Осада

          Летние ночи с трудом вытесняли духоту жаркого дня. К рассвету ветер с моря приносил сырость, смешивая запахи йода, рыбы, гари – следствия  пожаров осаждённого Гиппона – с желанной предутренней прохладой, отравляемой тягостным ожиданием беды.

               Епископ Гиппона после бессонной ночи забылся под утро, полулёжа в нише стены, служившей, в зависимости от обстоятельств, креслом-престолом для приёма редких посетителей, рабочим кабинетом, ложем в часы недолгого отдыха. Своим временным пристанищем эту тесную комнату в пристройке храма семидесятитрёхлетний епископ выбрал, потому что ему, слабеющему день ото дня, приходилось теперь молиться больше обычного, и находиться в храме почти неотлучно.

            Три месяца защитники города сдерживали исступлённые атаки вандалов и аланов...

 

            Племена и народы, обитающие на границах империи, не окрепшие в своей государственности, лишь создавали своё самосознание. Но пока и не понявшие себя, своих устремлений, они отчаянно бились за выживание, искали и отвоёвывали пядь за пядью жизненное пространство.

            Вандалы и аланы в этом отношении мало отличались от других молодых народов, переживающих пору становления. Натиска всепожирающей волны нахлынувших с востока ещё более диких орд степняков вандалы не выдержали и, спасаясь, покинули обжитые просторы. При этом, близким к животному чутьём они, обездоленные и ожесточённые, ощутили слабину разлагавшегося социального монстра и бросили вызов самой мощной и развитой на тот момент цивилизации в мире. После долгого похода вокруг Великого Внутреннего моря[1] целью их стали южные заморские провинции западной половины империи. Это было то самое благодатное пространство, на котором за шесть с половиной столетий до прихода вандалов, во времена глубокого язычества, доживало свои последние годы мощное финикийское государство, разрушенное более амбициозными и удачливыми на тот момент италийцами.

           Теперь же, когда король вандалов Гейзерих со своими воинами переправился из Испании в Северную Африку, власть императоров над здешними землями оставалась номинальной. Фактически плодородные территории между морем и пустыней, как мог, пытался контролировать Бонифаций, комит[2] Африки, формально подчинённый центральной имперской власти, но на деле всё острее конфликтующий с ней. В поисках союзников против Равенны, где обосновались шестилетний император Флавий Плацид Валентиниан III и фактическая правительница, его мать Галла Плацидия, Бонифаций пытался налаживать связи с королём вандалов. Гейзерих даже выдал за Бонифация свою дочь Пелагею, однако нетвёрдый союз безземельного вождя беглого племени и своенравного римского военачальника легко перерос в непримиримую вражду, и теперь Бонифаций держал оборону города, осаждённого в начале лета его тестем.

 

             В комнатке епископа в последние дни стало пустынно. И до этого лета – со своего крещения и в течение последних тридцати лет не признававший личной прислуги – глава местной христианской общины старался обходиться без лишних помощников в жизни и в работе. А теперь, к исходу третьего месяца осады, обратившей в воинов всех, кто способен держать оружие, одиночество главы местной церкви между службами стало привычным.

              Святому отцу во сне грезился он сам, но молодой, дерзкий и настойчивый в мыслях и поступках. Это были годы, когда у него была любимая женщина, сын, бытовой и моральный комфорт, который складывался из доступности всех мирских благ и утех и отсутствия бремени серьёзных обязательств перед кем бы то ни было. Была у него тогда и любящая мать-христианка, Моника, прощавшая не лишённому цинизма сыну его образ жизни, гордыню, духовный конформизм и даже неверие. Она просто любила его и терпеливо ждала, когда сын прозреет. А сын, не привыкший себе отказывать в удовольствиях, даже когда начал просыпаться от спячки безбожия, взывал к Создателю: «... дай, Боже, мне целомудрия и чистоты!.. Но не сейчас! Позже ...» ...

            Видно, мать лучше знала и чувствовала своего выросшего ребёнка, чем сам он себя понимал. Несколько лет в Италии, куда он взял своего сына, внука Моники, и её саму, разочаровали молодого блестящего ритора и учителя настолько, что он отказался не только от дальнейшей карьеры, но и от юной невесты, найденной матерью, и вообще – от женщин. Ненавистна ему стала и сама империя, и изящный Медиаланум, и помпезный Рим. Он, к счастью матери, крестился вместе с сыном, и они втроём направились на родину – в Тагаст.[3] Но уже в Остии,[4] когда осталось лишь дождаться корабля, идущего в Северную Африку, Моника внезапно умерла.

