Зимние записки о себе и кабанах

Удивительно, как ты умудряешься поэтизировать кабанов (с)

ПОЛЕВОЙ СЕЗОН

Если пытаться вкратце описать мою жизнь этой зимой, то получится так-то так.
В заповеднике – за рекой – живут лоси, лисы, волки, кабаны и другие звери дубравные, тростниковые, сосняковые. Человеческая составляющая заповедника – мы, его сотрудники, базируется в поселке, в домиках под высокими соснами. У нас два пути повседневных – в контору (тропинка хорошо протоптана), или в лес.
В заповеднике звери живут своей жизнью, а мы – люди – не только своей. Кто рыбьей жизнью живет, в довесок ко своей, кто птичьей, кто насекомьей, кто волчьей, а я – кабаньей.
В общем, я в заповеднике изучаю кабанов.

При всем уважении к волкам, лосям и прочим – за ними специально не хожу, это не моя тема. Но немногочисленному кабаньему народцу от меня не отделаться.
Выхожу из дома утром, беру широкие лыжи и иду искать кабанов, если позволяет погода. В этом большом дому зверином, уважающем силу, сразу сморщиваюсь до размера точки. Но – любопытной, до страсти пытливой и упрямой точки. «Своей жизни что ли нет у этих зоологов» – ворчит рассудительный секач, заметив мою фотоловушку возле самого своего «гнезда». Не знаю, что и ответить.

Если после дня распутывания кабаньих следов я не начинаю хрюкать, то это только благодаря толстым человеческим книгам, которые читаю по вечерам. Русская классика, чаще всего. Правда, и в чеховском описании крестьян мне раз уже почуялось что-то мохнатое, с высоким загривком. Иногда я уже готова увидеть в зеркале небольшие карие глазки и треугольный чуткий пятак.
Когда оттепель или снегопад – нерабочая погода – я иду в контору, где с непривычки к сидячей работе, у меня тоскливо болит спина. «Как дела в мире природы?» – спрашивают меня за чаем коллеги. «А как – в мире людей?» – спрашиваю их я. Оказывается – и там и там – ничего особенного в масштабах вселенной, как говорится, «все потихоньку». Но, отчего-то жизнь кажется густой, наполненной и упругой. А еще – теплой и простой.

ПОПУТНЫЕ МЫСЛИ

Думает ли кабан, когда идет по лесу? Однажды слышала, как кабан бурчит себе под нос, похрюкивает, будто напевает глупую добродушную песенку, как человек, уверенный в том, что его никто не слышит.
Наверное, думает – но небольшие мысли. Решает насущные вопросы по мере движения. Например – обойти древесный завал, или проползти на брюхе под наклоненным стволом. Заглянуть под выворотень, или не стоит? Сделать крюк и зайти на сосну-чесалку, или напрямую к гнезду.
В одной книге прочла предположение о том, что, возможно, собаки мыслят глаголами, действиями. Для нас, например, – палка – предмет определенный, со своими свойствами. А для собаки – то, за чем бегут, а потом таскают в пасти. Поэтому собака легко запоминает названия команд, а предметов – труднее. Может и у кабанов как-то так...

На философию у кабана не должно хватать в мозгу нейронов. Я переживаю ощущение себя, как точки в огромном пространстве. Я пытаюсь понять, осмыслить и оправдать свое нахождение здесь – на кабаньей тропе, на границе черноольшаника и сосновой гривы. А кабан – я чувствую, как уверенно, твердо и спокойно он вдавливал копыта в снег.
Интересно, строит ли он планы на будущее? Вроде того – сейчас я войду в ивняк, пройду его насквозь, там будет дуб, под ним пороюсь, желуди еще должны быть. А завтра схожу, пожалуй, на староречье, посмотрю, не начался ли замор рыбы.
Кабан шел, а за ним я, по продуманной или не продуманной тропе. Если след идет по простой и однообразной местности, вроде прозрачного березняка, и действия кабана тоже однообразны и просты (шел без затей), то и голова моя свободна, и может думать мысли – посторонние, непрактичные.
Что только в голову ни заплывет... Или найдет вдруг созерцательная нежность к каждому стволу, к каждой крупице старого снега, к березовому семечку, похожему на крохотный след куропатки, к упавшей на тропу хвоинке, к желтой семядоле желудя, выпавшей из кабаньей пасти и стынущей в порое. Голову вверх задеру – так хорошо, что хочется смеяться и кружиться, только лыжи мешают. С белесого неба упадет на нос снежная крупинка. Сосновая крона почти и не зеленая – обесцвеченный день. Выныривая из кустов, вижу перед собой такой толстенный ствол сосновый, что, от неожиданности, благоговейно крещусь на этого лесного гиганта, как на храм. Смущаюсь. Хорошо, что никто не видел. А все-таки – не язычество и не пантеизм. Такие сосны у Тебя, Господи, в лесу, что вдруг хочется жить, любить и радоваться. И такие – кабаны.
Но, чем насыщеннее пространство, гуще и буреломнее лес, чем больше следов и сильнее звериный запах, тем меньше свободного места в голове для посторонних мыслей.
Мысли становятся короткими и конкретными, почти звериными. С какой стороны обойти выворотень, чтобы вовремя заметить, лежит ли под ним кабан. Куда шли эти кабаны, на восток или на запад… Ага, они прошли здесь два раза – и на восток, и на запад, а куда же идти мне? Обойти нависший ствол, или пролезть под ним. А если застряну – а по тропе кабаны? А что там такое темное впереди? Не кабаны ли?
А все-таки немало скопилось разных попутных мыслей за эти мои «кабаньи дни». Растают в памяти, как следы кабаньи на снегу – растают. Жалко, поэтому – записываю.

ОДНОГЛАЗЫЙ И МОХНАТЫЙ

Кабан – как индивидуальность – появляется ниоткуда и исчезает в никуда. Так сейчас кажется мне, более опытные и внимательные исследователи, особенно те, что занимались отловом и мечением, со мной не согласятся. Лес большой, у меня очень маленький обзор. Одноглазый выделился из коричневой мохнатой массы, как только я заметила, что его левый глаз на ночных фотографиях с фотоловушек – не блестит. Правый блестит, а левый – нет. Потом он дал рассмотреть себя получше – да, с левым глазом проблемы. Может быть, повредил в схватке с соперником во время гона. Настоящего секача украшают шрамы, а этот – настоящий, сейчас таких мало. Клыки – узкие и длинные, боевые. Загривок мощный – такая за рылом гора мохнатая, и маленький мужской зад, стройный хвост с уверенной кисточкой. Показала его портрет старому зоологу Н.В., который много лет занимался кабанами, а теперь, на пенсии, в свое удовольствие тропит выдру. С гордостью – «настоящий секач, не малолетка»! А он: «Да, хороший секач. Году на пятом». Разочарование. Кабаны живут лет до пятнадцати, секачи растут долго, клыки над губой показываются годам к трем, до этого – по фигуре от самки не отличишь, а полного развития форм своих достигают годам к пяти. Ну, все равно, Одноглазый – самый брутальный и серьезный из моих знакомых кабанов. И взгляд его единственного глаза – тяжелый, сумрачный. Будто он много в жизни повидал.
Откуда он взялся – загадка уже неразрешимая. Родился, полосатый, в одном из соседних лесных кварталов, в куче из веток и листьев и незаметно возмужал на круглых местных желудях. Или пришел, подростком, из неведомой дали, и нашел тут, в пойменной тростниковой болотине, меж дубовых грив, свою малую родину.
Так Одноглазый на фотоловушку зыркнул, что жутко ступать в вытоптанные им тростниковые заросли в пойменной низине. Кажется – он отовсюду на меня смотрит. Тростник шелестит тревожно сухими стеблями, пышными метелками. Н.В. вообще, советует туда не лазать, без особой нужды, а если уж очень надо – хлопать в ладоши, стучать, чтобы не застать кабанище врасплох.
В свете этого, удивительно, как Одноглазый терпит на своей территории Мохнатого.
Мохнатый – молодой самец, с незаметными почти клычками, недавно начавший самостоятельную жизнь. Большой подросток, весь округлый, как мягкая игрушка, и хвост тоже такой равномерно мохнатый у него, что незаметно кисти. «Что-то рыло у него коротковато» – говорит моя дочь М., рассматривая фото. Ну, может немного и коротковато, но очень добродушное. Отрастет еще.
Будто из шерсти свалянный, уютный.
Мохнатый ходит по тропам Одноглазого, по очереди они пользуются сосной-чесалкой. Но он хоть и молодой, а самец. Не знаю, были ли у них очные стычки, но кое-что про заочное их общение удалось подглядеть.
Идет по тропе Одноглазый. Заприметил тоненький дубок у тропы, выпрямился, вытянул голову, как смог, ударом клыков рассек кору. Обслюнявил, потерся. Ушел, взмахнув артистично кисточкой хвоста. Что-то вроде записи: «здесь был я, Одноглазый, доминант и резидент, имейте в виду».
Через пару дней – Мохнатый там же. Дубок обнюхал, и проделал то же, что и Одноглазый. С тем лишь отличием, что метку поставил куда ниже. И если большой секач голову тянул со всех сил, стараясь стать еще больше, то Мохнатый, с нарочитой скромностью вовсе не поднял головы. «Здесь был Мохнатый, маленький, не претендующий ни на что».

