комендантша

       Склон оказался пологий, равно, как и любая форма рельефа, обусловленная частным хронотопом. Ингвард, перед тем, как приобрести, уже изрядно помученный влажными ладошками, в его неловком воображении, билет, осведомился о мужской комнате, на что женщина-касса неопределенно, и, по всей видимости — нарочито фамильярно, махнула в степь. Да, степь с неопределенным артиклем — а step. Cтепь By степь. Скользкий склон, опасный для бесконечного падения. Не разумно ли держаться за еловые влажные лапы — например? Необходима опора, а молодой человек — в любом возрасте — нуждается в таковой. Равно, как и сама опора.
Ингвард совершает преднамеренный, продуманный, но не предначертанный, спуск. В противном случае существует вероятность расстелиться плашмя на плоском однотонном, иногда разделенном желтой жирной линией, тротуаре, местности, доступной честному, не упускающему любой зазевавшейся складки, утюгу, отшлифованной платформе, вбитой тупыми мужскими и острыми женскими каблуками.
Сетчатые, глухо шнурованные, неестественно лакированные в ненужных местах, туфли приобретают болотный окрас, на что не преминует посетовать стодевяностосантиметровый узкобедрый парень. Напрасно заявлять, что запах болота — тинистый, известный усредненному обывателю. Да и что Есть тина в понимании невыездного жителя Ноттингема или цвет илистого вязкого дна в представлении уроженца Хэмпшера? В особенности для лиц преклонного возраста — пожилой джентльмен, в силу обстоятельств личного неминуемого опыта, а, может быть, да и скорей всего, опыта всего улья, не может избежать, пусть даже в области возможного, своего ощущения тягучей тины, плотности набухшей клюквы, притаившейся в низинах терпкого водоема. Возникнут ли у него сомнения при встрече с описанными выше предметами реальной действительности? Не отринет ли он существующий в его коробке из-под летней пары, добытой лишь на сезон, опыт, зафиксированный в фотокарточках? Иными словами, не понадобятся ли новые картинки, равно, как и новая коробка из-под обуви, дабы запечатлеть известные вещи с неизвестной доселе реакцией на них?
При справлении нужды молодой человек стыдится опростоволоситься, но, сосредоточенной на пространстве, умноженном, как минимум, шестикратно, сойке, совершающей запланированный, продуманный, но не обязательно предначертанный перелет в последнюю очередь волнует человек. Человек — это звучит горлом, так кажется…
Склон выявляет, образует для парня совершенно иную функцию — оградительную. Склон ни есть скользящая поверхность, по крайней мере — Более, но от фальшивого тенора паровоза защищает; от взгляда нетерпеливых гниющих глазниц, приковылявших со скверно скрываемой радостью проститься с домочадцами на публичном и в то же время персональном проточном перроне; от невыносимости сирости, сырости и серы, въевшейся в резиновые забрала и непроницаемые для Истины шелушащиеся шлемы.
- Справлять нужду в месте неположенном — неположено, - замечает голос на высоких тонах, освобождающий своего носителя, упирающийся практически в кроны лиловой лиственницы.
Молодой человек вздрагивает и оборачивает себя. На насыпи сотрудники органов врастают в сырой песок, цвет сапог переходит в цвет насыпи, и — наоборот. Автор обращения уменьшается в размерах — сапоги уходят в тяжелый нарастающий песок. Паровоз, проглатывающий фонарный фон позади камуфляжных фигур, теряет речь, ибо нетерпеливая сойка, пикирующая над ними, похищает звук, саму суть, цель речи машинного состава.
- Здесь — положено, - наконец выдыхает человек. Молодой.
- Коня лепит! - орет второй и спрыгивает со слежавшейся бурой насыпи в уплощенную, упрощенную мордочку мужчины.
- Теперь я уплощил хавальник, хлебальник принадлежит тебе, и я его упростил, - смущенно заявляет совершивший тревожный прыжок в опрокинутый овраг.
- Но вы, Антон Брунович, даже удостоверение не предъявили нарушителю, - огорчается автор первого обращения — обращения к молодому человеку со сплюснутым, упрощенным лицом.
