меня выворачивало. Я ревел, хрипел, я краснел, белел, синел, зеленел! Я мог захлебнуться рвотными массами! Сбегали за деревенским фельдшером, по совместительству зоотехником, или - наоборот. Фельдшер обалдел. Неслыханный факт в истории деревенской медицины и мировой практики. Десятилетний мальчик, погибает с перепою, ужрался в сиську.
Чудом вытащил меня с того Света в тот вечер деревенский зоотехник. Но долго еще помнила деревня этого славного городского мальчугана, приехавшего на каникулы, и поставившего на уши всю деревенскую медицину. Хорошо, что хоть деревенский шериф не составил на меня протокол и не направил его в школу-интернат, где я имел обыкновение учиться, в свободное от пьянства время.
Так, господа алкоголики начиналась история моего пианства. Потом был большой перерыв. С шестого класса я серьезно увлекся боксом и восемь лет был в завязке, не бухал вообще. Бокс и алкоголь – не совместимы. Я стал чемпионом области, членом областной юношеской сборной, потом даже был серебряным призером чемпионата Украины. Но алкоголь все-таки выбрал момент, и нанес сокрушительный удар по спорту и по моей ранимой натуре. Я бросил бокс якобы по причине того, что у меня, в результате ударов противника, на лице стали появляться дефекты, шрамы и деформации. На самом деле, я увлекся рок-музыкой, стал музыкантом. А где рок, там алкоголь, девочки, секс, глюки, наркотики…. Но это уже другая история!!!
ххх
Церковные бабушки. Скорбные, унылые, мрачные, строгие рабыни Бога. Драма, театр и беда Православной церкви. Я время от времени посещаю Церковь по зову Души. Я хожу туда без фанатизма. Просто мне кажется, там, под сводами куполов, я могу общаться с близкими мне людьми, ушедшими из Земной жизни. В Православной церкви огромное количество старушек. И очень мало молодых девушек и парней. Да, я понимаю, что Истинную Веру обретают в зрелости, когда уйдет дурман хмельной юности, утихнут, уймутся плотские желания, улягутся гормоны, появится время для размышлений о грядущей смерти. Но в церковь идут дружной гурьбой, в основном, старушки! Часами они замаливают свои грехи, исповедуются, причащаются, исполняют обряды, держат Посты, полагая, что за такое послушание, Всемилостивый Господь простит им прегрешения земные и определит в Рай, в мир вечного блаженства. То есть: почуяв приближение Смерти, бабки, как бы, опомнились и ужаснулись своему страшному грядущему: горесть им к котле с говном? Нет уж! Дудки! - решили бабки, - Мы успеем замолить свои грехи. Ведь чем удобно Христианство для грешника? Там, сколько не греши – все простится, если покаешься и помолишься! Нет такого греха, который бы не простил Бог. «Посему говорю вам: всякий грех и хула простятся человекам, а хула на Духа не простится человекам; если кто скажет слово на Сына Человеческого, простится ему; если же кто скажет на Духа Святого, не простится ему ни в сем веке, ни в будущем» (Евангелие от Матфея 12:31,32).
Вот так вот в христианстве. Ты можешь убить мать свою, изнасиловать отца, а потом покаяться. И простится себе. А вот против Духа Святого если попрешь – то никогда тебе это не простится.
Почему только старушки так боятся кромешного Адского огня, что так усердно молятся в свои последние дни? Или они грешили так усердно, что остаток своей жизни проводят в поклонах и политвах? Или им кайфовать Вечно в Раю хочется больше, чем старичкам? Где вы - старички? Или вы не грешили? Не блудили? Не бухали? Не убивали? Не грабили? Не возжелали отроков, или жены ближнего своего и вола его?
Церковные бабки стоят на страже церковных устоев. Они горды тем, что регулярно ходят в церковь. Они ходят туда, как на работу, усиленно демонстрируя окружающим свою близость к Богу, свою покорность судьбе и вечное покаяние. Они делают замечания верующим:
- Замолчите, когда батюшка читает Благовест! И повернитесь лицом к алтарю!
- Девушка в брюках! Выйдите из церкви! Вы в брюках!
- Святую воду набирайте вместе с молитвой!
- Мамаша! Угомоните своего ребенка. Или выйдите с ним на время молитвы!
Они вытаскивают из подсвечников сгоревшие останки свечек, очищают подсвечники, вытирают пыль с икон, подметают пол, что-то постоянно поправляют, показывая рядовой пастве, что они «здешние», не случайные, и при этом, громко подпевают мерзкими, дрожащими голосками, церковному хору, показывая всем, что они знают все Псалмы наизусть, что они знают главную Тайну Церкви. Они ведут себя, как Посвященные, в отличие от нас, робких, подавленных величием Мистерии, словом, жалкой челяди. Они считают себя приближенными Богу. Так высокомерно ведут себя швейцары дорогих ресторанов и отелей, бабушки-вахтеры женских общежитий. Взглянув на этих мрачных служительниц церкви, хочется отправить их на конюшню, и приказать конюху всыпать им плетей. Общение с Церковью это Праздник, который омрачает сам вид этих злобных, мрачных, фурий. Где вы, бабки, были, когда ваш здоровый и позитивный вид радовал окружающих людей? Почему тогда не шли в Церковь? Зачем мне смотреть на умерщвленную плоть и угаснувшее зеркало души? Я бы, на месте служителей церкви, пригласил для работы в церкви, прекрасных, молодых девиц, глядя на которых, мне хотелось бы жить, радоваться, мечтать, любить, творить, создавать новых детишек!
Эти бабушки отвращают людей от Церкви. Церковь должна быть нашим другом, нашей доброй Матушкой, к которой мы приходим поделиться своим горем, или радостью, вспомнить своих родных и друзей, покинувших эту Землю, и возблагодарить Бога за счастье, Жить на этой Планете.
Церковь объединяет Людей. Здесь все равны. И бабушка, обуянная гордынею, возомнившая себя святой служительницей церкви, и убийца, и растленный пидорас, и ворюга, и я, безобидный сексот, пьяница и блудодей.
ххх
Я родился в промозглом Таллине, что на Эстонщине, возле самого синего моря. Но впервые искупался в море Черном. Я приехал в Одессу, поступать в мореходное училище, когда мне едва минуло 15 лет. С маленьким рюкзачком и с 50 рублями, зашитыми матушкой в потертые в районе мошонки и залатанные штаны. В тот год юг России был объят холерой. Меня, как и многих прибывших в Одессу, поместили в карантин. Нас мыли с хлоркой на какой-то станции, а потом только отпустили. У меня была справка, что я прошел карантин. Я не пошел сразу в Мореходное училище, (чтож Я больной, что ли: сразу в казарму идти?) а сначала пошел купаться в море, на пляж с красивым, потустроронним, магическим названием - Ланжерон. Впервые в моей жизни я купался в море. Соленый воздух. Волны! Черное Море оказалось изумрудно зеленым, а не Черным. Оно меня поразило обилием плавающих в нем соплей, какашек, арбузных корок, окурков сигарет. Почему люди бросают в море арбузные корки и какают во время плавания: пытался разгадать загадку человеческого бытия я. Разве не удобнее бросать окурки в мусорную урну, а какать в бесплатном туалете? Тогда еще никто не додумался брать деньги с землян за туалет. Граждане СССР срали бесплатно. Море на вкус было соленое, почувствовал я, изрядно наглотавшись морских соплей. На пляже торговали сладким квасом в бочках, по три копейки за стакан. Я мог запросто позволить себе десять стаканов! Лишь только к вечеру я, слегка обгоревший на южном солнце, в соплях и окурках, пришел в мореходное училище. Там меня встретил командир строевой части, Герой Советского Союза по фамилии Хендриков. Он зачислил меня в абитуриенты и поставил на довольствие. Я стал курсантом, без экзаменов, поскольку, как спортсмен, был вне конкурса. Во все времена спортсмены заканчивали учебные заведения, не учась, в обычном понимании этого слова. И поэтому я, понимая это, тупо, до изнеможения, занимался боксом.
У нас у всех были клички, независимо от званий и регалий и статуса. Преподавателя теоретической механики звали Геморрой. Он, плавая в Северном море, упал за борт, и навсегда стал инвалидом, тяжело ходил боком, словно краб. Меня почему-то называли Федя или Мотня. Тогда в народе ходило выражение «Надо, Федя, надо!» из всенародно любимого фильма «Операция «Ы». Кличка Героя Совесткого Союза Хендрикова была Джимми Хнедрикс. Отчасти, из-за фамилии, и еще из-за хриплого голоса. На гитаре он виртуозно не играл. А, может быть, пилил, тайком, я не слышал. Он был наш кумир, легенда. Мужик, со златой звездой на груди. Он ушел на фронт, когда ему было 15 лет. Был сыном полка. И в 15 лет совершил подвиг: он помог вывести из окружения целый полк.
Позже море стало для меня братом. Оно и сейчас для меня брат. Океан – старший брат. Клязьма-речка – сестричка. Ручаек – браток. Лужа, просто подружа. Вода из крана – сестра на... В ванной вода – тоже да.