АКВАРЕЛЬ

Ходили гулять с собакой на реку вечером, в темноте. В поселке на некоторых домах еще висят новогодние гирлянды, но они уже никого не чаруют, потому что зимнюю сказку вытесняет подспудное предчувствие весны, которое волнительнее самой весны. Время между первой песней синицы и «барабанной дробью» дятла, которую ждем со дня на день.
Стояли на высоком берегу, пес вертелся рядом, валялся в снегу, а мы с М. смотрели за реку, над которой сгустились ночные тучи, набухшие, сырые, не зимние. М. говорит: «небо хоть и темное, но не гуашевое и не акриловое. Оно – акварельное, влажное и мягкое.»
– Вот бы волки сейчас завыли там, за рекой, – говорю я.
– Мне кажется, волчий вой не впишется в картину, он слишком густой, яркий. Не акварельный.
По ту сторону реки тяжелые с синим отливом тучи провисли до самого леса. Мы знаем, что за рекой наш заповедник, мы там бываем постоянно. Переходящий в дубраву ивняк, озера-старицы, на которых бобры живут, сосновая грива, надпойменная терраса, болотный массив. Но сейчас ничего не видно – все смазал непроглядный акварельный морок, темная таинственная тень. Нет отдельных стволов, ветвей, зверей – есть манящий и пугающий сгусток по ту сторону реки – потусторонний ночной мир, зачарованный, бесчеловечный. И река – светлой лентой, такая пограничная полоса.
– Как здорово и как страшно было бы оказаться сейчас там, – говорит М.  – Я бы ни за что не пошла бы туда сейчас – человеком. А вот зверем – пошла бы.
Перешла бы реку и превратилась бы в акварельного кабана на четырех ногах, цветом, как дубовый ствол. Вышла бы на тот берег, принюхиваясь, приглядываясь, и сразу исчез бы страх. Расступилась бы густая жуть, из морока проявились бы безобидные и простые древесные стволы, кусты, а в кронах – спящие теплые птицы, и я бы почувствовала, как ходят под снегом бурозубки и полевки, как набухают желуди, добрые и круглые, в ожидании весны.

ЭКСКУРСИЯ

На следующий день я опять за рекой – тропить кабанов. Сутки назад закончился снегопад, на занесенном буранном следе только актуальная информация. Там, где ходило знакомое мое кабанье стадо – только снегом закатанные тропки. Дальше – появился свежий след крупного секача. Встаю на след и троплю «в пяту», иду туда, откуда он пришел, за завалы древесные, за черные выворотни. Это очень интересно, особенно, если любишь читать биографии и дневники. Каково – след в след прожить чужой день. Простота жизненного уклада кабана вполне компенсируется его инаковостью. Кабан – он другой, его до конца не понять. И этот другой, сам того не желая, проводит для меня заочную экскурсию по самым потаенным закоулкам обжитого зверьем ландшафта.
Местом сегодняшней экскурсии стала надпойменная терраса: широкие улицы сосновых грив, подворотни ельников, тростниковые и ивовые трущобы, дремучие вывалы. Вепрь разметил следами маршрут по культовым местам кабаньего рода, от одной достопримечательности к другой.
Вот, например, он подводит меня к сосне-чесалке середины ХХ века. Старая сосна, иссеченная клыками и отполированная боками кабанов разного возраста, пола, социального статуса, разных поколений и судеб. Висит пучок щетины, залипший в смоле, а хозяин уже далече. Всего значения и прелести сосны этой, мне, как человеку, не понять. Демонстрируя преемственность, мой секач, обнюхав чесалку, сам делает пару свежих насечек, и трется о них, ставя свою неповторимую подпись. Пройдет еще несколько лет, окольцованная кабанами старая сосна погибнет и окончательно превратится в памятник. Таких чесалок немало на нашем пути, кабан будто специально спешит показать мне самое сокровенное.
А вот он «ведет» меня к большому черному выворотню. Корни, скрепленные землей подняты высоко, и, наподобие тента, защищают образовавшуюся под ними ямку – естественное гнездо. Кабан изучает его, топчется, может быть, примеривается лечь. Кабан знает толк в суровом лесном уюте. Но не сейчас. Сейчас – идем дальше.
Вот, между делом, проводит секач меня узким путем ивовых кустов, обкусанных лосями. Вынужденно нагибаюсь, приникая к поверхности снега, к белым лесным наволочкам с сентиментальным узором березовых семян. Перебираясь через очередное бревно, вслед за своим провожатым, вижу на снегу отпечаток его щетинистого пуза. Это трогательно.
Кабан шел по-деловому, не рылся. Иногда тыкал в снег рылом, и получался смешной объемный отпечаток пятака с вмятинами клыков по сторонам, кабаний смайлик. С каждым шагом, с каждым стволом, через который мы перелезали вместе – сначала он, а, спустя сколько-то часов, я, – все ближе мне казался этот зверь. Хватал пастью снег – пил.
И чем дальше в лес, тем яснее становилось, что главной темой сегодняшней экскурсии была тема гона, она и определяла маршрут – путаный трек, с многочисленными отклонениями от курса, петлями, возвращениями по своим следам. Кабана сейчас не интересовал ландшафт, как источник еды и уюта. Он, одиночка, искал сородичей, «читал» их сообщения на чесалках и вдоль троп, попутно «отзваниваясь» им, развешивая на тонких стволиках «мыльную пену» – взбитую клыками слюну с гормональной начинкой. Пена развешена как можно выше, чтобы другие секачи заценили габариты, которые в кабаньем мире имеют значение. Временами, от возбуждения секач принимался скакать (задрав хвост – додумываю я). Может быть, это был последний всплеск перед весенним умиротворением.
Прошли несколько километров, и все ни одного пороя. Секачу не до еды, у него – гон. Но не у меня, я уже хочу есть, в рюкзаке термос и бутерброды с сыром. Решила – поем, когда дойду до гнезда (лежки), из которого начал сегодняшний путь мой вепрь.
Интимная подробность, уже известная мне – когда кабан лежит в гнезде, в шкуру его набивается земляная труха, хвоя, обломки сухих стеблей, смотря какая была подстилка.
Когда он встает и шагает по сугробам, с боков ссыпается вся эта сонная шелуха и остается на тропе. Значит – если труха-шелуха на тропе – гнездо рядом. «Кабан – ну где же твое гнездо, я хочу съесть в нем свои бутерброды» – говорю я стылым его следам. Следы, тем временем, выходили из густого темного ельничка.

