Фабула

Серые рваные облака сиверко нес над рекой – тоже серой, как небеса и облака, лишь барашки на волнах были белесыми. Ветер трепал одинокие пожухлые листочки на оголенных ветвях ивы. В такой день, ветреный, холодный, промозглый, не хотелось покидать теплую избу. Печальным, тоскливым, неуютным стал островной простор. Позади – многоцветная феерия лета, буйство зелени, впереди – бело-голубые пасторали зимы, нарушаемые лишь пепельными дымами русских печей да черными силуэтами изб, накрытыми сверху пушистыми белыми шапками. А между пестро-зеленым и бело-голубым царствами – тусклое осеннее междувременье.

Название острова, куда судьба занесла ссыльного, на древнем финском языке означало «порченый» или «поврежденный». Человек, водворенный сюда, на край земли государственной волей, предпочитал именовать остров «тошнотным». Ибо ничего, кроме тошноты, унылый пейзаж за окнами вызывать не мог. Старые бревенчатые дома выглядели мрачными и угрюмыми; казалось, в каждом из них обитает колдун или баба-яга. Как непохожи были деревни тошнотного острова на веселые, пронизанные горячим солнцем городски и селения юга. Даже летом (а прибыл он на остров в конце лета) остров казался довольно-таки печальным и грустным. Наверное, таким же застали его некогда побывавшие здесь Петр Великий и Александр Благословенный. Пожалуй, только церковь Ильи-Пророка радовала глаз. Но ссыльный социалист-революционер в храмы захаживал редко, хотя и верил в существование высшего надмирного Разума. Все вокруг – деревья, дома, луга, береговые заросли ивняка, мельницы, колодцы – навевало смертную тоску.

Он восседал за столом в окружении островитян, потомственных поморов. Пять осанистых бородачей, половина носит фамилию Бельковы, все бывалые мореходы, рыбаки и зверобои. И меж них – единственный обладатель бритого подбородка и вытянутых строгой линией щегольских русых усов. Его лицо с грубыми, крупными чертами казалось вырубленным в камне или вырезанным из дерева, глаза глядели внимательно и оценивающе, казалось, стремясь подметить любую, самую незначительную деталь.

Степенный кормщик Василий Бельков окунул в чашку кусок рафинада, блаженно лизнул его, надкусил, отхлебнул ароматного, настоянного на травах чаю, стряхнул с рыжей бороды капли, и, помолчав немного, заговорил:

- Кто у нас не знает про братьев Гореслава и Лихослава, что родом из Гневашево? Мне ее еще дед сказывал, а деду – его дед.

Мужики дружно закивали головами: мол, тоже слыхивали. Только гость смотрел на хозяина избы с неподдельным интересом: что за история такая.

- Я вот сказку про двух братьев не знаю, - проговорил он, внимательно глядя на Василия Белькова. – Чем же ваши земляки прославились?

Василий уже раскрыл рот, чтобы начать сказывать, но в разговор вмешался его двоюродный брат Алексей Бельков – кряжистый, белобрысый, похожий на полярного медведя, принявшего человечий облик.

- Вот значит, как оно дело было. Жили на острове нашем два брата, Гореслав да Лихослав. Это уж потом их так прозвали, а какие имена им дали при крещении, про то не ведаю. Были они промышленниками, хаживали на Матку, то есть Нову Землю, зверя добывали. Когда отец их преставился, он дом родовой один на двоих братьев завещал. Так вот, Лихослав-то, старший, задумал младшего, Гореслава, сгубить, чтобы долей братней завладеть. Прибыли они на Матку, Лихослав в лодье остался, а Гореслав с частью артели на берег высадился. Пока они ошкуя преследовали, непогода разыгралась, снег повалил, заплутались они.

Лихослав кормщиком был. Он и говорит мореходцам: пропали, мол, товарищи наши, придется без них назад воротиться. Иначе зазимуем здесь, на диком берегу. Тут  спор у него возник с остальными поморами, кто на лодье был: одни за Лихослава стоят, требуют плыть обратно на родину, другие их не пускают, чуть было кормило не сломали и парус не порвали. А пока они там лаялись, снегопад прошел, и ветер утих, а Гореслав и друзья его на берег вышли. Как увидел Лихослав своего братца, так принялся в него стрелы метать, ранил-то брата родного. А тот как закричит: «Рассуди меня с братом, царь морской!»

