Продолжение Свою душу не вставишь

С Нинкой мне интересно. С ней, как и со мной, случаются смешные истории.
Когда ее  принимали в пионеры, мать дала ей рубль на мороженое.
Пионерский костер проходил в парке, в центре села, и Нинка должна была читать стихотворение «Как повяжешь галстук – береги его...». Чтобы не потерять рубль, Нинка привязала его на кончик галстука и, когда вышла читать, то учителя, увидев это, стали потихоньку смеяться, а затем и все остальные. Потом пионервожатая отвела ее в сторону и объяснила, что нельзя так бесчестить пионерский галстук.
И я принята была в пионеры.   С холодком в груди я торжественно  поднимала руку вверх и  замирала,  полная  высокой значимости  и отваги.  Мы, пионеры, стараясь быть похожими на тимуровцев, ходили  помогать  одиноким сельским старушкам, приносили им  воду из колодца, белили комнаты.
 
Начало июня  принесло  много плохих новостей. Косяком пошли они по селу.
Умерла внезапно тетя Катя, и Шурик впал в страшную тоску по ней. На улицу не выходил.
Целыми днями он прятался от дяди Егора и от сердобольных соседей в саду, плакал и скоро совсем отказался есть. «Мамки нет, так теперь я совсем пропал» – твердил он и, вероятно, был прав. Дядя Егор, зажав его голову под мышкой, ножом расщеплял ему зубы, пытаясь запихнуть какую-нибудь еду.
Шурик так и не расцепил зубы и ровно на сороковой день тети Катиной смерти хоронили и Шурика. Дядя Егор сделал уже гроб и для него.
Маленькое, почти детское тельце лежало на дне гробика. Почти все жители нашей улицы пришли проститься с Шуриком. Стояли потрясенные, качая головами, вероятно в глубине души утешая себя запоздалой причастностью к его уже разрешенной судьбе. И стояли, как бы очнувшись от чего-то, не в силах примириться с тем, что произошло.
Дядя Егор, потеряв семью, упал духом, заказы долго не принимал.
Потом,  позже, к середине осени, ему немного повезло, когда однажды поехал в киргизское село с рамами. Там он встретил русскую женщину, жившую в киргизской семье. Ее привез откуда-то издалека киргиз, хозяин дома. Поехал дядя Егор пустой, а вернулся домой переполненный какого-то скрытого чувства, которое выдавало его обновленное чем-то тайным лицо.
Он стал ездить на автобусе с заказами, теперь побритый и неузнаваемо помолодевший. Рискнув посягнуть на свалившееся ему счастье влюбиться, в один из дней он выкрал Валентину и повел домой. В проходящий мимо киргизского села автобус они не сели, побоялись свидетелей и пошли пешком напрямик, по бездорожью. Когда они уже спускались с выжженных солнцем холмов, предвкушая счастливую семейную жизнь, всадники на лошадях быстро пресекли их радужные мечты.
Дядю Егора не тронули, а Валентину красивый, как Чингиз-хан, хозяин-киргиз и его спутники стали хлестать камчой, не слезая с лошадей, и Валентине пришлось увертываться от ударов. Схватив ее за волосы, они бросили ее поперек лошади и ускакали, пообещав в другой раз пустить дядю Егора по следу копыт. Так дорога ему в село была заказана.
Счастье его рухнуло, не начавшись. Теперь он делился переживаниями с людьми и потом, как тетя Катя, жил на руинах незбывшегося, удивляясь самому себе: «Жил и не знал, что жизнь пропала...»
Другая новость потрясла село. Несколько дней мать ходила, как в воду опущенная: повесилась баба Шура у сына Ивана в саду на ветке поздно вечером, где жила последнее время. В селе постоянно шли разговоры, что дети ее никак не мирятся, обвиняя во всем бабу Шуру. В селе ругань слышна за десять дворов, ничего не скроешь.
Поздно вечером люди видели, как баба Шура стояла на обочине и говорила со своим бывшим домом. Что говорила – пытались потом выяснить, какие были ее последние слова, но никто не слышал, а назад домой не пришла. Пошли к Дашке. У нее тоже нет. Всю ночь бегали по селу, искали, может у нее с памятью что. Утром и нашли у Ивана. Видно давно собиралась – веревку припасла. На похороны весь край собрался. Мы тоже с Эсмэр, Люськой и Нинкой зашли. Подметенный чисто двор. Сдержанный, негромкий говор в темной комнате возле гроба.
Веяние какой-то потустороннее силы ощущаешь, уже зайдя в открытые настежь по такому случаю ворота и двери. Кажется, воздух пропитан ею, торжественной пустотой, оставшейся после ухода бабы Шуры.
