Семейная фотография на фоне революции

Фрагмент книги "Семейная фотография на фоне революции".

Дедушка Давид, 1902 г.р., родился в «мелкобуржуазной семье», как он писал в своей биографии. Окончив Александровское коммерческое училище в 1919 году, участвовал в деникинском подполье, где взял себе кличку Карташев, в честь Тёмы Карташева, героя книги Гарина-Михайловского. В Гражданскую войну воевал в Красной армии на Южном фронте. После войны, они вместе с бабушкой учились в Харьковском институте народного хозяйства, после чего стали работать в области черной металлургии. В 1928 году у них родилась дочь Майя, моя мама. В 1930 году их семья переехала в Москву. Давид стал работать в главке, а Раиса в Наркомчермете. В 1937 году Давида командировали в Ростов-на-Дону в качестве директора РОСТСЕЛЬМАШа, где его и арестовали, а в 1938 году расстреляли как участника антисоветской троцкистской организации.
Я с детства видела фотографии его и мне всегда объясняли: «Это твой дедушка. Его расстреляли как японского шпиона».
Дальше бабушка рассказывала о времени сталинского террора. В какой-то момент я захотела узнать подробности этого дела. Я написала письмо в Ростов-на-Дону в местное управление ФСБ, так как он там был арестован, и через полтора месяца мне пришел ответ, что с делом я могу познакомиться в Москве. Когда я вошла в это учреждение, я вспомнила и соотнесла себя с бабушкой, которая рассказывала мне в детстве, что тогда, в 1938 году, она ходила по инстанциям в Москве в поисках мужа. И вот теперь я хожу, пишу, иду в организацию, сопричастную этим событиям, как и моя бабушка тогда, понимая, что невольно становлюсь частью этого исторического процесса, частью этой трагедии моей семьи.
Нас усадили с сыном в отдельную комнату и дали дело. Это оказалась одна из папок большого дела с пожелтевшими страницами. Сотрудница все объяснила, и мы начали смотреть:
Постановление об избрании меры пресечения от 19 декабря 1937 года, анкета арестованного, протокол обыска, и вот начались протоколы допроса, проведенного через два месяца после ареста. Протокол, напечатанный на машинке, от 13 февраля 1938 года начинался словами:
«Вопрос: Вы подали на имя Начальника Управления НКВД заявление с просьбой предоставить Вам возможность дать показания. Что Вы хотите показать?
Ответ: Я решил прекратить борьбу против партии, которую я вел с начала 1933 года, являясь одним из участников организации врагов, существующий в составе ГЛАВСЕЛЬМАША. В своих показаниях я намерен честно и искренне рассказать следствию все, что мне известно о связях и практической деятельности этой контр-революционной организации».
И вот, передо мной лежат протоколы, которые были подписаны дедушкой. Это то самое дело, о котором мне когда-то говорила мама и бабушка. Я как будто переместилась в другое время. У меня все стало сжиматься, стали костенеть спина, лицо. Из 1938 года на меня пахнуло вот этим страхом, который испытывали мои близкие.
– Что это? – спросила я.
– Дает показания против себя и других, – ответил мне и себе сын.
Дедушка – участник войны – давал ложные показания на себя и оговаривал других людей. Все стало мелькать в глазах, текст расплывался, я не могла сосредоточиться. Далее на каждом листе протокола допроса стояла его подпись. Какие-то фамилии, какие-то факты. Следовал еще протокол допроса, очная ставка, в которой дедушкин коллега и он показывали, что они вместе занимались вредительством. Какая-то шизофрения. Невозможно понять власть, которая искусственно создала миф о вредительстве. Трудно поверить, что преданных граждан, патриотов пытали и потом просто убивали ни за что.
Потом документы суда. Протокол судебного заседания от 03 июня 1938 года, длящегося с 10.00 до 10.15 и заканчивающийся фразой:
«В последнем слове подсудимый просит суд дать ему возможность смыть позорное пятно с себя и своей семьи, и заверяет суд, что он докажет свою преданность Сов. власти своей кровью». И ничего более.
Он ничего не сказал на суде. Почему? А мог бы отказаться от своих ложных показаний, как делали некоторые, чтобы остаться честным. Или мог бы со всем согласиться и просить трудом искупить свою вину, чтобы его отправили в лагерь. И это тоже понятно – человек пытается выжить. А дедушка просил для себя расстрела. Что стоит за этой формулировкой?
В конце приговора суда написано «приговор приведен в исполнение 3/VI 38г.». Значит, расстрелян в этот же день.
Меня резануло чувство оскорбления близкого мне человека.  Я испытывала подобное чувство, когда машина сбила моего отца насмерть. То же я испытала, когда в морге при прощании на лице моего умершего дяди я увидела шрам, которого при жизни не было. Тогда я почувствовала насилие, которое было совершено над телом близкого мне человека.
