Еврейское счастье Фимы Фарбмана

               
- Папа, поздравляю, у тебя родился внук! – кричу я в телефонную трубку.
- Что? – переспрашивает он. – Кто это?
- Папа, это я, Ноам, твой сын!
- А-а-а, Нёмочка! Как дела, сынок?
- Пап, времени нет, я из больницы звоню! Поздравляю, говорю, у тебя внук родился! – я начинаю терять  терпение. Мобильные телефоны ещё редкость и роскошь, есть не у каждого, к автомату выстроилась нервная очередь.
- Внук?! – я прямо вижу, как он расплывается в улыбке. – Поздравляю, сынок. Надо назвать его в честь мамы!
   Ничего против старинной еврейской традиции называть новорождённых в честь умерших родственников я, конечно, не имею, но тут теряюсь.
 - Папа, но маму звали Поля… Как же ты предлагаешь назвать мальчика?
- Если маму звали Поля, ребёнка мы назовём Колей, - невозмутимо реагирует он.
- Хм… у меня есть идея получше: может, назвать его Полем? – мы уже несколько лет живём в Израиле, и имя Поль здесь будет восприниматься нормально.
    Он задумывается, бормочет что-то себе под нос, видимо, обкатывая имена и проверяя, насколько они созвучны, и наконец великодушно соглашается:
- Ну хорошо, Полем тоже можно… Но сандаком буду я, да?
- Папочка, это даже не обсуждается!
  Сандак – роль весьма почётная, именно он держит ребёнка на коленях в процессе обрезания. Так кому, как не отцу, я могу её доверить?!
    Имена – это в нашей семье вообще история особая. Сам папа при рождении получил имя Хуно (никогда больше такого не встречал, между прочим). Когда и как он стал Ефимом, история умалчивает, но объяснял эту метаморфозу довольно просто, руководствуясь своей непостижимой логикой: Хуно – производное от Хайм, а Хайм – это Ефим. По мне, так Хайм имеет к Ефиму такое же отношение, как Николай к Полине, но спорить с родителем было себе дороже. Мой старший брат унаследовал имя деда – Ицхак, но в садике каким-то естественным образом стал Игорем и так им и остался. Легче всего отделался, похоже, я: как Наумом назвали, так  до самого отъезда на землю предков имя изменениям и не подвергалось. Впоследствии ивритский вариант Нахум с ударением на первый слог показался мне не особо благозвучным, и я добровольно стал Ноамом. Когда  же у Ицхака-Игоря родилась дочь, родители получили телеграмму: «Поздравляю рождением внучки». Отец изменять традициям не намеревался и скомандовал:
- Так… Девочку надо назвать в честь моей матери – Черна! Поля, пиши: «Поздравляем рождением дочери Черны целуем».
- Фима, ты с ума сошёл? – мама замерла с ручкой в руке. Атмосфера, царившая в стране развитого социализма, не располагала к колоритным еврейским именам. – Я всё понимаю, но здесь, сейчас называть девочку Черной?! Ты понимаешь, какой цурес она будет иметь в жизни?
- Ну тогда… тогда Чилитой! Пиши: « Поздравляем рождением дочери Чилиты целуем папа мама», - и мама, поняв, что возражений больше не примется, склонилась над столом.
Через несколько часов пришёл ответ: « Поздравляем рождением внучки Анжелики».
- Ну вот, молодцы, всё как я сказал! – удовлетворённо заметил папа.
- Так ты же Чилитой назвать хотел! – поддела мама, не удержавшись.
- Ну как ты не понимаешь?! – искренне удивился он. -  Ан - Чилита! Анна-Чилита! А по-русски – Анжелика!
- Ну по-русски так по-русски… Пусть будет Анжеликой. Ох, и затейник ты! – вздохнула жена.
        Он вообще был большим затейником, мой отец. И что интересно, все свои затеи, даже самые дерзкие и фантастические, каким-то образом реализовывал. Такое вот у него было счастье, причём с самого голодного детства.

                ГЛАВА ПЕРВАЯ. ВЕЗУНЧИК.

      Маленький Фима, как и любой из его ровесников, ничуть не расстроился бы, найдя клад. Но по помойкам рыскал не поэтому, а потому, что голодно было в украинском городке Полонное в 20-е годы прошлого столетия. Голодно и холодно. И ему, младшему, девятому ребёнку в многодетной еврейской семье, зачастую и надеть-то было нечего. Вот и в тот день рылся в надежде найти хоть обноски какие-никакие, хоть объедки. И нашёл ведь!
     Великолепный военный френч  менее всего напоминал старьё , напротив, был почти новеньким. Фима, конечно же, понимал, что эта роскошь с хлястиками и большими накладными карманами, которой он мог трижды обернуться, ему не достанется – уйдёт отцу или кому-то из старших братьев. Вот Шейна  перешила бы своему любимчику… Шейна, родительский первенец, была старше на 17 лет. Она растила Фиму и баловала настолько, что  он иногда сомневался, кого любит больше: её или вечно уставшую, издёрганную, рано постаревшую, хоть и нежную и заботливую, мать.
     Соседи рассказывали, что в юности  Черна была необыкновенной красавицей. Но, на своё еврейское счастье, влюбилась в такого шлемазла, как Ицик. Он таки был славным парнем, но нищим, как мышь в старой синагоге. И где, скажите на милость, красильщик Фарман, а где дочь уважаемого ребе? И вот, разбив сердце родителям и жениху, очень приличному юноше, помолвку с которым разорвала,  Черна стала женой Ицхака. И случилось то, что должно было случиться, никто и не ожидал иного! Она нарожала ему кучу детей, а живут до сих пор в нищете. Вот если бы были у Черны мозги… Дальше Фиме всегда становилось скучно, да и не понимал он половины из того, о чём судачили женщины. Ему было важнее, что семья живёт бедно, но дружно. И самое главное, у него была Шейна, прекрасная и добрая. А ещё она замечательно пела… Однако любимая сестра три года назад сбежала с кузеном Барухом в Америку в поисках лучшей доли, пообещав, что, как только разбогатеет, обязательно заберёт братишку к себе. Но богатеть – это, наверное,  очень долго, а пока счастливый обладатель сокровища решил обследовать находку на предмет содержимого карманов. 
    Стоп, тут точно что-то есть…
    Ох, какая красивая штуковина! Тяжёлая, серебристого цвета плоская коробочка с блестящими камушками… Вот мама обрадуется, наверное!
    Штуковина оказалась платиновым портсигаром, инкрустированным бриллиантами. Это уже потом родителям ювелир в ломбарде объяснил, тот, которому они коробочку отнесли. Всё охал, рассказывал, что вещь старинная и является работой  известнейшего мастера. И денег дал за портсигар столько, что вся семья – мама, папа и восемь детей – год  безбедно прожили. А когда ювелир узнал, откуда у Фарбманов это сокровище, руками всплеснул, Фиму по волосам потрепал и протянул восхищённо:
- Да ты везунчик, малец!
  Так это прозвище за ним и закрепилось. А Фима что? Фима его оправдывал.

    Ему было лет девять, когда к отцу пожаловал гость на самом настоящем велосипеде. Это двухколёсное чудо, как и его хозяина, мальчик видел впервые в жизни, и впечатление механизм произвёл грандиозное. Дождавшись, когда мужчины уединятся для разговора в кухне, Фарбман младший бочком-бочком  подобрался к диковинке, внимательно оглядел её со всех сторон и понял, что так лихо, как у этого дядьки, не получится – до педалей не достать. Он задумчиво почесал макушку, взялся за руль, затем просунул левую ногу под раму, поставил её на педаль, занёс было правую , но не успел ничего сделать – железный конь радостно помчался с горки, под уклон.
 - Стой, хлопчик, стой, разобьёшься! – к нему бежал какой-то паренёк. Со страху Фима прокрутил педали и понёсся ещё быстрее.
- Назад крути, назад, тормози! – кричал незнакомец.
  Фиме наконец-то удалось резко затормозить, велосипед в полном недоумении подпрыгнул вместе с наездником, сделал в воздухе великолепное сальто и… они благополучно приземлились – один на колёса, другой на ноги.
     Страх, бившийся в глазах наконец-то подбежавшего парня, в мгновение ока сменился восторгом, он едва выдохнул:
  - Ух ты! Я думал, ты не умеешь, а ты прям как в цирке! Как ты это делаешь? Научи, а?
    От ужаса Фимка не мог вымолвить ни слова, он только потряс как-то странно головой, отвёз велосипед к дому, тихо поставил туда, откуда взял, и счёл за благо исчезнуть до вечера. Но после этого случая твёрдо уверовал в свою необыкновенную удачливость.

    А однажды, когда он был уже подростком, пришло наконец-то письмо от Шейны, в котором она рассказывала о своих приключениях. Мать сначала долго плакала, а потом всё же показала исповедь дочери домочадцам. Оказывается, они с Барухом добрались до Польши и устроились там на работу, чтобы скопить денег на дальнейшую дорогу. Через два года, когда нужная сумма была собрана и оставалось только купить билеты в страну мечты, малодушный кузен самым вероломным образом сбежал, прихватив весь заработанный с таким трудом капитал. Поговаривали, что он вернулся на Украину и открыл кабак. Ну да Б-г ему судья! Шейна же, придя в себя после предательства, познакомилась с хорошим парнем, евреем польского происхождения, вышла замуж, и уже вместе они отправились за американской мечтой. Здесь всё сложилось, Меир работает маляром, она сидит дома с детьми (да-да, мамочка, ты уже дважды бабушка!), совсем скоро переезжают в новый дом. Но Фиша пусть не думает, она не забыла своих обещаний и, как только обустроится, заберёт маленького любимого братика к себе! Только пусть хорошо учится, а уж она позаботится о его дальнейшей судьбе.
    Фима усмехнулся. Наверное, Шейна так и считает его тем малышом, которого оставила больше десяти лет назад. А он уже вон какой – любого отлупить может! И Баруха этого, если бы знал, где искать, отлупил бы. Может, написать ей обо всём об этом? Но тогда надо бы и о школе тоже. А не хочется, стыдно… Сестре он так и не написал. Но разве это главное? Главное, что она нашлась!
    Учёба… С ней не заладилось с самого начала. При его неусидчивости и неистребимой жажде приключений школа казалась каторгой, и, кое-как закончив 7 классов, научившись недурно считать и худо-бедно читать-писать, Фима отправился в свободное плаванье. Мать с отцом не огорчились – честолюбивых планов на своих детей они не имели, а лишняя копейка в семейный бюджет добавилась. Жалости к мальчишке, работавшему то на разгрузке вагонов, то помощником кочегара, тоже никто не испытывал – так кормились многие его сверстники. Что ж, в Лобачевские он не стремился, но зато к 20 годам был силён, здоров и мускулист, хоть и невысок.
    