Каждое утро, когда весь личный смостав училища выходил на зарядку, я, согласно приказу начальника училища, разрешающего нам, спортсменам тренироваться отдельно, бежал по улице Чичерина, через парк Шевченко, к морю, купался в нем, разговаривал с ним, делился радостью и печалью. Я бродил по берегу, собирал, выброшенные прибоем монеты, бутылки, посиневшие, распухшие трупы девчат да парубков, ракушки и камешки. Трупы - съедал. Бутылки сдавал, а выручку пропивал. Много людей в те времена бегали вдоль берега, кроме меня. Заболоцкий, Бабель, Бебель, Шлегель…. Потом они уехали в Израиль и там умерли.
Люди в Одессе казались мне ужасно модными. Они ходили в расклешеных брюках и приталенных цветастых рубашках, с большими откладными воротниками и манжетами. А некоторые - в тертых джинсах и таких же куртках. Одесса, был портовый город. И там процветала свободная торговля импортными тряпками, фарцовка и бизнес: или, как тогда его называли – спекуляция. Там были чековые магазины, где можно было купить на чеки, красивые вещи. Ну, и моряки, конечно же, привозили шикарные шмотки из заморских стран, которые быстро продавали. Вообще, портовые города тогда были фартовыми и модными, из-за моряков. Одесса меня еще удивила своими общительными жителями. Иногда идешь по улице, а из подъезда какой-то парень выскочит и манит, манит тебя пальцем, что-то показывая рукой:
- Пыхнешь со мной? – спросит паренек, показывая тебе косячок. Отказать нельзя. Некрасиво. Не по мужски.
- КПолинаая трава, скажи? – спрашивает после каждого затяга паренек. И ты должен ответит : О! Да!
И никто не боялся стукачков. Хотя, в стране стучали в те времена многие.
В Одессе была канатная фабрика, где из конопли делали веревки. Боже мой: какое легкомыслие Советской власти! Сколько там было бесплатной конопли! Одесса провоняла насквозь коноплею. Но в одиночку никто коноплю не курит. Не прет, не тащит, не топорщит одиночек конопля. Только в компании. Это же не бухло, которое можно накатить в винном подвальчике наедине с собой, перед танцами-шманцами в парке Шевченко.
Эстетика и традиция курения конопли, марихуаны, предполагает общение и групповую ржаку. Марихуана те терпит бухла! В этом случае, побеждает бухло и ржака пропрадает. Пили мы в Одессе в основном вино «Бiле Мицне», в то время как, вся прогрессивная Россия пила «Портвейн 777» и «Аромат степи». Хотя ярко выраженной органолептической разницы между этими напитками не существовало, ввиду технологической схожести производства и идентичности ингредиентов. Эти напитки делались из гнилых фруктов с добавлением спирта. Пили мы и пиво в баре «Гамбриниус», где играл старичок-скрипачок. Правда, в пиво мы непременно добавляли водку. Таков был неписанный закон.
В моей группе со мной учились кубинцы, болгары и монголы. Хотя Монголам на фига мореходное образование? Вот уж непостижимая тайна монгольской души.
Мы, курсанты мореходок, которых в Одессе было в те времена, как сегодня Мак Дональдсов, для решения своих сексуальных амбиций, ходили на танцы в Парк Шевченко. Там играл ВИА! Пели «Шизгару», «Кам тугезу», «Иволгу» на слова Есенина.
Цены на билеты были запредельные: 20 копеек! Это мог себе позволить только зажиточный курсант. Нормальный курсант покупал себе за 40 копеек стакан вонючей червивки или пачку демидрола и ждал прихода. Можно было дать тетке-контролеру на лапу 10 копеек и пройти без билета за полцены. Тетки-контролеры наваривали себе состояние на желающих потанцевать за пол-цены. У многих теток-контролеров уже в те времена были виллы на Сейшелах и Мальдивах. Они стояли у ворот, мощные, грудастые, с золотыми цацками на перстах, с золотыми зубами 96 пробы, в золотых рейтузах, в черных чулках с золотой нитью и собольих фуфайках. А менты?! О! Эти менты! Одесские менты ходили в золотых фуражках и с изумрудными палочками в руках!
Но за 15 минут до закрытия танцплощадки, ворота открывались и вся халявная толпа вваливалась на танцплощадку бесплатно. За 15 минут можно было ангажировать понравившуюся девушку на Па Де Грас, или на Джайв, на худой конец, получить решительный отказ, или же наоборот - обрести счастье согласия и последующего поспешного соития в кустах, на берегу моря, со всеми вытекающими через три дня последствиями. Благо венерический диспансер был недалеко от Приморского бульвара. В те времена, кроме холеры в Одессе царствовала беспощадная спутница, Любви – сестрица Гонорея. Но бесстрашные, неуемные курсанты не боялись гонореи. Именно тогда в моем молодом тогда еще мозгу родились прекрасные, бессмертные строки, ставшие впоследствии строчками припева гимна Российских венерологов: «Не грипп, не триппер, ни простуда, не отвернут народ от блуда!»
ххх
Мы, курсанты выпускного курса Одесского мореходного училища, уже считали себя вольными птицами и могли позволить себе шляться по Одессе без увольнительных. Вообразив себя кПолинаыми, киношными мачами, мы частенько сидели в баре «Встреча» на Морвокзале, потягивая через трубочку коктейль, в который, время от времени, добавляли под столом вино «Бiло мiцне». В один прекрасный вечер, когда мы, с моим сахалинским другом Витькой Степановым дули через трубочки из коктейльных стаканов наше любимое, блевотное вино, в дверях бара появились Он и Она. Явились волею Провидения, словно два Мессии, чтобы изменить мою жизнь. Они и сами не знали, что через час нанесут незаживающий шрам на нежные покровы моей души и на спокойные воды моей судьбы. Дело в том, что Она, еще полгода назад целовала, миловала, дарила мне сказочную усладу любви, на берегу моря, в зарослях рододендрона.
Она стала еще прекраснее, чем шесть лун назад. Короткая юбочка, обнажала ее крепкие ляжки, икры, стегно, способные пронести свою обладательницу галопом через преграды и кусты в чертоги наслаждения. Время не было властно над ней. Ни морщин, ни второго подбородка, ни обрюзгшей, свисающей, трясущейся жопы! Увидев меня, она на минуту оторопела, открыв свой очаровательный, незабываемый рот, который я в тоже мгновение мысленно заполнил своим членом. Очарованный, околдованный, обуреваемый плотским желанием, я смущенно пригласил ее на вальс. Потом на кадриль, на «Яблочко» (я же матрос, в рот мне пароход, в жопу – якорь!) потом на лезгинку, сарабанду, фокстрот, падеграс, на тарантеллу. Казалось, что пьяная и обкуренная Терпсихора вселилась в меня. В конце концов, ко мне подошел ОН, и строго сказал с императивными интонациями в голосе: «Довольно танцев! Если еще раз пригласишь, мне придется проучить тебя! Надавать тебе тумаков!», пытаясь неловко прекратить этот танцевальный марафон, этот карнавальный разгул.
Я, будучи к тому времени уже серебряным призером чемпионата Украины по боксу, воспринял эту фразу, как перчатку в лицо. «Пошли!» - сказал я, сделав пару мощных глотков допинга без трубочки, прямо из стакана. И мы решительно спустились в подземный туалет, неподалеку от бара. Двумя ударами я размазал его по стенке и возвратился с победой в бар на коне и на щите, чтобы продолжить мои хореографические, упражнения. Но что это? Моя партнерша исчезла, ушла по-английски, не расплатившись, почуяв неладное! Через десять минут возвратился Он, с некрасиво разбитым носом и безобразно подбитым глазом, чтобы допить свое вино. А еще через пару минут в бар вошли четверо шумных, поддатых мужика и, радостно обняв и послюнявив моего соперника сели к нему за столик. Бал продолжался. Мой оппонент подошел к нашему столику и сказал так: «Готовься! Я вырву тебе яйца!».
«****ец!» - сказал торжественно Витька Степанов, по кличке «Степа», и вытащил морской ремень, с начищенной до блеска тяжелой бляхой, из шлевок форменных, парадных штанов. Но, казалось, что сквозь крышу бара за нами наблюдает заботливый кукловод, увидевший мой косяк. В ту же минуту, как в бездарном, второсортном, боевике, в бар вошли мои кореша и собутыльники, огромные и страшные, Стас Маковский и Эмиль Бугаев, они с ревом восторга кинулись ко мне обниматься и хлопать по спине. Краешком глаза я видел, как соперник мой поник печальной головой, осознав, что поторопился с угрозой.
Бармен Вася, внимательно следивший за развитием драмы, поманил меня пальчиком и тихо, но строго, попросил, а еще точнее - приказал мне: «Илья! Только не в баре! Выводи всех на улицу!»
Мы, благородно и деловито расплатились и вышли двумя враждующими группами на улицу. Схватка мыла молниеносной, если это вообще можно было назвать схваткой. Товарищи моего соперника, получив порцию увесистых ударов, просто стремительным аллюром, пререходящим в галоп, покинули поле боя, оставив своего, истекающего кровью товарища врагам. Я, шлепками по морде, привел его в чувство, довел до остановки, посадил на троллейбус и вернулся к друзьям. Мы пошли к Стасу – допивать, догулять, докутить.
