Эхо войны

Рассказ о русском характере

Де згода в сімействі,
Де мир і тишина,
Щасливі там люди,
Блаженна сторона…
      І.П. Котляревський



В конце апреля 1945 года солдат вернулся с войны в свою родную костромскую деревню. Кажется, деревня называлась Соболево, или Боброво, а может быть, Бурундучиха. Деревня это была или село – сейчас уже не скажешь. Это при старой власти сельские люди обижались, если о них скажешь: «Вот, мол, деревня». Тогда в селах, в отличие от деревень, стояли церкви, и в том была разница. Звали солдата Семеном Игнатьевичем, а фамилия его была Мелентьев. Обычная русская фамилия. Как воевал солдат, мы не знаем, но вернулся он, целый и невредимый пройдя всю войну, после одного лишь ранения и легкой контузии. Впрочем, и наград он особых не заслужил – кроме медали за освобождение Киева, которой он особо не радовался и не хвастался ею.
Женского населения был тогда большой избыток, и обзавестись семьей Семену Игнатьевичу не составило большого труда. Женой его стала Любовь Ивановна, колхозница. Она же родила ему четверых детей – трех сыновей и дочь.
В колхозе Семен Игнатьевич стал заведовать мельницей и по совместительству складами. Жизнь тогда была нелегкой, и должность завскладом заставляла противостоять голодным людям, и что еще страшнее – голодным детям. Чего насмотрелся солдат на войне – мы тоже не знаем, но это противостояние давалось ему без внутренней борьбы.
Своих детей Семен Игнатьевич тоже не баловал – рука у него была тяжелой, а работы по хозяйству было очень много. Видимо, и с женой он обходился круто. Во всяком случае, она умерла, когда старшему сыну не исполнилось десяти.
Не видя возможности вести хозяйство без женских рук, Семен Игнатьевич пристроил всех детей по многочисленным родственникам, жившим в том же районе (впоследствии он несколько раз пытался наладить контакт с детьми, но безуспешно). Его средний сын, Виктор, попал в семью железнодорожника, жившего на станции Шарья в бедности и тяжелом быте. Там он учился, вырос и начал работать. С этой станции по комсомольской путевке его послали учиться сперва в техникум, а потом в институт – на электрика. Преподаватели в техникуме тоже практиковали наказания в виде побоев. Как-то раз один из учеников спросил: «Вы какое право имеете?». И преподаватель, грузный седой мужчина с сабельным шрамом через всю щеку и подбородок, ответил: «А лучше, если тебе, неучу, станком руки оторвет? Благодари лучше меня за науку!».

Василий Антонович Скворцов, родственник, у которого поселился Виктор, был мелким служащим на станции. Внешне он был коренастый, круглолицый, широкий в плечах, ходивший походкой вразвалочку, как моряк. Его жена, Наталья Петровна, была простой женщиной из крестьян, рано состарившейся и постоянно удрученной своим слабым здоровьем и вредными привычками мужа. О своих детях они никогда ничего не рассказывали. Жили они на окраине в покосившемся деревянном доме, повидавшем, видимо, и Николая Второго Кровавого, и Александра Третьего Миротворца, и Александра Второго Освободителя.
Принять в дом нахлебника Василий Антонович согласился без энтузиазма, но и без сопротивления. «Пусть живет» - только и сказал он. Но приемы воспитания у него оказались оригинальные.
Как-то раз Виктор загулял с друзьями и, возвращаясь домой далеко за полночь, столкнулся с какими-то хулиганами, подрался с ними и пришел домой в порванной одежде и с фонарем под глазом. Василий Антонович внимательно посмотрел и ничего не сказал.
Однако дня через три, когда Виктор с Натальей Петровной работал на огороде, Василий Антонович достал ветхую деревянную лестницу и полез на крышу, якобы подлатать железо вокруг печной трубы. Полчаса он стучал молотком, а потом, на виду у пронзительно вскрикнувшей жены и оторопевшего Виктора, как будто сорвался и заскользил по крыше вниз. Но с крыши он не упал, сумев за что-то зацепиться и по самому краю перебраться к лестнице. Когда он спустился, его руки были в глубоких порезах, и еще текла кровь, но он только подмигнул Виктору:
- Ну, что? Теперь и я с повреждениями!
Когда Виктор поступил в техникум, на первую получку он накупил разных ненужных безделушек, и расставил их в доме, думая украсить убогую обстановку. Реакция не замедлила последовать. Свою очередную получку Василий Антонович пропил почти всю, и вернулся домой лишь через два дня, грязный и опухший.