    Красавцем Фиму нельзя было назвать даже с очень большой натяжкой.
Рыжеволосый, голубоглазый, белокожий, коренастый, с совершенно невыдающимися чертами лица, он, однако, обладал таким невероятным магнетизмом, таким обаянием, что везде, где бы ни появлялся, становился душой компании.  О девушках и говорить нечего: о юном Казанове грезило полгорода, родители всех барышень на выданье в радиусе 20 километров несколько лет пребывали в нешуточном нервном напряжении и смогли расслабиться лишь по достижении нашим героем призывного возраста.

     Крепкого, подвижного новобранца взяли в кавалерию и отправили охранять рубежи Родины на Дальний Восток. Шёл 1938 год, и самое что ни на есть настоящее боевое крещение он получил на озере Хасан, в ходе советско-японского инцидента. Через год, когда уже были подведены все итоги и сделаны выводы, Фиме вручили наградной знак «Участнику Хасанских боёв» и почти отправили в качестве поощрения в долгосрочный отпуск, но тут разгорелся конфликт на Халхин-Голе, и вся их дивизия была переброшена туда. Отпуск перенёсся на неопределённый срок. Дважды побывав в самом пекле, из обеих переделок он вышел без единой царапины. А чего же вы хотите? Везунчик!

     Фима всерьёз подумывал о том, чтобы остаться в кавалерии. Он ненавидел войну, но любил вкус победы и риск, постоянный риск. А ещё привязался к лошадям, и они платили ему взаимностью - самая строптивая становилась спокойной и послушной, стоило Ефиму положить руку ей на холку. Комполка отнёсся к идее благосклонно, пообещал походатайствовать перед командиром дивизии о направлении в военное училище, а пока суть да дело, предложил наконец-то использовать тот самый отпуск, положенный ещё за Хасан, а то как бы сразу после демобилизации не пришлось отправляться на учёбу, эдак боец Фарбман дома и не побывает – непорядок! Наследник Будённого посчитал доводы командира разумными,  накупил подарков родным и отбыл в Полонное.

                ГЛАВА ВТОРАЯ. ВОЙНА. БЕГЛЕЦ.

     Городок вроде бы совершенно не изменился за прошедшие почти три года, но только сейчас  Фима с удивлением заметил, как он мил и уютен, как радостно становится на душе при виде знакомых улочек, как причудливо вроде бы привычное сызмальства соседство средневекового костёла с деревянной синагогой и золочёными куполами православной церкви . Как же это здорово – просто идти по городу, в котором ты вырос, вдыхать чудесные запахи  раннего июньского утра, ловить на себе приветливые взгляды земляков… Рано став самостоятельным, он даже не предполагал, как это прекрасно  –  быть дома. Оказывается, «дома» – это целый калейдоскоп понятий и ощущений.  «Дома» – это тепло и надёжно. «Дома» – это у себя.
Дома тебя всегда ждут и все любят.

       Черна от сына не отходила, всё нарадоваться не могла, всё любовалась, какой же её Хуно взрослый да ладный. Ицхак был по-мужски сдержан, но гордости за сына-героя сражений не скрывал. Исраэль, или, по-домашнему, Изя, - старший брат (тот самый, которому достался когда-то достопамятный френч), пламенный коммунист, партийный работник – одобрительно похлопывал по плечу и приговаривал: «Наша порода!»  Девушки искали повод забежать, будто по делу. Фима почувствовал себя  витязем, спасшим город от дракона, и приготовился целых две недели почивать на лаврах, тем более, все условия для этого были: братья-сёстры, кроме Мишки , который был старше всего на три года, уже имели свои семьи и жили отдельно, а значит  отсыпайся – не хочу. Что он и делал. А в воскресенье договорились с Изей на рыбалку сходить, ну ничего, ради такого дела можно и пораньше встать. Брат почему-то не пришёл, хотя обещал разбудить, и боец проспал до десяти утра. Первым, кого он увидел, выйдя к завтраку, был сумрачный Исраэль.
   -  А ты что же…- начал было Фима и осёкся – таким тяжёлым взглядом тот посмотрел.
   - Война началась, Фишка. Сегодня в 4 утра. Я потому и не пришёл – в райком сразу же уехал.
   - Ерунда! – махнул рукой Фима. – Мы их и на Хасане, и у Халхин-Гола наказали,  видать, мало. Ну ничего, это мы быстро…
   - Ты не понял, братишка. Это не японцы, это немцы. Германия на нас напала.
      Ефим тяжело поднялся и твёрдо произнёс:
    - Я возвращаюсь в свою дивизию.
    - Да погоди ты! Надо же всё правильно сделать: ты с учёта в военкомате хоть снимись! Одевайся, вместе и отправимся. - Исраэля Ицхаковича потому и ценили на работе, что делал он всё серьёзно, основательно, в полном соответствии с инструкциями и директивами.
    - Да-да, правильно, пойдём! А ты, Изя?
    - Я коммунист! – строго посмотрел на него брат. – А Мишка уже там…

      Никто ни в какую дивизию Фиму не вернул – на следующий же день отправили вместе с сотнями земляков на передовую.

    - Иди, сынок, я знаю, вы все вернётесь! – Черна не плакала, не голосила, не хваталась за своего младшенького. Её вообще никогда плачущей не видели. Только Ицхак знал, как тяжело пережила жена побег Шейны, своей любимицы и помощницы, как ждала из армии сыновей, как тосковала по ним.
    - Вернусь, мамеле, ты же знаешь: я везунчик! – нежно обнял мать, иначе – крепко, по-дружески – отца и заскочил на подножку вагона.

      И снова он воевал, на сей раз в составе 37-й армии  под командованием генерала Власова. И снова были азарт боя и радость победы после удачных операций,  и гордость после награждения их соединения. Несомненно,  Андрей Андреевич Власов – фигура крайне загадочная и противоречивая, по сей день вызывающая массу споров, и всё же нельзя отрицать одного: «освободитель Москвы», «сталинский полководец» был грамотным военачальником и хорошим командиром. Но на войне как на войне, и уже в сентябре дивизия попала в окружение. Их взвод пытался прорваться, когда рядом что-то ухнуло, послышались крики, а потом… потом Фима ничего не помнил. Очнулся от того, что его пинали солдаты в немецкой форме, пытаясь определить, жив или нет. Схожесть идиша с языком оккупантов помогала понимать, о чём они говорят.

  - Этого забираем, дышит. И глаза открыл,  - сказал один. Второй кивнул. Оба нагнулись, а потом он снова потерял сознание. Так Фима оказался в плену.

    Телячий вагон был забит до отказа. Куда их везут? В Германию? В лагерь? На смерть? Он так рвался в бой! Дорвался…

   - Фишка?! Ты, что ли?
   - Мишка?! Мишаня, родной!

    Не может быть! Так не бывает… Чтобы два родных брата не просто воевали рядом,  не только одновременно попали в плен, но оказались в одном эшелоне, в одном вагоне! Они не могли наговориться и чувствовали такую близость, такое родство душ, каких не было даже в тот последний приезд в Полонное. Родственное общение к разговорам ни о чём не свелось, перешли к делу: солдаты из Мишкиного взвода готовили побег, и Фима с готовностью к ним присоединился. Ребята вскрыли пол вагона и начали один за другим проскальзывать вниз, цепляясь между колёсами. Мишка шёл третьим, Фима должен был быть следующим.  Он даже не успел увидеть, как это произошло: Михаэль проскользнул в пролом – и всё… А потом раздались крики: Мишка, Мишка попал под колёса! Ефима будто парализовало. Брат, за два часа ставший роднее, чем был когда-либо, погиб фактически на его глазах. Кто-то его держал, успокаивал, кто-то спрашивал, идёт ли он  - всё было как в тумане. Эшелон равнодушно продолжал свой перестук колёсами-убийцами, унося его в неизвестность.

    Потом, много позже, узнав, какие потери понёс Юго-Западный фронт, он поймёт, что сам плен в той ситуации и оказался его везением, единственной возможностью выжить, а тогда чувствовал себя волком в капкане, ежесекундно думая об одном: как вырваться.

    В первые же дни в лагере вокруг него собралась группа единомышленников. Их было пятеро: сам Ефим, молоденький лётчик Арон, пехотинцы Микола и Резо и танкист  Валера. Началась эта дружба с того дня, когда фашисты начали фильтрацию, выделив  два дня на выявление лиц еврейской национальности. Определялась принадлежность к избранному народу, правда, не по лицу, а совсем наоборот. Испытуемый должен был подойти к доктору, спустить штаны и предъявить свидетельство того, что к иудаизму никакого отношения не имеет. Тот,  брезгливо взглянув на доказательство, помечал что-то в своей тетрадке и небрежно махал пухлой ручкой: следующий! Или не махал. И тогда никто уже не знал, куда пропадал несчастный, подвергшийся старинному обряду обрезания…

     Арон Шамесман и Фима с первых же дней сблизились будто братья. Вот и сейчас они шептались в углу, обсуждая, как избежать унизительной проверки, которая для обоих стала бы приговором, и увлеклись настолько, что не заметили, как подошли соседи по бараку.
     - Ребята, у нас идея,- начал Валера. Мы уже отстрелялись, всё не так страшно. Короче, доктор там старенький  и близорукий, на лица вообще не смотрит, так, мельком. Фима, мы же с тобой оба рыжие и светлоглазые, а Резо за Арона пройдёт. А? Что скажете?
     - А если не получится? Тогда и вас, и нас… - задумчиво проговорил осторожный Арон. Фима не мог не разделять тревоги приятеля. Он-то сразу понял, к чему клонит этот весёлый парнишка, но ситуация складывалась не из простых. Сам он любил рисковать, но заставлять других подвергать свою жизнь опасности не привык.
   - Слушай, дорогой, зачем так говоришь, да? Знаешь русский поговорка? Два смерть не бывать, а один не миновать!- и Резо победоносно посмотрел на Валеру: я хороший ученик?
    Опасения оказались напрасны, всё прошло как нельзя лучше. Арийский доктор близоруко глянул на подтверждения православных корней приятелей и привычно махнул рукой.
      Вот после этой истории и сплотилась их компания, куда Резо привёл ещё боевого товарища Миколу. Поздней осенью, когда начались массовые расстрелы и отправка в Германию, а условия содержания стали совсем невыносимыми, решили бежать. План, разработанный Фимой и горячо поддержанный остальными, полностью основывался на виденном по дороге сюда, хоть и с некоторыми коррективами. Он был невероятно дерзким и предельно отчаянным, лишь близость лагеря к железнодорожной станции облегчала задачу. Предлагалось поздним вечером проползти под колючей проволокой, подкрасться к платформам и  дождаться отправки ближайшего эшелона. Когда состав тронется, до того, как он наберёт скорость, беглецы один за другим должны успеть проскочить между колёсами, зацепиться под вагонами и таким образом добраться до ближайшей остановки. И хотя Фима, несколько лет проработавший в паровозном депо, считал, что Мишка погиб глупо, и подробнейшим образом проинструктировал товарищей,  безумие этой затеи было очевидным. Однако она давала хоть какой-то шанс спастись, и они решились.