На следующий день, когда я пришел в бар тяпнуть пивка, бармен Вася, сказал мне тихо:
- Сматывайся, Илюха! Сегодня утром приходил следователь. Вы в розыске.
Я никогда еще не бывал в розыске, поэтому собрал нехитрые пожитки и в ту же ночь смотался в Керчь к месту прохождения преддипломной практики. Я надеялся, что время смоет все следы неудачного танцевального флирта, переросшего в открытый конфликт, но через месяц судьба шарахнула меня пыльным мешком из-за двери. Это случилось ранним утром, когда город Керчь спал похмельным сном. В мою дверь (я жил в общежитии морского порта в микрорайоне Аршинцево) громко постучали. Я, проклиная незваных гостей, тяжело перелез через штукатура-отделочницу СМУ № 13 Лариску Беложопину, с закрытыми глазами прошлепал босиком к двери, открыл ее. Передо мной стоял маленький, кряжистый крепыш, за спиной которого возвышался исполин в милицейской форме.
- Меня зовут Иван Иванович ***в, - представился крепыш, показывая мне какую-то бумажку, - Я следователь прокуратуры. Извините, за беспокойство, но вы арестованы.
Мне бы ответить: «Да что вы! Полноте! Какое беспокойство! Пустое! Я, как раз, собирался идти к вам!» Но мой язык прилип к жопе. Я понял, что это – конец и стал, молча собирать вещи. Из моей койки на нас испуганно взирала лучший штукатур-отделочник СМУ № 13, Лариска Беложопина.
- Вы знаете, за что вы арестованы? – спросил на всякий случай Иван Иванович ***в.
- Да, - ответил я. Я тогда подозревал, что тот парень из бара, жених моей девушки, навсегда отдал швартовы после того махача.
Но оказалось, что эта индийско-киношная драка в какой-то миг, пошли не по сценарию: Маковский и Эмиль как-то, непостижимо для меня, успели снять с мужика трофеи: часы швейцарские 1 шт, золотой перстень-печатку – 1 шт., цепь златую 1 шт, запонки златые 2 шт. В общем, полностью разули этого Златофила. Им оказался первый помощник капитана большого сухогруза «Святой Мардухей» или «. Они только что прибыли из Кубы, тростниковый сахар-сырец гражданам Страны Советов, истосковавшимся по сладкому, привезли. И нам всем шили 162-ю, «разбой». (От восьми, а учитывая телесные повреждения, до пятнадцати). Так я неожиданно для себя, и для друзей попал в 14-ю колонию. Я побоялся даже сообщать об этом матушке. Хотя, она вполне могла, используя свои связи, вытащить меня из этого переплета. Такой поворот оказался намного хуже, чем предательство безгранично любимой кудрявой блондинки Любы из 5-го класса.
ххх
Итак, чиновник Исполкома завуалировано отказал нам с Кариной Стадлер регистрировать наш интернациональный брак.
- Ничего, Илюшка! – сказала Карина, - Мы поедем регистрироваться в посольство. У меня там друг работает. Он сказал, что отправит наше заявление с дипломатической почтой в Женеву. А там наш брак зарегистрируют и пришлют нам с тобой свидетельство о браке. После чего, мы, на основании декларации прав человека (а там есть пункты о воссоединении семей) можем требовать твоего выезда из СССР.
- Здорово! – восхитился я, этому замысловатому плану.
- Только, об этом никто не должен знать!
- Я – могила!
Мы каждый день занимались с Кристиной французским языком. Я овладел этим нехитрым исусством и доводил ее до иссупления своим корявым французским по два раза в день. (Ей это чрезвычайно нравилось). Через пару недель я, к примеру, уже мог спокойно, без акцента заказать себе выпивку в каком-нибудь баре Женевы.
- Когда ты говоришь по-французски, у тебя почему-то немецкий выговор. Так говорят по-французски жители западного Берлина и Бонна, - с удовлетворением отмечала Карина. Она гордилась своими педагогическими достижениями. Она творила меня, лепила из того что было.
Мой шеф КГБ Олег Александрович был не восьмом небе от радости, хотя небес, согласно подсчету жрецов, всего семь. Ведь ему за эту операция светило повышение по службе.
- В посольстве веди себя прилично. Будь серьезен. Не дуркуй и не стебайся. Ее друг – Дастин Фурье – резидент спецслужб. Постарайся произвести на него хорошее впечатление. Ты для них – объект вербовки. С твоим выездом будет связано немало политических и дипломатических проблем. Наши чиновники будут строить препятствия. Но это нам только на руку. Мы не будем мешать. И хорошо, если подключится зарубежные радио и газеты. Чем больший шум ты произведешь своим предательством, тем лучше тебя примут там.
Наконец дата нашей поездки в посольство была уточнена и назначена.
- Наденешь вот этот мой свитер. И вот эти ботинки, - сказала мне перед самым отъездом Карина, придирчиво оглядывая мой прикид, - На пропускном входе стоят советские милиционеры. Они обращают внимание на все. А на обувь особенно. У тебя обувь социалистическая.
Рыжие натовские ботинки, выданные мне, оказались малы. Ноги мои надолго оказались в жестких, тесных буржуазных тисках. Но ради высокой цели, ради Родины, я готов был терпеть эти муки до самого выезда из Союза. Наконец-то настал час отъезда, наконец-то, мы сели в вагон, наконец-то мы с моей невестой бухнули за отъезд, за светлое буржуазное будущее. Мы болтали по-французски, для конспирации. Нашими соседями были милые, интеллигентные очкарики: старичок со старушкой, наверняка помнившие еще зверства Землячки и проказы Сакко и Ванцетти. К нашему отъезду из Союза я обещал уже научиться говорить бегло, четко и свободно. Говорить я более-менее научился, а вот понимал на слух пока что плохо. Мой ум был нетороплив, как коала и неповоротлив, как ламантин. Чу! Вагончик дернулся, крякнул, перднул, пискнул, скрипнул, дернулся и отправился в светлый путь, в смутное будущее. Сердце мое пело, и радостно покряхтывало и постанывало от неясного, радостного предчувствия наступления новой жизни.
- Откуда вы, ребята? – спросила меня измучившаяся от любопытства старушка.
- Мы приездиль Швейцарию, - донесся сквозь шум поезда мой четкий, грассирующий ответ.
- О!? – удивились старички, - Из Швейцарии? И как вам у нас?
- Отшены карёщая! Нашиво плохуй, – ответил я, с каким-то чудовищным шумерско-кавказским акцентом. Карина отвернулась, закрыла лицо руками, затряслась беззвучно, наклонила голову к пышной груди, схватилась за стол, чтобы не свалиться от смеха.
- Подёмити покуреми девочкуй, - предложил я ей. Моя несдержанная невеста опрометью выскочила в тамбур, на полусогнутых ногах, держась за живот.
- Илюша! Я тебя умоляю, не надо вот так. Иначе… Я умру от смеха… - умоляла Карина, тяжело дыша. Я пообещал ей больше не ломать комедию. И выполнил обещание. Но зато, вместо этих пошлых клоунских банальностей, я, едва только старички, скушав положенные, традиционные вареные яички, улеглись спать, а мы забрались на свои верхние полки, в темноте, ловко, словно бабуин, перебрался на полку Карины, и, несмотря на все ее тихие протесты, аннексировал половину ее одра, попрал ее буржуазную честь, а так же честь западных спецслужб, после чего убрался, восвояси, на свою территорию.
Ранним утром, в 4 часа, едва забрезжил рассвет, глотнув из горлышка пивка для рывка, я повторил свое вероломное вторжение на территорию спящего противника, и под стук колес, снова разгромил вдрызг ее священные редуты. И со словами «Бон жур, мон шер! Экскьюзи муа!» отошел в свои окопы с захваченных позиций.
ххх
Мы прибыли в Москву в 6 утра. Поехали на метро до станции Тургеневская, и через 20 минут были в переулке Стопани, где располагалось посольство Швейцарии. Как и большинство улиц в нашей многострадальной стране, эта улица носила фамилию пламенного революционера Александра Стопани. Этот сибирский паренек не изобретал радио, не сочинял опер, не танцевал балет, не открывал законов физики, не перекрывал Енисей. Он свергал царизм, делал революцию и заливал кровью большую страну. Кто его вспомнит через 50 лет? Кто вспомнит Войкова, Халтурина, Гартмана, Зильберштейна, Голдмахера, Желябова, Кропоткина, Хандоке Мнгвамабебе, Перовскую, Бонч-Бруевича? А Пушкина, Гомера, Мильтона, Чайковского и Гете будут помнить всегда. И это – прекрасно. Есть, все-таки, во вселенной высшая справедливость.
- Рано мы, Илюха, приехали. Будем ждать, - сказала Карина. Мы сели в скверике, напротив входа с будкой милиционера. В скверике стояла скульптура идущего в будущее Володи Ульянова, в натуральную величину, с раскрытой книгой в руке («Капитал», поди?). Редкий скверик в стране обходился без скульптуры Ленина. Без Апполона, без Амура, без Афины, Психеи, без Афродиты обходились, а без Ленина – никак!