- Что ж ты делаешь, ирод? – запричитала жена, - И так в доме денег нет!, - но он только шепнул ей что-то на ухо.
Через несколько дней Василий Антонович послал Виктора к соседям:
- Вить, займи червонец до получки, у Марфы Кирилловны или Петра Николаевича.
- Дядя Вася, а ты его не пропьешь? – поинтересовался Виктор.
- А когда это я пропивал деньги? Что-то я такого не помню. А вот другие кутилы деньгами сорят направо и налево! – и Василий Антонович с усмешкой на своем широком опухшем лице с прищуренными глазами, в котором было что-то азиатское, широким жестом обвел подоконник и стол, на которых стояли злосчастные безделушки.
Пришлось Виктору походить в качестве просителя. И еще не раз, пока он не уехал учиться в институте, он получал от Василия Антоновича уроки жизни, преподаваемые с иезуитским коварством.

Звезд с неба Виктор не хватал, но учился и работал старательно – сказывалась отцовская закалка. С братьями и сестрой он все связи потерял, да они и не были особенно близки, почему-то они родились очень разными. Только презрение к «красивой жизни» было у них общим, но и оно у Виктора выделялось по величине. Выделялось так, что ни одна женщина с ним не уживалась, и уходила, возмущенная его аскетизмом. Аскетизмом, если не сказать – крохоборством.
Работа у Виктора (теперь уже – Виктора Семеновича, опытного инженера) была связана с оборонным заводом авиационного профиля в пригороде Москвы, и с частыми командировками. Однако с началом перестройки в оборонной промышленности началась конверсия, и Виктору пришлось уволиться в связи с сокращением штатов. Пару месяцев перекантовавшись, он устроился инженером в троллейбусный парк. В это же время произошло еще одно событие – умер Семен Игнатьевич. Похороны отца Виктор пропустить не мог и поехал на свою родину, где встретился  - спустя четверть века – с братьями и сестрой, с удивлением обнаружив, что все они стали семейными людьми.
В поезде, возвращаясь с похорон, он почувствовал какую-то непонятную бодрость, словно ослаб с детства тяготивший его надзор. С этой бодростью он обратил на себя внимание своей соседки по купе – довольно молодой женщины интеллигентного вида. Они разговорились. Как выяснилось, она тоже возвращалась с похорон – своей бабушки, она работала в НИИ железнодорожного транспорта, инженером, и была не замужем. Звали ее Валентиной Михайловной. Виктор Семенович вспомнил свое железнодорожное детство, поезда, уходившие на Лосту, Свечу и Буй, трудные и голодные годы учебы. Они договорились встретиться.
В Москве они действительно стали встречаться, сперва редко, потом чаще, и скоро решили зарегистрировать брак. «Ты подхватил меня в ключевой момент моей жизни» - неоднократно она повторяла с тех пор.

Валентина Михайловна была внучкой директора оборонного завода, эвакуированного на Урал в конце сорок первого года. Директор, кроме того, что был специалистом в своем деле, был еще очень душевным человеком, можно даже сказать – идеалистом. Он изо всех сил старался облегчить жизнь людей, брошенных из своих родных краев куда-то в глушь, на край света. Он старался обеспечить людям нормальное питание, жилье, досуг, заботился о технике безопасности на заводе и старался гасить конфликты между людьми на стадии возникновения. Желая обеспечить работников завода свежими овощами и зеленью, он обложил все окрестные дома «стекольной данью» и добился постройки теплиц. Заведовать в свободное время этим подсобным хозяйством он поставил своего сына, которому только исполнилось четырнадцать, но который уже перевыполнял на заводе норму взрослого рабочего.
Рабочих рук катастрофически не хватало, особенно мужских, и он обратился к секретарю обкома и куратору завода с просьбой прислать хоть пять человек, желательно из старых специалистов завода. Заявка была удовлетворена, и вскоре специалисты прибыли – в основном комиссованные после ранений. Но уже через два месяца директор снова обратился с просьбой в обком – перевести в другое место одного из новоприбывших, заметив, как он обходится с молодежью – как сурово и безжалостно наказывает за малейшую оплошность и никогда не объясняет, как надо было правильно делать.
- Что ж ты нам покою не даешь – то дай тебе людей, то возьми? – возмутился секретарь обкома.
- Он жестокий человек, - ответил директор. – Чему он учит детей? Военной дисциплине? Им жить дальше, строить мирную жизнь, а как они будут ее строить с такой выучкой? На лагерный манер?!
- Далеко нам до мирной жизни, - возразил секретарь.