Нам дали все сфотографировать. Когда мы вышли, я ощутила освобождение оттого, что мы ушли из этого учреждения, и одновременно тяжесть, от того, что я там увидела. Мы шли с сыном и молчали.
Мы понимали, что, скорее всего, его пытали, и он все подписал, как и большинство остальных его коллег, но почему не отказался на суде? Все домашние были расстроены.
Первая встреча с близким и такая травмирующая, пронзительная. Первая встреча в момент смерти. Как себя может чувствовать человек, знакомящийся со своим близким родственником, которого он никогда ранее не встречал? Он хочет понять его и почувствовать. А за этими документами, с которыми мне дали ознакомиться, ничего не стояло. Это формальная и жесткая встреча, представленная в таком грубом виде. Все эти увиденные документы – абсолютно безликие. Что он думал перед смертью?
Днем я отвлекалась на работе, а вечером вновь погружалась в размышление об увиденном. Каждый вечер после работы мы вновь начинали обсуждать документы. Мы спорили с сыном почти каждый день. Было понятно, что каждый из нас  проецирует свои чувства на эту ситуацию.
– Скорее всего, дедушка был в отчаянии, его сломили. Некоторые отказывались подписывать, отрицали все на суде. Правильно было бы и ему отказаться, – пытался объяснить поведение дедушки мой сын. Мой муж принимал его сторону.
Смятение моих близких меня расстраивало. Мне было тяжело выносить то, что поведение дедушки, находившегося в таких тяжелых условиях, дома как-то оценивалось.
Меня очень раздражало, что всех репрессированных мерят одной меркой. Оценка сводится к тому – как они вели себя на допросах. А критерий оценки – как они выдерживали пытки. Но это ошибочно. У всех арестованных была разная судьба. Одних сажали в 1934 году, как, например, моего дедушку Васю. Когда я смотрела его дело, то оно было маленькое – 20 страниц. Очевидно, что от него не требовали показаний против себя, тогда было достаточно и трех свидетелей. Его следствие длилось месяц. Его одного приговорили к лагерю. У дедушки Вити же, дело было на 70 листах, при этом оно длилось полгода и по этому делу шло 130 человек только в Ростове, а сколько по стране, даже трудно предположить. Судя по документам, его пытали два месяца перед тем, как он стал подписывать протоколы. И это был уже 1938 год. По этому делу всех арестованных пытали и практически все подписали протоколы. Но даже тогда, в 1938 году, нельзя всех ровнять. Одни были рабочими, другие были администрацией. Получается, что от кого-то больше требовалось признания. Кроме этого, у каждого были разные  физические возможности – кто-то был молод, кто-то был стар, а кто-то умер в тюрьме, не выдержав пыток. Многие из них шли по сталинским расстрельным спискам. А вот в 1939 году многих, кто шел по этому делу, выпустили или посадили в лагерь. Расстрелов уже не было, так как изменилась политика. Кроме этого, кто-то отвергал советскую власть, а кто-то доверял власти. Причем, были те, кто считал, что враги народа есть, но с конкретно ними произошла ошибка. Другие думали, что происходит что-то не то.
  Для меня было очевидно, что его пытали. Но и у меня тоже постоянно крутилась мысль: почему не отказался на суде? Почему просил для себя расстрела? Почему молчание? Что он думал перед смертью?
Желание понять его привело к тому, что каждый вечер я искала какую-либо информацию о дедушке и о репрессиях. В какой-то момент я наткнулась на книгу, изданную Ростовским Мемориалом, «"Красное колесо" переехало и через "Ростсельмаш"».
«Там я наверняка что-то найду, – промелькнула у меня мысль, – Если не конкретно про дедушку, то хотя бы про обстановку на заводе в это время». Книга оказалась в Московском Мемориале. На следующее утро я помчалась туда. Сотрудники дали мне эту книгу и я стала просматривать страницу за страницей. Нашла! Карташев! В середине книги стала мелькать фамилия Карташев. Это был рассказ об обстановке на заводе. Использовались архивы каких-то совещаний, стенограммы собраний коммунистов.
Это было чудо! – я, его внучка, узнала более чем через 75 лет о том, что дедушка думал, что говорил, как себя вел в 1937 году незадолго до ареста.
Я узнала из книги, что дедушку на завод послали ликвидировать последствия вредительства, которое якобы организовал предыдущий директор Глебов-Авилов. На заводе по этому делу было арестовано 130 человек. Из них 52 человека расстреляли, а 17 сослали.