КОНТАКТ

Весь этот брутальный гонный антураж, не мне предназначенный, в итоге как-то меня растревожил, и я стала опасливо озираться на любой звук. Пролезая сквозь густой ельник за моим мохнатым гидом, прислушивалась, оглядывалась. Будто шорох по лесу – кто-то идет по снегу, а будто бы и просто кухта падает с деревьев, шелестит поползень.
Но в месте особо густом, елово-березовом, ветровальном, послышался визг и рев. Кабанья многоголосица – стадо. Грубый голос вполне мог быть и женским, у кабаних принято одергивать детей хриплым басом.
Что делать? Рев страшноватый, но я же исследователь – мне надо увидеть стадо. С другой стороны – где-то здесь ходит секач, который уже успел внушить мне уважение. В трепете душевном, нахожу компромиссное решение – забраться на наклоненное дерево, и рассмотреть кабанов, когда они покатятся по тропе, как поезд по рельсам. Оставила лыжи, залезла на ствол, зависший под углом градусов в 45 и покрытый слежавшимся снегом, и стала вглядываться в серую чащу. «Тут бы на стволе и перекусить, пока жду кабанов», – подумала я, – и тут же рухнула с дерева в сугроб мешком. Барахтаюсь в снегу, паникую – сейчас кабаны пойдут, а я тут валяюсь бесславно. Достала себя из сугроба, приняла вертикальное положение, но никак не получалось перекинуть ногу через ствол, чтобы добраться до лыж. Жалкое двуногое существо в лесу бесчеловечном. Насколько же ловчее кабаны, несмотря на короткие ноги и отсутствие шеи. А кабаны – молчком, перестали реветь. Потом я узнаю, что крики их раздавались от старой ели, о которую они чесались, метрах в ста от меня. Начесавшись, пошли по тропе молча, гуськом. Я тогда не дождалась их у дерева, и двинулась дальше, на поиски гнезда секача – его отправной точки. Нервно оглядываясь на густой подлесок.
У каждого пути есть начало, и у каждого секача есть гнездо, – упрямо повторяла я, пока не увидела на тропе какашку. Нагнулась, стала тыкать палочкой – «посмотрим, что ты ел, мохнорылый… так, желудевые скорлупки, какие-то семена…» Увлеклась какашкой, про все забыла.
Подняла голову – кабаны. Стоят на тропе, смотрят на меня.
Один, два, три – считаю машинально. Я считаю зверей, даже на обертке конфеты «Мишка», даже во сне. Следующая мысль – отойти с тропы. Отхожу. Первый кабан – черный, большой, красивый. Второй и третий – рыжеватые, ушастые, помельче. Сеголетки. Выводок. Смотрят и не боятся, звери тревожного мира. Моргают. Чутьем чуют мою безобидность? Или просто не опознали во мне человека, близорукие.
Но я-то хорошо вижу глазами, что это вепри, знаю, что может быть недопонимание. Поэтому, лишь только кабаниха сделала в мою сторону любопытствующее движение –застучала со всех сил лыжной палкой по дереву. Универсальный предупредительный сигнал для общения с существами кардинально иной культуры, предотвращающий контакт на слишком близкой дистанции.
Сигнал был понят правильно. Будто головной вагон поезда с рельс сошел – спрыгнула с тропы кабаниха, а за ним и остальные два «вагончика». Отбежала недалеко, рыло вытянула – пофыркала. И пошла прочь по сугробам, с достоинством и грацией держа горизонтально черный хвост.
Красавица, умница. Она так и не поняла, наверное, что я такое. Так, смутное пятно, стучит громко. Но пятно это, обладающее сознанием, дало ей имя – Черная.
Продолжила путь по тропе секача, затоптанной шедшим мне навстречу стадом, и через несколько сот метров нашла-таки его гнездо. Оно было устроено в большом муравейнике, глубокое, рыхлое, с бортиками. Сесть бы в него и перекусить, как мечталось, не теперь не до того – выбраться бы из леса до темноты. День кончался стремительно.
Загонял ты меня, секач, хотя экскурсия получилось насыщенная, и с интерактивным сюрпризом. Солнце выглянуло напоследок, лес повеселел, как через желтое стеклышко. Но ненадолго. Свет утекал сквозь серые ветки.
Откуда эта Черная с выводком тут взялась – я голову ломала. А оказалось вот что: я шла по следам секача, тропя его «в пяту», а стадо тоже шло по следу секача, и тоже «в пяту», доверчиво пристроившись прямо за мной. Пока двигались кабаны по тропе след в след – молчали, выдавая себя только невнятными шорохами, а как свернули к чесалке по целине – зашумели, закричали, не таясь, я их услышала и полезла на ствол. Пока возилась у дерева и падала в сугроб, они закончили свои дела, и вновь вышли на тропу, где мы и встретились тогда.

НА ТОЙ СТОРОНЕ

Когда начало темнеть, я вспомнила вчерашний разговор с М. о «той стороне». Если она пойдет сейчас гулять с собакой, то увидит, как и вчера, сгущающийся морок заповедной стороны за белой чертой реки. Мой привет с «той стороны» не долетит до М., потонет в лесной гуще. Темнота напрягает, и это понятно, ведь она обманывает человеческие глаза, а информации от маленьких наших, по лесным меркам, носа и ушей недостаточно для уверенности.
Смазались дорогие подобности – сухие соцветия, тростниковые метелки, веточки, хвоинки. Птицы дневные запрятались. Я подумала: также, наверное, страшно было бы кабанам и лосям оказаться в среде, скрадывающей звуки и запахи. Им все равно – днем ходить, или ночью, дикий мир не теряет для них ясности никогда.
Словно горожане в кафе, пошли призрачные лоси в темные заросли ивы, встав со снежных простыней. По сосновому проспекту, без единого фонаря, перекатываются невидимые кабаны, «читая» рылом на ходу невидимые «письма» секача. Лисица слышит под снегом полевку, точащую желудь. Я, уставшая и дезориентированная, стремлюсь скорее закончить свою сталкерскую вылазку.
Вышла, наконец, на буранный след, ведущий в поселок, вздохнула с облегчением, и лыжи легко понесли вперед, сквозь смутные обитаемые дебри, к благоустроенному семейному «гнезду» с печкой, электричеством и интернетом, где я закончу свой суточный ход.
Я помню глаза Черной. Мать, береги своих кабанят, а я домой.
А когда совсем стемнеет, будто подтверждая мои мысли, по лыжне пробежит волчья банда. Ее девиз: «у вас еще остался молодняк, значит мы бежим к вам!» Они зарежут лосенка в ивняке, и, на радостях, все-таки завоют густыми, сочными, не акварельными голосами. Но об этом я узнаю завтра.
А через пару дней влажное небо разразится первым дождем.

КАБАН И АВТОСТОП

Я иду по следу кабана и думаю о том, что тропление зверя в чем-то сродни автостопу. Я помню это чувство, это открытое и легкое состояние, когда стоишь на обочине трассы и ловишь машину. И все впереди. И совершенно не понятно – что именно впереди, но нет тревоги, только веселый ветер в голове. Где ты окажешься через несколько часов? Там ли, где планировал оказаться? Но автостоп мой с юностью отошел. Теперь моя трасса – глубокая кабанья борозда, уходящая в заросли. И я никогда не знаю, куда именно выйду и когда. Муж спрашивает: «когда и где встречать?» Я отвечаю: «это от кабанов зависит». А в голове пролетает веселый сквознячок.
Какие замечательные, какие дурацкие были эти вольные путешествия, о которых родителям можно было рассказать только годы спустя. Сесть в поезд, доехать до Костромы. Выйти ночью, унимая сонную дрожь, на пустой вокзал. Охота пуще неволи. Мерзнуть при свете редких фонарей, искать трассу, по которой идут лесовозы. Ехать зачем-то в Галич, слушать с шоферами песни «про зону», шальными глазами провожать таежные ели. Странным попутным зигзагом двигаться к Мантурово, и оказаться там в глухую морозную полночь в полном одиночестве. Идти по трассе на немеющих от холода и усталости ногах. А увидеть наконец прекрасную теплую звезду в таежной темноте – фары машины попутной. И человек попутный – теплый, живой. Бензина, говорит, не хватит до Халбужа. Но, погоди, ты погрейся, я печку жарче включу. Посиди тут, а я сейчас машину тебе найду. И нашел – довезли до знакомого моего жилья. Безымянный добрый мужик. Он не знал, зачем я моталась тогда по тому краю лесному, лесопильному, лесовозному. И я тогда не знала, а теперь – знаю. Жизнь прощупывала.
Встаю на кабанью тропу и иду по ней – куда-то заведет. Жизнь тут иного плана. Не про добро и зло, про другое что-то.
Во время автостопных поездок случалось всякое. Попадались люди добрые, смотревшие по-родительски на девчонку с рюкзаком, от избытка юности штурмующую пространство. Кто-то вспоминал свои семнадцать лет и весело подмигивал. Кто-то просто молча вез. Кто-то душу изливал. А от кого-то приходилось и отбиваться. Но автостоп – это такая странная вещь. Ты выходишь на дорогу и принимаешь ее, какой бы она ни была. Без обид.
И тропу кабанью принимаешь целиком, со всеми ее кривулинами, бесполезно роптать на зверя, сутки назад прошедшего по своим делам сквозь густой ивняк. Не мог обойти по светлому березняку? А начнешь негодовать – рухнешь в сугроб, или получишь снега за шиворот. Кабан на своей тропе не может быть не прав. Лезь за ним в ивняк смиренно. Что ивняк, что просека широкая – благодушие, только благодушие. И – открытое сердце.
Тропление общения со зверем напрямую не предполагает. Наоборот – не спугнуть бы. Поэтому тропим «в пяту» – то есть, против движения зверя, уменьшая вероятность встречи. Но это в теории, а на практике, никогда не знаешь, где сейчас кабан – спит ли он в гнезде, или уже дышит тебе в спину, подойдя по своим же следам.
Кабан – это незнакомец. Черный ящик. Как и водители машин, проезжавших мимо меня, когда я стояла на обочине дороги и «голосовала». Целые миры проезжали мимо меня, целые миры – останавливались. А в машине все почти одинаково тогда бывало. Музыка – «шансон», иконка автомобильная – святой Николай, где-нибудь в углу – недопитая бутылка (а как-то раз было, что и пистолет). Конец 90-х… И водители все на одно лицо вспоминаются, спустя двадцать лет. И истории, рассказываемые ими, похожи, как будто. Но каждый человек – целый мир, целая пропасть и высь. И я на несколько часов доверялась этим попутным чужим мирам, как бы, испытывая их исподволь. Бог сохранил, хотя безопасно было не всегда.
Кабан – не человек. Не зазорно признаться, что кабаны все мне на одно лицо. Все в той или иной степени коричневые, толстые, ушастые. Но при встрече на тропе как поведет себя зверь, замрет в задумчивости, убежит или будет атаковать – никому не известно, как бы ни был он сравнительно с человеком прост. Не влезешь в голову его (большей частью состоящую из рыла).
Коричневый незнакомец о четырех копытах уводит меня в неведомую елово-сосново-дубовую даль. От гнезда и до заката. По течению тропы.
– Когда вернешься? Где встречать?
– Не знаю, это как кабаны…