- Далеко, но она будет, и она должна быть светлой и радостной! За что иначе нам воевать? – твердо произнес директор.
И обком удовлетворил и эту просьбу, «воспитателя» перевели на другой объект, куда-то на железную дорогу.
Но ничто не проходит бесследно. В сорок восьмом директора забрали по смехотворному обвинению в антисоветской агитации. Поговаривали, что донос написал тот самый «воспитатель», смертельно обиженный тем, что директор не дал развернуться его педагогическим талантам. Из мест заключения директор уже не вернулся, и не мог узнать о постепенной утрате коллективом завода той человечности, которую он старался привить. На протяжении многих лет вспоминали заводчане о том случае и поговаривали разное о доносчике, но до нас дошла только его фамилия – Скворцов. Имя и отчество его остались неизвестны, и мы не можем указать на конкретного человека.

Через год у них родился ребенок – поздний и долгожданный. Его назвали Мишей.
Валентина Михайловна обожала сына, постоянно разговаривала с ним и учила всему, что знала сама. Виктор Семенович был неразговорчив. Когда надо было что-то делать, он показывал жестами: «Руби здесь!», или «Подкрути сильнее!», но тоже, казалось, благоволил сыну.
В тот год, когда Миша пошел в школу, они ездили к морю – в самом конце августа, перед началом занятий, и Виктор Семенович учил Мишу плавать.
Странную нелюбовь мужа к хорошим вещам Валентина Михайловна заметила с первых дней замужества. Виктор Семенович носил дома потрепанные, рваные вещи, и даже пить чай норовил из чашки с трещиной, как ни пыталась Валентина Михайловна его перехитрить, какие ни придумывала доводы – что придут гости или почтальон, что это вредно, или что это плохая примета. Лишь спустя пару лет она проявила настойчивость и прямо спросила мужа:
- Витя, ну почему ты так не любишь хорошие, новые вещи?
Виктор Семенович долго молчал, но, видимо, доверившись сочувственному взгляду жены, наконец прошептал, безнадежно склонив голову:
- Отнимут…
И такая тоска, такая безысходность прозвучала в этом слове, какую не передать и целой книгой.
Валентина Михайловна удивленно воскликнула:
- Витя, господь с тобой! Кто отнимет?
Виктор Семенович уже жалел, что разоткровенничался, и попытался отшутиться:
- Кто, кто… Соседи!
И все же добавил, помрачнев:
- Не соседи – так ты. Или Мишка. А не вы – так государство…
Валентина Михайловна не нашла, что ответить, но про себя решила, что с годами своей заботой она сможет смягчить ожесточенный характер мужа.
А еще одна любопытная черта характера Виктора Семеновича обнаружилась, когда новобрачные были в гостях у одной из подруг Валентины Михайловны. Последняя обратила внимание мужа на образцовый порядок в доме подруги, на ежедневную уборку, на щеточки и бархотки для наведения чистоты, и тот в присутствии хозяйки дома с презрением бросил: «Когда коту нечем заняться – он себе яйца лижет!». Женщины посмотрели на него с ужасом и даже не стали спорить.
В школе Мише трудно давалась математика. Миша не понимал действий с числами, и Валентина Михайловна объясняла ему правила сложения и вычитания: «Вот представь себе, что это не бригада рабочих, а носы», и рисовала человеческие носы – с переносицей и ноздрями, невероятно реалистично, и потом показывала, как одни рабочие пошли копать канаву, а другие – ставить забор: «Вот эти носы сюда, а эти – туда, сколько всего их?». И Миша уже уверенно отвечал: «Пять плюс семь – двенадцать».
Работа в институте у Валентины Михайловны была несложной – она оформляла научные отчеты, делала к ним иллюстрации, графики и чертежи. Иногда надо было делать и расчеты, но рисование было самым частым занятием, и определенный талант у нее к этому был, как, впрочем, и вообще художественная жилка. Вся красота в доме – занавески, кружевные салфетки, изящные статуэтки – добывалась и создавалась ее руками.
Как-то Валентина Михайловна взяла лист ватмана, разрезала на прямоугольники и стала рисовать игральные карты. Величественные короли, прекрасные дамы и заносчивые валеты были произведениями искусства, и самое интересное – они все были немного похожи на знакомых – на маминых подруг, соседей или сослуживцев. Этими картами Миша играл с мамой в «Пьяницу», в «Воза» и в «Подкидного дурака».