   Бежали по одному, на ходу разматывая и сбрасывая  портянки, в лагере служившие им обувью. Немцы, охранявшие поезд, заметили подозрительное шевеление и открыли стрельбу, но темнота сделала своё дело – спасла. И всё бы прошло замечательно, если бы не южный человек Резо, вечно замерзающий даже в достаточно мягком украинском климате. Не устоял он перед брошенными портянками, собрал их и обмотался, едва не упустив эшелон. Лишь только машинист сбросил скорость до относительно безопасной, начали выпрыгивать таким же манером – между колёсами. Никто не услышал жуткого крика Резо, заглушённого шумом поезда. Своего неунывающего друга беглецы  нашли только  когда начали собираться у насыпи. Он лежал без сознания. И без ног. Размотавшаяся портянка зацепилась за вагонную ось и стала причиной трагедии.
- Понесём на спине, по очереди, - сухо скомандовал Фима. – До леса дойдём, а там носилки из веток соорудим.

    С Резо, попарно меняя друг друга, они кружили по лесу неделю, пока не произошло неизбежное – жизнерадостный южанин умер от гангрены. Молча постояли над свежей могилкой и побрели дальше.
   Дни и ночи становились всё холоднее, а возможности добыть еду всё меньше. Иногда попадались редкие грибы, иногда подмёрзшие ягоды, изредка находили ежиные норы,  разрывали и готовили из их обитателей царские обеды, а однажды и вовсе повезло: попался какой-то задумчивый, видимо, больной, заяц. Бывало, по ночам навещали хутора, выкапывали  оставшиеся корнеплоды. Так прошёл месяц. В середине декабря, когда ударили сильные заморозки, приняли тяжёлое решение – расстаться и дальше идти поодиночке, в разные стороны, иначе не выжить.
   Чёткого плана относительно дальнейших действий Ефим не имел, решил действовать по обстоятельствам. Вариантов было три: попытаться попасть на фронт, податься к партизанам или стать диверсантом-одиночкой. В любом случае для начала нужно было добраться до ближайшего населённого пункта, которым оказалась Славута.

      Немцев он заметил, уже подходя к местечку. Весёлые, хохочущие, похоже, пьяные – проскочит незамеченным, с его-то опытом. И уже упал в снег, собираясь ползти по-пластунски, но вдруг почувствовал, как навалилось на него сзади что-то тяжёлое и горячо задышало прямо в шею, и сразу после этого услышал победный, радостный лай и новый взрыв хохота.
    - Гут, Зильда, гут! – свора счастливых охотников бежала за добычей.
      Так Фима впервые попал в гетто.
      Славута – одна из самых страшных страниц в истории советского еврейства. Если до войны там насчитывалось более четырёх тысяч представителей этой нации, сегодня проживает пятьдесят человек – немногочисленные потомки выживших в той жуткой мясорубке. Шесть тысяч жителей городка и окрестностей были расстреляны в славутском гетто. Туда-то и отправили Ефима бравые егери.  Оглядеться и раззнакомиться он не успел, потому что уже через два дня его в общей колонне повели к лесу. Это было страшно, когда всем им дали лопаты и заставили копать, затем  выстроили вдоль рва, приказали раздеться и… начали стрелять. Убивать. Фима прыгнул. Просто прыгнул в ров с первым же залпом.  А потом на него упало чье-то тело. И рядом. И ещё, и ещё. Он не знал, что эта безыскусная уловка – первое, что приходило в голову очень многим из расстреливаемых. И не догадывался, что это давным-давно вычислили гитлеровцы, поэтому по завершении очередной карательной операции достреливали. На всякий случай. Ходили и стреляли по груде тел, чтобы добить и возможных живых. Боль обожгла бедро, он до боли закусил губы – только б не закричать! Ничего, это ничего, это только нога, лишь бы они скорее ушли! И немцы, посовещавшись, вернулись в гетто, на его счастье оставив братскую могилу открытой – на завтра.
       Выбрался глубокой ночью, когда полностью затихли голоса фашистов и лай овчарок. Посидел у рва, глядя остекленевшими глазами на груду тел внизу, а потом встал и пошёл. Совершенно седой, когда-то, целую жизнь назад, рыжий. Везунчик…
       Он не помнил, сколько пропетлял по лесу, совершенно не соображая, куда двигается, просто шёл, превозмогая дикую боль, шёл, чтобы идти, чтобы оказаться как можно дальше от этого ужаса. Прошло, наверное, около суток, когда впереди наконец-то появилась железнодорожная станция. Приблизившись, прочитал название – Шепетовка. Ага, значит, осилил около 20 километров – неплохо! Теперь хорошо бы найти хоть какое-то пристанище...

      Он уже два дня наблюдал за этим хутором и понял, что живёт там женщина лет тридцати-тридцати пяти с сыном-подростком. Больше, кажется, никого не было, и Фиму одолевало искушение попроситься на постой, предложив взамен помощь по хозяйству. Тоска по горячей еде и тёплой постели становилась всё острее, но страх, что хуторяне выдадут, был сильнее: в лагерь возвращаться не хотелось – лучше смерть. К исходу третьего дня он не выдержал и, когда хозяйка вышла за водой, покинул укрытие.

      Александра, поначалу принявшая гостя настороженно, оказалась солдаткой - муж был на фронте, и у неё у самой было достаточно оснований опасаться за жизни – свою и сына. Но от незнакомца опасностью не веяло, на полицая он похож не был, перед ней стоял просто голодный, уставший, измождённый человек.
     В первые дни она старалась не давать ему ничего делать. Обработала и перевязала рану, обеспечила щадящий режим,  подкормив чем могла, дав отоспаться, восстановить силы, а уж потом с благодарностью приняла помощь по дому. Ефим носил воду, колол дрова, топил печь и был почти счастлив. Они подружились с пятнадцатилетним Колей, сыном Шуры, и иногда скиталец ловил себя на том, что начинает мечтать о семье, о своём таком же постреле. Вот закончится война, вернётся он домой, в родное Полонное, женится… на ком? Да хотя бы на соседской Раечке – девушка красивая, хорошая, воспитана правильно, родителям очень нравится. И будут у них свои детки, умненькие и послушные. Уж их-то он заставит учиться… Вон Николка грамотный какой: и математику знает, и книжки читает, а истории как рассказывает! В лицах изображает, руками размахивает – ну прямо театр! Когда Фима про мушкетёров слушал, даже слёзы навернулись –  будто об их компании этот француз написал, как его там, Дюма, что ли? Он, Фима – Атос, безусловный авторитет, Валерка – благородный пылкий д’Артаньян,  Микола и Резо – те оба Портоса напоминали, каждый по-своему, а задумчивый Арончик – это, конечно, Арамис… Нет, наверное, никогда уже не быть им вместе, не собраться… Э-э-эх! Злая баба война!
    Как-то (прошло уже месяца три) за ужином Александра долго молчала, будто подыскивая слова и не решаясь заговорить, затем произнесла:
    - Вот что, Ефим, опасно тебе здесь оставаться. В городе обыски постоянно, найдут - ни тебя, ни нас не пощадят. Мы с Николкой тебе в лесу землянку вырыли, припасы кой-какие оставили, ну и навещать будем, подкармливать. Не серчай!
    - Да что ты, Шура! Я же по гроб жизни тебе обязан: понимаю, что вы для меня сделали, чем рискуете! Вот прямо сегодня и переберусь, не переживай! А вы покуда постарайтесь разведать осторожненько, как мне к партизанам попасть, лады?
    Николай серьёзно, по-взрослому кивнул.
    В лесном укрытии он провёл ещё долгих восемь месяцев и, набравшись сил и окрепнув, поблагодарил хозяйку за гостеприимство и за какую-никакую одёжку, отправился дальше, на поиски своих.

      
    Назвать группу народных мстителей, в которую он попал, партизанским отрядом, было сложно. Но всех участников объединяла общая цель и стремление выжить любой ценой. Поэтому Фима решил пока остаться там. Парадоксально, но на сей раз в гетто он попал практически добровольно, благодаря сумасшедшей идее самозваного командира освободить узников. Большой поклонник риска идеально соответствовал роли шпиона.
    Изыскивать пути связи с внешним миром разведчик-дилетант должен был на месте. Да всё, всё в этой затее было сплошным дилетантством! Но Фиме снова повезло: начальника гетто Фрица впечатлило умение новенького обращаться с лошадьми, и он решил обзавестись личным конюшим и извозчиком в одном лице. В Фимины обязанности входили уход за кобылой Магдой (бывшей Зорькой) и еженедельные поездки к Фрицевой зазнобе Ганке, разбитной бабёнке, которая и в довоенное-то  врямя  высокой нравственностью не отличалась. Не раз, когда арийский возлюбленный спал, утомлённый самогоном и её умелыми ласками, Ганка пыталась соблазнить «сладкого жидёнка», но Ефим, во-первых, не испытывал к ней ничего похожего даже на самую лёгкую симпатию, во-вторых,  боялся последствий, а в-третьих, был наслышан о подвигах хуторской Мессалины от соседей-доброхотов: «Ты, хлопец, с курвой-то этой поосторожнее! Как что не так, тебя первым сдаст!» И хлопец осторожничал.
    Для поездки к этой самой Ганке он и запрягал Магду-Зорьку, когда мимо проходил Хорст, немецкий солдат, почему-то проявлявший к Фиме симпатию.
   - Завтра тебя расстреляют, я видел списки, - бросил он сквозь зубы, сохраняя свирепое выражение лица, так, что со стороны можно было подумать, что это придирка к нерадивому конюху, и для пущей убедительности прикрикнул: - Шнелль, шнелль!
   - Яволь, - кинул Ефим, моментально всё решив: сегодня или никогда.