ПОД СНЕГОМ

Эта зима на снегопады горазда. Поселок наш – как с открытки, белая мягкая сказка, теплые огоньки. И – перерыв в полевых, до установления погоды.
У кабанов перерывов нет. Пишут, что звери в сильные снегопады отлеживаются. В вольерах наблюдали тоже, что лежат звери в укромном месте, пережидают метель, даже до кормушки дойти не хотят.
В общем, то же можно сказать и про людей, осадки бы переждать под крышей, но обстоятельства бывают разные. Какие-то были обстоятельства и у Мохнатого, вышедшего в самый снегопад задумчиво нюхать меченый дубок на их, с Одноглазым, тропе. Фотоловушка прислала фото: весь убеленный, припорошенный, снегом пересыпанный, рыло белым-бело, только темные глазки блестят. Что-то он мне напоминает такое. Что-то из детства.   
Валенок – вот что. Снегом облепленный теплый ворсистый валенок.
Если снег будет идти до вечера (а по прогнозу – так), этот кабан будет носить на себе целый сугроб.

КАБАНЫ НЕВЕРОЯТНЫ

– Я не понимаю, как возможен кабан – призналась М., разглядывая фотографию одного из моих подопечных. – Думать о кабане, это как думать о бесконечности.
Я попросила ее развить эту мысль, и вот что получилось.
«Думать о кабанах, всё равно, что думать о бесконечности. Попробуйте подумать о том, сколько это, бесконечность? Где она начинается и где заканчивается. Если углубиться в эти размышления, можно сойти с ума. Так же с кабанами. Как они возможны? Посмотрите на это рыло, составляющее 1/3 всего тела.
Знание о том, что кабан и вечность почти одно и тоже, пришло ко мне недавно. Может раньше я просто не думала об этом. Но, когда это понимание проникнет в голову, хоть на мгновение, больше не сможешь избавиться от леденящей и жгущей одновременно, мысли.
Я не знаю, что такое кабан. Кто он, этот немыслимый зверь? Вам кажется, что это просто дикая свинья, покрытая шерстью? Образовавшийся в процессе эволюции вид? Конечно, в какой-то степени это так. Но, на самом деле, кабан был всегда.
Кабан – как лесной дух. Дух дубравы. Впрочем, это возможно только в мире поэзии. Но, этот мир наслаивается на наш – обычный мир. То, что он невозможен, не значит, что его нет. И он влияет на нашу жизнь. На всех людей. Так же долго можно (или, вернее, нельзя) говорить о дубах. Вообще, о дубраве. Она тоже невозможна. Дуб – богатырь. Кабан – дух, хранящий и сопровождающий во всех подвигах этого богатыря.
И при всем этом, кабан – живет обычной земной жизнью, даже немножко смешной. Роет рылом землю, жует желуди, чешется о чесалку и ложиться спать в гнездо, а весной – линяет. Это все немыслимо.»

ГОН

В серый зимний день на тропе секача думаю о том, что гон у зверей иногда называют «сезон любви», или что-то в этом роде, и когда речь о кабанах – это очень странно слышать. В самом слове «гон» – нечто тревожное.
Вонючая оранжевая моча с феромонами, хлопья пены на изодранных клыками рябинках, березках и дубках. Агрессивность ко всем и вся, бои с соперниками до крови и шрамов, дикий рев, потеря аппетита, возбужденная беготня по лесу, в поисках самок, шарахающихся от них в ужасе. Если это и «любовь», то уж точно не «агапэ» и даже не «эрос», скорее что-то вроде «мании».
Старый зоолог Н.В., говорил примерно так – заорали, заревели в лесу – ясно, у кабанов гон. Тихо стало – гон, значит, закончился. А рев и рык дерущихся секачей, по его словам, не хуже тигриного. Не дай Бог оказаться рядом. Стоят, ощетинившись, и орут друг другу в мохнатые уши. Психологическое давление. Кто слабее, нервнее – отступит.
Но без этого апофеоза маскулинности не будет маленьких полосатых кабанят, резвых, веселых, поющих как птицы и прекрасных, как весенний лес.
Кстати, тот секач встретился-таки со стадом. Долго искал, но – нашел. Не знаю, правда, что из этого вышло.

ЛОСЕНОГИЙ

Того секача, что искал стадо – тоже надо как-то назвать, ведь это теперь – еще один мой кабан. Пока записан как «большой секач №2» (большой секач №1 – это Одноглазый), но меня это не устраивает. Я выследила, где он живет, расставила фотоловушки.
Шаг у него широкий, копыто большое. Клыки заметные тоже. Я еще не видела его в лицо, но про клыки уже знала, потому что он, глубоко ткнув рыло в снег, оставил своего рода прижизненный слепок своей физиономии. «Клыкан»?
Пену на клыках взбивал, на кусты развешивал, самок искал – «Мачо»?
Это было в сырой день, когда снег был податливый, липкий. А на следующий день подморозило и снег болезненно затвердел. Тогда-то и стало заметно, какие у этой особи длинные ноги. Даже казус у нас из-за этого вышел.
Тропила его по длинному староречью. Пока шел по мелкому снегу, ничего не удивляло, следы как следы – серьезные, красивые следы вепря. На старой тропе, пробитой, как траншея, тоже ничего необыкновенного. Но вот секач вышел на берег старицы и испытал затруднения – наст, слишком тонкий, чтобы держать тяжелого зверя, но уже заметно мешающий ходьбе – режущий ноги. Тут я – в сапогах из ПВХ и, к тому же, на лыжах, оказываюсь в куда лучшем положении.
Но вот, в прибрежном ивняке он дошел до лосиных следов – и исчез.
Я долго крутилась, как собака охотничья – «скололась» со следа, что ли. Нет кабана, ну не взлетел же. Так и вижу, как вертикально, словно вертолет, яростно вращая хвостом, поднимается над ивняком толстое коричневое тело с четырьмя болтающимися копытцами, уменьшается до темной точки и, наконец, исчезает в сером облаке.
Догадалась, однако, осмотреть лосиные следы – может быть, секач пошел по ним, аккуратно ставя свои ноги в глубокие ямы лосиных копыт. Жесткий снег не продавливался и не получалось характерной кабаньей борозды. В сомнениях я шла по странным этим следам несколько сот метров, пока кабан не сошел с лосиной тропы возле следующего водоема. Лось размашисто пошел своей дорогой, а кабан засеменил по мелкому снегу староречья.
«Лосеногий»! Его зовут Лосеногий, поняла я.