- Хребет! Читай — я — Гарбунтаев, а он, умник, значит, старшина Ларец! - пузырит резиновыми слюнями в упрощенное лицо задержанного.
- Решим, господа, цивилизационным методом, - шепчет.
- Мы с товарищем Ларцом подобными вещами не занимаемся, и за дачу того, чего предлагать не следует, мы тебя проведем в известное место. И штраф наложим. Укрыл явную перспективу.
- Что, простите? - ошибается в понимании слов собеседника нарушитель.
- Давайте, Антон Брунович, мы пространство преодолеем очень кратким способом. Оцените возможность нам вновь забраться по скользящей осыпающейся насыпи, - тревожно кивает Светлой обветренной главой старшина Ларец на неприступную стену из серой гальки, из острого щебня.
- А ты, пацан, не парься, тут — близко, - ухмыляется Гарбунтаев в упрощенную мордочку. У Гарбунтаева лицо непомерно вытянутое (вниз — естественно), тоскующее по аристократическому покрою, по известной крови династических интриг. А глаза — раскосые. Да. Осознание разреза глаз приходит к нему еженощно. Ежедневно. Такие вещи портят Гарбунтаеву смену, возможно и продвижения по службе не наблюдается — но это всё, конечно, фантазирует молодой человек. Он воображает жизнь Гарбунтаева за Гарбунтаева. Но так ли сыра, презренна и непомерна в собственной навязчивости она? Разумеется — да, разумеется — нет.
Овраги вестимо тянутся вдоль ледяных редкоземельных ручьев, которые сами представляют собой единение двух половин неминуемого оврага. Ручей — разящий, разрезающий — приводит путника любого к цели: подобные идеи находят Ингварда, конвоированного, Ингварда — сломленного, Ингварда — блестяще плененного.
- Слышал, как один из пятого отделения, будучи на основной магистрали, накопил достаточно для пластической операции, - шепчет Гарбунтаев Ларцу, осторожно поддерживая товарища за локоть.
- Где это? - присвистывает он и срывает набухшую маслянистую шишку с развесистой лиловой еловой лапы. Она пружинит и мягко ударяет Гарбунтаева по убегающему к подбородку — тонкому, возвышенному, взволнованному лицу.
- В Стерлитамаке, - коротко бросает Антон и косится на заключенного, понуро вышагивающего на пять шагов впереди.
- Бедняга, - рассеянно бросает Ларец и запускает пятерню в сгоревшие на местном пекле выцветшие слежавшиеся пряди. Удовольствие — гладить собственные нежные волосы — редкое. Возможно, Ларец любуется собой — внушительным торсом, могучими плечами. В витринах усеченного универмага — в стеклах вопиющего вокзала — в осеннем озере, набирающим в августе силу прибрежных блестящих лип, а позднем октябре, издающим возглас сдержанной радости. Но это всё, конечно, фантазирует молодой человек. Ибо Ларец — думает о категориях, куда более величественных, трогательных, несметных, обрушенных на него за время усердного обучения в Академии.
- В некоторой степени утомлен, а ты как? - устало вопрошает короткостриженного Гарбунтаева.
- ты просто — баба, заемучил вконец, - сердится и предлагает, - Сделаем привал. Так! Тварина! Ну ты! Съешь плавленный сыр. Если он, конечно же, не размазан по дну рюкзака.
Ингвард — послушен законникам. Особенно — тем, кто над ним доминирует. И он изящно присаживается на горбатый цветной валун. Кудрявые лианы спускаются с покатого неровного обрыва и слегка касаются жирного темени молодого человека.
- Сытно, Ларик, - мурлыкает Антон и мнет мясистый треугольный нос, - а ты не сожрал что ли похлебку? - искренне удивляется.
- Мы уже задержались тут, - вздыхает выгоревший блондин и заставляет себя принять вертикальное положение. - Как вы себя чувствуете, молодой человек? Похоже, он прикорнул, соснул чуток, - сочувственно произносит он и встает в позу.