Кудрявые волосы гимназиста Ульянова развевались на ветру, как у панка. Он, накреняясь вперед на 30 градусов, шел вдаль, к светлому будущему, но при этом стремительно мечтал. Через пару часов у ворот посольства началось оживление. Стали подъезжать машины сотрудников. Карина увидела своего знакомого сотрудника, высокого блондина в бежевом костюме, и побежала к нему. Они скрылись вместе во дворе посольства. Через десять минут она вернулась ко мне, в скверик.
- Илюшка! Сейчас я пару раз пройду в Посольство и обратно, чтобы милиционер привык ко мне, и, не обратил внимания на тебя, потом, когда мы пойдем вместе. Иди свободно, улыбайся и говори мне что-нибудь по-французски. Уверенно и громко. Чтобы у милиционера не возникло сомнения, что ты швейцарец!
И вот, наконец, она вышла в третий раз из Посольства, когда постовой милиционер настолько привык к ней, что уже расплывался в улыбке, увидев до боли знакомое, такое родное, лицо. Проходя мимо него, держа за руку Карину, я органично, артистично и драматично рассмеялся и сказал Кристине, давясь от смеха:
- Эй! Ля чине! Же сьюи этюдьян де ля факульти романе жерманикь. Ля дьябль ву импорт! Доне муа энкор ун пти вер, силь ву пле. Же вё бо ун отр капль де бутей де Божеле авек гранд плизир. (Эй, Суки! Я есть студент факультета романно-германской филологии. Черт вас побери! Дайте мне еще стаканчик вина! Я выпью еше пару пузырей с большим удовольствием!)
Милиционер проводил смеющуюся парочку угрюмым взглядом.
У Кристины подкосились ноги. У входа нас встречал ее друг Дастин, в шикарном, кремовом костюме. Мы пожали друг ругу руки и назвали свои имена. Он сказал что-то Кристине на быстром, французском. Она перевела мне тихо:
- Говори очень тихо и только по-французски! Тут везде в стенах микрофоны КГБ.
«Ясный пень!», - подумал я с нежностью и гордостью за моих советских коллег. Мы прошли в широкую залу с камином. На стенах даггеротипы всех послов этой страны, начиная с эпохи неолита. На полу ковры. В углах вазы с цветами. На окнах желтые шторы. В центре – небольшая трибуна для речей, сзади - красный стяг Швейцарии с белым, санитарным крестом в центре. Это, похоже, были апартаменты для приемов гостей и подписания протоколов и нот протеста.
Луи взял у меня мой паспорт, для того, чтобы сделать ксерокопию. Через пять минут он вынес нам несколько листов, с напечатанным текстом.
- Это у нас называется «Обязательства жениха и невесты». Давай я буду заполнять, – сказала Карина, - А то ты до завтра не напишешь. Я тебе буду переводить, что я тут заполняю. Чтоб не подумал, плохого. Так. Имя…. Фамилия. Дата рождения…. Вот! Ага! Ты согласен взять меня в жены. Так? Так. Свадьба будет в Берне. Знаешь почему?
- Почему?
- В Женеве дорого! А я хочу много друзей пригласить. Будет гранд вечеринка! Теперь: где мы будем жить. Тоже в Берне. Там у меня много друзей. И работу тебе мы там найдем сразу. Там и всякие центры обучения и курсы языка….
Мы заполнили обязательства жениха и невесты. Выпили по чашке чая. Поболтали о жизни, после чего покинули Посольство. Проходя мимо знакомого милиционера, я еще раз бегло повторил прошлую фразу. Мне показалось по его взгляду, что он все понимал. Не исключаю, что он – тоже «наш» человек. Остаток дня мы провели в валютном баре, в отеле «Москва». Карина, купила для наших друзей две упаковки баночного пива, которое я в тот день видел и пил впервые в жизни. Вот будет радость в общаге! Однако, вечером, в поезде, мы эти обе упаковки как-то незаметно выпили.
30
Вальдемар неумело забил косяк дрожащими руками, рассыпав немножко гашиша на пол. Чертыхнулся матом. Попытался собрать драгоценную труху, но песка, пыли на полу оказалось больше, чем гашиша. Травку на пару косяков Вальдемару безвозмездно отсыпал Уся Вялый, пацан с третьего этажа, за то, что Вальдемар не позволил Генке-бздуну от****ить его. Генка-бздун был отважен только в пристутсвии своего старшего брата Губаря. От****ить Усю Вялого большого ума не надо. Вялый был безответный доходяга. Он переболел всеми болезнями: свинкой, корью, язвой, ангиной, скарлатиной, холерой, поносом, геморроем, деменцией, и старческим маразмом.
Генкин брат Губарь уже отмотал срок. Вернулся весной, такой весь гордый, с понтом – загадочный, значительный, пальцы веером, грудь колесом. Прямо – герой! Онегин! Мишка Япончик! А все знают, что отсидел Губарь за подлянку: у старухи, на улице сумку отжал и по старческой башке настучал. Бабка всю ночь пролежала на земле без сознания, а утром работяги на смену шли и нашли ее под забором, скорую вызвали, в больницу увезли, она так и не очнулась. Умерла от разрыва сердца.
Вальдемар прикурил «козью ножку», и сладко затянулся. Ароматный дым заполнил рот, нос, легкие, желудок, мозг, и даже сердце. Вальдемар задержал дыхание, чтобы дым впитался в кровь, в желудочный сок, в сперму, в протоплазму, хромосомы и вакуоли всех клеток организма. Трава, была ароматная, но, похоже - безмазовая. Кайфа Вальдемар не словил. Он посидел полчаса, в ожидании «прихода», но, не дождавшись, включил лампу, достал с антресолей тетрадь в красном дерматиновом пепреплете и стал читать.
ххх
СТРАШНАЯ ЖИЗНЬ ЗЕМЛЯН
Однажды я, будучи уже достаточно известным журналистом, готовил материал к юбилею пародийной группы «Мурзилки-Интернешнл». Ну, вы знаете: они ведут программу на авторадио, и соответственно, весьма популярны в среде автолюбителей, автохамов, автодилеров и гаишников. В числе вопросов, которые я задавал, был один вопрос: который, я задаю для себя всем и себе, в том числе. «Был ли в вашей жизни невероятно страшный миг, час, день, момент метафизического Страшного Суда, в котором вся жизнь пронеслась перед глазами». Думаю, у каждого в жизни был такой миг. Как правило, люди не сразу отвечают на этот вопрос, вспоминая, выбирая из всех свалившихся за всю прожитую жизнь, одну, самую страшную напасть. И вот один из участников, задумался и, спустя пять минут отвечает:
- Да. Был такой случай, после которого я, буквально, поседел. Я тогда был молод, амбициозен, энергичен и занимался организацией выставок. И вот я задумал выставку новых технологий. Снял огромный павильон, со всеми договорился. Телевидение организовал, первые лица области, вип-персоны должны прийти, ленточку разрезать, билеты продаются. Дело осталось за малым: экспонаты, станки новейшее оборудование осталось расставить. А их нет. Не подвезли. Забыли. Потерялись. Не нашли. Туда-сюда! Телефон человека, который должен доставить экспонаты, станки, эксклюзивные технологии, не отвечает. Это – конец! Я рву на себе волосы, бегаю, кричу, плачу. Думал, что сердце не выдержит. Ты представляешь себе такую ситуацию? Но, Слава Богу, он наконец-то приехал. Выставка открылась. Правда, с небольшим опозданием.
Я, признаться, опешил. Вот это и есть самый страшный момент жизни? ОХУЕТЬ! Это перевернуло сознание? Выставка задержалась? Смерти подобно. Впрочем, и остальные участники группы натерпелись подобного страху, пережили примерно такой же ужас, Апокалипсис, примерно в таких же, подобных, ситуациях. Я поразился жестокости судьбы этих людей. Как же она их беспощадно потрепала!
Я вообще, иногда поражаюсь: из чего люди делают проблемы. Ну, не состоялась выставка, ну и *** с ней! Люди собрались, журналисты, чиновники, Президенты, Премьер-министры. Приехали, чертыхнулись и уехали. А ты – выговор получил и гуляй себе дальше.
Просто я сразу вспоминаю Удары своей судьбы, свои Земные Ужасы.
Ужас №1.
Первый трагический и коварный удар судьбы пыльным мешком из-за угла я получил, в детстве. Однажды, в третьем классе, я влюбился, страстно, безумно, безнадежно, безответно. Это было пострашнее обрезания. Да ладно бы в ровесницу, так ведь нет: судьба злодейка подсунула мне для первой любви девочку на два класса старше меня, на две головы выше меня. Звали ее Люба. Она была неверотяно красива. Волосы были как у белоснежки –желтовато-белые и курчавые. Она ходила по коридорам школы-интерната не в форменном платье, а в шикарных нарядах. Ей почему-то разрешали воспитатели нарушать казенный стиль: единую форму одежды. Ею любовалась вся мужская половина населения интерната. На выходные ее забирала такаяже яркая, расфувыренная блондинка-мама.
Разумеется, ни о каком сексе я в те времена и не помышлял. Я еще не имел представления о репродуктивной функции ***, и использовал его только в качестве шланга для выведения жидких отходов жизнедеятельности. Фамилия у моей зазнобы была индустриальная - Кранова. Я был уверен, что физиологическая фамилия «Мотнева» ей больше подойдет, и стал оказывать ей всяческие знаки внимания. Записки писал ей с настоячивым, и непристойным предложением – «дружить».
