А. Глава четвёртая. Главка 4

4


     Наш дом был невыразительной семиэтажкой в спальном районе, который по какой-то неведомой мне причине считался элитным. Раньше, когда я ещё жил с родителями, меня часто посещала мысль, что писателю – и писателю, что бы там ни было, довольно известному – следовало бы поселиться в доме более аристократическом, на берегу реки или озера, в атмосфере, более способствующей творчеству. С течением времени, однако, я понял, что жилище моего отца – ибо это прежде всего было его жилище, все мы находились там постольку-поскольку – подходит ему в высшей степени. Стандартность, обыденность были возведены им на небывалую высоту, превращены чуть ли не в подлинное искусство, выходили за пределы ординарности и обретали едва ли не величие. Не думаю, впрочем, что в конечном итоге это доставляло ему удовольствие. Возможно, потому так фантастичны и изощрённы были сюжеты его романов, что в них он мог отказаться от призраков привычной, разлинованной жизни и создавать миры, не подчинённые строгим правилам.
     Я опоздал на десять минут, несмотря на то, что подошёл к дому ещё за полчаса до назначенного срока, но, кажется, очень долго просидел на скамейке в близлежащем сквере, не в силах сбросить оцепенелую задумчивость, мною овладевшую. Поэтому, когда я позвонил в дверь, Юля была уже на месте и встретила меня с укоризной во взоре.
     – Братишка, ты сегодня совершеннейший Рассеянный. Ты ведь знаешь, как папа любит точность.
     – Уж как не знать, – ответил я, улыбаясь ей.
     Юля посмотрела на меня серьёзно и повела скулами – характерный жест, говоривший о том, что она чем-то озабочена.
     – Всё хорошо? – быстро спросил я.
     Она на мгновение задумалась.
     – Сама не знаю. Проходи, что ли.
     Юля провела меня в столовую, совмещавшуюся у нас с кухней. Родители поднялись из-за накрытого уже стола, чтобы поприветствовать меня. Мать быстрым, лёгким движением молча обняла меня, пригладила волосы и поцеловала в лоб. Отец протянул мне руку, большую широкую ладонь первопроходца.
     – Давно же мы не видели нашего дорогого сына, – заметил он, награждая меня крепким, но всё-таки недостаточно крепким для такой руки пожатием.
     – Я знаю, я… должен был бы чаще… приходить, – мне досадно было собственное смущение, тем более перед отцом.
     – Мы оба должны были бы, – подтвердила Юля. – Но мы просто маленькие неблагодарные подлецы, – насмешливо добавила она.
     – Не стоит говорить о вине, – мягко возразила мать. – Главное, что мы встретились.
     – Все мы вечно виновны перед высшими силами, – назидательно произнёс отец. – Но за это нам дарована возможность прощать.
     Меня всегда бесила эта его склонность к подобным выспренным сентенциям, которая никак не подходила к его облику. Казалось, в некоторые минуты он словно надевал маску священника или проповедника, совсем ему не шедшую.
     – Так простим и забудем! – с несколько деланной весёлостью воскликнула Юля.
     – И приступим к ужину, – добавила мать.
     Стол был сервирован великолепно и поражал разнообразием. Моя мать была настоящей феей кухни, и то была единственная сфера, в которой мой отец вполне искренне и с лёгким сердцем признавал себя совершенным профаном. Но именно поэтому вход на кухню, когда там что-либо готовилось, был всегда строго заказан и нам с Юлей. Когда я переехал в дядину квартиру, мне пришлось в буквальном смысле самому учиться варить макароны и делать бутерброды, а о чём-либо более сложным и помыслить было нельзя. Теперь, возможно, будет более понятным моё удивление утреннему сюрпризу сестры.
     – Да ты, кажется, несколько ошарашен, – улыбнулась она сейчас, наблюдая за моими не слишком уверенными попытками наложить себе салата.
     – Отвык, отвык ты от настоящей жизни, – заявил отец, с видимым удовольствием уплетая холодец. – Игрушками не наешься, известное дело.
     Мать кинула на него укоризненный взгляд, но промолчала. Она стойко принимала неприязнь мужа к своему брату и его увлечению, которая, конечно, была особенно неприятна ей теперь, после смерти дяди.