В КАБАНЬЕМ ТЫЛУ

Кажется, я немного представляю себе то чувство, которое испытывает разведчик, залезший в самый тыл врага и выбравшийся оттуда незамеченным и невредимым. В территории, которую занимает кабан (или кабаны), выделяют так называемую «сердцевинную зону» – это самая интимная зона, где лежки – гнезда – самый кабаний тыл. Мне очень хотелось поставить фотоловушку у самого гнезда, чтобы узнать, сколько кабан времени проводит лежа, в какое время спит, как часто меняет гнездо – и прочее. Для этого надо было найти хорошее гнездо, и, пока кабан не лежит в нем, повесить камеру на ближайшее дерево так, чтобы его было хорошо видно и ветки не загораживали. Задача не самая простая. Хотя бы потому, что кабан может отдыхать в любое время суток, это непредсказуемо. А вспугнутый зверь может обидеться и на прежнюю лежку не вернуться. Я просто тропила кабанов, а фотоловушку таскала в рюкзаке – до подходящего случая.
Вот я на краю сосновой гривы, все перерыто-перекопано, комья снега перемешаны с лесной подстилкой. Натоптано так, что ничего не разберешь – многоследица. К ели идет несколько тропинок – разной свежести. Ель высокая, тощая, ветки нижние будто обломаны, кроме одной большой зеленой лапы, опускающаяся до земли, словно полог. А под этим зеленым хвойным пологом – колыбелька. Мягкая земляная ямка по форме кабаньего тела, с уютной вмятиной для рыла, с высокими бортиками. Свежая – судя по следам, сегодня лежал.
Скорее, скорее ставить фотоловушку, пока секач не вернулся. Как назло – когда надо быстро, все валится из рук. Надо поставить камеру так, чтобы не слишком близко и не слишком далеко. Найти подходящее дерево. Из ближайших: толстая мертвая сосна, молодой дубок, береза. Береза вся в ветках снизу до верха – не годится. Дубок тонкий – будет шататься на ветру. Осталась сосна. Сухая, с шелушащейся корой и очень толстая. Пытаюсь охватить ее ствол ремешком, на который крепится фотоловушка – не хватает ремешка!
«Елкин корень!» – восклицаю я, забыв о конспирации.
Ладно, не судьба. Иду дальше.
Еще была такая история. Забрела в глубокий кабаний тыл, на островок посреди болота, где кабаньи «магистрали» утоптаны как асфальт, и почва перепахана со снегом вместе, будто трактора прошли. И, конечно, – лежки. Одна – под шатровой елью, без подстилки, на голой земле, в ней отдыхала кабанья семья. Другая – на припеке (солнце уже немного греет, лижет снег шершавым языком), под дубком, в муравейнике – небольшой кабан один лежал, подсвинок. Какую из них выбрать для наблюдений?
Села в лежку-гнездо, задумалась. И та хороша, и эта… Солнце пригревало, снег сиял – слепил глаза. Обтаивал снег в пороях – как кружево. Хотелось спать…
И тут из-за кустов показался «вражеский отряд». То есть – хозяева вернулись. Подошли по тропе с ольхового болота и раскатились по солнечному бугру – перепахивать его по второму (или третьему, не знаю) кругу. Один, два, три, четыре, пять… много. Коричневые, и, как показалось, – со светлыми пятнами. Или просто в снегу извалялись.
Я ретировалась в болото, и наблюдала за ними оттуда, катаясь туда-сюда на лыжах по блестящей глазури наста. Дальнейшая разведка показала, что на бугре паслись вместе две кабаньи семьи – пегая самка со своими пятнистыми детьми, и, обычная, коричневая, со своими коричневыми кабанятами. Известно, что кабанихи-родственницы ходят со своим детьми друг к другу в гости «на желуди», а то и объединяются в «семейный союз». Вот и эти всю зиму – то сходились, то расходились вновь. А рядом где-то болтался серенький самец-подсвинок.
Все это очень интересно, но фотоловушку у гнезда их поставить, по понятным причинам, не удалось.
Зато у другого гнезда других кабанов, в другой части заповедника, – удалось. Времени было мало, надо было установить камеру и прикрутить к дереву повыше антенну, для передачи данных. Мне кажется, если бы это делал кабан копытами, вышло бы ловчее. Антенна крепится на два самореза, пока вворачиваю один, другой держу во рту. Вокруг густой еловый подрост, под которым кабанья тропа. И шорохи, шорохи. Снег повалил. Сойка заорала хрипло – я чуть саморез не проглотила, – думала, кабан. Все сделала, камеру проверила, хотела проверить еще раз – но тут вдруг за елкой шаги по снегу. А я уже скольжу прочь из кабаньего тыла – на просеку, и чувствую себя легко-легко.

ИГРЫ

Вспоминали тут с М., в какие игры она в детстве играла. Какая среда, такие и игры. Дети священника играли в «похороны», дети военных – маршировали, дети врачей и учителей – лечили и учили, а наша девочка, росшая в заповеднике в семье зоологов – играла в «учет кабанов».
Давай – ты будешь учетчик, а я – кабанчик. Я пойду в лес – а ты меня считай. Такая игра.
По выходным мы гуляли с М. возле нашего поселка, и иногда натыкались на настоящие следы кабанов, а то и на них самих.  Однажды сидели с ней в мягком кабаньем гнезде, на мху и сухой траве, пили чай из термоса и сочиняли сказку. Перчатки пропахли кабаном – она помнит до сих пор.
А еще была игра в «гон». Наподобие той, в которую играют кабанята, подражая взрослым, – имитация боя секачей. То есть – хрюкать и толкаться.
Теперь она работает лаборантом в научном отделе, но в душе – поэт.

ПОДЛЕДНАЯ РЫБАЛКА

Нельзя бесконечно скакать по сугробам и решать свои «амурные дела», иногда надо поесть, осеннего желудевого жирка может не хватить до весны.
К моей радости, Лосеногий успокоился, или просто – устал, и решил заняться собой. Под снегом еще есть желуди, хотя снег слежавшийся, и ближе к земле плотный, почти как лед, не дружественный к рылу. Но, прошел слух (или – дух), что на староречьях «дают рыбу». Замор (еще говорят – «загар»). Старица «сгорела», и рыба в ней «сгорела» – задохнулась. Старичные озера Пры вообще склонны к замору рыбы из-за темной торфяной, бедной кислородом воды, а в этом году воды с осени было очень мало, и рыба начала задыхаться уже в январе.
Три дня тропила Лосеногого, который ежедневно вставал со своего належанного гнезда в тростнике, и отправлялся обследовать старицы, на предмет пригодности их для рыбалки. Шел вдоль берега и аккуратно зондировал рылом лед. Там, где это имело смысл, он делал «лунки», взламывая лед сантиметров до шести толщиной. Находил где лед помягче, и бил копытами, ковырял клыками и рылом, пока не добирался до воды. Где-то небольшие лунки, а то и целые проруби продалбливал, выворачивая ледяные глыбы.
Смотришь на результат этой работы с содроганием, вспоминая кабанье рыло – теплое, чуткое, покрытое чувствительными волосками. А его – лед долбить, а потом – в ледяное крошево, в холодный ил, по самые глаза… Сделав несколько лунок, ходил от одной к другой, проверяя их. Рыба, почуяв кислород, бросается к лункам, и тут только хватай пастью, целиком заглатывай. Свежая рыба – то что надо истощенному вепрю, чтоб набраться сил.
За одну «рыбалку» секач наковырял двенадцать штук таких лунок, и они его так хорошо прокормили, что он тут же своею тропой ушел лежать и в покое переваривать. Это было самое короткое тропление за всю зиму – всего полтора часа я потратила на его путь от гнезда и обратно. Так мы с Лосеногим отдыхаем после его гонных гонных марш-бросков.
Один из инспекторов рассказывал, что однажды видел возле лунки здоровенных щук, которых кабан вытащил, а съесть уже не мог. Такого я не видела, но на тропе, которой возвращался кабан, нашла щучью голову, пожеванную. На той же тропе фотоловушка «поймала» лису, которая тащила куда-то цельную рыбину, пойманную, очевидно, в кабаньей лунке. Потом мне рассказали, что лиса излишки рыбы закапывает в снег, такой лисий запас разрыла возле старицы собака одной из наших сотрудниц.
Я поставила фотоловушку на прибрежной березе, чтоб посмотреть, как кабан будет ловить рыбу. Кабан пришел еще всего один раз. Зато «прорубью» его пользовалось потом целое сообщество любителей рыбы: лиса, енотовидная собака, орлан-белохвост, и даже серая неясыть.