В те, целомудренные времена я так видел наше семейное счастье: мы садимся с ней за стол и кушаем вместе борщь, картофельное пюре с котлеткой, компот с булочкой и мандарины. Дело в том, что в моей неполной семье никогда никто вместе дружно не садился кушать. Никогда не вели застольные беседы, не вели вольных обсуждений политики, эклономики и качества пищи. Мы ели, когда нужда припрет. У нас и стола общего не было. Люба Кранова в мягкой форме отказалась менять фамилию, обосновав это тем, что я еще молод (хотя это не порок!) и ниже ее на голову! Как-то раз я передал для своей Принцессы через своего друга Леню Каменского презент – Новогодний подарок, пакет с конфетами и мандаринами, который раздавали нам воспитатели перед Новым годом. Мне редко доводилось в детстве пить ситро, есть конфеты, а тем более – мандарины. Но любовь для меня уже в те времена была выше жратвы и бухла.
- Она есть твои конфеты с Исраэлем Шварценбергером! – доложил мне мрачно, с некоторой завистью, Ленька, возвратясь с «задания». Я был взбешен! Кончать ее надо, за предательство и передачу фуража врагу! – была первая мысль. Но я ее с негодованием отбросил. «Кончать себя надо!» - была вторая мысль. Я ее тоже отбросил еще быстрее, чем первую мысль. «Всех кончать!» была третья мысль. «Просто – надо кончать надо и все!» все мысль я отбросил, кроме одной: «Валить надо из страны, в которой живут такие подлые, коварные бабы!!!! В отчаянии, мы, с преданным другом Ленькой, решили покинуть эту чудовищную, непостижимую страну, где бабы-изменщицы коварные, меня не любят, а лишь подло пожирают мои конфеты и мандарины с коварным соперником Исраэлем Шварценбергером (вполне возможно, что у этого парня были другие имя и фамилия, просто мне сейчас почему-то это имя более нравится, и более подходит к ситуации).
Ничего меня не держало в этой стране. Как и сегодня ничего не держит. Семьи у меня, по большому счету, не было. Любви к своим близким я не испытывал. У Леньки была та же самая ***ня. Поэтому сборы наши были недолги. Я вырвал карту обеих полушарий из учебника географии для 4 класса, чтобы лучше ориентироваться, надел пальто, шарф, шапку ушанку, чтобы не сдохнуть от мороза по дороге, и мы рванули в Турцию. Почему в Турцию? Я прочитал в учебнике географии, что это где-то недалеко, прямиком через Черное море, и что там тепло и есть пальмы с бананами.
Мы сели в электричку и поехали к Черному морю. Для конспирации мы пересаживались из одной электрички в другую. Нас поймали на Украине, на станции Лихая. Кто-то из подлых пассажиров, прямой потомок Иуды, донес на нас. Кроме этого, уже по стране ввели план-перехват, нас объявили в розыск. Проводница передала нас милиционеру.
- Ну, путешественники, пошли за мной! – сказал весело милиционер. И пошел впереди. Мы с Ленькой шли за ним по скрипящему снегу.
- Делаем так, - сказал я негромко Леньке, - Ты падаешь ему под ноги, а я бью ножом. (У меня была пилка для ногтей, в виде ножа, чуть больше пальца взрослого человека. Я ее заблаговременно спер из маникюрного набора своей матушки)
Представляете удивление милционера, когда, обогнав его, перед ним растянулся на снегу маленький мальчик. А второй, сзади стукнул его чем-то в шинель в районе жопы. Мой «смертельный удар» грозным оружием не пробил шинель мента и он не упал мордой в снег, обливаясь кровью и умоляя пощадить его.
- Вы чего, мальцы? – не понял нашего маневра милиционер, поднимая из сугроба лежащего Леньку, - Не ушибся, сынок?
Он так и не понял, что это было нападение на служителя закона при исполнении. Нас вернули в школу-интернат. У матушки моей от страха и ужаса, после моего побега, отнялись ноги. Но потом все нормализовалось. Она выздоровела, и с новой силой, снова стала бегать с одной работы на другую. А я стал в школе национальным героем. Про меня написали в стенгазете. На меня с уважением посматривали даже старшеклассники. Но любовь Любы Крановой я так и не снискал. Я страдал, плакал по ночам в подушку, просил, умолял Бога, соединить наши сердца и тела. Но у Бога были на меня свои планы, в которые Он меня не посвящал.
В Турцию в этот раз я не попал. Зато потом, насладился этой страной в полной мере. Я пять лет подряд летом ездил играть музыкантом-гитаристом в рестораны и ночные клубы Антальи и Кемера, Анкары и Стамбула, о чем впоследствии написал повесть «Турецкий марш» опубликованную в московском журнале «Вокруг смеха», редактором который был художник-карикатурист Саша Казачков.
Ужас №2
Второй удар судьба нанесла мне уже в пожилом, восемнадцатилетнем возрасте. Мы, курсанты выпускного курса Одесского мореходного училища, уже считали себя вольными птицами и могли позволить себе шляться по Одессе без увольнительных. Вообразив себя кПолинаыми, киношными мачами, мы частенько сидели в баре «Привет» на Морвокзале, потягивая через трубочку коктейль из высоких стаканов, в который, время от времени, тайно, как разведчики, под столом, добавляли из бутылки емкостью 0,7 литра, зловонное, мутное вино «Бiло мiцне», на вкус и цвет, напоминающее утреннюю блевотину перепившего накануне алкаша .
В один прекрасный вечер, когда мы, с моим сахалинским другом Витькой Степановым дули через трубочки наше любимое, блевотное вино, в дверях бара появились Он и Она. Явились волею Провидения, словно два Мессии, чтобы изменить мою жизнь и жизнь землян. Они и сами не знали, что через час нанесут незаживающий шрам на нежные покровы моей души и взмутят спокойные воды моей судьбы. Дело в том, что Она, еще полгода назад целовала, миловала меня, нерадивого курсанта, дарила мне сказочную усладу любви, на берегу моря, в зарослях рододендрона, сикомора, лопухов и крапивы.
Она стала еще прекраснее, чем шесть лун назад. Короткая юбочка, обнажала ее крепкие ляжки, икры, стегно, способные пронести свою обладательницу галопом через преграды и кусты в чертоги наслаждения. Время не было властно над ней. Ни морщин, ни второго подбородка, ни обрюзгшей, свисающей, трясущейся жопы! Увидев меня, она на минуту оторопела, открыв свой очаровательный, незабываемый рот, который я в тоже мгновение мысленно заполнил своим членом. Они сели за свободный столик, напротив меня. Я смотрел на ее слегка, будто бы нарочно для меня, растопыренные ноги под столом и не мог отмахнуться от назойливой, блудной мысли. Очарованный, околдованный, обуреваемый плотским желанием, я смущенно пригласил ее на вальс. Потом на кадриль, на «Яблочко» (я же матрос, в рот мне пароход, в жопу – якорь!) потом на лезгинку, сарабанду, фокстрот, падеграс, на тарантеллу. Казалось, что пьяная и обкуренная Терпсихора вселилась в меня. В конце концов, ко мне подошел ОН, и строго сказал с императивными интонациями в голосе: «Довольно танцев! Если еще раз пригласишь, мне придется проучить тебя! Надавать тебе тумаков!», пытаясь неловко прекратить этот танцевальный марафон, этот карнавальный разгул.
Я, будучи к тому времени уже серебряным призером чемпионата Украины по боксу, воспринял эту фразу, как перчатку в лицо. «Пошли!» - сказал я, сделав пару мощных глотков допинга уже без трубочки, прямо из стакана. И мы решительно спустились в подземный туалет, неподалеку от бара. Двумя ударами я размазал его по стенке и гордо возвратился с победой в бар, чтобы продолжить мои хореографические, упражнения. Но что это? Моя партнерша исчезла, ушла по-английски, не расплатившись, почуяв неладное! Через десять минут возвратился Он, с некрасиво разбитым носом и безобразно подбитым глазом, чтобы допить свое вино и расплатиться за испорченный вечер. А еще через пару минут в бар вошли четверо шумных, поддатых мужиков и, радостно поприветствовав моего соперника сели к нему за столик. Бал продолжался. Мой оппонент подошел к нашему столику и сказал так: «Ну что? Готовься! Я вырву тебе яйца!».
- ****ец! - сказал торжественно Витька Степанов, по кличке «Степа», неизвестно, каой смысл вложил он в это емкое слово, но вытащил морской ремень, с начищенной до блеска тяжелой бляхой, из шлевок ворменных штанов. Но, казалось, что сквозь крышу бара за нами наблюдает заботливый кукловод, увидевший мой косяк. В ту же минуту, как в бездарном, второсортном, боевике, в бар вошли наши друзья и собутыльники, огромные и страшные, Стас Маковский и Эмиль Бугаев, они с ревом восторга кинулись ко мне обниматься и хлопать по спине. Краешком глаза я видел, как соперник мой поник печальной головой, осознав наше численное превосходство, и что он поторопился с объявленим войны.