Возле стены перед входом стоит крышка, обитая черным сатином, и на ней белый крест.
«Отмучилась, слава богу, теперь она у Господа», –  шептались одни. «Только грех большой на себя взяла»,– упрекали другие и добавляли тихо, уповая на божью милость: «Бог простит. Бог всех прощает». «Раньше отдельно хоронили...» – в укор сегодняшним законам намекает на непорядок богомольная баба Гапка.
На нее все же накинулись: «Отдельно? Это было раньше. А Шура хорошим человеком была и Бога почитала. Такие люди, как она, заслуживают райскую жизнь...»
Мать ничего не говорит, только потаенным, глубоким взглядом окидывает старух, слушая умные речи.
Я стараюсь не смотреть на гроб. Вижу часть рук и торчащий кверху крестик.
У меня тоже где-то лежит в зеленом ящичке со всякой мелочью маленький желтый крестик, который надели при крещении. Это чтобы крестик спасал от болезней, оберегал мою жизнь от смерти. А что страшнее ее? Значит, он спасает, чтобы я раньше времени не попала на ту райскую сторону, где теперь баба Шура? А почему же все боятся умирать, если там хорошо?
И при рождении крестик, и при смерти... Все перепутано. От чего же он бережет – крестик? Ничего понять невозможно, если начнешь мыслить. И я не мыслю. Я только надеюсь, что и нас посадят к столу тоже.
На летней кухне стоят кастрюли. Пахнет вкусно. Будут давать сначала лапшу, потом борщ, потом «узвар» – это сладкий компот с фруктами. Вилки на столе не положены: покойнику глаза будет колоть вилка на том свете.
Пахнет воском и мертвецом. Три дня выдержали – так положено. Душа усопшей будет носиться над домом еще сорок дней... Над каким домом? Над Ивановым? Ее собственный ждет ее и не догадывается, отчего баба Шура теперь к нему не идет...
Дети бабы Шуры уже не плачут и не обвиняют друг друга – пока отплакались.
Это потом на кладбище будет биться в истерике Дашка, упав на гроб, когда его закроют и все дети запричитают, заплачут под громкий и сухой стук молотка.
Эхо далеко разнесется над вылизанным ветрами и жарой холмом, где кладбище. Нет ничего более убеждающего в неотвратности, как стук молотка по крышке гроба. Крышку забивают крепко, отрезав все пути назад в мир. Страшно представить, что там внутри в темноте – баба Шура.
Для бабы Шуры лежит кусочек хлеба, который она, вероятно, будет запивать стаканом воды, поставленным теперь заботливыми детьми там на том свете  пока милостивый Бог не возьмет ее в свое царство.. .
 И само слово «царство» так утешает!
Здесь во дворе и наша учительница Прасковья Ивановна. Тот же кое-как закрученнный жидкий хвостик на затылке – и торчащий вверх клок незаправленных волос подпрыгивает в такт ее шагов. Это нас всегда смешило, но никто об этом ей не говорил. В уголках губ у нее почти всегда белый налет, особенно когда она рассказывает что-то с жаром, и я стараюсь не смотреть на губы. Она вечно в заботе, торопится, смотрит как бы поверх чего-то, рот всегда полуоткрыт. Когда начинает строиться процессия, Прасковья Ивановна встает впереди нас, и мы  вместе стоим в конце ее с прилежно опущенными головами.
Нинка толкает меня тихонько и показывает в сторону нашей учительницы. Сзади у нее на платье вверху маленький разрез на крючке. И сквозь него видны две желтоватые пуговицы ситцевого застиранного бюстгалтера. Но одна пуговица пришита черными нитками, концы ниток закручены вокруг нее, и пуговица на них уже еле держится.
Мы хмыкаем, закрывая рты рукой, чтоб не рассмеяться.
Мужчины с повязанными выше локтя кусками вафельных полотенец торжественно выносят гроб. Сашка, зять бабы Шуры деловито бежит впереди гроба, чтобы стать перед ним с крестом.
Нинкины братья Мишки и Вовка тоже здесь.
– Вон, вон, смотрите, смотрите! – оживился Вовка, никогда не бывавший на похоронах, указывая на крест, – антенну уже понесли!
Мы прыснули в один голос, и уже не могли остановиться. Так, мыча от смеха и сдерживая дыхание, мы дошли до перекрестка. На нас все с недовольством оглядывались, стыдили, но мы никак не могли успокоиться и мелко тряслись от смеха.
Потом мы чинно, делая грустные, как на иконах, лица, сидели в просторном дворе за длинным столом, старательно поминали кушаньем бабу Шуру и нам дополнительно дали еще по одному стакану сладкого узвара.