Тогда люто разгневался владыка морской пучины: на море поднялась волна, качнула корабль, да и смыла прочь Лихослава. А поморы пристали к берегу, рану Гореславу перевязали, повинились перед ним те, кто сторону Лихослава держал, а он простил их всех по-христиански. Но с тех пор деревню ту, где братья жили, стали именовать Гневашевой – от гнева царя морского, что злодея Лихослава погубил.*

Гость внимательно слушал все, что рассказывал бывалый помор. «Эх, жаль, не захватил из дому перо с чернильницей или карандаш, - досадовал он. – Хотя, эта занятная история легко запоминается».

- Не так все было, - хрипло пророкотал из угла Федор Хабаров и нервно задвигал меченными оспой и покрытыми седой щетиной желваками. – Та деревня прежде звалась Настасьиной – по имени девицы Настасьи, которую эти два братца не поделили. Лихослав уж как за ней ни увивался, какие только подарки ей в городе не покупал, а все ж предпочла она младшего Гореслава. Ну, звали-то обоих, ясно дело, иначе, да уж кто теперь помнит их имена. А вот Настасью помнят, писаная красавица была, Так вот, значит, как было: заманил брат брата на промысел новоземельский. Гореслав высадился на острове, поохотиться на оленей решил, а Лихослав-то окаянный, тайком, ночью и уплыл.

Пока младший братец на острове зимовал, от ошкуев боронился, съестной припас разумно тратил, чтоб до лета хватило, старший Настасье проходу не давал. Мол, сгинул твой женишок-то, выходи за меня, краса ненаглядная. А та не верит, что Гореслав в море сгинул. По весне на остров наши поморы прибыли, нашли там Гореслава – голодного, отощавшего да живого, привезли домой. Да не с пустыми руками, а со связкой оленьих и медвежьих шкур. Как узнал про то Лихослав, так, говорят, себя жизни лишил. И жил неправедно, и умер греховной смертью, на себя руки наложив. А Настасья та за любимого вышла замуж. Вот оно какое, сказание о двух братьях-поморах.

Федор звякнул чайной ложкой и шумно втянул в себя чай, потом отломил кусок коврижки, макнул в чашку, прожевал. Оглядел сидевших за столом: не оспорит ли кто подлинную историю братьев. Все молча пили, сосали кусочки рафинада, жевали печиво, приготовленное хозяйкой. Над столом с самоваром и яствами плавно покачивалась на тонкой нити вырезанная из дерева птица.

Ссыльный поднялся из-за стола, шагнул в сени.

- Я пройдусь, осенним воздухом подышу, - бросил он.

- Так холодно же, - удивился Федор. – Посиди с нами, гость дорогой.

Но человек уже облачился в пальто, нахлобучил шляпу. «Готовая фабула для рассказа, - думал он. – Надо прогуляться по берегу, не спеша обдумать сюжет».

Когда он уже готов был переступить порог, из горницы донесся голос Алексея:

- А моя-то Аська, Аксинья, что удумала. Говорит мне давеча: я только за заморского капитана замуж выйду. Да не простого, а такого, что придет в наш порт на корабле под парусами из алого атласа. Да где, говорю, ты такие паруса-то видала, дуреха! Али мало у нас своих знатных кормщиков. А она: хочу и выйду. Коли не встречу такого капитана, так и умру в девицах. Так и сказала.

Человек шел по мокрой от утреннего дождика траве, высоко поднятый воротник не защищал от ветра, дувшего в лицо. На одиноком дереве лениво каркали нахохлившиеся вороны. Он вышел на берег, где волны широкой реки облизывали валуны, которые еще в Петрово время привозили иноземные корабли, направлявшиеся в первый морской порт Российского государства.

На правом берегу раскинулся губернский город, обращенный к реке изящными фасадами купеческих особняков. Между корабельных мачт с трепещущими на ветру парусами проглядывали кресты многочисленных храмов. В компанию куполов-маковок затесался единственный в городе готический шпиль лютеранской кирхи, не казавшийся, однако, в этом разноплеменном городе чем-то чужеродным. Портовые склады смотрелись отсюда спичечными коробками, выброшенными на берег волнами великой реки.

Человек надвинул шляпу почти до самых бровей. «Как мне назвать главного героя? Гневашево, гнев… Что-нибудь похожее по звучанию. Гнет, гнет проклятый! Гнейс. Гном. Пускай он будет Гнор!»

* История двух братьев описана в рассказе Б.В.Шергина «Гнев».