Валентина Михайловна часто рисовала деревья и разных животных. Миша научился хорошо рисовать лошадь, и как-то в классе нарисовал мелом на доске лошадь, скачущую галопом среди высоких трав, с множеством мелких деталей, издали настолько похоже на живую, что сорвал уроки – никто целый день не осмеливался стереть такое чудо, пока один учитель не пришел с фотоаппаратом.

Как-то раз Виктор Семенович, утомленный шумными играми сына, посетовал:
- У Мишки слишком легкая жизнь. Жаль, что он не пережил то, что пережил я.
Валентина Михайловна строго заметила ему:
- Не говори так. Это очень нехорошо.
В ту ночь она была особенно ласкова с мужем.

Заканчивался скорбный для страны 1996-й год. Мише исполнилось девять лет, он уже учился в третьем классе, и родители уже доверяли ему ключи от квартиры. Для семьи Мелентьевых год прошел неплохо, если не считать одного происшествия, случившегося в середине сентября.
Чтобы поддерживать достаток, родители стали задерживаться на работе, и чтобы Миша не голодал, Валентина Михайловна научила его варить суп. Однажды, в конце недели, вернувшись домой из школы, Миша поставил вариться суп, а сам задремал в комнате. Виктор Семенович в этот день вернулся с работы рано, зашел на кухню, посмотрел, и ушел в гостиную читать газеты. Суп выкипел, по квартире разнесся запах горелого, от которого Миша проснулся, спохватившись, побежал на кухню и обнаружил небольшую катастрофу. Кастрюля потемнела, а кухня была полна дыма. Миша снял кастрюлю с плиты, но на большее его сообразительности не хватило и он стал дожидаться мамы. Внезапно он заметил, что папа дома, и с крайним удивлением спросил у него:
- Папа, а почему ты не выключил конфорку?
- Сам должен знать! – злобно бросил Виктор Семенович. Сказал, как отрезал.
Вскоре произошел и другой похожий случай. Утром, торопясь в школу, Миша пролил суп на кухне, не убрал со стола хлебные крошки и оставил еще какую-то грязь. В тот же вечер Виктор Семенович, вернувшись с работы, прошел по квартире в грязных ботинках, намусорил в кухне, оставил какие-то клочки бумаг в коридоре и опрокинул будто бы случайно цветок в комнате, так, что земля из горшка рассыпалась по полу. После всего этого он спокойно пошел спать. Валентина Михайловна спросила его о грязи в квартире, на что получила ответ:
- Мишка уберет.
- Ты что, хочешь его проучить? – страшная догадка мелькнула у Валентины Михайловны.
- Я хочу, чтобы он вырос настоящим человеком! – злобно крикнул Виктор Семенович.
Валентина Михайловна поднялась и пошла на кухню. Виктор Семенович догнал ее.
- Я уберу, - сказала она.
- Не надо! – резко произнес Виктор Семенович.
Но Валентина Михайловна только покачала головой и взялась за веник и тряпку.
Несколько дней после этого Виктор Семенович не разговаривал с женой.
В начале ноября Валентина Михайловна достала через знакомых два билета в Большой театр, на «Травиату» в постановке Владимира Васильева. В тот день она пораньше вернулась с работы и битый час прихорашивалась. Виктор Семенович пришел с работы за десять минут до выхода, и только успел перекусить и переменить костюм.
 - Мама, какая ты красивая! Я такой тебя никогда не видел! Не уходи! – с тоской повторял Миша, вцепился в мамину руку и не пускал ее.
- Не скучай, Мишель, мы скоро вернемся, и я расскажу тебе о пьесе. А музыка там будет та, которую мы слышали вчера по радио, - мягко сказала Валентина Михайловна. – Нам пора, будь же хорошим мальчиком.
С трудом удерживая слезы, Миша поплелся в свою комнату, когда за родителями захлопнулась дверь.
Часы тянулись нестерпимо медленно, шел долгий темный вечер в середине ноября. Миша читал книжки, перебирал игрушки, задремал, обняв своего любимого медвежонка, и наконец почувствовал, что проголодался. Какое-то необъяснимое любопытство заставило его войти в кухню, не включив свет. Возможно, он почувствовал себя искателем в пещере или первопроходцем в Заполярье, где ночь тянется полгода. Нина Аркадьевна недавно подарила ему книжки о приключениях Тома Сойера в пещерах и о Хибинах, сказав, правда, что они для детей немного постарше.
Миша без труда нашел хлеб, и в холодильнике колбасу. Потом он потянулся за печеньем, обычно лежавшим на шкафчике, но его там не было. Он стал водить рукой в поисках, и вдруг раздался грохот – упала на пол и разбилась большая хрустальная ваза, в которой по праздникам стояли цветы.