- Ща у меня и не чуток соснет, - усмехается Гарбунтаев и направляет на смущенного Игнварда винторез.
- Прекращайте паясничать, Антон Брунович, - назидательно советует Ларец и поправляет скособоченный воротник товарищу. - Вы же — умница, и стучит костяшками по кевларовому шлему с ушками.
Овраг заканчивается весьма сдержанно и уверенно переходит в разветвленное ущелье. Ингвард постоянно оглядывается, но упирается на угрюмую физиономию Гарбунтаева, который шепчет под треугольный мясистый нос. Молодой человек только сейчас разглядел смешанный цвет глаз конвоира. Перед взором предстает прямоугольная гора — Вещунья или Малая Вещунья, - уточняет Ларец, но голос его глух, трудно различим, поскольку парень упирается взглядом в его широкие лопатки, плащ — беж. Не стесняясь, накрапывает. Ведущий предлагает попридержать силы, ибо осталось совсем нечего. Привал разводят под толстым навесом пихт. Еще бодрый молочай, да дикая конопля приглушают бдительность Ингварда. Прикрывается походным брусничным бушлатом, который, оказывается, спрятан под столетником. Молодой человек кладет ладошку под румяную щечку и отворачивается от сопровождающих...
- черный ферзь — это мать. Белый ферзь — Богородица, - шепчет Гарбунтаев.
- надо же, а я — не понял, не осознал, хотя было все на поверхности… , - вздыхает Лаврец и застегивает дождевик у самого горла.
- Просто да не просто, - горячится Антон, вытягивает правую ногу и касается бедра товарища.
- Сбавь обороты, лес разбудишь, - пристально вглядывается в раскосые скифские очи друга выгоревший русак.
- Погубит она тебя, - через губу отвечает Гарбунтаев и откидывается на дряхлый, но еще могучий косматый ствол.
- Допустим, - хладнокровно парирует Лаврец, но пальчики у него дрожат. - ты лучше о Стихах говори, проку Больше... так что там о ферзях? …
Ингвард потягивается и получает леща. Лагерь спешно собирается и стартует. Постепенно ущелье сменяет редкий кустарник, уходящий в гору.
- Надо бы до темноты перейти… а там утром… и дойдем уже, - рассеянно бормочет Ларец и оглядывается на Гарбунтаева, но тот молчит, да угрюмо поглядывает на молодого человека. Теперь уже совершают спуск — осторожно, преднамеренно, тонко. Русак предлагает заночевать под ельником — внутри оказывается сухо, даже ниши в стенах устелены слежавшимся мхом и высохшей крапивой. Не возражает никто. Солнце, кажется, не собирается покидать Небосвод, и молодой человек впадает в тревожное забытье…
- Как будто 12 часов проспал, - сладко потягивается Ингвард и выползает на выжженную поляну. Трава примята ветром и еженощными осадками. Лаврец стругает маленьких человечков из ободранной коры. - А где мой конвоир? - иронически вопрошает молодой человек.
- Антона Бруновича срочно вызвали. Так что далее пойдем совместно, - улыбается русак и ставит одну статуэтку на плоский камень. Ингвард пожимает плечами.
- А вы что же — Стихи пишите? - робко интересуется у русака. Мужчины продираются сквозь колючий валежник, под ногами хлюпает и хрипит.
- Мы? - Лаврец останавливается и непонимающе вглядывается в зеленые глаза парня. - Никогда. Разве что в детстве, - холодно улыбается конвоир и отворачивается от Ингварда.
- Но я ведь слышал… , - по-детски начинает он. Русак не выдерживает и замахивается на него, но вовремя останавливается: «вы приняли желаемое за действительное… или наоборот», - равнодушно разводит длинными бежевыми рукавами русак и продолжает подъем.
