Одинокий пловец

     Ю. Хоровский


      

     Керченский пролив  в самом узком месте около четырёх километров, и пока не было Крымского моста, там ходил паром. Не один раз я плавал на пароме туда и обратно, и каждый раз с ужасом вспоминал Майора. Майор много раз переплывал Керченский пролив, но не на пароме, как я, а вплавь. И не  в самом узком его месте. Я же с детства боюсь воды, и если вхожу в море, то недалеко, по шею. Пробую плавать «по-собачьи», но часто трогаю ногой дно, и если его нет, то в панике поворачиваю обратно. Возможно, этот страх живёт со мной с того лета, когда я, шестилетка, утонул в море, но меня вытащили и откачали. Когда я плыву на пароме, и гляжу с высокого борта на бегущую мутную воду, то помимо воли включается  моё богатое воображение художника и сочинителя и… я ухожу в салон есть мороженое.
     Кто этот Майор?

     * * *
     У моей семьи под Керчью летний дом. На Азовском море. Сосед по даче прихватил меня в порту, когда я сошёл с парома.
     – Заедем на базар, – сказал он, – жена просила рыбки прикупить. Ничего? Двадцать минут… А?
     – Какой разговор, Витя! Я тоже рыбки прикуплю… пеленгаса… парочку. Ох, соскучился в Москве по свежей рыбке.
     Когда возвращались к машине, Витя увидел идущего впереди высокого жилистого мужика в военном камуфляже и окликнул его:
     – Майор! Ты чего тут? На кого своих пацанов оставил?
     Обернувшийся мужик, хоть и был в военном, но без погон.
     – О, Витёк? Ты домой? Прихватишь меня?
     Витёк его прихватил. По пути, пока ехали по грунтовке через высушенные жаром солнца холмы, я узнал кое-что про него: почему он Майор, и что делает в нашем дачном посёлке. Бывший военный, майор, сейчас на гражданке. Командир «Школы выживания». Каждый месяц набирает группы по 12-15 пацанов в арендованный бывший пионерлагерь в нашем посёлке. Мы проехали лишний километр до пионерлагеря и простились. Уезжая, видели, как десяток пацанов и четыре девчонки отрабатывали на пионерской поляне приёмы не то самбо, не то дзюдо. Ими командовала молодая женщина, больше похожая на крепкого резкого парня, и только женский голос выдавал её гендерную принадлежность.
     Всё лето ещё впереди, скоро должна приехать семья, и у меня заботы: открыть и высушить после долгой зимы дом, закупить продукты длительного хранения, пообщаться с соседями, узнать, кто не пережил зиму, поработать триммером и секатором в саду и огороде. Через несколько дней  в огородных зарослях обнаруживаю двух парнишек в пятнистых штанах и майках. У одного в руках АК, но пластиковый, у другого такой же пистолет. Они маскируются и делают мне знаки, чтобы я ушёл и не выдавал их местоположение. Ну что ж, подмигиваю, делаю морду молотком и прохожу мимо. В дальнем углу сада, ещё двое через забор оглядывают мои владения,
     – Дядя, вы тут двух пацанов не видели? Вроде к вам полезли.
     – Пацанов? Каких пацанов? Нет, не видел.
     Всё, я им больше не нужен.
     – Говорил тебе, они на пустую дачу сунулись… туда надо!
     – На пустую дачу они вчера лазили. Что они, дураки, что ли? Опять туда лезть.
     – Так потому и пошли туда, что мы так и подумаем, что они не дураки… Помнишь, Майор рассказывал…
     Но уже убегали вдоль забора.
     Вернулся, прежние пацаны на меня смотрят, видели, что я с теми разговаривал. Суровые озабоченные лица.
     – Не сказали про нас?
     – Не-а.
     – А они куда побежали?
     Знаю, что побежали на пустую дачу, но не выдам.
     Всю последующую неделю везде – и в степи, и на холмах, и среди множества недостроенных дач, видел я таких же пацанов и даже нескольких девиц в пятнистых куртках, и сообразил вдруг, что это и есть «Школа выживания» того самого Майора. Иногда видел на окоёме дальнего холма цепочку людей с рюкзаками на спине, бегущих за высоким человеком, и уже знал, что это Майор гоняет своих «учеников выживания». На том холме есть дыра, заросшая колючими кустами боярышника, старинные каменоломни. Я сам лазил в ту дыру, но далеко ходить опасался, легко заблудиться и не выбраться никогда. Похоже, что Майор водил туда своих.
Случалось, встречались с ним на улицах посёлка и здоровались.
     – Хозяин! – В какой-то день услышал я хриплый голос. У калитки он и два пацана с гроздью пустых пластиковых бутылок. – Воды дашь налить? Ближе нет никого.
     – Кто же посмеет в воде отказать, Майор? – У него и пацанов куртки мокрые от пота. – Заходите.
     Пацанам показал кран, с Майором зашли в дом. Предложил ему стакан красного вина.
     – Ничего лучше нет от жары.
     Он отказался:
     – В жару только начни – жарким потом и солью изойдёшь. Пацаны пусть пьют, они не приучены терпеть. А красное вино, ты прав, восстанавливает минеральный баланс. Только мне алкоголь принимать не велено. – Он показал пальцем в потолок.
     То ли на бога указывает, то ли на начальника, но я не стал  спрашивать.
     В дверях стали пацаны с полными бутылками. Он им приказал:
     – Воду пить не больше полкружки и подсолённую. Привал полчаса.
     Они сказали «есть» и «так точно» и ушли.
     – Воюете? – спросил я. – Присаживайся, полчаса у тебя ещё есть.
     Мне интересно с ним поговорить.
     – Навоевался… – Он сидит прямо, не касаясь спинки стула. – А это – детсадовские прятки. С пацанами душа отдыхает.
     – Бывал на войне?
     – Не вылазил… То одна, то другая…
     Майор высокого роста, прямой, чёрный и жилистый. Выцветшие короткие волосы и глаза.  На костистом лице несколько шрамов. Сильно набитые костяшки каменных кулаков. Веришь, что он бывалый солдат.
     – А чего на гражданке? Не старый, ещё повоевал бы.
     Опять пальцем в потолок.
     – Не велено.
     Темнит, выпендривается. А он видно понял  мою ироническую ухмылку, сам ухмыльнулся половиной лица, махнул рукой.
     – Уволен без содержания и звания. Изгнан. Ну, пора ребятишек проверить. Ох, шкодливые…, а я за них отвечаю. Будь здоров.
     Встал и пошёл не оглядываясь
     На День рыбака в Керчи среди других праздничных мероприятий  устроен заплыв через керченский пролив. Нескольких участников отвезли на Таманский берег, где они стартовали. Финишировать они должны в Керчи в разгар праздника. Для безопасности  пловцов сопровождали лодки. Поднялся ветер, пошли волны. Первым и, кажется,  единственным приплыл Майор. Остальных подобрали лодки. Это было прошлым летом. Подробностей я не знаю, про это мне рассказал сосед Витя.