По всему полу разлетелись осколки. Миша стал собирать их в пустую картонную коробку, но дойдя примерно до середины работы, порезался одним осколком. Пошла кровь. Миша достал из аптечки кусок ваты, забежал в ванную, смыл кровь, и прижав кусок ваты, как делала мама, вернулся в комнату, накрылся пледом и опять задремал.
Как щелкнул дверной замок и вошли родители, он не слышал. Проснулся он от рева отца на кухне: «Негодяй! Посмотри - он разбил нашу хрустальную вазу!».
В своей комнате Мише было негде спрятаться, и он побежал в гостиную, где спрятался под столом, зная по опыту, как ужасен отцовский гнев. Торопливые шаги приближались. Валентина Михайловна попыталась остановить Виктора Семеновича, но он с такой силой оттолкнул ее, буквально отшвырнул, что она, споткнувшись о край ковровой дорожки в коридоре, грузно упала. Ворвавшись в гостиную, Виктор Семенович сунулся под стол за Мишей, но Миша выскочил и обежал вокруг стула. Виктор Семенович погнался за ним, отшвыривая стулья. Спинка одного стула с треском отломилась, грохнулся на пол цветок в горшке, стоявший на подоконнике. Миша уже надеялся, что гнев перейдет в игру и удастся кончить дело шуткой, но Виктор Семенович разъярялся все больше, перескакивая через разбросанную мебель. Наконец он изловчился, схватил Мишу, просунул его голову себе между ног, и выкручивая ему руку, стал лупить по заднему месту толстым солдатским ремнем с медной пряжкой. Лупил с гиканьем, с придыханьем. В коридоре были слышны мишины плач и крики. Не успев встать на ноги, в комнату вползла Валентина Михайловна и попыталась остановить экзекуцию, схватив мужа за руку. Но он опять грубо оттолкнул ее. Приподнявшись, она крикнула ему в лицо: «Палач!», и он, побледнев, вдруг отвесил ей пощечину. Они схватились теперь всерьез, она повисла у него на руках всей тяжестью, плача и глядя ему в глаза. Что-то дрогнуло в нем, и гнев угас. Он отдал сына.
Валентина Михайловна оттащила Мишу в его комнату, уложила спать и долго сидела над его кроватью.
Наутро у Миши поднялась температура, начался сильный кашель и озноб. «Ерунда» - сказал Виктор Семенович, склеивая сломанный стул. Но к вечеру Мише стало совсем плохо, пришлось, несмотря на недовольство Виктора Семеновича, вызвать врача. На следующее утро пришла немного знавшая эту семью участковый терапевт – Татьяна Вильямовна, осмотрела Мишу, и, выслушивая фонендоскопом, удивилась его синякам. «Это папа» - печально прошептал Миша, а Валентина Михайловна испуганно глянула на дверь комнаты. Татьяна Вильямовна тут же переглянулась с ней и тихонько ахнула.
Диагноз был серьезный – бронхиалит. В рецепте были назначены отечественные антибиотики, но Татьяна Вильямовна посоветовала поискать редкое американское лекарство, сказав, что только оно устраняет опасность перехода болезни в воспаление легких. Отвалив почти четверть зарплаты, Валентина Михайловна достала эти крошечные пузыречки, и целую неделю приходила к Мише медсестра – делать уколы.
Миша болел почти полтора месяца, но в конце декабря он уже был здоров, только под лопаткой еще отдавалась тупая боль при глубоких вдохах.
Субботним вечером он услышал в комнате родителей страшный скандал – мама кричала: «Если еще раз ты поднимешь руку на ребенка, я от тебя уйду!», а папа кричал: «Я и тебя воспитаю! Я в этом доме хозяин!».
Потом крики утихли, только мама долго плакала.
На следующее утро, которое было солнечным и морозным, Миша проснулся пораньше, оделся, пошел на кухню, взял нож и с ним пошел в комнату родителей.
Тихонько войдя, он подошел к спящему отцу, посмотрел на него, и плотно сжав губы, размахнулся и ударил его в шею. Виктор Семенович зашевелился, Миша ударил снова в шею и грудь. Потекла на простыню струйка крови. Вдруг Виктор Семенович заворочался и вскочил, зажав порезы рукой. «Ах, ты!...» - в бешенстве закричал он. Миша, бросив нож, кинулся наутек из комнаты, но в коридоре у входной двери квартиры Виктор Семенович настиг его и ударил первой попавшей под руку вещью – какой-то табуреткой. Миша присел, и он ударил снова. Табуретка опустилась на голову Миши со страннным звуком, похожим на хруст и чавканье, и на голове у Миши остался вдавленный след. Валентина Михайловна выбежала из комнаты в ночной рубашке и кинулась к сыну. Но Миша завалился набок и не реагировал на ее прикосновения. Валентина Михайловна обняла Мишу, прижала к себе и стала тормошить его, но он уже был как ватный, и только кончики пальцев слегка вздрагивали.