    Перед ночным выездом Фриц, по обыкновению, уже хорошо приложился к бутылке и, как только телега тронулась, задремал. Заехав в лес, Фима погнал лошадь вскачь и умышленно резко направил на кочку. Кобыла возмущённо заржала, встала на дыбы и понесла, опрокинув повозку вместе с кучером и спящим пассажиром. План сработал, беглец кинулся в кусты. Незадачливый любовник тут же проснулся, протрезвел и начал стрелять в воздух с воплями «Йудише шайсе!».  На выстрелы и вопли вышли партизаны, на сей раз, похоже, настоящие, долго думать не стали и Фрица тут же пристрелили. Фима разумно предположил, что высовываться не время, вряд ли лесные братья будут разбираться, кто есть кто, и остался в укрытии. Лишь под утро он выбрался из валежника и снова отправился в свой бесконечный путь, в неизвестность.
       Дверь открыл худой старик, опасливо огляделся – не видит ли кто? – и впустил ночного гостя. Уже в сенях  посветил в лицо и удивлённо охнул:
     - Сынок, я-то думал, ты моих лет! Что ж ты седой как лунь?
     - Потом, отец, дай поесть что-нибудь.
     Дед крякнул, извлёк из печи котелок с жидкой похлёбкой и поставил на стол.
 Фима с жадностью, обжигаясь, ел и рассказывал, а хозяин сидел напротив и сочувственно кивал. Потом вздохнул:
    - Ты, хлопчик, переночуй, а завтра уходи. Страшно у нас тут, не серчай. В любой момент прийти с обыском могут.
    - Спасибо, отец. А я в долгу не останусь, по хозяйству чем-то помогу с утра. Уходить-то всё равно в ночь, - Ефим и правда был безмерно благодарен этому человеку, не захлопнувшему дверь перед его носом, накормившему и приютившему хоть ненадолго с риском для жизни. Но старик только помотал головой : мол, сиди, не высовывайся.
     Ему казалось, что достаточно только коснуться постели – и проспит сутки как минимум, но проснулся рано, едва рассвело. Выглянул во двор – тишина, никого не видно. Обследовал двор и увидел, что печь топить старику уже нечем. Фима решил от благих намерений не отказываться, перемахнул через изгородь и направился к лесу – авось хоть вязанку хвороста гостеприимному хозяину оставит. Всё вроде бы прошло замечательно, ни души не встретилось по дороге, зря дед переживал. Хотя, если честно, и у самого какое-то странное ощущение, будто следит кто-то. Да нет, показалось. Кстати, надо бы хоть спросить, как дедушку зовут. Вот уж и знакомая хата…
   - Хенде хох! – как же он ненавидел эту команду, это направленное прямо в грудь дуло, эти каски, эти квадратные подбородки… Но хворост положил и руки послушно поднял.
  - О! Йуде! – немцы то ли обрадовались, то ли удивились, а скорее всего, и то, и другое. Все евреи Шепетовки уже давно были согнаны в гетто, а тут  новая добыча сама в руки идёт… Это до войны, пока лицо было покруглее, голубоглазого рыжего Фиму частенько принимали и за русского, и за украинца, и за поляка, а сейчас, когда черты  так рельефно обозначились под кожей, национальную принадлежность скрывать было сложнее.
      
     В шепетовском гетто Ефим, как он сам считал, задержался надолго, но и возможностей для побега не подворачивалось. Зато стоило ему попасть в состав группы, отправленной на строительство туалета, план созрел мгновенно: из свежей  ямы нужно прорыть ход наружу. Как получится, по возможности, подальше от проволоки. Единомышленников долго искать не пришлось – ими были все, и работа закипела. По завершении благоустройства гетто и наведении пресловутого орднунга обитателей еврейского квартала  начали расстреливать. И заговорщики поняли: время пришло. Перед рассветом они спустились в импровизированный туннель и затаились там. Ночью Фима выбрался наружу уже в городе и нашёл достаточно надёжный чердак, где можно было пересидеть, а с наступлением сумерек вернулся за остальными. С ним ушло десять человек: молодые мужчины, женщины, дети. Старики отказались.
    С чердака расходились маленькими группками, по очереди. Ефим оставил прибежище последним и благополучно добрался до леса.
    И снова была осенняя чаща, и бесконечные блуждания в поисках пути и хоть чего-то съедобного, и дикая усталость, и страх от каждого шороха. И одно желание – выбраться, любой ценой выбраться живым из этого ада, победить немцев, победить смерть. Чтобы вернуться, чтобы обнять мать, жениться на Раечке и родить таких же славных мальчишек, как Николка…
    Он очнулся в землянке, на каком-то настиле из еловых веток. Голоса вокруг были слышны  глухо,  словно он заключён в какой-то стеклянный шар, а они все там, где-то снаружи. Но главное, самое главное, с ним говорили по-украински, на таком знакомом с детства языке:
   - Ну що, братик, ожив? Ось і добре!
    И Фима понял, что ему снова повезло – попал к своим, к тем, кого искал более 20 дней.
      Это и правда оказался настоящий партизанский отряд из соединения Ковпака. Командиром его был еврей с абсолютно типичной фамилией Медведев. При всей своей осторожности он понимал, что измождённого, худющего Фиму сначала надо накормить. Во избежание заворота кишок еду давали постепенно, маленькими порциями, только через две недели решившись напотчевать вдосталь. А он ел, ел и ел, и не верил, что когда-нибудь сможет наесться досыта… От голодной и холодной смерти его спасли, а вот от цинги не смогли: истощились ресурсы прежде здорового организма.
   - Ну ничего, чать, не девка, руки-ноги целы – и то хорошо, - скептически оглядывая облысевшего и беззубого Фиму, произнёс командир. – Давай смотреть, на что ты годен, боец Ефим Фарбман!

       Когда окружающие убедились, что состояние рвущегося в бой беглеца вполне удовлетворительно, его начали проверять, долго и достаточно изощрённо, пока не убедились, что человека преданнее,  надёжнее и опытнее даже среди ветеранов партизанского движения найти трудно. И лишь тогда Ефиму доверили оружие и определили в разведку. Его находчивость, ловкость и страсть к риску оказались как нельзя более кстати, Медведев на нового разведчика нарадоваться не мог и, отправляя его в Новоград-Волынский, чтобы получить данные у местных подпольщиков, был уверен в успешном исходе операции. Задание, тем не менее, было опасным: меньше двух месяцев назад, в начале ноября 1943 года, гитлеровцы провели здесь крупную карательную операцию.
     Фима пришёл в город глубокой ночью, нашёл связного и договорился о встрече с нужными  товарищами на следующий день, а пока отправился искать прибежище. Война сделала его недоверчивым, и любезное предложение ночлега было отклонено. Он обосновался на чердаке кинотеатра, решив, что именно такое место, под самым носом у врага, вызовет менее всего подозрений.
    Днём на рынке встретился с подпольщиками, обсудил всё, что нужно, и вернулся «домой». Вечером начался сеанс, и Фимой овладело такое безудержное желание хоть одним глазком взглянуть на экран, что он босиком, по стеночке, пробрался в зал и насладился  одним из кинематографических шедевров нацистской Германии. Определённое сходство родного идиша с немецким помогало понимать, что происходит на экране. Его приятно удивило полное отсутствие героико-патриотической темы, какого-либо намёка на пропаганду. Это был мюзикл, лёгкая и приятная мелодрама. Поразила и сентиментально-расслабленная реакция зрителей . «А ведь они тоже хотят домой!» - подумалось впервые. Когда приключения героев явно близились к счастливому завершению, тайный зритель залез под кресла пустующего последнего ряда и просидел там до тех пор, пока кинотеатр не опустел. Под утро он собирался возвращаться в отряд.
    Планам Ефима не суждено было осуществиться: освобождение Украины шло полным ходом, советские войска подошли вплотную, и вокруг Новоград-Волынского завязались ожесточённые бои. Дорога к своим была отрезана. Проанализировав происходящее, он решил заниматься повышением культурного уровня до тех пор, пока ситуация не прояснится. Тому немало способствовала и книга, принесённая кем-то из подпольщиков и ставшая  первой и единственной, прочитанной Фимой за всю его долгую жизнь. Это был томик  Жюль Верна, включающий «Двадцать тысяч лье под водой» и «Пять недель на воздушном шаре». Романы произвели неизгладимое впечатление на прирождённого авантюриста не только лихо закрученными сюжетами и мастерским изложением, но ещё и тем, что он обнаружил массу общих черт у себя с героями. В те же дни, когда показывали фильмы, действовал по отработанной схеме и наслаждался вместе с немцами. В такие моменты, видя оккупантов обыкновенными, добрыми и сентиментальными, он почти любил их, но желание когда-нибудь взорвать кинотеатр вместе со всеми зрителями не проходило. Впрочем, нужда в подобной диверсии вскоре отпала: город был освобождён, и появилась наконец-то возможность выйти в люди и жить без оглядки. Образование Фимы Фарбмана было завершено окончательно.
               
                ГЛАВА ТРЕТЬЯ. МУЖ. ОТЕЦ. АВАНТЮРИСТ.
       