Бармен Вася, внимательно следивший за развитием драмы, поманил меня пальчиком и тихо попросил: «Илья! Только не в баре! Выводи всех на улицу!»
Мы, благородно и деловито расплатились и вышли двумя враждующими группами на улицу. Схватка мыла молниеносной, если это вообще можно было назвать схваткой. Товарищи моего соперника, получив порцию увесистых ударов, просто бегом покинули поле боя, оставив своего, истекающего кровью товарища, на растерзание врагам. Но терзать мы его не стали. Я привел его в чувство, довел до остановки, посадил на троллейбус и вернулся к друзьям, праздновать. Мы еще заходили в гастроном за червивкой, потом пили у памятника Дюку Ришелье, пели песни на Приморским бульваре, чокались с бюстом Пушкина.
На следующий день, когда я пришел в бар тяпнуть утреннего пивка, бармен Вася, сказал мне тихо:
- Сматывайся, Илюха! Сегодня утром приходил следователь. Вы в розыске.
Я споро собрал нехитрые пожитки и в ту же ночь смотался в Керчь к месту прохождения преддипломной практики. Я надеялся, что время смоет все следы неудачного флирта, переросшего в открытый конфликт, но через месяц судьба шарахнула меня пыльным мешком из-за двери. Это случилось ранним утром, когда город Керчь спал похмельным сном. В мою дверь (я жил в общежитии морского порта в микрорайоне Аршинцево) громко постучали. Я, проклиная незваных гостей, тяжело перелез через штукатура-отделочницу СМУ № 13 Лариску Беложопину, с закрытыми глазами прошлепал босиком к двери, открыл ее. Передо мной стоял маленький, кряжистый крепыш, за спиной которого возвышался исполин в милицейской форме.
- Меня зовут Иван Иванович ***в, - представился крепыш, показывая мне какую-то бумажку, - Я следователь прокуратуры. Извините, за беспокойство, но вы арестованы.
Мне бы ответить: «Да что вы! Полноте! Какое беспокойство! Пустое! Я, как раз, собирался идти к вам!» Но мой язык прилип к жопе. Я понял, что это – конец и стал, молча собирать вещи. Из моей койки на нас испуганно взирала лучший штукатур-отделочник СМУ № 13, Лариска Беложопина.
- Вы знаете, за что вы арестованы?
- Да, - ответил я. Я тогда, почему-то был уверен, что тот парень из бара, жених моей девушки, навсегда отдал швартовы после того, знатного махача.
Оказалось, что эта индийско-киношная драка в какой-то миг, пошла не по сценарию: Маковский и Эмиль как-то, непостижимо для меня, успели снять с мужика трофеи: часы швейцарские 1 шт, золотой перстень-печатку – 1 шт., цепь златую, запонки златые. В общем, полностью разули этого Златофила. Им оказался первый помощник капитана большого сухогруза «Кузьма Суходроченко». Они только что прибыли из Кубы, привезли в трюмах тростниковый сахар-сырец гражданам Страны Советов, истосковавшимся по сладкому. И нам всем шили 162-ю, «разбой». (От восьми, а учитывая телесные повреждения, до пятнадцати).
Так я неожиданно для себя, и для друзей, попал в Одесскую 14-ю колонию. Я побоялся даже сообщать об этом матушке. Хотя, она вполне могла, используя свои связи, вытащить меня из этого переплета. Такой поворот оказался намного хуже, чем предательство безгранично любимой кудрявой блондинки Любы из 5-го класса. А вы говорите: выставка новых технологий задержалась!
Ужас №3
Однажды моя первая официальная жена, позвонила мне на работу, в редакцию, и сказала, заикаясь и всхлипывая:
- Илья! Я была сегодня у врача. Он проверил анализы и…. И…. Он сказал….. Он….. Он … что нашел у меня сифилис! А-а-а-а-а-а-а-а-а….
Нечеловеческий крик чуть было не взорвал трубку. Она выпала у меня из рук, ударилась об пол и разбилась на куски. Я стал медленно оседать на пол. Меня подхватили ребята. Сифилис! У нее – сифилис! Это был настоящий Конец Света. Конец жизни! Рухнуло в одночасье все! Развернулась бездна! Дело в том, что жена моя была беременна. В ней уже три месяца жил малыш. Мой первый малыш….
Я взял взаймы червонец и пошел бросаться под поезд. Мне ничего не оставалось делать. Я виноват в том, что мой малыш, еще не увидев этот свет, уже обречен на медленную и мучительную смерть, на постоянную боль, и невозможность радоваться жизни. Я, будучи женат, был подвластен Всесильному Сатане, подчинен Коварному Лукавому Блудному Бесу, не прекращал своих хмельных вакханалий, разнузданных сатурналий с девочками самой низкой социальной ответственности. И вот печальный итог. По моей вине погибнут невинные, близкие мне люди. Я взял бутылку водки и пошел в пивную, рядом с железнодорожной платформой. Я решил выпить в последний раз для храбрости и уйти из этой жизни. Да, такой уход, несомненно, удел труса. Но у меня не было выхода. Я стоял за высоким столиком пивной, пил водку, запивал пивом, курил, одну за одной, папиросы, плакал, наблюдая в окно за простой, но такой удивительно радостной и полной жизнью этой прекрасной Планеты, с которой я прощаюсь навсегда. Пели птицы, журчали ручьи, набухали почки. Люди шли мимо, счастливые, влюбленные. Смеялись чему-то, радовались весеннему солнцу, лужам, облакам. Я никогда не увижу больше этих облаков, не услышу женского смеха, стона любви…. Ну, Илюха, - за Жизнь!
В общем, я надрался так, что забыл, чему была посвящена эта привокзальная вакханалия. Проснулся ночью, на полу кухни, у своей давней подружки, редактора заводского радио, Любы. Башка раскалывалась. Я пытался вспомнить: что сподвигло меня на такой мощный загул. И вспомнив, ужаснулся тому невыносимому обстоятельству, что я, недостойный мерзавец, все еще жив. Я отправился на работу (Не работать, вовсе нет! Но занять еще червонец для ухода с Планеты Земля). И тут, едва я переступил порог кабинета, зазвонил телефон. Звонила взволнованная жена. Живая, здоровая. Она сказала, что пошутила насчет сифилиса. Просто хотела попугать и проверить: верен ли я ей. Такие вот были у нее незатейливые шутки. А вы говорите – Выставка новых технологий! А сын у нас родился здоровый, эдакий крепыш, шалун, сибарит и озорник.
Ужас №4
Но, самый страшный ужас в жизни я испытал, когда мне казалось, что все ужасы жизни я уже пережил, когда мне уже казалось, что ничего меня не сможет напугать, заставить плакать, и рвать на себе волосы.
Мне, к тому времени, судьба подбрасывала шанс попрощаться с жизнью под бомбежкой и под обстрелом на войне: в Чечне, Абхазии и Южной Осетии. Рвались кругом снаряды, хлопали выстрелы. Кричали раненные. Бежать некуда. Не знаешь, где разорвется следующий снаряд.
Однажды, с напарником чуть было не подорвались на растяжке, когда приехали освещать вывод грузинский воинских частей из Абхазии. А вы говорите: выставка сорвалась. А однажды пересекали в страшный шторм Индийский океан с Федором Конюховым, на старой, деревянной шхуне, 1937 года постройки, у которой отказал дизель, рулевое управление, которая скрипела и готова была развалиться от очередного удара волны. Молния сверкала, волны размером с пятиэтажку швыряли наше суденышко, каюты, камбуз, гальюны заливало водой. Федор вышел на палубу, страшный в своей обреченности, но решительный, в монашеском одеянии и сказал: «Все! Молись, Илья! Мы тонем!» И мы – молились, прощались с земной жизнью. Мы чудом вышли к берегам Омана. А вы говорите: выставка сорвалась!
Но все эти незначительные ужасы меркли перед самым главным….
ххх
Однажды моя третья жена, с которой мы счастливо жили уже пять лет, радостно сообщала мне, что наконец-то понесла. Мы долго не решались на то, чтобы родить ребеночка. В основном не решался, конечно же, я. Я был уже не молод, не столь прекрасен, как в юности. И, зная природу женщин, опасался, что жена ударится в блуд, оставив старого мужа с рогами, как это случается всегда со старцами, возомнившими себя бессмертными, и возлюбившими молодку. Но, в конце концов, мы поняли: что любим друг друга и решили создать сына. И вот однажды ранним утром она сообщила мне радостную весть. Я, от безудержной радости, схватил ее в охапку и неумело закружил в вальсе. А, может, в гавоте, или пасадобле. Но, в общем, мы были счастливы до безумия.
В то время мы были с ней нерасписаны. И ВМЕСТЕ ХОДИЛИ В ЦЕРКОВЬ. Однажды она возвратилась из церкви в слезах.
- Что случилось? – спросил я, перепугавшись насмерть.
- Я… Я исповедывалась и сказала батюшке, что мы с тобой живем в гражданском браке….
- И что?
- Он сказал, чтобы я больше не появлялась в церкви. Я грешна.