Дедушка Давид, назначенный на должность немногим более полутора месяцев назад, отчитываясь о ликвидации вредительства на заводе, говорит: «Должен вам сказать, что когда я ехал сюда, после назначения директором, я мыслил, что свяжусь с начальником НКВД Люшковым, он мне развернет всю картину вредительства, и по этим материалам мы будем действовать. Я думал, что все должен раскрыть НКВД, а мое дело будет заключаться в том, чтобы организовать борьбу за ликвидацию последствий вредительства. Я понял, что ошибался, что мне самому нужно искать эти явления вредительства и своей работой помогать органам НКВД в той работе, которую они проводят в отношении вредителей».
Некоторые работники, которые были сняты Карташевым в процессе кадровых перестановок, вскоре были арестованы НКВД. Поняв это, он становится более осмотрительным и начинает входить в оппозицию к НКВД. На партийной конференции, в мае месяце, первый секретарь крайкома ВКП(б) обращается к нему с требованием:
Евдакимов: «Вы директор завода, вскрыли какого-нибудь из последышей этих вредителей, нащупали?»
Карташев: «Нащупал»
Евдакимов: «Посадили его?»
Карташев: «Нет, я не сажаю. Я нащупал, но этого недостаточно».
Евдакимов: «Ведь Вам и карты в руки. Вы находите грань, где злой умысел, где халатность, где технический риск, без технического риска мы не можем. Вот выяснение этой грани между вредительством и техническим риском касается Вас. Если в этом вопросе будет ясность, то тогда меньше будет недоразумений».
Карташев: «Для того, чтобы определить грань между плохой работой и вредительством нужно время, чтобы разобраться в этом».
Евдокимов: «Три месяца недостаточно? Ведь это не месяц».
Карташев: «Большое количество тех людей, которых мы сняли, потом посадили».
Евдокимов: «Люшков сам не находит материала, он имеет вашу партийную организацию, ваших советских людей, рабочих инженеров, которые подсказывают, что там неладно, и он начинает смотреть, систематизировать материал: одного рванул, а там цепочка потянулась. Спрашивается, почему Люшков может это делать, а почему мы, партийные и хозяйственные руководители, не можем этого сделать? Раньше до того, как Люшкову сказать, то сам иди и распутай. На пленуме ЦК так и ставили вопрос».
Членам партии было известно, что многих арестованных расстреливают. На партийном активе из зала задавался вопрос: «Нужно ли собирать специальное собрание рабочих и разъяснять о расстреле». На что из президиума был дан ответ: «Специальных собраний собирать не нужно, а когда вас спросят, скажите, что такие-то и такие-то расстреляны». Поняв всю ситуацию и то, что он следующий претендент на арест, дедушка Давид при выборе членов на партконференцию, которая должна была оценивать работу других и тем самым участвует в поиске врагов народа и подписывать приговор, самоотстраняется и делает самоотвод, чтобы в этом не участвовать. Вот такая была партийная установка на поиск «врагов народа». Несколько дней подряд идет обсуждение кандидатур (76 человек) в состав пленума ВКП(б), бюро райкома, делегатов на городскую партийную конференцию. Каждый выдвинутый в тот или иной партийный орган рассказывает свою биографию от момента рождения, происхождение, участие в революции, борьбы с троцкизмом до работы в настоящее время. И по каждой кандидатуре принимается решение оставить в списках для тайного голосования или отвести. При обсуждении кандидатуры Карташева, тот делает самоотвод: « …Поскольку решением партконференции принято поставить вопрос перед крайкомом о том, чтобы просить ЦК проверить политическую линию в разрешении хозяйственных вопросов начальника Главсельмаша Борисова и меня, как заместителя начальника Главсельмаша, я прошу партконференцию мою кандидатуру с обсуждения снять…».
Узнав все это, для меня стало ясно, что дедушка, не понимая до конца, что происходит, решил отстраниться. Я стала понимать, что это самоотстрание он сохранял и потом: и в камере, и на суде. Из книги я узнала, что всех, кто шел по этому делу, целыми днями допрашивали стоя, а ночью, отводя в камеру, не давали спать. Дедушка не вынес пыток, а на суде он не отказался, так как не понимал, что происходит и поэтому просто молчал.  Ответ и «да», и «нет» были бы против и себя и против своих в любом случае. У меня в жизни были случаи, когда я, не понимая, как мне поступить правильно, отстранялась и молчала. И я чувствовала, что если я не буду с дедушкой на его стороне, то я предам его.
Конечно, я до конца не узнала, кто прав – я или мой сын. Что в действительности дедушка и его коллеги чувствовали перед лицом смерти? У человека перед лицом смертью нет единственно правильного поведения. У каждого своя правда. Их состояние и поведение до конца трудно объяснить, особенно когда понимаешь, что их пытали и расстреливали бывшие друзья и соратники.
Так или иначе, образ моего дедушки изменился. Теперь дедушка открыто смотрел мне в глаза. Такой была наша первая встреча.