Виктор Семенович тем временем доплелся до телефона и вызвал «Скорую». «Здесь раненый ножом в область шеи»  - хрипло сказал он и сплюнул кровью. И потом, оглянувшись, добавил: «И ребенок с травмой головы».

На суде председательствовал Дмитрий Константинович Беклемишев, в прошлом профессор права, преподававший в Казанском университете, и на заре перестройки ставший судьей, надеясь практически применить свои знания и любовь к людям, надеясь по мере сил исправить последствия тех ударов, которые по людям беспрестанно наносит судьба. Он почти всегда выносил мягкие приговоры, но не излишне мягкие, прекрасно понимая границу между снисхождением и безнаказанностью. Максимально смягчить участь оступившегося или поставленного судьбой перед невозможным выбором человека и помочь ему вернуться к нормальной жизни – таким было профессиональное кредо Дмитрия Константиновича. Это был пожилой человек лет шестидесяти, чуть выше среднего роста, совсем не похожий на кабинетного ученого. В молодости он увлекался альпинизмом, и до сих пор с друзьями совершал восхождения, хотя удавалось это далеко не каждый год. Ясный взгляд серо-голубых глаз, выделявшихся на худощавом лице, темные с проседью волосы, зачесанные наверх и назад, как у Мстислава Келдыша, быстрый поворот головы к собеседнику, спокойная, уверенная, с четкой дикцией речь, полная художественных красот – вот чем он запоминался людям.

- Формально Вас следует судить не за превышение необходимой обороны, а за убийство, поскольку Вы убили нападавшего в тот момент, когда он уже прекратил нападение и не представлял опасности, - начал говорить судья.
- Я прошу суд принять во внимание тот факт, что убийство было совершено в состоянии спросонья, и мой подзащитный не мог определить, завершено ли совершенное на него нападение, - вмешался адвокат.
- Принято.
Обсуждение экспертиз заняло немного времени.
- Как вы объясняете мотивы Вашего сына? – спросил затем Беклемишев.
- Очень просто, он мстил мне за то, что я его выпорол, - ответил Виктор Семенович.
- И Вы считаете, что оборонялись от него?
- Разумеется, он же напал на меня с ножом и нанес несколько ударов.
- Но понимаете ли Вы, что в таком возрасте ребенок не способен самостоятельно формировать подобную линию поведения? – Беклемишев спрашивал, изучающе глядя на подсудимого.
- Вы хотите сказать, что это мать его научила? – с надеждой произнес Виктор Семенович, и со злобным подозрением добавил: – Ну, она...
- Не клевещите на жену, - остановил его Беклемишев, - я хочу сказать совершенно другое. Вы своей жестокостью сломали детскую душу и тем самым создали орудие преступления, направившееся против Вас!
- Какой еще жестокостью? – изумление Виктора Семеновича было неподдельно.– Неужели тем, что я выпорол сына?
- А Вы такое наказание считаете нормой?
- Конечно. Так воспитывали меня. И так все воспитывают! – с негодованием закричал Виктор Семенович. При этих словах Беклемишев схватился за голову.
- Избивают до полусмерти за копеечную вазу? – в глазах Беклемишева показалось что-то вроде едкой иронии. И эта неосторожная реплика вдруг взорвала Виктора Семеновича.
- Копеечная! Копейка! А ты знаешь, как трудно ее заработать? Ты, за всю свою жизнь палец о палец не ударивший! Интеллигентик чертов! Ты... Ты...  – Виктор Семенович кричал, вскочив со скамьи и уперевшись руками в железную решетку.
- Подсудимый, возьмите себя в руки, иначе мне придется приказать увести Вас, - спокойно произнес Беклемишев. Но Виктор Семенович не унимался:
- Мишка никогда не имел никаких обязанностей по дому! Он только жрал и срал, и ломал то, что мы покупали на заработанные деньги!
- Подсудимый, соразмеряете ли Вы ценность вещи и человеческой жизни? – не выдержав, спросил один из народных заседателей.
- Люди на войне отдавали жизнь, чтобы спасти машину, тем более завод! – яростно крикнул Виктор Семенович.