ХРЮН

Думаю о том, что ровно двенадцать лет назад в нашей семье появился Хрюн, и этот день, почему-то, долгие годы вспоминался мне как особенно счастливый. Хотя ничего особенного не произошло тогда. Дочери исполнялось 5 лет, и перед днем рождения мы взяли ее с собой в областной центр. Было морозно, я маялась и тряслась от холода. Даже как-то слишком. Деревья в инее. Переделав в городе кучу дел, заехали в «Детский Мир» за подарком, на последнем издыхании. М. хотела куклу. Искали-искали подходящую куклу, а найти не могли, все не то. Мимо полок с мягкими игрушками несколько раз проходили. А Хрюн оттуда на нас глядел. Заметил его первым наш папа. Мы обомлели дружно – коричневый толстый секач с плюшевыми клыками и рылом. Как настоящий! Большой! Как он забрел сюда, из каких дубрав? Схватили его – и больше не отпускали, купили, хоть и дорогущий был. Из магазина торжественно вынесли в большом пакете, из которого торчало рыло. Теперь, Хрюн – ты в своем стаде, значит – дома. Ведь для кабана дом – это там, где его стадо. В машине я обняла его – и уснула. На следующий день окончательно слегла с гриппом.
Прошло много лет, много всего разного пережила наша семья, и М. уже выросла и устроились на работу тоже в заповедник, а Хрюн еще с нами. Он все тот же, хотя поблек и исхудал. С кровати на кровать кочует, служит подушкой, утешением и памятью. Вещественное выражение нашего семейного мифа, своего рода – реликвия.
Долго жил он тихонько, пока не появился пес Ларик.
Предыдущая собака Елка была к Хрюну равнодушна, как и к настоящим кабанам. Она предпочитала более мелкую добычу, добываемую путем «мышкования». А молодой Ларик по духу – волчара черный, хищник, копытник. И в отличие от Елки, у Ларика отличное зрение, и, кажется, он доверяет ему больше, чем обонянию. Хрюн не давал ему покоя. Обманувшись формами, Ларик нюхал ему рыло и под хвостом. Сам хвостом махал в недоумении. Что есть Хрюн? Каков его статус? Игриво покусывал за округлости. А потом похитил и унес на свою лежку. Раз унес, два унес… Пришлось Хрюна прятать под одеяло. Ларик приходил в нашу комнату специально: проверял Хрюна. А его накрыли одеялом – нету. Ку-ку! Только что был – и уже нету. Ларик такой волчара черный, а совсем как ребенок.
К чему это воспоминание… Наверное, к тому, что когда в лесу я вижу кабанов, а особенно, их уши – большие, смешные, будто игрушечные – то вспоминаю Хрюна, и мне кажется, что заповедный лес – это продолжение нашего дома.

Я, КАБАНЫ И РАЗНООБРАЗИЕ

И вроде жизнь разнообразна, и один день на другой не похож, но наступает в какой-то момент утомление от повторяемости. За понедельником идет вторник, за пятницей суббота, и так бесконечно, никакой альтернативы, замкнутый круг. В неделе всегда семь дней, от этого же можно с ума сойти. Ночь предсказуемо сменяет день. Земля круглая.
В детстве я любила переставлять мебель в своей комнате. Чтобы хоть как-то сменить обстановку. Учитывая то, что шкаф представлял собой скалы, а зеленый ковер служил островом посреди моря линолеума, это могло быть важно. Теперь на мебель у меня не хватает энергии, зато я много хожу.
И я понимаю кабанов. Наверное, они бы поняли меня тоже. Я восхищаюсь тем, с какой будничной легкостью они встают и уходят, оставляя свое гнездо и сеть с таким трудом натоптанных троп. И не заметно, чтобы что-то внешнее гнало их. Они встают, идут на чесалку, а потом долго, вдумчиво роются в земле.
Это не побег, это – поход. Подкрепившись, выстраиваются гуськом и молча, ни о чем не спрашивая, идут за вожаком и сходят с накатанного круга. Я говорю сейчас о Черной и ее кабанятах, с которыми пришлось этой зимой познакомиться довольно близко. Оставив обжитое местечко, в котором знаком каждый куст, идут по новой линии, создаваемой вожаком. Это не обязательно деловая прямая линия, это может быть прогулочная кривуля, с заходами на чесалки, с «пикниками» в привлекательных местах. Знает ли мать семейства конечную точку маршрута, или она могут устроить «стоянку» в любом понравившемся месте. Кажется, что знает.
Тут я ловлю себя на легкой зависти к минимализму кабаньего быта. Все всегда с собой, а зимнее гнездо легко сооружается из подручных средств – тростника, елового лапника, шиповника, на худой конец. Потому есть в кабанах какая-то широта характера, которой нет у барсуков и бобров, трясущихся за свои норы.
Это не миграция, скорее – небольшая кочевка, километров на восемь. Приелись зеленые корневища белокрыльника в черноольшанике. Или однообразная «зебра» ровных ольховых стволов на белом фоне. Ладно, шучу, это мне бы приелось, а не кабанам. Не знаю, что гонит их с дубовой и ольховой окраины Окской поймы через мозаику хвойных и лиственных лесов в ничем не примечательный ХХХ квартал, и почему в третий раз за зиму именно туда.
Чтобы попасть на место, надо с востока на запад перейти проезжую дорогу. В прошлый раз шли здесь месяц почти назад, замыкая круг, тропу уже закатало снегом. Но прошли точь-в точь – я проверила по старому треку в навигаторе. Вот это мастерство.
Пришли на место – сразу чесалки обошли, обнюхали, почесались все. Такой ритуал. Кабанята разбежались, словно дети, давно не бывшие на даче. Вот она, тропа мимо калиновых кустов. Вот странная лысая поляна, по краю которой сгустились елочки. Вот канавка древняя, до-заповедная, вдоль которой растут дубы.
На следующий день под дубами теми все изрыто, снова тропы по всему кварталу проложены. Утоптанные магистрали и небольшие ответвления, я иду с навигатором по этой кабаньей усадьбе, и переживаю состояние дежавю.
А через неделю они бросают это место и идут на север (в болотину), а оттуда опять на восток (в дубраву), по просеке, на ранее обжитые места, и так движутся по странному медленному кабаньему кругу.
Не каждый их суточный преход по неудобьям я успеваю протропить за световой день.
Широки кабаны, думаю я. Не то что в комнате со шкафами и зеленым ковром, их и в одном биотопе не запереть, пока есть силы и копыта крепки.
В этом я их понимаю. Может быть, они бы меня тоже поняли.

КАК ЭТО?

Как это – не читать книг? Как это – не поднимать головы (если шеи нет) и не видеть неба? Как можно быть так откровенно устремленным к земле – как мохнатый ушастый экскаватор. Упираться близоруким взглядом в комли деревьев.
Как это – жить одним днем, не иметь долгосрочных проектов? Не писать отчетов, статей, дневников?
Ничего вообще не писать – не считая кратких ольфакторных посланий на стволах деревьев.
Самовыражаться при помощи хвоста и ушей.
Проявлять творчество лишь при устройстве гнезда.
Никогда не видеть себя в зеркале.
Быть простым творением Божьим о четырех ногах и с хвостом. Быть ценным в этом мире лишь тем, что ты тот, кто ты есть, – звено в пищевой цепочке и рыхлитель земли.
Быть таким – скромным и честным?
Быть частью Природы – и только?
Как это – вообще – быть другим? Быть не мной.

ВОЛКИ КАК ЗООЛОГИ

Воскресенье. Сели в машину возле Бедной горы, у кордона, чтобы ехать домой. И видим – волк идет по дороге. Остановился и стал ждать, кода мы уедем. А мы стоим и смотрим на него в бинокль, обсуждаем его, что мол, молодой, не матерый, и не слишком мохнатый и толстый не слишком. Бывают и толще и красивее. И он ждал, ждал, а потом свернул на обочину. Мы уехали.
По дороге от моста встретили двух женщин из поселка – с собакой. Хотели даже остановиться, сказать им про волка, но раздумали.
На следующий день вся контора уже знала про того волка. Потому что он, как мы уехали, продолжил движение по дороге и у моста напугал женщин. Хорошо, что собака задержалась у помойного бака – хозяйка успела взять на поводок.
Теперь всем в темноте мерещится волк.

Оттепель, снегопад. В среду иду искать кабанов по просеке на север от Бедной горы.
У кордона инспектор – и тоже про волков рассказывает. Говорит, лосиха с двумя телками пришла, жмется к кордону, в лес не уходит. Все сосны объели. Еле отогнал – легли за баней. Волков боятся.

На просеке, по буранному следу, волчьи следы бойкие, быстрые. Не след в след, а бежали широко, рыскали. Так и кажется, что они неслись по лесу с улюлюканьем и саблями над головой размахивали – вроде шайки с атаманом во главе. Спасайся, кто может. Шесть штук.

Там, где стадо кабанов жило месяц назад – опять тропа на прежнем месте. Кабаны (кабаниха и два сеголетка, давние знакомые – выводок Черной) пришли с востока пару дней назад, похоже, во время снегопада. Но волки их заметили раньше меня, и пробежали по тропе туда и обратно. Съели кабанят?
Я говорю про своего пса Ларика, что он натуралист, поэтому с ним интересно. Он любит нюхать следы, ему скучно гулять по пустой дороге, как и мне, мы предпочитаем звериное бездорожье. Это в нем – волчье. К кабанам я его, конечно, не беру. Но если Ларик – натуралист-любитель, то волки – настоящие зоологи, серые доктора наук. Нет в лесу лучших специалистов по копытным, чем волки. И тропят кабанов они быстро, четко, тем более, что работают стаей согласовано. Пока я переваливаюсь на лыжах, застревая в густом подросте, они уже проверили все тропки, и, конечно, узнали о кабанах все. В отличие от меня, волки практики, а не теоретики. Им не карта кабаньего участка нужна со всеми гнездами, пороями, чесалками и тропами. Им нужно мясо.