         Ещё через несколько дней  освободили Полонное, и Фима отправился домой. Для того, как выяснилось, чтобы узнать, что дома-то у него больше и нет. И семьи нет – не успели эвакуироваться, все остались во рву: мать, отец, братья и сёстры. И Раечка с родителями… Один он остался на белом свете, один как перст. Возможно, где-то там, за океаном,  живёт  Шейна, но где же её искать?  Последнее письмо пришло в начале тридцатых… И Изя, в первые дни войны, как и он, ушедший на фронт. Где он? Странное дело, даже слёз у Фимы не было. А было какое-то парализующее все чувства и мышцы оцепенение. А потом – злость, дикая злость, которая вдруг уступила место неуёмной жажде жизни. И он понял, что будет жить, хорошо, ярко, за них за всех, назло тем, кто отнял самых дорогих и любимых. Он женится и нарожает детей, обеспечив им такую жизнь, какая самому и не снилась. Только бежать, бежать из этого проклятого места, от этой разрывающей боли! Куда? Да хотя бы назад, в тот же Новоград-Волынский.
   Знакомства в городе у Фимы уже кое-какие были, ещё с партизанских времён, поэтому найти работу оказалось несложно. Он устроился  продавцом в продуктовый ларёк, отправил запросы в соответствующие инстанции в надежде найти уцелевших родственников  и приступил к строительству своего светлого будущего.
   Новая жизнь началась со знакомства с семьёй  Бруховских - польских евреев, сбежавших сюда, на Украину, страшной осенью 1939, а теперь, когда Польша была свободна,  подумывавших о возвращении. В семье, как водится, была дочь-невеста, милая застенчивая девушка.  Не сказать, что Фима сгорал от любви, но Мина ему очень нравилась и умиляла своей робкой влюблённостью. Родители её, Гирш и Двора, до войны были людьми весьма состоятельными и надеялись вернуть со временем хоть часть из того, что успели припрятать у друзей и знакомых. Будущий тесть предложил Ефиму уехать с ними, и тот согласился без долгих раздумий – здесь больше  ничто не держало. И именно тогда, когда были готовы все документы и уложены вещи, пришёл ответ из Наркомата обороны: Исраэль Фарбман жив, находится в госпитале на Урале. И он понял: это главное. Это важнее иллюзорного европейского благополучия. У него есть брат, старший брат. Живой. И они должны быть рядом. Бруховские уехали втроём.
    Он читал и перечитывал письмо от Изи. Невероятно! Отвоевав без единой царапины три года, в 1944 тот был тяжело ранен и отправлен в госпиталь. Ногу сохранить не удалось, однако брат выжил. Ну это-то ладно, обычная военная история, безрадостная, но не самая страшная. Поразило другое: именно на Урале Изя случайно встретил свою законную жену Рину, которая была там в эвакуации! Это же надо, чтобы так всё сошлось! Совсем ведь потерялись, ничего друг о друге не знали – и нате вам! Нечего, нечего теперь там родственникам делать, он отправит им денег, из тех, что собирал на Польшу, пусть едут сюда.
    Исраэль с Риной с благодарностью приняли помощь и вернулись в родные края. А Фима снова задумался о том, что и ему пора бы обзавестись семьёй.
 
    Однажды к прилавку его ларька подошла девушка, купила спичек, хлеба, ещё какую-то мелочь. Странная какая-то, не похожая на других… Ни разу не улыбнулась в ответ на его шутки-прибаутки, которые так нравились клиентам, только взглянула один раз, строго, серьёзно. Расплатилась и ушла. А он всё стоял и смотрел ей вслед, будто заворожённый.
    - Нравится? – подмигнул водитель Юрка, разгружавший товар. – Это Полька Шамесман, мы в одном классе учились. Они недавно из эвакуации вернулись. Красотка, да? Хочешь, познакомлю?
   - Шамесман… - удивлённо покачал головой Ефим. – Ну попробуй!

        Полина и правда была очень хороша. Высокая, статная, с огромными карими глазами и чёрными вьющимися волосами до плеч, умница-отличница с дипломом бухгалтера, до войны она считалась одной из самых завидных невест. А вот теперь, когда их большая семья вернулась из Дагестана, выяснилось, что всех женихов или поубивало, или покалечило, а она, двадцативосьмилетняя Поля, уже перестарок, и это очень тревожит родителей.
    Юрка слово сдержал, молодых людей представил. Ну а дальше, шепнул, сам действуй. Фима, потеряв на войне волосы, зубы и определённую часть прежней безмятежности, сохранил, однако, своё неотразимое обаяние и на такое глухое сопротивление никак не рассчитывал. Полина не отказывалась прогуляться, сходить в кино, пообщаться, но как будущего мужа рассматривать его отказывалась. Однажды зашла речь о её фамилии.
    - Поля, скажи, а Арон Шамесман, лётчик, не твой родственник?
    - Арон?! Ты с ним знаком?! – она остановилась и жадно впилась в него взглядом.– Ты встречал его? Знаешь, где он?! Пойдём!
    - Куда?
    - К нам домой!
     Фима  даже не успел ничего ответить – девушка потащила его за собой.
 Приводить молодого человека вот так, с улицы, не предупредив родителей, в хорошей еврейской семье всегда считалось дурным тоном. Поэтому Залман и Лея встретили дочь недоуменными взглядами. Но стоило ей заговорить, атмосфера тут же изменилась.
   - Папа, мама, это Ефим, он воевал с нашим Ароном!
    Женщина  кинулась ставить чайник, дорогого гостя усадили за стол, и только тогда он смог объяснить, что не воевал, а находился в лагере для военнопленных, рассказал, какой отчаянно-дерзкий побег они совершили, как расстались в лесу в декабре 1941…  Умолчал лишь  о том, как удалось избежать унизительного медосмотра – постеснялся дам.
   - Значит ничего нового, - печально произнесла Лея. – Последнее письмо от Арончика мы получили  осенью 1942, а через полгода пришло сообщение о том, что он пропал без вести…
   - Всё это очень грустно, - вздохнул отец, - но вы, молодой человек, для нас теперь как сын! – и многозначительно посмотрел на дочь.
   Доброжелательные подружки  рассказывали Поле, каким успехом её воздыхатель пользуется среди уездных барышень, да она и сама знала таких, что не устояли перед его чарами. Что тут скажешь? Не понимала она, как этот местечковый Казанова одной своей беззубой улыбкой укладывает в штабеля признанных красоток, не действовало на девушку всепобеждающее обаяние Фимы Фарбмана.
    Родители тем временем прониклись самыми нежными чувствами к другу пропавшего сына и совсем даже не возражали против его сватовства. Оно и понятно: парень добрый, весёлый, хозяйственный, а дома, между прочим, три девки на выданье, а эта нос воротит! Слыхали такое? Страшный он, лысый и беззубый, видите ли… Экая цаца! Зато руки-ноги-голова при нём!  В результате Полина подверглась массированной атаке сразу с двух сторон и наконец-то сдалась к вящей радости всех заинтересованных. В доме Шамесманов стало одной незамужней дочерью меньше.
    Через год у молодых родился первенец. А ведь когда-то он мечтал назвать сына Николкой, как того славного пацанёнка, сына щедрой и отважной Александры… Теперь нет, теперь только Ицхаком, в честь папы, оставшегося во рву у Полонного… Полина согласилась,  и счастливый  молодой отец со всей своей неуёмной энергией кинулся на поиски путей обеспечения семьи. Оставаясь кристально честным гражданином, сделать это было достаточно сложно, и Ефим начал заниматься вполне невинными, мелкими, но регулярными махинациями, знакомыми всем, кто когда-либо имел дело с советской торговлей.
    Долго это продолжаться не могло – вскоре он ощутил некий дискомфорт, непонятную тревогу. Никаких внешних проявлений слежки вроде бы не наблюдалось, но чутьём Фима обладал звериным, а бегать от опасности было не привыкать. Поэтому в один прекрасный день он явился домой и радостно сообщил жене, что в связи с производственной необходимостью лучшего ларёчника СССР переводят в Шепетовку, следовательно, они переезжают. И, что самое приятное, там у них будет свой маленький домик. На сборы дано два дня. Послушная и разумная Полина лишних вопросов задавать не стала.

    Никогда прежде шепетовская торговля не переживала такого невиданного подъёма, как во времена работы Ефима Фарбмана! Во всяком случае, так утверждал он сам. А почему бы и нет? Если человек умеет договориться и с поставщиком, и с экспедитором, наладить отношения с нужными людьми на складе и на базе, ясное дело, его точка будет процветать даже при недоразвитом социализме.
 
    Мудрая  Полина давно уже перестала стесняться некрасивого лысого мужа и поняла, что ей повезло гораздо больше, чем многим вышедшим замуж по страстной любви. Она никогда не требовала от него безупречной верности и постоянного присутствия, вполне довольствуясь устроенным бытом и зная, что дороже их с сыном у Ефима никого нет.  При том, что его трудно было назвать идеальным супругом и нежным отцом, семьянин из Фимы получился  хороший и ответственный.
   По выходным всей семьёй гуляли в парке. В один из моционов та юная особа к ним и подскочила, да так сразу у Фимы на шее и повисла, с объятиями, поцелуями, всхлипами и какими-то нечленораздельными выкриками, среди которых всё же  можно было кое-что различить: «Фимочка, родной, живой, как же я рада-то!» Поля взяла за руку трёхлетнего Ицика, к тому времени уже ставшего Игорьком, и деликатно отошла с ним в сторону, оглядываясь на пару с недоумением. Ей, конечно, было известно о многочисленных похождениях мужа, проистекающих из его железного принципа: ни в чём себе не отказывать, но такая беспардонность и распущенность со стороны, видимо, одной из бывших пассий – это уж слишком! Молодая женщина тем временем не унималась:
   - Фимочка, родной мой, любимый, самый главный наш человек!
     Ефим наконец заговорил, стряхнув оцепенение:
   - Извините, но я вас совершенно не помню... Мы встречались?!
    «Вот ведь артист! - подумала Полина. – Передо мной, наверное, комедию ломает. Думает, я не знаю, что ни одной юбки не пропускает».
   - Да как же, Фима?! Вы ведь нас из гетто выводили в сорок втором, меня и маму! Ну вспомните же! Я Голда, мне тогда 14 было, а сейчас 22.
   - Боже мой, Голда, девочка… - жена с удивлением услышала дрожь в его голосе, увидела катящуюся по щеке слезу. – Как ты? Где?
   - У меня всё хорошо, я замужем. Муж, Гриша, тоже в гетто был, вы его не помните, наверное, они не пошли тогда с нами, он один из всей семьи остался. Двое деток у нас… Ой, да что же мы стоим-то, пойдёмте, пойдёмте к нам! Это ведь ваша семья, да? Мальчик какой хорошенький!  А мама как обрадуется! Мы ведь каждый день вас вспоминаем, детям рассказываем!
   Полина шла за ними, чуть поодаль, вела за руку сына и уже тоже не сдерживала слёз.
  - Мамочка, почему ты плачешь? – допытывался Игорёк. А она не могла объяснить ребёнку, как  жжёт стыд за то, что едва не опошлила драму, за то, что ничего толком не знает о своём муже, и как  невыносимо больно за этих людей, прошедших через ад.
    Поздно вечером, когда они уже лежали в кровати, Полина спросила:
  - Почему ты никогда мне об этом не рассказывал?
  - А кому это нужно? – отмахнулся Ефим. – Да и не поверила бы ты такому болтуну. Спи, Поля.
  - Расскажи...- попросила она. - Всё расскажи! Пожалуйста...
    Они проговорили почти до утра. Вернее, говорил он, а она слушала. И только когда муж замолчал, спросила:
  - А где они сейчас, Шура с Николкой, ты знаешь?
  - Надеюсь, там же, надо бы их найти. Это ты молодец, Поля, хорошую идею мне подкинула!
    Хуторян-спасителей нашли легко и быстро, списались-созвонились, встретились, договорились больше не теряться. И теперь к каждому празднику Полина отправляла им поздравительные открытки, а Фима по возможности поддерживал материально.