- Но сейчас не война! И ваза – не танк!
В перепалку снова вмешался Беклемишев.
- В нормальном, цивилизованном мире люди жертвуют техникой, чтобы спасти жизнь человека, когда же происходит наоборот...
- Вы сами шизофреники! – Виктор Семенович побагровел от ярости.
- Возьмите себя в руки!
- Психи! Дармоеды! Негодяи!
Дмитрий Константинович огорченно вздохнул и обратился к конвойным:
– Уведите подсудимого.
Виктор Семенович не слушал ничего, а только выкрикивал ругательства, хватаясь за решетку и грозя кулаком. Один конвойный открыл дверь и потянул Виктора Семеновича за руку, но тот в запале накинулся на конвойного, прижал его со страшной силой к решетке и начал душить. Люди в зале охнули, кто-то в панике стал пробираться к выходу. Второй конвойный бросился к первому на подмогу, но совладать с подсудимым сразу не смог. Откуда-то из-за спины судей побежал третий конвойный. Первый конвойный в изнеможении сел на пол, Виктора Семеновича скрутили болевым приемом и повалили на пол рядом. Минуту продолжалось шевеление серых милицейских мундиров и доносились стоны из-под них, а Беклемишев, привстав и перегнувшись над судейским столом, напряженно всматривался в свалку. Наконец подсудимого повели. Двое конвойных держали его с обеих сторон, а третий шел в трех шагах позади, держа руку на расстегнутой кобуре. Виктор Семенович, красный, взъерошенный, хрипло выкрикнул, ухитрившись повернуться к судье:
- Рот мне затыкаете! Негодяи! Вы не знаете, что такое копейка!
Начался допрос свидетелей. Первой была Татьяна Вильямовна. Она подробно описала свой визит к больному, и синяки, которые она заметила у Миши.
Второй была подруга детства Валентины Михайловны, Нина Аркадьевна Воронцова, третьей – школьная учительница, она же классный руководитель мишиного класса. Основными вопросами были – не показывал ли Миша жестокости или жажды крови. И ответы были простые – Миша рос обычным ребенком, имел в классе друзей и врагов, бывало, и дрался, но с чувством меры, было раз, мучил с друзьями и кошку, но не жестоко. Уважал старших, неплохо учился. Последним выступил начальник Виктора Семеновича, грузный, крупный мужчина с львиной шевелюрой, заметно горбившийся от многолетнего сидения за письменным столом, и сказал о нем кратко:
- Товарищ Мелентьев, насколько я его знаю, человек трудной судьбы и с непростым характером. Очень добросовестный работник, но крайне некоммуникабельный. Скорее сам сделает любую работу, чем кому-нибудь поручит. А уж просить тем более никогда не станет. Но не ожидал я от него такого, никак не ожидал!..
В общем, страшная драма, разыгравшаяся перед Новым годом, получала единственное объяснение, связанное с отцовской жестокостью в ноябрьский вечер.
Когда оглашали приговор, Виктор Семенович выглядел растерянно. Десять лет строгого режима, а все в зале шептались – мало, мало. Неужели это не сон? Неужели все вокруг – негодяи?

После суда оставалось несколько дней, когда могла быть подана апелляция. Дмитрий Константинович через адвоката предложил Виктору Семеновичу встретиться с женой, и к немалому удивлению, узнал о согласии. Встреча в камере пересыльной тюрьмы состоялась на следующий день – врачи-психиатры сочли состояние Валентины Михайловны допускающим такую нагрузку.
Виктор Семенович спокойно вошел в комнату, разделенную надвое решетками. За ними на стуле сидела незнакомая пожилая женщина, почти старуха, в каком-то казенном халате. Увидев его, она поднялась и подошла к решеткам. Виктор Семенович не сразу узнал жену.
- Валя, как ты себя чувствуешь?
Но женщина в халате посмотрела на него невидящим взглядом и тихо спросила:
- Где мой сын?
- Валя, ты меня узнаешь? Валя, ты меня слышишь?
- Где мой сын? – вопрос повторился громче.
- Наш сын умер. Он в могиле. Валя, пойми, надо жить дальше. Посмотри на меня.
Но женщина, протянув руки через решетки, только повторяла плачущим голосом:
- Где мой сын? Где, где мой сын?
Виктор Семенович еще несколько минут постоял, глядя на свою жену, плюнул, отвернулся и сказал надзирателю: - Я могу идти.
Узнав от адвоката итоги свидания, Беклемишев изменился в лице.
- Дмитрий Константинович, что с Вами? – встревожился адвокат.
- Ничего, пустяки.