Скажу честно, меня поразила, оскорбила и унизила бесчеловечная жестокость этого батюшки, и вместе с ним жестокость церкви в целом. Какой грех в том, что девушка пришла в церковь с радостной вестью, что она носит ребеночка, что любима, и живет с человеком, который любит ее. Но ее пркатически отлучили от церкви, в отличии от непокаявшегся насильника. Но я успокоил свою малышку. Конечно, поом мы расписались. Но я пошел на это не для батюшки, а для своей малышки, и для растущего и взрослеющего в ее чреве мальчика.
Мы разговаривали с нашим малюткой Афанасием, каждый день. Мы игрались с ним, хотя он был еще в животике.
- Ну, как ты там, малыш? – говорил я, возвращаясь с командировки, и прикладывая ухо свое к теплому, упругому животику, где уже беспокойно шевелился сыночек, рвался на свободу, - Чем занимался, наш маленький Афоня? Не шалил? Маму не огорчал? Не капризничал? Не озоровал? Молодец!
Малышка моя счастливо смеялась, а малыш что-то из живота отвечал, по-своему. Однажды, когда ему в мамином животике уже минул восьмой месяц, я готовил дачу для его торжественного приема. Я твердо решил, что мой сын будет взрастать только в деревне, на даче, на чистом воздухе, рядом с лесом и озером, вдали от суеты сует, от духа, смрада и шума городского.
Я, недолго думая, купил в глухой провинции небольшое, и, главное, недорогое ранчо, старенький домик (две комнаты кухня и веранда) с садом, рядом с озером и лесом. Я починил дом, утеплил, расписал стены буколическими картинками счастливой жизни. Возвел в саду небольшую баньку. И вот, как-то раз, ранним утром, едва только первые петухи пустили петуха, чтобы разбудить других петухов, когда первые жаворонки, отхаркиваясь, прочищали глотки для утренней песни, я отправился в лес, чтобы выкопать парочку молодых березок, чтобы посадить эту парочку возле беседки. Они будут расти, крепнуть, набираться сил, опыта, мужать одновременно вместе с моим сыном Афанасием. Они станут друзьями. Я одевался, когда услышал, как в спальне вдруг странный некрасивый раздался стук, и звон разбитого стекла. Я вошел в спальню, и от досады, некрасиво крякнул. Икона Иисуса Христа, висевшая в рамке, под стеклом, в углу, рядом с иконами Богородицы и Святителя Николая, сорвалась с гвоздя, и, упав на пол, выпала из рамки. Стекло разбилось. Рамку я, кое-как, скрепил и вставил изображение Иисуса обратно. Собрав осколки, я, наспех, повесил икону на прежнее место, уже без стекла, и, слегка огорченный случившимся, отправился в лес.
- Ничего, - успокаивал я себя, - Это не страшно! Возвращусь с березками, и первым делом, вырежу по размеру рамки стекло и реставрирую икону!. И вот когда я только-только выкопал первую, стройную, тонкую, юную красавицу березку, и, весьма довольный собой, сел передохнуть, в кармане, вдруг зазвонил мобильный телефон. Кто бы это мог звонить в столь ранний час?
- Илюшенька! – раздался взволнованный голосок моей любимой крошки. Сердце мое екнуло и перестало биться. Мурашки пробежали по телу.
- Илюша! Родненький! Ты только не пугайся…. Возьми себя в руки... Мы потеряли ЕГО!!!!
Я выл басом, в голос, целый день и всю ночь, и день и ночь, неделю-другую, как раненный волк, как охрипшая, простуженная плакальщица, у гроба. Я впервые потерял сына, с которым уже играл и разговаривал, но, так и ни разу не увидев его. Моя крошка, возвратившись из больницы через три дня, успокаивала меня, старалась отвлечь. Она, мать, восемь месяцев носившая малыша, успокаивала меня, а не я – ее, беззаботный сибарит. Лишь только иногда, проснувшись среди ночи, я слышал рядом, в темноте ее тихие, приглушенные всхлипывания. Я находил ее руку и гладил, пока она не заснет. Мы так и просыпались, держась за руки. Она плакала исключительно, только по ночам, чтобы не огорчить меня. А вы говорите: «Выставка сорвалась!»
ххх
В беззаботные, голодные времена застойного тоталитаризма, нас, гордых журналистов многотиражных заводских газет частенько собирали на различные совещания, где рассказывали, как надо талантливо и разнообразно наебывать дорверчивый и наивный, как дитё, советский народ, как лучше освещать социалистическое соревнование, мотивировать рабочих и крестьян за ломаный грош вкалывать на благо отчизны и партии, рассказывая ему о том, какой он, народ счастливый и богатый, по сравнению с народом Заира, Гондураса, Гаити и Габона. На этих семинарах перед нами выступали заносчивые и пафосные журналисты центральных газет, рассказывая о коварном зарубежье. Они рассматривали журналистов многотиражных газет, как бездарных неудачников. И правильно делали.
Я, присутствовал абсолютно на всех совещаниях, (редактор посылал именно меня, потому что остальные все были нужны газете) Я брал с собой пузырь водки, подслащенной вареньем, и тянул этот чудный коктейль через соломинку все четыре часа. Это хоть как-то скрашивало это унылое шоу. Однажды мне передали с задних рядов записку. Там было написано: «Жду вас в 11 часов у памятника жертвам белогвардейского террора».
Я сразу понял, кто меня ждет у памятника жертвам и, с радостью, в перерыве покинул форум. Я увидел своего куратора, Олега Александровича, сидящего на лавочке в шляпе и с портфелем в руках. Я сел на лавочку рядом, и, согласно негласному регламенту конспирации, открыл партийную газету «Известия» и внимательно уткнулся в нее.
- Илья Александрович. К нам в город сегодня приехали два гражданина США, – глядя на голубей, собравшихся возле старушки, разбрасывавшей вокруг себя пшено, словно сеятель, сказал резидент Олег Иванович, - Это военные наблюдатели. Военный атташе Майор Ван Херроу и инженер Эрик Липовски. Они приехали вполне легально обследовать наши предприятия по запросу американских военных ведомств. Существует двустороннее соглашение. Мы тоже обследуем подозрительные предприятия США. Кроме этого, они будут уже нелегально испытывать систему спутниковой связи, которую они привезли с собой. Программа минимум: вступить с ними в контакт. Программа максимум – вывести из строя систему спутниковой связи. Выглядит она вот так. (он показал мне фотографию прибора, весьма похожего на транзисторный приемник) Она у них лежит в спортивной сумке. Вывести из строя ее можно, обрезав вот эти провода…. Вот они. Сбоку. Вот вам кусачки. (Он протянул мне маленькие кусачки. Такими моя матушка ногти обрабатывала, делая себе маникюр) Перекусите в двух местах.
Сегодня вечером у них по программе посещение драматического театра. Вот вам билет. Их места справа от вас. Они весьма общительны и охотно идут на контакт. У них есть интерес. Им нежен постоянный источник в нашем городе. Вы, маргинал, наверняка, их заинтересуете. Так что – вперед. Вы что – выпили сегодня? – спросил он, принюхавшись, когда муссон подул от меня в его сторону.
- Слегка, - покраснев своим и без того, весьма прекрасным лицом, ответил я.
- Воздержитесь. Сконцентрируйтесь, насколько сможет. Вечером – у вас ответственный момент. У вас есть приличная одежда для театра? – он критически взглянул на мои потертые джинсы с заплатками на ляжках, на жопе, на коленях, и на щиколотках, - Впрочем, отставить! Так даже лучше…. Вот их фотографии. Запомните их лица.
Он показал мне фотографию, сделанную прямо на перроне вокзала. Два мужика выходят из вагона с чемоданами. Один лысый, другой вихрастый. Я запомнил. Или мне так показалось.
- Запомнили?
- На века.
Вечером, перед началом спектакля «Топор и Крест» я бродил по фойе драматического театра, внимательно присматриваясь к публике, пытаясь безошибочно выявить американских шпионов. Но, ни одного, даже самого завалящегося, самого занюханного, иностранца я не обнаружил: ни лысых ни вихрастых. У меня на «фирму» нюх, как у сеттера. У них, иностранцев, на морде написано – иностранный Шпион! Прозвенел третий звонок, и я занял свое место. Два кресла, справа от меня оставались незанятыми. Спектакль был мне неинтересен, поскольку я был слегка пьян, и моей азартной натуре требовалось срочное продолжение банкета. А коктейль из водки с вареньем уже закончился. В антракте я решил покинуть этот очаг высокого искусства, но вначале решил дальновидно справить малую нужду в театральном нужнике. Стою, театрально так писаю, креативно покачивая Приапом из стороны в сторону, распределяя струю по стенкам писсуара. Рядом пристроился другой театрал. Тоже журчит. Но бездарно, тривиально и заурядно.
- Не вздумайте уходить. Они пришли, - тихо сказал он, не глядя на меня, заправляя свой артишок в штаны. О! Наш человек в театре! Я покорно вернулся на свое место. Два ярко выраженных ковбоя, с американскими мордами, один лысый, другой напротив - лохматый, протиснулись мимо меня, поочередно наступив на мой ботинок:
- Экскьюз ми! – расплылся в виноватой улыбке лысый, крепкий, спортивный мужик. «Это майор» - определил я. Второй, лохматый был без выправки, пузатый и расхристанный. Точно – инженер.
