Юрий Пахомов. Прощай, Рузовка! гл. 13

 4

Нет ничего тоскливее, чем сидеть на самоподготовке. Классы для самостоятельных занятий располагались на верхних этажах Принцевского корпуса. Сумрачное, выкрашенное в казарменно-желтый цвет здание глядело на Введенский канал. Если приложить лоб к оконному стеклу, можно  увидеть легкий ажурный мосточек, переброшенный через канал. Выше, за каналом  и мрачным сооружением теплоэлектростанции, торчали упирающиеся в небо трубы с красными огоньками на верхушках.

Принцевский корпус назван так в честь принца Ольденбургского, известного мецената, построившего здание на собственные средства. Имя принца частенько мелькает в истории отечественной медицины.
Спать хочется зверски, но старшины зорко следят за порядком на самоподготовке. Курсанты отсыпаются, когда в классе присутствует помковзвода Миша Бачев, он жалеет мальчишек. Но если у сержанта «знобит спину», выспаться не удается. Миша раздражен, вздыхает и жалуется на судьбу: «Эх, Бачь, Бачь! И зачем только тебя матка родила».

За окном антрацитовая тьма. Положив под голову чемоданчик с книгами, сладко спит Миша Полукеев по прозвищу Майк Лобиалес (лобиалес по латыни – губы). У него огромные губы, и вообще он похож на неандертальца, чей бюст стоит на кафедре биологии. Миша – спокойный, добрый малый. На шутки он не обижается. Полукеев – деревенский, никогда не рассказывает о своей жизни. Ест он аккуратно, смахивая каждую крошку. Наголодался в детстве.

Мише, наверное, снится что-то приятное, он улыбается во сне, чмокает губами, вдруг, пробудившись, поднимает голову и оглушительно чихает, а через секунду столь же громко рыгает.
Толя Соловьев весело советует:
– А теперь дерни, Майк. Для гармонии.
Взвод взрывается от хохота. Громче всех смеется помкомвзвода Миша Бачев, у него даже слезы выступили.
Полукеев розовеет и смущенно говорит:
– Не могу же я вот так. По команде.
– А ты передохни и начинай в обратной последовательности, – с самым серьезным видом говорит Соловьев, – а мы тебя поддержим.

Казарменный быт скучен. Особенно страдают те, кто за нарушение дисциплины и «неуды» по учебе получили «месяц без берега». Скуку и однообразие жизни перебивали розыгрышами, а то и отчаянными придумками, граничащими с хулиганством. Судя по произведениям Помяловского, все это началось еще с бурсы. Бурсаки, ошалевшие от зубрежки, такое вытворяли, что нам и не снилось.

Полуподвальное помещение северной части Рузовки занимала учебная лаборатория будущих морских метеорологов. Курсанты этого училища жили куда свободнее. К нам «ветродуи» касательства не имели, у них был свой КПП, свое, весьма либеральное начальство. Мы презирали «ветродуев» и завидовали им. Вели себя курсанты-метеорологи нагло, на замечания Рудоса не реагировали, чем доводили его до исступления.

Какой-то умник нашел на хозяйственном дворе казармы брошенный «ветродуями» шар-зонд, налил в него холодной воды и положил под простыню Борису Михайлову, парню грузному и большому любителю поспать. Боря вернулся из увольнения «под мухой», вожделенно разобрал постель, разделся и брякнулся в ледяную купель. От его визга и проклятий проснулась вся казарма.

Шутка понравилась. И теперь каждый, укладываясь спать, шарил под простыней, проверяя, нет ли там заложенного ледяного «фугаса». И все же я попался. Пользуясь привилегией командира отделения, я часов до двух ночи просидел в Ленинской комнате – готовился к зачету. Затем, крадучись, проник в кубрик, освещенный синей лампочкой, и первым делом проверил, нет ли «фугаса». Затем сунул руку под подушку, чтобы выдернуть одеяло, и замер от ужаса: там, под крепко взбитой подушкой, лежало что-то живое, теплое, пульсирующее. Холодная струйка пота суетливо пробежала по спине. Я попытался вынуть руку, но это живое и теплое поползло вслед за ней. Я с трудом сдержал крик. Выругав себя за трусость, отодвинул подушку и узрел… медузу. Голубой свет, заполнявший кубрик, усиливал впечатление. Я ткнул пальцем моллюска, он приветливо булькнул, обнаружив два веревочных хвостика, и тут я все понял: какой-то изобретательный мерзавец налил из титана в тонкую хирургическую перчатку теплой воды и сунул мне под подушку. Я задохнулся от ярости. Стояло полнолуние, синий свет мешался с мертвенно-белым. В этом зыбком полусвете отчетливо проступала нога соседа по койке Гайдамовича. Он спал, как и полагается, голым, и под согнутой в колене ногой виднелся костлявый зад. В это пространство я и сунул «медузу».

Я едва успел раздеться, сложить одежду на тумбочке и нырнуть в койку, как Гайдамович неожиданно сел и замер, прислушиваясь к себе, его острый нос напоминал клюв хищной птицы. Гайдамович испуганно щелкнул клювом, сунул под зад руку и извлек «медузу». В его ладонях она переливалась и плотоядно причмокивала. У разжалованного сержанта на лице запечатлелось такое изумление, что я едва не подавился от смеха. Гайдамович глухо выругался и швырнул  «медузу» в голубое пространство. В сумерках кто-то завозился и унылым голосом Лео Сусина пробормотал: «Денисенко, сука! Ну а блевать-то на меня зачем?»

Однажды я был свидетелем целого ритуального действа – похорон саксофона. Вместе с нами учились офицеры из послуживших на флотах фельдшеров. Они были старше нас, вчерашних десятиклассников, на пять-восемь лет. Среди офицеров выделялся капитан медслужбы Каберидзе (точно фамилию не помню) – смуглый красавец с тонкими злодейскими усиками. Был он поразительно тощ, почти лишен зада, брюки соскальзывали, не имея опоры,  он их постоянно поддергивал, и от этого казалось, что капитан все время слегка приплясывает. С курсантами капитан заигрывал, держал себя рубахой-парнем, любил рассказывать скабрезные анекдоты, но его сторонились, знали – стукач. Кто-то прилепил ему прозвище Саксофонов. Прозвище приросло.

И вот одним воскресным днем во время дежурства Саксофонова, когда по неведомой причине запретили увольнение в город, в глубине ротного коридора грянул похоронный марш. Курсовой секстет «Зеленый аксолотль» под руководством Вилли Цовбуна медленно двигался к выходу. Впереди на подушке, покрытой красной скатертью, изображающей гроб, лежал саксофон, подушку нес, понурив голову, Филипцев, процессию завершал безутешный саксофонист Баякин. Из кубриков слышались глухие рыдания, кто-то измененным голосом ритмично выкрикивал: «Шахсей-вахсей!», а невидимый хор подхватывал: «У-упа! У-упа!»
Саксофонов не сразу понял, что происходит. Резко побледнев, закричал, переходя на визг:
– Прекратить! Применю оружие!
И тогда откуда-то сверху тяжело ухнул бас:
                Наверх вы, товарищи, все по местам,
                Последний парад наступает,
                Врагу не сдается наш гордый «Варяг»…
Песню подхватили.

Продолжение следует.