Придя домой, Беклемишев долго сидел у окна и вглядывался в спирали февральской метели. Ему мерещились бесконечные казни и пытки, которые безропотно и стойко выдерживал один человек, способный для защиты своих непостижимых взглядов противостоять целому миру – мудрости величайших умов, доброте великодушнейших сердец и силе отважнейших героев.
Проснувшись на следующий день, Беклемишев долго не мог понять, утро сейчас или вечер, пока наконец не понял, что проспал шестнадцать часов. А подойдя к зеркалу, он увидел, что совершенно поседел.

В тюрьме Виктора Семеновича встретили спокойно.
- За что сидишь, мужик? – поинтересовался старший по камере.
- Сына прибил.
- Это как так?
- Да вот...
Виктор Семенович рассказал историю. Сидельцы восприняли рассказ с сочувствием. Один из них, сидевший по-турецки на койке, голый по пояс, как казак на картине Репина, но в отличие от казака со всех сторон покрытый паутиной татуировок, с притворным негодованием воскликнул:
- Ах, какой гад! Поднял руку на отца родного! Ну так ты молодец, что прибил пащенка!
И по камере прошел одобрительный гул.
- Да, герой! Глядишь, и о тебе умную книжку напишет какой-нибудь... Гоголь! – с глумливым смешком подхватил другой сокамерник.
Вся камера некоторое время смаковала подробности рассказа.
- А что с женой стало? – поинтересовался один человек, сидевший за убийство инкассатора при ограблении.
- Не сдюжила она. Повредилась рассудком, - огорченно ответил Виктор Семенович.
- И тебе ее не жалко?
- Ты ее пожалей! – внезапно озлобившись, бросил Виктор Семенович. Сказал как отрезал. И добавил с еще большей злобой: - Слюнтяй!
Потекли тюремные будни. Заключенных водили на работу в швейный цех. Виктор Семенович и здесь трудился старательно, что заметило тюремное начальство.
Спустя пару недель на прогулке его окликнул один охранник:
- Чего грустишь? Десять лет не вечность, пролетят – не заметишь. Все ты правильно сделал. Я тоже своих бью, чтобы понимали.
В глазах Виктора Семеновича вдруг мелькнул панический ужас. Одобрение и понимание со стороны самых гнилых отбросов общества – вертухаев и закоренелых бандитов – подействовало сильнее доводов судьи и шепота публики в зале суда.
В ту же ночь, как-то ухитрившись остаться в цехе, чтобы не возвращаться в полную народа камеру, Виктор Семенович Мелентьев повесился. Мы не знаем, что именно так проняло его – какое именно слово сокамерников, какая интонация или жест.

На очередном заседании суда судили человека, из ревности убившего жену и в борьбе тяжело ранившего ее любовника, которых он застал вместе. Он и сам был ранен, и «Скорую» вызвал не он, а неудачный любовник. Раньше Беклемишев, всегда учивший различать агрессию и соперничество, стал бы на сторону человека, неудачно защищавшего свое счастье и поддержал бы адвоката, но в этот раз безропотно согласился с требованием обвинения – максимальным сроком, предусмотренным Уголовным кодексом. С потухшим взглядом сидел Беклемишев на судебном заседании, и невыносимое презрение ко всему русскому народу заполняло все его мысли. Неужели каждый русский человек носит в себе демона безумной жестокости? Пришло ли это как зараза с войны, как эхо орудийных залпов и пулеметных очередей, от встреч с жертвами фашистских карателей, или еще раньше, от пыток Ивана Грозного, или еще намного раньше – от татаро-монголов? И есть ли лекарство от этой духовной чумы, передающейся от человека к человеку, из поколения в поколение? Может быть, если уже зараженные неизлечимы, есть хотя бы вакцина – на будущее? Вакцина, вроде этого рассказа? Или же это – духовная инвалидность? Страшно представить себе страну, населенную инвалидами, где каждый второй – безрукий или безногий. Что могут сделать власти – не плодить новых инвалидов? Но можно ли сохранить русскую землю, не пользуясь силой? Наказать тех, по чьей вине все эти несчастные стали инвалидами? Но слишком многих тогда придется наказать, и кто будет наказывать? Создать инвалидам условия для реабилитации? Но как? А другие народы... Неужели они заражены в меньшей степени, или иммунитет у них крепче? Вот финны – у них домашние побои запрещены законом. Почему же русские так любят и насаждают у себя физическое страдание? Неужели это уйдет лишь с последним русским... Неужели?
Вот в новостях – опять кого-то убили. Катится дальше эхо войны...