                ***
   
  - Мама, а ты любишь папу?
  - Не знаю, Нёмочка, - отвечает она после короткой паузы.
  - А когда замуж выходила, любила?
   Она качает головой. Я ощущаю себе взрослым и сильным, другом и защитником матери. На самом деле я ещё очень мал, чтобы задавать такие вопросы, но мама откровенна, хотя лишнего старается не говорить.
 - Мам, я же видел, как ты плакала. А папа с тобой иногда грубо разговаривает, и пьёт, и к другим тётям ходит…
  - Я стараюсь не обижаться на него.
  - Но он ведь некрасивый…
  - Да кому она нужна, красота эта? С лица воду не пить.
  - Значит любишь?
  - Это больше, чем любовь, Нёма, больше, чем привычка. Я просто чувствую, что рядом мужчина. Я за ним как за каменной стеной.
  - Но ведь мужчин много. Почему ты ему всё прощаешь?
  - Он смерти в глаза смотрел, сынок, ему многое можно…
  - Как это – смерти в глаза?
  - Папа тебе когда-нибудь сам объяснит. А я лучше расскажу, как мы на Сахалине жили. Хочешь?
  - Хочу! Мам, а где я был, когда вы жили на Сахалине?
  - А тебя тогда ещё не было, у нас был только Игорёк, - смеётся она и – в который раз - начинает  пересказ моей любимой истории.
                ***
     На Сахалин они решили перебраться, потому что Фима затосковал. Захотелось ему более обширного поля деятельности, большой игры, да и зарплаты там были не в пример выше, плюс подъёмные, и снабжение, рассказывали, отличное. На новом месте и правда всё пошло как по маслу. Довольно быстро выбился в начальство, купил дом, обзавёлся хозяйством – живи и радуйся! Как начальнику ему даже транспорт выделили – телегу с великолепным мерином будённовской породы. Коня звали в духе времени – Победитель, и более умного животного бывший кавалерист не встречал. Победитель тоже сразу оценил, что новый хозяин не просто знает толк в лошадях, но и умеет с ними обращаться, и искренне к нему привязался.
    Омрачало новую сверхсытую жизнь одно: глава семьи всё чаще напивался до полного беспамятства. Каждую субботу он запрягал жеребца, брал с собой кобеля Мальчика, огромную восточно-европейскую овчарку, и уезжал к кому-нибудь из новых приятелей отметить конец рабочей недели. Когда Фима доходил до состояния полной обездвиженности, собутыльники грузили его бесчувственное тело на телегу, кричали «Пошёл!», и верный Победитель двигался с места. Следом бежал Мальчик. Домой эта процессия возвращалась под утро. Пёс лаял, Полина выходила, сгружала мужа, распрягала коня, кормила животных и шла досыпать.
    Дело было даже не в том, что ей это надоело – Поля начала всерьёз опасаться, что муж сопьётся, и принялась потихоньку готовить отступление. За пьянки и загулы не пилила, но всё чаще вспоминала о своей астме, говорила, что участившиеся приступы – наверняка результат тяжёлого климата и близости нефтеразработок. Ефим прислушался, жену пожалел, и, оставив Сахалин, где прожили три года, они вернулись в Новоград-Волынский.  Здесь и родился их второй сын, Наум.
    Фима пошёл по проторённой дорожке – снова в торговлю, на сей раз экспедитором. Дело шло, связи крепли, новые зубы сверкали, органы не дремали. Как-то раз поехал в Житомир, набрал 40 ящиков левого вина и возвращался в радужном настроении, напевая и подсчитывая прибыль. У моста через реку Смолку стоял человек с велосипедом и отчаянно размахивал руками. Наверное, шину проколол, подвезти придётся. Ох, ни к чему ему сейчас чужие в машине!  Ба, да это же Алик, приятель из милиции! Ефим остановился. Из спутанного рассказа верного человека понял, что с велосипедом-то у того всё в порядке, а вот его, Фиму, на въезде в город поджидают сотрудники ОБХСС. Выход оставался только один. Он крякнул, вздохнул, попросил Алика подсобить, и весь неучтённый товар ушёл под воду. Группа захвата, обыскав машину и самого Фиму до носков, испытала глубочайшее разочарование. Зато русалки, если таковые водились в Смолке,  должно быть, гуляли неделю и ещё долго поминали добрым словом щедрого экспедитора. 
    И всё-таки он попался. Не тогда, в другой раз. Не так страшен был грех, как велико желание стражей социалистической собственности отыграться. И Фиму посадили на два года. «Ну что ж, хоть свои наконец-то охраняют!» - философски заметил осуждённый. А впоследствии признавался, что только факт досрочного освобождения через несколько месяцев по амнистии не позволил ему осуществить очередного гешефта прямо в «месте лишения свободы».
    Освободить-то освободили, а вот на работу с таким пятном в биографии никуда не брали, даже по знакомству. И тогда Ефим, которому надо было кормить уже двух сыновей, решил податься на заработки в Норильск. Ему бы никогда не пришла в голову идея уехать на Крайний Север просто за длинным рублём, но сейчас это была единственная возможность обеспечить семью, потерявшую всё. Итак, Полина с детьми переехала к родителям, а глава семьи отбыл обустраиваться на новом месте.
    Работа на шахте в предложенных климатических условиях (попробуйте-ка найти город холоднее Норильска!) была, конечно, в тягость привыкшему к хорошей жизни Фиме, но пришла на помощь детская закалка, вспомнились плутания босиком по зимнему лесу, и всё оказалось не так уж и страшно. А хорошая зарплата, да ещё с северным коэффициентом, утешила окончательно. Через полгода к нему приехала Поля с мальчишками . Жена без проблем устроилась в бухгалтерию, Игорь пошёл в школу, полуторагодовалого Наумчика определили в ясли - жизнь снова налаживалась.

    Двух северных зарплат с лихвой хватало на более чем приличную жизнь, дети росли в достатке, но Фиме снова хотелось острых ощущений, игры, лихорадочной работы мозга и кипучей деятельности. И он таки получил желаемое.
    С этим весёлым разбитным человечком они с Полей познакомились в поезде. Улыбчивый усатый коротышка представился Виктором, москвичом, фотографом по профессии. Он ездил по городам и весям, предлагая людям, у которых остались только маленькие или групповые фотографии погибших  и пропавших без вести родных и любимых, увеличить их до нужного размера. В Норильск приезжал не впервой, работал честно, без обмана, заказчики были довольны. Новый знакомый так понравился супругам, что они пригласили Витю к себе: зачем хорошему человеку тратиться на гостиницу? А к концу его пребывания в городе Фима уже ходил по выходным с фотографом и помогал ему подыскивать клиентов. В конце концов они заключили джентельменское соглашение: всю работу на месте Ефим берёт на себя, раз в несколько месяцев привозит Виктору в Москву деньги и новые заказы, забирает готовые портреты, получает свои дивиденды – и опля! Гешефт!
    Чем он так не понравился этим двоим в штатском в очередной свой приезд в белокаменную, так и осталось загадкой, но хвост за собой Фима почуял ещё на вокзале. Сначала засомневался, но когда те же типы вышли за ним на Садовой, понял, что целенаправленно ведут именно его. Сумма в портфеле была такая, что пятнадцатью годами не отделаешься – расстреляют: около сорока тысяч.  Причём деньги были чужие. Ну чем, чем таким страшным, скажите на милость,  они занимались? У кого и что крали? Где та социалистическая собственность?! Ответов на этот вопрос не было, пожалуй, и у самих ловцов, но Фиме-то от этого было не легче, он лихорадочно соображал, как будет уходить. Филёры в какой-то момент отвлеклись, и беглец, воспользовавшись моментом, нырнул в подворотню, где сделал минимум для изменения внешности – скинул плащ и пижонскую шляпу. Затем огляделся. Судя по всему, рядом находился чёрный ход обувного магазина: возле мусорного бака высилась горка выброшенных коробок.  Фима схватил одну из них, кинулся в ближайший подъезд, запихал в тару деньги и вальяжно вышел.
  - Гражданочка, не подскажете, где здесь почта? – вежливо обратился он к интеллигентной старушке с авоськой.
  - Подскажу, конечно, - охотно ответила она. – Вот здесь, за углом. Через двор пройдёте и сразу налево. А вы… - но воспитанного командировочного уже не было.
    Бандероль он отправил в Норильск, на своё имя. Выйдя из почтового отделения, вернулся той же дорогой, во дворе снова оделся и неторопливо, прогулочным шагом вышел на оживлённую улицу. Чёрная «Волга» уже поджидала. Из неё выскочили старые знакомые, взяли свою жертву под локотки и затолкнули в машину.
    В участке его били. Долго, злобно. А Фима смеялся. Судя по вопросам, действовали они по наводке, и больше всего его интересовало, кто мог сдать, кому это было нужно? Когда казалось, что сейчас уже не выдержит и взвоет от боли, в кабинет зашёл пожилой человек с гривой седых волос и жёстким, колючим взглядом.
  - Здравия желаю, товарищ полковник! – только что избивавшие его сапоги дружно прищёлкнули каблуками.
  - Вольно, - махнул рукой вошедший. – А ты чего лыбишься? – повернулся он уже к задержанному. – Что за смех?
  - Так ведь бить твои архаровцы совсем не умеют, гражданин начальник, - невинно взглянул Фима. – Вот немцы – те да, те били!
  - В плену был? – коротко спросил старший.
  - Был.
  - Где? Когда?
    И Ефим рассказал. И о лагере, и о трёх гетто, и о своих побегах.
  - Что ж от этих-то не ушёл? – усмехнулся начальник. Подследственный обескураженно развёл руками.
  - Ясно. У вас на него что-нибудь есть? – обратился полковник  к подчинённым.
  - Никак нет!
  -Отпустить! – и вышел, тяжело ступая. 
   Всё-таки Фиме невероятно везло!