- Англичане? – спросил я лысого Майора, когда уселись на свои места.
- Что? – переспросил он.
- Грейт Бриттен?
- Фром Эмерика. Ю эс эй! Про што пиеса?
- This play is about the conflict Russian Tsar Peter the First with the Orthodox Church, – сказал я четко, словно на уроке. Эту фразу я старательно готовил в коротких перерывах между глотками зелья. Лысый, округлив глаза, словно при обострении базедовой болезни, взглянул на меня с восторгом фаната футбольного клуба. Вихрастый - аж приподнялся со своего кресла. Я их убил просто этой фразой.
- Вы так хорошо говорите по-английски? Русские так не говорят….
- Немного говорю, - талантливо сыграл я смущение, - В нашем городе я не встречал ранее американцев. Вы учиться или преподавать приехали в наш город? (Я, несмотря на клокотавшую в мозгу водку, успешно играл тупого, юродивого, русского дебила, не имеющего никакого отношения к контрразведке).
- Мы инспектируем предприятия вашего….
- Тише вы! Спектакль не дают посмотреть! – громко шикнула на нас интеллектуальная, высокодуховная баба сзади. Майор приложил палец к губам:
- Потом поговорим….
В следующем антракте мы познакомились, выпили по стопке в буфете за их, Пентагоновский счет.
- Может быть, мы пойдем, посидим где-нибудь в ресторане? – спросил майор Херроу, - Я, если честно, ни черта не понимаю в этой пьесе.
О! Как я ждал этого предложения! Я уже заебался быть театралом в угоду своей стране! Мы, добавили еще по-сотке и отправились в ресторан, через дорогу.
Рестораны советской поры, это просто черная, мрачная сказка - страшилка. Во-первых, их было мало, а посему, они были всегда переполнены, мест не хватало. И поэтому за один столик могли посадить совершенно незнакомых людей. Иногда официанты, для выручки, использовали приставные стулья. Такая же ситуация была и в гостиницах (слова «отель», «мотель», были буржуазным и, оттого, одиозным) и домах отдыха. В один номер заселяли разных, незнакомых, людей. Душевая комната была одна на этаже. А в номерах стояли умывальники, в которых заселенцы, умывались, чистили зубы, и мыли яйца и ноги. Одноместный номер могли себе позволить только советские партийные бонзы, крепкие, зажиточные воры, работники торговли и местечковые олигархи.
Нам повезло. Нашелся свободный столик. Официант сразу определил, что перед ним иностранцы, и заплясал перед нами, заметался, словно мул укушенный слепнем в область бикини.
- Что тут можно заказать? – спросил меня Ван Херроу, протягивая меню, - Ты лучше разбираешься в русской кухне.
Я по-хозяйски заказал главное блюдо советских ресторанов - пузырь армянского коньяка. Тогда он был по большей части настоящий, не паленый. Ну а на второе – котлеты по-киевски (потому что они были самым дорогим блюдом и оттого - престижным!) А на сцене вокально-инструментальный ансамбль, еврейские музыканты которого были одеты в одинаковые расшитые русские косоворотки, громко наяривал классику ресторанного репертуара: слезливую песню «Журавли». «Здесь под небом чужим, я как гость нежеланный, слышу крик журавлей, уплывающтй вдаль…..» Инженер Эрик что-то сказал мне, с улыбкой. Но сквозь мегаватты музыки слов было совершенно не слышно.
- Что? – прокричал я ему на ухо.
- Я говорю: Почему они так громко играют? – прокричал он мне в ответ, - Здесь совершенно нельзя разговаривать!
Мы торопливо общались в коротких перерывах между песнями, стараясь успеть вывалить накипевшее. Американцев интересовала моя биография, кто я, где работаю, чем увлекаюсь. Узнав, что я журналист, что работаю в заводской газете, и что я увлекаюсь западной литературой и рок-музыкой, они были просто очарованы сумбурной разносторонностью моей личности, и своим везением. Вскоре закончилась бутылка, появилась другая. Я пошел в туалет, отлить коньяк. Рядом со мной, к писсуару пристроился невзрачный ссыкун в сером свитере.
- Не налегайте на коньяк, - сказал он мне корректно, тихо и проникновенно.
- Все нормально брат отлично ништяк все бля о кей нормалек все в натуре, … - ответил я четко, по-военному, по-нашему, по чекистски, и еле сдержал себя, чтобы, переложив *** в другую руку, не вытянуться во фронт и не отдать честь. Я был горд и спокоен: «Наши» были повсюду!
Нагрузились мы с американцами прилично. Договорились завтра в 5 часов встретиться у них в гостинице «Центральная». Я шатко и валко отправился домой.
В то время я был безнадежно женат первым браком. Первый брак, как говорится, всегда комом. Но у меня было все не так. У меня был не ком, а Ад. В рейтинге самых страшных моментов моей жизни, мой первый брак стоит на первом месте, опережая в рейтинге ужасов даже унылый тюремный срок, армию, голод, бомжевание в Лондоне, голод в Керчи, бомбежка в Цхинвали.
Едва я открыл двери, как получил страшный удар в глаз от супруги. Без объяснений причины такой неожиданной причуды. Это был легкий нокдаун, который не свалил меня с ног, а лишь вызвал во мне недоумение. Я кинулся за обидчицей, но ворвавшись в комнату снежным вихрем, селевым потоком, каменной лавиной, со сжатыми кулаками, увидел сидящую на диване школьную подругу жены Клаву с мужем Анатолием. На столике стояли бутылки Портвейна и водки.
- Ну, вот и Илюшка пришел, - как ни в чем не бывало, ласково улыбнулась мне жена. Под глазом моим, расплывался синяк, - Ты чего такой возбужденный? Что-нибудь случилось?
- А! - махнул я рукой, - История длинная! Чего уж там! Наливай!
Мы немного пообщались, часа два пока не кончились принесенные гостями четыре бутылки, потом легли спать. Поутру мы проснулись. Я, молча, попил мутной воды из крана и ушел на работу. В отличие, от этих людей, мне предстояло выполнять важное государственное задание. Я даже простил жене вчерашний подлый удар в глаз. Разве могут обычные люди понять нашу опасную работу контрразведчиков?
- Что это? У тебя синяк под глазом? - спросил меня редактор, словно это иссиня-черное образование могло быть чем-то иным, - Кто это тебя так?
Мне было неловко признаться, что это сделала женщина, любимая жена. Я сказал:
- Упал.
- Глазом? Странно ты падаешь. Я вот что хотел. Я хотел тебя попросить сделать интервью с директором завода. Но в таком виде, думаю, это может дискредитировать нашу газету. Пойдет Лева Ресницын. У него лицо свежее и приличнее.
На том и порешили. После работы я поехал на встречу с американскими венными экспертами в гостиницу. Военные эксперты тоже были весьма удивлены и встревожены, увидев на моем лице следы побоев.
- Вас избивали? – подозрительно вглядываясь в мое одутловатое, после вчерашнего искрометного поединка, лицо, спросил майор Ван Херроу.
- Это моя жена вчера таким нехитрым образом выразила свое неудовольствие по поводу моего позднего возвращения.
- Ха-ха-ха…. – рассмеялись сдержанно и громко американцы.
- У нас есть кое-что для того, чтобы смягчить ее суровое сердце, - сказал Ван Херроу, полез в сумку и достал оттуда небольшую красную косметичку, - Илийа! Здесь хорошая косметика. Жена непременно станет доброй к вам.
Я поблагодарил своих друзей-шпионов, спрятал подарок в сумку. Я уже знал, кому я ее подарю. Жена после подлого удара надолго вычеркнута мною из списка получателей подарков.
Шпионы тем временем достали из холодильника бутылку вискаря, за что я сказал шепотом «Большое спасибо» Всевышнему и Пентагону, ибо раскалывалась буйна башка моя и требовала радикального лечения клина клином - fight fire with fire.
Беседа наша была весьма оживленна и интересна. Оказывается, сегодня этих парней задержала милиция, за то, что они фотографировали территорию одного завода, который не входил в согласованный список предприятий, которые им было назначено инспектировать. Это был завод радиодеталей. Конечно, он производил какие-то военные штуки, не без этого. Не радиодетали же! Мы посмеялись по этому поводу. Допили виски. Обрезать концы прибора спутниковой связи мне не удалось. Они все время были в другой комнате. Но зато они пригласили меня в Москву.
- Мы там можем прекрасно встретиться и посидеть. И что-нибудь мы непременно найдем в подарок для того, чтобы задобрить вашу жену.
- Вы меня бы чем-нибудь задобрили бы! – рявкнул я про себя, прощаясь с моими американскими коллегами.
Через месяц я поеду на встречу в Москву (за счет конторы, конечно). Но эти парни от встречи отказались. Не все так просто, друзья! Там тоже не лыком шиты. Почуяли, что-то неладное. Наверное, синяк под глазом их насторожил. Вот так, сама того не подозревая, жена моя сыграла хорошую службу Пентагону, и сорвала важное государственное задание.
Время подонков. Часть 1
© Copyright: Александер Мешков, 2019
Свидетельство о публикации №219031101172
Свидетельство о публикации №219031101172
Рецензии