           Неожиданно осиротевший христианин только в вере находил утешение и с тех пор был склонен к уединению, размышлениям, многие из которых нашли отражение в его, позже ставших всемирно известными трудах …

 

         Через узкие, похожие на бойницы, проёмы в стене, небольшое полупустое пристанище епископа постепенно заполнял свет. Он уже бережно вынул из сумрака все детали комнаты и её нехитрого убранства, высветил восковые строки церры,[5] оставленной спящим автором на краю стола, пощекотал лучом тусклый бок давно погасшей и остывшей лампы, преданно охраняющей запечатлённые в буквах мысли хозяина, отделил друг от друга складки покрывала и одежды дремлющего священника, деликатно сдул остатки мглы с седых волос и бороды старца, вкрадчиво коснулся его подрагивающих век...

 

      Хозяин комнатки в дрёме не расслышал стука или предупредительного возгласа гостя. Он только понял, что кто-то к нему пожаловал в этот ранний час.

       – Кто здесь? – просипел разбуженный хозяин комнаты; язык его пока плохо слушался после сна, – войди…

       – Пелагея! Позволишь покой твой нарушать, святой отец? – услышал он приятный грудной женский голос с мягким и весьма заметным акцентом, выдающим чужеземку из дальних северных стран.

       В комнату скользнула молодая женщина в паллиуме[6] мягкого травяного оттенка, под которым обнаруживалась не похожая на римскую паллу или столу[7] рубаха из лёгкой ткани светло-соломенного цвета, с алыми вставками-ластовицами в области подмышек, с длинными рукавами, перехваченными тесьмой на запястьях, и воротом с мелкой вышивкой по краю, также затянутому тесьмой у основания красивой шеи гостьи. Уверенная осанка подчёркивала стройность её фигуры, плавность походки.

       – Покой души моей в Божьей власти. И ни ты, ни муж твой, ни полчища варваров не способны его ни создать, ни разрушить, ни поколебать, – монотонно, как будто долго готовил эту фразу, ответил епископ, – и я сам этого не смогу изменить. Всё от Бога ...

       При этом он небрежно сдвинул в угол ниши покрывало, опустил на подставку возле стены под нишей ноги в калигах,[8] которые не снимал ночью, пока размышлял и писал и перед тем, как под утро задремал. Стол, при этом, оказался в непосредственной близости от хозяина.

       Гостье он указал на изящное деревянное кресло у противоположной от его ниши стены, где было больше света.

       – Милости прошу… Только угощать мне тебя нечем… Есть вино, но оно …

       – Спасибо, святой отец, многих тебе лет. Я не голодна, – проговорила гостья и, не замечая кресла, ловко примостилась на невысокий табурет недалеко от ложа-кабинета хозяина, – да и рано совсем …

       Жители города, понимая, что осада может затянуться, питались экономно. В этом молодая жена местного правителя не отличалась от других.

       – Что ж... Рад видеть, тебя, раба Божья Пелагея. Спасибо, что навестила…

       Хозяин окончательно стряхнул с себя налет неглубокого сна и смотрел на женщину с нескрываемой теплотой.

       – Скажи, святой отец, Бог нас не спасает?

       – Не заслужили.

       –  Я христианка мало. А ты давно. Бог тебя любит?

       – Не важно, кто и когда крестился. Я, может, самый большой грешник, – невнятно пробормотал епископ, – иногда думаю, что на город напасть эта… не из-за меня ли?..

       Он вздохнул и с усмешкой добавил:

       – Нет, конечно … Слишком много на себя беру…

       – Они язычники, – не унималась гостья, имея в виду осаждающих, – может Бог помогать безбожникам?

       Старый священник не ответил. Он посмотрел на гостью испытующе.

       – Ты из вандалов… у стен города твой отец… О чём... о ком ты печёшься?

       – Я не вандалка, – выпалила женщина, и смутилась, вспыхнув нежными щеками, но взяла себя в руки, и прямо глядя на собеседника взволнованно пояснила:

       – Гейзерих мне не отец. Подобрал меня. Мой отец – сын вождя моей земли. Дед мой Бож.[9] Он защищал наш народ. Его убили враги. И сыновей его. Спасся один мой отец …

       – Какая это земля?

       – Далеко. За морем. Там наша большая река с севера, несёт воды в море Понт ... Эвксинский Понт,[10] – выговорила она старательно, – греки называли: река Борисфен.[11] Отец хотел вернуть землю и свободу. Воевал… И тоже погиб. Вандалы меня подобрали.

       – Твоё племя сарматы, скифы?  Или ты из готов?

       – Нет. Готы убили деда. Наши предки – Знающие Законы и Тайну. Давно-давно они перехитрили Вечную Зиму. Она их хотела съесть, но они ушли в тёплую страну, где деревья никогда не сбрасывают листву; там кошки с корову, а есть звери больше дома… Вечной Зиме стало нечего есть; она умерла. Мои предки вернулись обратно.  Наша земля обширна и богата. Она на краю Великой степи, на границе трёх миров …

       – Вечная зима … Знающие законы, – епископ пожал плечами, – ты уже христианка и теперь ты можешь познать законы…

       Женщина оставила без внимания последнее замечание священника и вернулась к волнующему её вопросу.