Валежник сменяется дикой порослью буйного краснотала. На некотором отдалении, безусловно — доступном человеческому опыту — гора Большая Вещунья. Ингвард замечает, что Солнце слишком долго находится в зените, и Ларец в ответ хмыкает — определенно не разборчиво. Через некоторое Время ведущий поясняет ведомому — они, дескать, на вершине Большой Вещуньи, но скоро поднимется буря — как вариант, как версия неминуемого. В природных масштабах, разумеется. В природных. Следовательно, логично отыскать приют всего на один День. Походный фиолетовый дождевик Ларца указывает на три вытянутые семиметровые вкопанные плиты на ворсистом пригорке, и мужчины проходят с разных сторон между ними.
- Скоро нас ждет последняя гора — Старая Вещунья, - утомленно произносит русак и скашивает бесцветные глаза на Ингварда. Они обперлись раскрасневшимися затылками на исписанную неизвестными молодому человеку рунами кремниевую стену, над которой нависает широкая овальная плита. - Завтра… когда спустимся… перед нами расположится осыпающееся ущелье… перейдем его и очутимся по ту сторону горы… за ней стоит домик Коменданта. Но Комендант отлучился… Поэтому обязанности исполняет коменданша… Если наше прибытие совпадет с вечером, то мы можем натолкнуться на Ольгу Григорьевну, нежелательно — совсем нежелательно… пиши — пропало… если все-таки случится таков опус, то следует переждать ночь…
- Ну переждать — для нас не проблема, что — мы ночь ото Дня не отличим, - усмехается Ингвард, но Ларец так страшно на него посмотрел, что молодой человек замолчал.
- Видел ли ты давно ночи? - вкрадчиво произносит русак.
Ледяной ливень усиливается, и скопившаяся у входа вода начинает подбираться к их стопам.
- Так вот, - уверенно продолжает Ларец, - нам нужна Светлана Александровна, она работает в дневную смену, она нам поможет. Это — коменданша.
- А кто такая Ольга Григорьевна?
- коменданша…. другая… коменданша…
- А как же мы их отличим?
- у Ольги Григорьевны — тощее мальчишеское тело, без ярко выраженных девичьих форм, она, конечно же, внешне красива на глаз, но та красота — холодная, морозная. Поэтому твой долг… тебе поможет с ним Светлана Александровна… А сейчас давай передохнем…нам предстоит Старая Вещунья…
Ингвард дергает правой ногой и выпрямляется отчетливо быстро. Выбегает на пологий склон. Ливень линейно удалился, но накрапывает мелко. Ритм сохраняет как фон, но в то же время сосредотачивает молодого человека на магистральную мысль. В ущелье полным-полно расчесанных-раскопанных ямок, когда-то в этих низинах ночевали чибисы в своем неброском оперении. Ныне парень сбивает очертания ямок разбухшими резиновыми туфлями, чьи шнурки окаменели и собрали на себе весь чернозем и пажить. Иногда он оборачивается в поисках утомленного молочного лица, но мелькают только росинки в пазухах свернувшегося сладкого листа. В низинах и болотистых местностях росинки имеют обыкновение настаиваться, прежде чем полностью раствориться в Абсолюте лилового леса. Песочные дорожки, проглядывающие сквозь нежный еловый туман, курятся и играют с ним в отсвете высокого насупившегося Светила. Ингвард точно следует маршруту, а следы тетерева, пузырьками встающие от разницы температур, указывают ему ясную тихую тропу. Ущелье выводит его на небольшое глиняное плато, усеянное выкорчеванными липами и окаменевшими каштанами, и он практически уже завершает спуск со Старой Вещуньи. Чуткий ветер понимает внутреннее настроение молодого человека и потому не тревожит своими усыпляющими песнями. Листья не спешат падать, листья — шепчутся о плавных паутинках на вырубках, о густой заводи под горой, спрятавшей набухших прислушивающихся сомов — их теперь не обмануть, ни каким калачом не выманишь из прохладной переливающейся заводи; о раковых шейках, прельстивших в нутро свое изогнутых стрекоз, мордастых шмелей и тоненьких пискунов; обо всем — но не о том, как бравая улыбка на льняном лице Ингварда стекленеет, стопарится, переходит в свой сдержанный вариант при виде ещё одной монументальной великанши — Матери-Вещуньи.
00.43. 26.07.2018.