   Вскоре после возвращения домой самого искателя приключений пришла и бандероль. Деньги дошли в целости и сохранности.
  - Поля, если бы у меня были волосы, я бы поседел! – признался он жене.
  - Господи, когда ты уже угомонишься? – вздохнула верная подруга. – Чего тебе не хватает ?
 - Жизни, Поленька, ощущений, - подмигнул везунчик и добавил: - А вообще, жёнушка, ворчи-не ворчи, но в семье все одеты-обуты-сыты, мальчишкам на учёбу отложено и на кооператив на старость хватит. Во так-то!
   И всё это было чистой правдой. Правда, корм оказался не в коня: Игорь учиться не захотел, сразу после восьмого класса ушёл на шахту и всю жизнь посвятил истинно мужским специальностям молотобойца, кузнеца и взрывника. Отец попытался переубедить своевольного отрока, но быстро понял, что это бесполезно. Ну что ж, в конце концов, он тоже никогда и никому не позволял решать за себя. Оставалась одна надежда – Наумчик, младший.

   Примерно в эти годы случилась нечаянная радость: их снова нашла Шейна, любимая старшая сестра. У неё всё было прекрасно: тот же муж Меир, дети, внуки. Да, она знает о трагедии в Полонном, это ужасно, но как же замечательно, что живы Исраэль, с которым она тоже списалась, и её любимец Фиша! Когда во второй половине 30-х связь с семьёй оборвалась, она не знала, что и думать. Потом начали доходить слухи о том, что иметь родственников за границей в СССР стало опасно…  Она прямо сейчас займётся организацией гостевых вызовов, они обязательно, обязательно должны встретиться! А в следующем месяце отправит посылочку с вещами и разными приятными мелочами. К письму прилагались фотографии со всеми чадами, домочадцами и великолепным домом в Майами.  Посылки и правда приходили, и вызов Шейна тоже прислала, но хрущёвская оттепель к тому времени закончилась, родственники-иностранцы снова стали нежелательным фактором, а попадать под очередной колпак Фиме не хотелось.

    Когда Фарбманы ушли на пенсию, прекрасная кооперативная квартира в Новоград-Волынском была уже готова. Полина поначалу радовалась: Фима занимался обустройством и вроде бы совсем позабыл о своих авантюрах. Она, конечно, давно поняла, что руководствовался он далеко не жадностью, что все его хитроумные задумки воплощались исключительно из любви к искусству. Возможно, доведись ему жить в другое время и в другом месте, Ефим Фарбман стал бы гениальным экономистом или успешным бизнесменом, но страна советов живости ума не поощряла, и Фима имел то, что имел. Вложив все свои недюжинные таланты в дефицитные обои, кафель и краску, он снова заскучал. Поля хорошо знала этот нездешний взгляд, эту мимику – муж что-то замышлял, прикидывая и вычисляя. «Фима!...» - грозно произнесла она, и Фима стух. Через несколько дней он усадил жену напротив себя и заговорил:
  - Поленька, я обещал тебе покончить с опасными делами, и я держу слово. Но мне скучно. Я хочу вернуться в Норильск и поработать там несколько лет пожарным. Заодно и за Игорем присмотрю. Два-три года – не больше!
  - Ну что мне с тобой делать? – вздохнула она. – Но я не декабристка, мы с Наумом остаёмся дома!
    Он и правда вернулся через два года и, похоже, притих. До тех пор, пока не появилось такое новшество, как газовая колонка. Ефим нашёл нужных людей для выхода на поставщика, слесаря-забулдыгу Ваську с золотыми руками и облагодетельствовал полгорода. Причём компаньону он платил копейки, ровно столько, сколько нужно было на опохмел горящей души, остальное самолично отдавал его жене. О, племя младое, не заставшее эпохи дровяных титанов и разогревания воды в огромном баке на плите, можете ли вы представить себе эту радость, эту гордость обладателя газовой колонки?! А зависть соседей? Произнести в начале 70-х фразу «У меня дома колонка!» значило примерно то же самое, что сегодня сообщить, что ты поменял свою развалюху – «Ладу» на новенький «Лексус» . Так что, клиенты были счастливы, Вася доволен, Васина супруга на Фиму и вовсе молилась. Плохо было одно: вскоре всеобщая жажда колонок была утолена, а имеющиеся не ломались. И он снова затосковал.

     Тем временем закончил школу Наум, и отец решил, что настало время для серьёзного разговора.
   - Нёма, кем ты хочешь стать? Я не собираюсь тебя переубеждать, ты просто должен знать, что деньги накоплены,  учись себе где хочешь, на кого хочешь и сколько нужно.
   - Спасибо, папа, я хочу стать врачом-хирургом, - застенчиво признался сын. В комнате повисла тяжёлая пауза.
   - Ты понимаешь, о чём ты говоришь, Нёма? Мы живём на Украине. На Западной Украине. И наша фамилия – Фарбман. Фарб-ман! А зовут тебя Наум. Наум Ефимович. И в графе «национальность» у тебя чёрным по белому написано, что ты еврей. И таки после всего этого ты считаешь, что тебя ждут в медицинском институте?!
   - Но я больше никуда не хочу. Может быть, уеду в другую республику, - упорствовал отпрыск.
   - Вэй из мир! Поля, ты слышишь? Он уедет в другую республику! Можно подумать, в других республиках нас любят больше… Послушай, сынок, есть чудесная специальность, почти медицинская – зубной техник. Ты всегда в белом халатике, люди тебя уважают, деньги есть! Подумай, не торопись…
   Наум был послушным сыном, поэтому не торопясь подумал и… согласился.
   А Фима уже подыскивал себе следующую забаву.


                ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ. ОСОБЕННОСТИ НАЦИОНАЛЬНЫХ ЗАБАВ.

      Однажды бывший сослуживец пригласил их с Полиной накануне Песаха в Славуту. Фима там не был с того страшного дня, как, выбравшись совершенно седым изо рва, начал свою вторую жизнь, поэтому предложение энтузиазма не вызвало. Отказывать, однако, было неудобно.  И увидел он диво дивное: жители местечка пекут мацу! Запрещённую мацу, которую он в последний раз ел ещё до армии, в Полонном. Ефим задумался, сложил два плюс два, съездил домой, купил через знакомых несколько мешков муки, отвёз их в Славуту и через несколько дней вернулся на такси. Машина была заполнена коробками с пасхальным продуктом. Еврейских семей в городке жило немало, и спрос превысил предложение - такого успеха предприятия Фима и сам не ожидал. К следующему Песаху он уже принимал заказы, а муки закупил 500 килограмм и вернулся с двумя машинами дефицитного товара, ещё через год – 750, потом… В общем, в течение многих лет домашние уже знали заранее: весной их большая комната превратится в склад, доверху забитый ящиками с драгоценной мацой. Бизнес этот продолжался до тех пор, пока в стране совершенно легально не появились сохнуты (еврейские агентства), занимающиеся репатриацией и возрождением национальных традиций на местах.

      Но вот что интересно: с наступлением великой демократии и официальным разрешением кооперативов интерес его к гешефтам несколько поутих. Возможно, это объяснялось не появившейся свободой и исчезновением самого главного во всех его операциях – риска, а тем, что семья начала собирать документы для репатриации, возможно, тем, что заболела Поля и Фима, растерянный, потухший, не отходил от неё.  О том, чтобы везти жену в Израиль после инсульта, не могло быть и речи, и, хотя всё было готово, он отказался. В результате поехал только Наум с семьёй, снял квартиру и начал ждать родителей.
   
     Смерть Полины Ефим переживал тяжело. Ему казалось, что кто-то неведомый и жестокий распилил его душу надвое. Одна половина болит и мечется, не в силах смириться с утратой, а другая точно знает, что она где-то здесь, его Полюшка, статная чернокудрая красавица, верная спутница жизни. И он разговаривал с ней, рассказывал о каждом прожитом дне, советовался, сам себе отвечая, иногда поругивая за неистребимую склонность к авантюрам, за неуёмность. А Поля молча смотрела на него с фотографии, хорошей, профессионально сделанной фотографии ещё тех, норильских, времён.
       
     И всё-таки в феврале 1991 года репатриация состоялась. Поселился враз постаревший, сникший Фима в Ашдоде, у Наума. Земля обетованная поначалу повергла его в уныние жарой и непривычным ритмом жизни. Ровесники, проводящие время на лавочках и в клубах для пенсионеров, раздражали бесконечными жалобами на здоровье, маленькую пенсию и невостребованность как гениального инженера или врача милостью божьей. Многие из них почему-то считали своим долгом щегольнуть недавно выученной наконец-то парой-тройкой новых слов из иврита и тут же непременно выразить пренебрежение к новичку. Ему до чёртиков надоел излюбленный местный вопрос: «Сколько вы в стране?» Можно подумать, это играет какую-то роль… Иначе говоря, ни общаться, ни работать было не с кем. Наконец кто-то из новых приятелей рассказал, что знакомые знакомых его знакомых живут в Бат-Яме, и вот там гораздо веселее и интереснее. А что вы себе думаете? Это же центр страны, почти Тель-Авив! И разве в городе с таким названием может быть скучно? Что  значит какое такое название? Вы не знаете? Что, серьёзно?!  Как можно этого не знать? Ах, ну да, вы же всего два месяца в стране… Но всё равно могли бы поинтересоваться! Ой, ну что вы сразу обижаетесь? Не надо грубить! Так вот, Бат-Ям в переводе на русский – дочь моря, или русалка. Представляете, как город назвали?! В этой стране вообще всё как-то странно, и язык, и люди… Вчера пошёл к семейному врачу, так она мне вместо того, чтобы дать рецепт, который я просил, выписала кучу направлений.  А вот у нас в Тамбове… Фима не дослушал, и если бы Поля была жива и находилась рядом, она бы увидела такой знакомый нездешний взгляд и поняла бы: грядут перемены.  Новый репатриант  взбодрился и отправился покорять Русалку.