Как они знают пространство. Это гении пространства.  Нет, человеку в лесу не загордиться. Особенно, когда солнце садиться и меркнет лес. У меня в навигаторе треки и точки, карта, я знаю где и что здесь. А у волков в голове все это. Я знаю, что триста метров на север, за болотцем, было гнездо под елью, где кабаны спали, когда жили здесь в прошлый раз. Тропа кабанья петляет, а волки ломанулись по прямой – к тому месту, где было гнездо.
Им виднее. К тому же – нюх. 
Как же хотелось за ними идти, узнать, чем кончилось дело. Но солнце село.
Вернулась ни с чем.
Но фотоловушки на тропах развесила.

ТАЙНА

Тайна осталась тайной. Каким-то чудом уцелевшие от волчьего набега кабаны идут по своей тропе, которую истоптали сначала волки, потом я. Идут по направлению к фотоловушке. Но, не доходя метров пятидесяти до нее, вдруг резко сворачивают, и уходят в сторону. Ну что же это! Это – волчьи фекалии на тропе. Подгадили, в прямом смысле слова. Разложили по тропам послания, для кабанов зловещие. Кабаны такие вещи понимают, они, как и волки, нюхачи. Не просто покакать, где пришлось, а фекальная маркировка. Застолбили территорию. Может, наведаются еще. И как тут жить теперь, когда везде волчьи следы, а чесалка их цинично облита мочой. Я бы не смогла, ушла бы. А Черная со своими кабанятами осталась еще на несколько дней в этом квартале, в ельничках. Рылись под дубами вдоль канавки, ходили по натоптанному кругу троп. Секач молодой к ним прибегал, с серой шерстью на рыле (фотоловушка подглядела). Как бы назвать его, может Седое Рыло?
Сойки распелись невозможно, дятлы барабанят со всех сторон, снег мокрый, лоси его пробивают копытами до лиственного опада. Весну уже не спрячешь.

ВСЯКОЕ ДЫХАНИЕ

А все-таки что-то выразил Бог, создавая кабана (пусть и не единовременно, а эволюционно, не важно). Что-то нам, при помощи кабана – сказал.
Я не материалист, хоть и с ученой степенью. Научный план – это понятно, но, разве стала бы я всю зиму бегать за опасными вепрями, из одного лишь научного интереса.
Не знаю, как другие, но все время как бы собираю из пазлов собственную картину мира – и это главное мое занятие. Удовлетворительного места зверям в ней пока не находится – вот и пытаюсь для себя понять – что такое звери.
Получается, у меня к кабанам – Одноглазому, Лосеногому, Мохнатому, Черной и детям ее – мировоззренческий интерес.

А может – просто нравятся они мне?

ДУБ И ЕЛЬ

Ходила по милой моей пойменной дубраве, где каждое дерево знакомо. Взгляд цепляется за дубовый ствол, поднимается по нему до кроны, которая, радостно топорщится ветками, раскрываясь в небо. Где-то сверху болтается сухой прошлогодний лист. Ствол толстый теплый – хочется дотронуться рукой.
Дрова из дуба горячие, но если просто в лесу смотреть на живое полнокровное дерево – внутри оттепливает и хочется улыбаться. Это я вернулась в дубраву – как домой. Мой любимый лес. Не просто лес – а пойма, приложение к реке и ее староречьям.
Я здесь не была долго из-за кабанов, как только они ушли из поймы – я ушла за ними.
Пойма – это целый мир. Река – старица – дубрава – ивняк – тростник. Если смотреть глазами кабана: в дубраве желуди под толщей снега, а тростник желтый, густой, поет колыбельную шуршащую, тревожную, что-то про серенького волчка. Из тростника «гнездо» – перина! Лег, рыло спрятал под тростниковую солому, вокруг желтая шелестящая стена. Сквозь ивняк продрался, вышел на «гору», к примеру, Олееву. Там толстенная сосна-чесалка. Если моими глазами смотреть – теплые любимые дубы, прозрачный подлесок, красные ягоды в калиннике, хорошо зверей видно, если они есть.
В начале зимы тут жизнь кабанья кипела. В тростниках гнездился Одноглазый – взрослый секач клыкастый, горбатый, с поврежденным глазом. Я его боялась. Где-то поблизости жил Мохнатый. Жило и стадо – кабаниха с детьми, тоже в тростниках, к ним хаживал и Одноглазый, задрав хвост. А сейчас – тропы снегом занесло, под чесальной сосной – сугроб. И это странно, потому что кабан, как известно, – цветом как дубовый ствол. Кабан и дуб – как они друг без друга.
Мне конечно интересно, почему кабаны ушли. Мне тут нравится. Но они все вдруг ушли, оставив тут лосей, лисиц и куниц. Как это бывает? Одноглазый встает с гнезда и идет куда-то без тропы, бороздя цельный снег. Не куда-то – а на надпойменную террасу.
Надпойменная терраса – это тоже целый мир. Каких-то пару километров от реки, и будто другая зона – север. Смешанный лес – ель, береза, сосна, дуб – в разных комбинациях. Чистых ельников почти нет, только темные еловые «пятна» среди сосняка или березняка. Древесная мозаика – лес неровный, нездоровый какой-то на вид, с полянами, болотинам и вывалами.
Кабан прост и практичен – думаю я. И Одноглазый, и даже Мохнатый – они не сделают ничего зря. Однажды кабан встал с гнезда и поднялся из поймы на надпойменную террасу, хотя до половодья еще почти целая зима. Оставил подснежные залежи желудей полевкам.
Когда я лезу в ельник, мне не по себе. «Ельник» – в кавычках, всего несколько елей, мрачно сгустившихся по краю какого-то очередного болотца. Я постоянно теперь лезу в ельник, когда троплю кабанов. Тут темно и темно-зелено. Ельники притягивают кабанов, они стараются ходить по ним как можно чаще и больше. Если уж идти – то ельником. Злачное место кабанье – тут и чесалка обязательно будет, и гнездо под елью старой шатровой, как под балдахином. Наломали лапник, уложили – легли. Укрыты, защищены, мягко, душисто на хвое. Может быть это край кабаньих представлений о комфорте. Когда я была маленькая, мне тоже хотелось так жить.
Пристрастие к елям можно понять, под ними мало снега. Это может быть важнее, чем желуди. Я легко это прочувствую, если сниму лыжи и попробую идти без них, у меня тоже не особо длинные ноги. В прошлом году это было не важно, но в нынешнем – многоснежье.
Выдался такой денек: свежий снег и около ноля, и еще солнышко пригрело. Лыжи залипли невыносимо. То есть – тяжеленные лыжи с горбами снега, на каждой лыже по снеговику, и парафин что-то не помог. Пришлось снять лыжи и идти по старой кабаньей тропе (проверять фотоловушку). Всего-то метров триста, но на середине пути меня настигло отчаяние. Граница дубравы и ивняка – отмечаю я для себя. Кстати, фотоловушка стояла близ гнезда Лосеногого, в которое он не вернулся, откочевав в еловые края. Остались лоси длинноногие. Возле фотоловушки я забыла лыжную палку, лоси о нее чесались, пожевывая ивняк.
Так что я понимаю, насчет снега. Это хорошо по насту февральскому на лыжах – с шорохом, с ветерком. А на ногах коротких тело свое носить по сугробам приземистое, толстое? Вещь очевидная, но решила сделать промеры снега. Получилось, что на открытых местах глубина его до шестидесяти сантиметров, в дубраве около пятидесяти, а в смешенном лесу еще сантиметров на десять-пятнадцать меньше. И чем глубже в ельник – тем мельче снег. Полежав под елью, кабан идет рыться. Следуя за кабаном, я, как и он, смотрю больше вниз, чем на небо. И вот вижу – разрыто, а среди комьев снега желудевые шапочки и дубовые листья. Нашел среди елей, сосен и берез – один родной свой дуб-кормилец. Ветками в небо. Трепещет на ветру жестяной листок.