       – Люди города голодают, гибнут от стрел и огня… За что кара? Они живут по закону, – то ли утверждала, то ли сомневалась она.

       – По чьему закону? – в голосе епископа послышалась горечь.

       – Бог дал закон, – не вполне уверенно ответила юная гостья, – так здесь говорят... ты так учишь.

       – Бог завещал любовь, труд, милость, жертвенность ради правды и справедливости. Он – град небесный, врата которого открыл для нас. А законы земного града выдумали люди в Риме, чтобы оправдать свою алчность, глупость, лень и кровожадность.

       – В Риме? Там император, – как будто отвечала заученный урок иностранка, – главные правители…

       – Большинство из которых разбойники и лицемеры, – не дал ей закончить фразу епископ.

       – Бонифаций тоже не любит Рим, – отозвалась женщина.

       – И он не лучше всех их, – рушил слабые надежды гостьи собеседник.

       – Он пошёл против них как праведник? Нет; как корыстолюбец и гордец Чего желал? Справедливости? Власти и славы! Чего добился? Счастья себе? Или тебе? Добра и процветания жителям Карфагена, Тагаста, Гиппона? Он и не думал об их судьбе. Добился раскола империи, беззакония, безвластия! Ослабил, империю; сделал беззащитнее всех нас: и здесь, и в Риме, и в Равенне.[12] Обогащение его смешно, – епископ брезгливо усмехнулся, как будто говорил о двух медных грошах, показавшихся с детства нищему несметным богатством, – мелкий, он мало что понимает в жизни. Так можешь и передать… О Боге он не помышляет. Всё его достояние в умении владеть мечом, хитрить на ристалище... Он же возжелал перехитрить и Рим, и назвавшего тебя дочерью короля, и судьбу свою, а смог ли?

       Епископ уронил устало голову на грудь.

       – Я не люблю его, но … – вспыхнула женщина.

       – А Христос Бог наш любит всех и нам велит, – снова прервал гостью хозяин, приподняв подбородок, тут же склонившийся к плечу, – он на крест пошёл ради нас, а мы... Бог открыл счастье любви и служения. Когда я понимаю, насколько важна моя скромная служба, моя помощь нуждающимся в ней людям, я испытываю подлинное счастье. А в тебе много жизни, доброта и ум, способность дарить людям надежду. Ты радуешь и моё сердце...

       Взгляд епископа потеплел на несколько мгновений, но тут же череда эмоций промелькнула в её глазах. 

       – Муж твой был орлом, – продолжил свои рассуждения клирик, – оставался бы командиром, не взалкал бы, так и сейчас слыл бы героем. Он же заменил совесть гордыней…  Полез во власть и превратился в козлище… Праведником, агнцем не станет, на крест не пойдёт; значит один путь – стать волком, загнанным зверем. Все идёт к тому, что ему недолго осталось.

       Епископ закашлял, морщины на его лице углубились, потемнели. Наконец, справившись с кашлем, он перекрестился и выдохнул:

       – Мне так говорить нельзя. Но теперь я вижу: грех взял на душу, когда не препятствовал вашему браку… Сторонись его, если хочешь жить.

       Однако эти слова молодую женщину не смутили. Её, и без того независимый вид, приобрел царственность. В голосе зазвенела повелительность и вызов.

       – Тогда почему ты не восстанешь против Бонифация?

       – А кто кроме него смог бы лучше защищать город от варваров?

       Епископ тяжело вздохнул и снова мелко перекрестился. Гостья, не проронив ни слова, ждала объяснений.

       – Есть долг и порядок. Император должен жить по законам Бога. Комит Бонифаций обязан подчиняться императору, требовать исправной службы от своих воинов. Мой долг служить людям и власти, которая их объединяет, направляет; твой – подчиняться и служить мужу…

       – Так ты предлагаешь мне его предать, сбежать или служить ему? – в голосе женщины послышался вызов, недоумение.

       Епископ снисходительно покачал головой.

       – Я ничего тебе не предлагаю, – голос священника звучал слабо, говорил он тяжело, – я призываю думать, слушать своё сердце и на Бога уповать. И я не вижу твоего будущего с Бонифацием. Я желаю тебе… жить.

       В комнатке на минуту установилась тишина. За стенами послышался звук спешно следующего куда-то военного отряда защитников города.

       – Что надо делать тебе или любому другому в городе, я, слабый несведущий человек, знать не могу. А могу лишь молиться, сколько хватит сил. Ты же будь открыта и честна. Господь управит, как надо. Только не стань Лотовой женой, не оглядывайся; не забывай прошлого, но не помни зла, не отрекайся от содеянного, но смотри и иди вперёд…

       Священник опустил голову на грудь и замер. Женщина дважды пыталась прервать молчание, но почему-то не решалась. Снаружи мимо пристанища епископа прошла ещё одна увлекаемая резкими возгласами командиров группа вооруженных защитников.