    Набережная очаровала сразу. Она была именно тем знаковым местом, где можно было людей посмотреть, себя показать, услышать и обсудить последние новости, а впоследствии, возможно, и… закрутить какой-нибудь гешефт! Нельзя сказать, что бат-ямская публика столь уж  разительно отличалась от ашдодской, но выбор был побогаче, а общая атмосфера поприятнее. Оглядевшись, Фима решил заняться непосредственно деньгами. Нет, от нумизматики как таковой он был далёк как декабристы от народа, но во вкус вошёл быстро и с азартом менял всем страждущим шекели на доллары, доллары на дойчмарки, марки на фунты и в обратном порядке. Знакомился легко, был мил, весел и очень скоро стал душой компании: пенсионеры его ждали – иногда просто пообщаться, иногда проконсультироваться; одинокие старушки кокетничали, соперничали и строили друг дружке интриги. 75-летний  Дон Жуан не возражал против интереса к своей особе со стороны перезрелых кокеток и менял их как перчатки.
    Смена перчаток прекратилась, когда в жизни Ефима появилась Роза. Тихая, застенчивая, интеллигентная, начитанная женщина, она не считала нужным поправлять его речевые ошибки, не выясняла с пристрастием, о чём он вчера так долго говорил с этой старой шлюхой Бертой или почему на него так пристально смотрит вон та дама в безвкусной шляпе с вульгарно накрашенными губами. К тому же, Розочка прекрасно готовила и умела создать домашний уют. С  ней было хорошо и спокойно.

    Время Фиминой репатриации удивительным образом совпало с периодом, когда Стивен Спилберг начал работать над своим самым гениальным проектом – «Список Шиндлера». Великий американец не удовольствовался книгой «Ковчег Шиндлера» , ему нужны были очевидцы, ещё и ещё. Он приехал в Израиль, набрал безработных русскоговорящих режиссёров и поручил им поиски уцелевших узников гетто. Среди тех, чьи воспоминания были записаны и сняты на плёнку, оказался и Ефим Фарбман. От гонорара за фильм Спилберг отказался, посчитав, что это будут «кровавые  деньги», но именно на эти средства создал « Фонд Шоа» («Фонд Катастрофы»). Я не знаю, использовал ли режиссёр интервью с Фимой в своём фильме – слишком много общего в судьбах миллионов переживших Холокост, но запись эта наверняка хранится в «Фонде Шоа».
   Воспоминания о войне разбередили память. Он чувствовал, что должен сделать что-то ещё для Шуры и её сына Николки, хуторян, приютивших его той суровой зимой, рискуя жизнью. Да, киношникам всё рассказал, но ведь не факт, что это где-то появится! И тут ульпан, где Ефим дважды в неделю постигал азы иврита, организовал экскурсию в Иерусалим с посещением Музея Катастрофы «Яд ва-Шем». Увидев Аллею праведников мира и услышав рассказ гида о том, сколько немцев, поляков, русских, украинцев удостоены этого звания за спасение евреев во время Второй мировой войны, он понял: вот оно, то, что нужно сделать! Внести своих спасителей в списки мемориала, и пусть память о них живёт вечно, пусть и в их честь посадят дерево… А ведь фамилии-то он не помнит! Гид помогла Фиме заполнить анкету, сказала, что фамилии и ещё некоторые подробности не помешали бы, но дополнения можно будет внести и позже. И он начал искать, отправляя бесконечные запросы. И сам, и через живущего в России сына. Игорю и правда удалось найти Николая, пусть и не так скоро, они даже встретились – в 1996 году семидесятилетний Николка приезжал по приглашению Игоря в Норильск. Фима тоже связь с ним наладил, пытался даже в Израиль зазвать, но Коля на такую дальнюю дорогу не решился. После этой истории у Ефима осталось ощущение, что он сделал   что-то очень важное, может быть, даже главное  в жизни. А найти Николку через столько лет… это же как должно повезти!
      16 сентября 1999 года Яд Вашем удостоил Александру Лушникову и ее сына Николая почетного звания «Праведник народов мира».

      Именно в тот момент, когда Фиме слегка поднадоела стезя валютного менялы и он задумался о том, в какое бы ещё русло направить свою кипучую энергию, позвонил Наум с благой вестью:
    - Папа, я выиграл два билета в Европу  и хочу пригласить тебя поехать с собой. Выбирай страну!
    - Украина! – не задумываясь выпалил он.
     Таким возбуждённым Роза его ещё не видела. Фима суетился, скупал задёшево предметы иудаики, съездил даже на блошиный рынок в Яффо. А за день до отлёта вернулся с базара с пятью килограммами апельсинов и весь вечер методично рассовывал их между вещами в чемодане.
   - Фимочка, может, было бы достаточно одного килограмма, чтобы угостить друзей? – деликатно спросила подруга.
   - А при чём тут угощение? – удивлённо отозвался он. – Розочка, я думаю, израильские апельсины будут пользоваться там огромным спросом! А на вырученные деньги я куплю что-то, чего здесь нет.
   Про себя Роза подумала, что здесь есть абсолютно всё, но спорить не стала. В конце концов, именно за это Фима её ценил.
   Поездка удалась на славу, все запланированные встречи с друзьями состоялись, вкуснейшие израильские апельсины ушли на ура. Наум складывал вещи, собираясь в обратный путь. Отец задумчиво расхаживал из угла в угол, потом вдруг резко остановился и решительно произнёс:
  - Нёма, мне нужно с тобой серьёзно поговорить!
  - Да, папа, я слушаю.
  - Скажи, у тебя есть место в чемодане?
  - Может быть, - неуверенно протянул Наум. – А зачем тебе место в чемодане? Вроде свой не маленький.
  - Понимаешь, сынок... - замялся Фима,- тут очень дешёвый чеснок. А хороший какой, ядрёный! Там такого нет!
  - Папа, прекрати!- вспылил сын. – Тебе на жизнь не хватает? Я буду ещё помогать. Но возить чеснок в Израиль – это уж слишком!
  - Нёмочка, но послушай! Мы продадим этот чеснок так, что покроем расходы на билеты!
  - Билеты нам и так бесплатно достались, если ты помнишь!
    Отец страдал, страдал физически. Рушилась выношенная, выпестованная идея, сделка века, международный бизнес, и разочарование глубокой тоской отражалось в его глазах, горестных складках вокруг рта, в скорбно опущенных плечах. Наум едва не сломался, поддавшись чувству жалости, но выдержал. Фима глубоко вздохнул и вышел. Чеснок в Израиль он всё-таки привёз, правда, в два раза меньше, чем рассчитывал – ну кто же знал, что послушный Нёма таким упрямым окажется, аз ох-н-вэй! А кто, скажите, оказался прав? Конечно, он! И чеснок не продавался, а улетал, слышите, улетал как горячие пирожки! А всё почему? Потому что Фима Фарбман таки всегда умел делать гешефты. И ещё потому, что ему просто везло.

               
                ***
      В детстве я не мог похвастаться, в отличие от многих мальчишек, тем, что вчера играл с папой в футбол, а на прошлой неделе мы были в цирке, а зимой каждое воскресенье ходим на каток или кататься на лыжах. Он не был нежным, заботливым отцом, старшим другом. Его забота о семье заключалась в другом: мы всегда должны были быть сыты и одеты, не должны были ни в чём нуждаться. Понимал ли тогда значимость этой заботы я, мальчишка, не знавший ни голода, ни холода, не ведавший, что можно босиком идти по зимнему лесу, 20 дней питаясь тем, что попадётся под руку? Нет, мне хотелось большего. Да, вы можете сказать, что есть отцы, которые всё это удачно совмещают: и обеспечивают, и уделяют детям достаточно внимания, но многие ли из них прошли через такие испытания, как мой? Да и роли в каждой семье распределяются по-разному.
     Мы по-настоящему сблизились уже здесь, в Израиле. И я полюбил его, перестав воспринимать просто как данность, впервые почувствовав в нём живого, родного человека.
       Наше поколение, воспитанное на героической истории великой страны, привыкло преклоняться перед людьми, не видевшими и половины того, что изведал он. А мой отец, прошедший Хасан и Халхин-Гол, организовывавший побег из концлагеря, выводивший людей из гетто, никогда не считал себя героем. Он рассказывал о пережитом спокойно и буднично, списывая всё на свою необыкновенную везучесть.

     - С днём рождения, папа! До 120 тебе!
     - А почему только до 120? Сейчас мне 94, ещё лет 50 я бы погулял, хе-хе!
     - Значит погуляешь! Это тебе от нашей семьи.
       Он разворачивает упаковку и тут же становится похожим на Малыша, которому подарили плюшевую собачку вместо настоящей:
     - Но ты же знал, что я хочу сотовый телефон! А тут бруки…- он так и говорил – «бруки», всё же родным языком отца был идиш.
     - Папочка, но ты ведь уже плохо видишь, да и номер набрать сложно будет…
     - Тебе прекрасно известно, что для меня нет ничего сложного!
     - Ну хорошо, вот тебе мой телефон, попробуй набрать… ну хотя бы свой домашний номер!
     Он неуклюже тычет пальцами-колбасками в клавиатуру, нажимая сразу на две цифры,  и обиженно возвращает мне телефон.
     - Ладно, давай чай с пирогом пить, Розочка свой фирменный испекла…

     До своего 95-летия папа не дожил полутора месяцев.

    Когда-нибудь позвонит мой сын и скажет:
  - Папа, поздравляю, у тебя родился внук!
    Я не буду настаивать на том, чтобы новорождённого назвали Хуно или Ефимом – это примерно то же самое, что назвать девочку Черной в эпоху развитого социализма. Но мне бы очень хотелось, чтобы малыш унаследовал жажду жизни и везение своего прадеда.

       Розочка по-прежнему живёт в Бат-Яме. Иногда я навещаю её, непременно прихватывая для этой сластёны что-нибудь вкусное. Мы подолгу пьём чай, рассматриваем старые фотографии и беседуем. О себе, о жизни, о папе. Вспоминаем его рассказы, и тогда откуда-то из туманов небытия, из своего мира выплывают образы красавицы Черны, весёлой певуньи Шейны, пламенного коммуниста Исраэля, мудрой и верной Полины и неуёмного авантюриста, отчаянного храбреца, которому всю его долгую жизнь невероятно везло – моего отца Ефима Фарбмана, моего героя.