     – Мне думается, я скорее отвык от семьи, – отвечал я, опустив глаза.
     – И даже от меня, – добавила Юля. – Сегодня утром мы встретились впервые – дайте-ка подумать – да, за два месяца как минимум. Вот он и одичал.
     – Ты, наверное, много работаешь? – мягко спросила мать.
     Я пожал плечами.
     – Не то чтобы много…
     – А вид у тебя изнурённый, – прервал отец, небрежно помахивая вилкой. – Я всегда говорил, что журналистика – работа на износ. Кстати, читал тут одну твою заметку про выборы. Недурно написано, есть чувство слога, хотя мне показалось, что ты несколько перегибаешь палку.
     – Папа! – предупредительно сказала Юля.
     – Что ж тут такого? – недоумённо пожал он плечами. – Критика критикой, но мне показалось, что ты уж слишком пренебрегаешь фактами. Я, конечно, не всё знаю и не могу вынести окончательного суждения…
     – Кто будет суп? – спросила мать, водружая на стол огромную дымящуюся кастрюлю, что позволило несколько оттянуть начинавший принимать не слишком удобное направление разговор.
     Некоторое время слышен был лишь мерный стук ложек. Однако спустя пару минут, к моему вящему удивлению, именно Юля вернулась вдруг к начатой отцом теме.
     – Саша очень хорошо пишет, – твёрдо произнесла она. – И он, как и любой другой, имеет право на свою точку зрения, пусть… пусть я и не вполне с ним в этом вопросе согласна.
     – Но, дорогая, – обратилась к ней мать, – мы же все понимаем, как тебе должно быть неприятно…
     – Спасибо за заботу, мама, но это не так. Каждый делает то, что он делает. И да, правда, мы с Сашей в последнее время почти не общались, но статьи его тут совершенно ни при чём, к тому же, я надеюсь, что теперь всё изменится, – и она протянула мне руку, которую я с улыбкой пожал.
     Улыбка, впрочем, вышла несколько искусственной. Следовало бы сказать им всем, что со вчерашнего дня я уже не пишу о выборах и не стану больше затрагивать эту тему. Следовало бы сказать об этом Юле ещё сегодня утром. Тогда эта мысль как-то не пришла мне в голову, сейчас же я промолчал. Возможно, то была гордость. Но сестра права – теперь и правда многое изменится.
     Отец кашлянул.
     – Этому Сергею Сергеевичу, – протянул он, – действительно ведь сорок два?
     – Да, папа, сорок два.
     – Хм… на плакатах он выглядит помоложе.
     Эти предвыборные плакаты наводнили своей ярмарочной крикливостью весь город, самый большой из них, с Плешиным во весь рост, красовался на центральной площади. Он избирался как одномандатник, ибо ни в какой партии не состоял, и в его округе у него были довольно опасные соперники, к которым, впрочем, он относился с подчёркнутым равнодушием.
     – На плакатах, думаю, все выглядят моложе, Вадим, – аккуратно отметила мать.
     – Нда, – задумчиво подтвердил он. – Что же, у вас всё… действительно серьёзно?
     Тема Плешина была болезненной не только для меня. Мои родители придерживались весьма ортодоксальных взглядов на отношения, и мужчине, с их точки зрения, следовало, конечно, быть старше, но уж никак не в два раза. Они боялись, впрочем, открыто выразить своё неудовольствие, зная Юлин характер. Сестра молчала. Она как будто не решалась что-то сказать. Скулы её ходили взад-вперёд.
     – Не думаю, что сейчас подходящий момент… – попробовал вмешаться я, но Юля прервала меня.
     – Всё весьма серьёзно, папа, – сказала она резко и быстро. – Но, пожалуйста, я бы не хотела…
     – Да-да, что ж, – замялся он, – дело не горит, обсудить всегда можно будет.
     Я внимательно смотрел на Юлю. Выражение досады ясно проступало на её лице. Мне вдруг подумалось, что вся эта встреча была организована ею с какой-то целью, которой она не достигла.
     – Жаркое, – объявила мать, ставя на стол очередное блюдо.
     Ужин продолжался своим чередом.