       – Сегодня будет приступ, я слышала. Помолись, святой отец, за город. Помолись за людей … И за тех, что здесь, и там.

       Епископ приподнял голову с закрытыми глазами, но не ответил.

       – Я принесла тебе гостинец, – мягкой скороговоркой произнесла женщина, – Здесь маленькая лепёшка, немного сыра и фрукты. Прими, святой отец, от нас…

       Она неслышно извлекла из складок паллиума и опустила на стол рядом с церрой небольшой узелок. Хозяин комнатки оставался недвижимым и не поднимал век. Гостья бесшумно вспорхнула со скамеечки и повернулась к выходу.

       – Бог с тобой, – услышала она за спиной слабый голос старца, – я молюсь… До весны город выстоит. Некоторое время есть у всех. Почти всегда… И сегодня буду молиться… За тебя тоже.

       Женщина повернулась к епископу. Тот посмотрел ей в глаза и добавил.

       – И ты молись… И помни: главная осада не там, – епископ махнул в сторону окон, а потом поднес ладонь к груди, – а здесь. Осада страстей и искушений. Там, на стенах, нельзя допустить слабости, малодушия, глупости; а в душе – подавно. Врата града земного не смешивай с Небесными вратами… Прощай.

 

       Приступ осаждающих в тот день продлился несколько часов. Нападавшие, казалось, уже овладели южной стеной. Но атакующих всё же с неё удалось сбросить, вдобавок спалив и поломав почти все их штурмовые лестницы.

      

      Пелагея целый день была взволнована; и штурмом, и разговором с епископом.

      В её сознании возникали всё новые вопросы, на которые она не могла найти ответов. Когда стало ясно, что атаку удалось отбить, она вновь направилась к епископу. На пороге его жилища она оказалась, когда остатки дневного света были готовы раствориться в сумраке, уже сгущающемся в углах комнаты.

      – Слава Богу, город выстоял, – с порога приветствовала гостья хозяина комнаты, – спасибо тебе, святой отец!

     Епископ в ответ не издал ни звука.

     Он не дышал.

     Пищу, принесённую утром, Пелагея обнаружила там же, где её оставила, нетронутой…

 

     Город продержался ещё одиннадцать месяцев, после чего им на много лет овладели вандалы, четвертью века спустя взявшие и Рим. Еще через двадцать лет западная империя перестала существовать…

     Но Бонифаций этого не узнал. Неожиданно назначенный магистром армии,[13] он разбил легионы Флавия Аэция [14], получившего пост магистра армии ещё раньше, но и сам получил в решающем сражении смертельную рану, и вскоре умер. Это произошло через год после сдачи Гиппона.

     И Бонифация вскоре забыли…

      

     А имя и мысли епископа Северной Африки обрели бессмертие.

 

 

 

Март 2019 г.


[1] В разное время море между Европой и Африкой, согласно традициям народов, населявших его побережье, называлось Великим, Внутренним, Западным, Последним, Нашим (так называли его римляне периода империи), Филистимлянским;  Средиземным его стали назвать с середины 1 тысячелетия нашей эры.

[2] Комит – достаточно высокая должность в Риме и в Византии; назначались, как в гражданской, так и в военной сферах, комиты-военные руководили несколькими легионами, подчинялись магистрам пехоты кавалерии.

[3] Тагаст – город в северной Африке, вблизи Карфагена.

[4] Остия – город-порт в устье Тибра, главная гавань Древнего Рима.

[5] Церра – табличка из кости или дерева, покрытая слоем воска, по которому писали заострённой костяной, деревянной или металлической палочкой – стилусом.

[6] Паллиум, паллий – разновидность верхней одежды римлянок в первой половине первого тысячелетия нашей эры; прямоугольный отрез такни, который оборачивался вокруг талии и набрасывался на плечи.

[7] Стола, палла – женские варианты туник.

[8] Калиги – (сапоги), вид кожаной обуви, распространенной в Римской империи внешне напоминавшей сандалии; в частности, такую обувь носили солдаты.

[9] Бож – вождь союза славянских племён, Антов, во второй половине IV в.

[10] Эвксинский понт – Чёрное море.

[11] Борисфен – Днепр

[12] Равенна, Медиоланум – города, которые выбирали в качестве столиц императоры Западной Римской империи в IV-V вв.

[13] Магистр армии – высшая военная должность Римской империи, учрежденная в IV веке нашей эры.

[14] Флавий Аэций – известный римский полководец, воевал против гуннов, был убит в результате внутриполитических интриг.