ПИСЬМО ОТ КАБАНА

Лет 10 назад я по электронной почте получала длинные письма от друзей. Теперь дружеская переписка свелась к минимуму, почему-то, но я получаю письма от кабанов. В соответствии с духом времени, текста в письме нет, только фото тематические вроде «я пришел в гнездо», «я чешусь на чесалке», «я иду по тропе», «я обхожу ключевые точки своего участка».
Строго говоря, письма отправляют не кабаны, конечно, а фотоловушки. Но так думать не интересно. Пусть лучше письма шлют кабаны, но при помощи фотоловушек. Весточки из кабаньего мира, где два дня шел дождь, а теперь намечается жуткий мартовский гололед, в то время как я сижу в конторе и заставляю себя писать о них, кабанах, статью. Дома обычное дело спросить мужа – «ну как, пришли?» Понятно, о ком речь, и он смотрит почту – «пришли». Или – «не пришли». Или пришли – но не они, а лоси или енотовидки. Откуда? Из квартала ХХХ или YYY… Приходят чаще всего после обеда. Хотя бывает по-разному. Ну могла ли я подумать 10 лет назад, что буду получать письма от кабанов? Бред какой-то.
Могла ли думать, что у нас, во-первых, будут фотоловушки, во-вторых, на большой части территории заповедника будет сотовая связь, в-третьих, что фотоловушки смогут отправлять данные мне на почту. И еще (в скобках), в-четвертых, что дружеская переписка по е-мейлу когда-то сама собой сведется к минимуму.
Может быть поэтому-то я уже много лет не мечтаю. И о будущем не думаю, потому что совершенно себе его не представляю, наступая – оно меня просто оглушает непредсказуемостью. Кто-то считает, что человек без мечты – бескрылый. Эх, посмотрели бы вы, как я летаю по дубравам да по тростникам, откуда только крылья берутся. Но мечты – это жидкое, бледное, розоватое, кисельное что-то. Реальность всегда мощнее, глубже, страшнее, неожиданней, сокрушительнее мечты. И это уже не о кабанах. Впереди мерцающий туман, и – новый день в нем зарождается.

НАБЛЮДАТЕЛЬНОСТЬ

Кабан рождается полосатым, и в нем будто сжатая пружина. Живые «как ртуть», кто-то так выразился о маленьких кабанятах, не помню. Полосатый сгусток энергии, даже если дома он у тебя – не приласкать толком, не остановить, и на ощупь – плотный, хоть и маленький. Рухнет – заснет, подогнув ножки, а потом опять – бегать, ковырять, вращаться вокруг своей оси. Потом остепенится, конечно, заматереет, забуреет.
Зимой юный пыл сеголетков уже остужен жизненными трудностями и высокой энергозатратой, но детство еще взыгрывает. Взрослые больше под ноги смотрят, а молодежь – и по сторонам.
Еще одно знакомое мое стадо – Пегое, это семейство ни с каким другим не спутать. Кабаниха-мать сверху – темная, а снизу – палевая. И рыло у нее палевое, а у глаза темное пятно. Очень красивая. Дети – шестеро – тоже с палевыми пятнами. Все хорошие, толстые, ухоженные. А один мне особенно нравится – он наблюдательный.
Сколько раз они прошли мимо фотоловушки, удачно поставленной на краю ольхового болота, – со счета можно сбиться. Выкатывались из леса один за другим – камера снимала в режиме «видео». Один будто бы задерживался на миг – замирал, глядя в камеру, а потом шел дальше.
Имеем в виду, что у них, действительно, плоховато со зрением.
Однажды в кадре появились одни сеголетки. Потом я выяснила, что старшие остановились у ели-чесалки, в стороне от камеры. Кабанята, скучая, вывалились на просеку и стали елозить по ней туда-сюда, задирая друг друга. Потом, быть может, услышав материнский зов, побежали в лес. И все – никого, зеленая ель, белая береза, да черная – вдали – ольха. Прошло секунд десять – камера продолжает снимать впустую. Хочу закрыть этот файл и перейти к следующему, но – вдруг – из леса выбегает кабаненок – один. Подбирается к камере и смотрит в нее пристально-пристально. Наши глаза встретились…
Ткнулся бы в объектив, но высоко висела – не достал. Прыжками помчался догонять своих.
Личность… Как-то его жизнь сложится.

ЖЕНСКИЙ ПРАЗДНИК

В конторе у нас сегодня «корпоратив». На почту заповедника сыплются поздравление с 8 марта, в питомнике кричат журавли и – солнце, солнце весеннее. И морозец. Несколько дней была оттепель, весенний дождь организовал распутицу, я ходила с собакой к мосту – вернулись мокрые вдрызг, собаку полотенцем вытирала. А что там – за мостом? А там прошел секач (Лосеногий) мимо фотоловушки по тропе. На вид – довольно сухой. Отлежался под елью, где не капает. Но раз уж встал – промокнет, и никто полотенцем его не вытрет.
А вчера подморозило, вызвездило к ночи. Мокрый снег схватился крепко. На лужах – лед. Собаку вечером выгуливали как по катку – по дороге до моста опять, где волка тогда видели. А за мостом – звездная хрустящая темень. Секач опять по тропе идет. Ноги ставит аккуратно в свои следы. Ну не лежать же.
И вот морозный солнечный весенний день, а у меня в лесу еще остались вопросы. Куда Черная стадо свое увела? Сейчас бы рвануть, найти обмокшие, обтаявшие, и вновь смерзшиеся следы и протропить до нового гнезда, чтобы нанести его на карту. Но – праздник, 8 марта, поздравлять с коллегами друг друга будем. А завтра оттепель опять, по лесу не пройти.
С другой стороны – подумать бы и о кабаньем стаде, а в преддверии праздника – о кабанихе, главе его. Заледеневшие после дождя тропы, острый наст. Толстое – беременное – пузо. Сил мало осталось. Самки с выводками в марте стараются ходить меньше, берегут силы, много лежат – так пишут исследователи. Женщине это ясно и без исследований особых, если себя вспомнить в соответствующем положении. В апреле, как правило, опорос. А бывает и раньше. Понимаю кабаниху, ей тяжело. Ей бы залечь сейчас, да рыло и бока греть на солнышке. И чтоб вокруг ни души. Даже секача с праздничной желтой мимозой не надо. Только чтоб все тревоги ушли вместе с зимой – волки, норовящие разорить выводок, и я – со своими гремящими лыжами, фотоловушками и назойливым вниманием.
И я решила – надо подарить на 8 марта моей лесной сестрице немного покоя. Пусть радуется солнышку с мохнатыми своими детьми, и прислушивается, как в утробе ее пошевеливается десяток будущих вепрей.
А я пойду пить шампанское.

ЗЕМНАЯ ФАНТАЗИЯ

Мокрый мартовский лес звенит днем птицами, а ночью небо звездами тоже – звенит. Вечер – нерабочее время. Но, все равно, мы с М. не смогли не вспомнить про кабанов. Вепри крутятся в мыслях, незримо бороздят просторы сознания, а то и подсознания, и вылезают в самый неожиданный момент – лирический, поэтичный. Но не численность их, не пространственное распределение и даже не «биологическое сигнальное поле», а сам кабан, с рылом и мохнатыми ушами, без которого оказывается неполным очарование весеннего вечера.
Вот как это – не видеть звезд? – не устаем удивляться мы. Мы видим, а кабан – нет. Слышать большими ушами самый глухой шепот совиного крыла в сосновой кроне, вдыхать рылом тысячи (или миллионы? – кабан бы меня поправил) оттенков весеннего запаха, просачивающегося сквозь подтаявшую снежную залежь. Может быть он чует даже, как дрогнул во сне рожок маленького грибного слизня под слоем холодного мха. Но видеть ночью перед собой только глухую приземную темноту – вместо звезд. Как это?
– Может быть у него там под землей свои «звезды», не хуже наших. – предположила М.
– Да. Хтонические.
Вот бы кабан пришел – и не чинясь поговорили бы по душам. Время не рабочее – я сейчас не как исследователь тут, а просто как обитатель нашей общей планеты. И кабан, значит – не как объект исследования, пообщались бы на равных. Зашли бы к нам домой – чай пить. С картошкой.
– Такое возможно будет только в Раю. Если мы туда попадем. – заметила М.
– Интересно, будут ли там звери. Одни богословы считают, что да, другие – что нет.
– Я верю, что будут. Иначе – зачем Бог создавал их такими красивыми и невероятными? И почему мы так радуемся им, когда их видим. Он не может все это прекрасное просто взять и выбросить в бездну.
– Да. Но все должно преобразиться. «Не видел того глаз, не слышало ухо, и не приходило то на сердце человеку, что приготовил Бог любящим Его». И дуб, и кабан, и выхухоль – все станут еще лучше и выразительнее. Представляешь, тот кабан, которого мы видим – это просто зачаток кабана настоящего. Бледная тень его… Интересно, а как будет выглядеть преображенный кабан?
– Может…у него будет два рыла?
– Да уж… действительно, бедна наша земная фантазия.
*
На этом обрываются зимние записки о кабанах, потому что у нашего крыльца растеклась большая весенняя лужа, и зеленушка поет. Зимнему полевому сезону пришел конец.
Но я не прощаюсь с Лосеногим, Одноглазым, Пегой, Черной и прочими моими вепрями, надеюсь, мы увидимся с ними уже «по черной тропе».
Кстати, интересно, смогу ли я узнать Мохнатого, когда он перелиняет...

2019