     * * *
     От автобуса до дачного посёлка   километра три по жаре.  На полпути кафе «Дельфин», можно выпить холодного пива. Три столика, два наглухо заняты, за третьим Майор угощает мороженым ту самую девушку, которая показывала приёмы самбо на пионерской поляне. Я помахал ладонью, Майор огляделся, мест нет, показал на один свободный стул рядом с собой. Мне неловко мешать, но без кружки пива домой не дойду. Сажусь, заказываю пиво. Девушка ест большую порцию мороженого, перед Майором стакан воды. Он молчит, правый кулак крепко сжат и лежит на краю стола. Девушка тоже молчит, она притворно занята поеданием зелёного шарика, жёлтый и розовый нетронуты, подтаивают и стекают на дно стеклянной вазочки. Понимаю, что меж ними напряжёнка, помешал, но что делать, уже сижу. Пиво не несут.
     – Вера... – говорит девушка и облизывает сладкие губы. У неё такие же, как у Майора светлые глаза, но не серые, а голубые, и такие же светлые короткие волосы. Если бы не грудь под рубашкой в клеточку, принял бы её за паренька.
     – Валера… – тут мне приносят пиво, и я вливаю в себя половину кружки. И тут же начинаю истекать потом.
     – Валера, – говорит она, но на меня не смотрит, – Майор только что предложил выйти за него замуж, а я ему отказала.
     Молчу. Что тут скажешь. Только руки развёл.
     – Зачем замуж, тебе так плохо? ответила я ему. Обязательно замуж? А надоест – судись, разводись, дели имущество. – Она будто извиняется. Мрачнеет. – Мороженое не лезет…
     Я смотрю на Майора, может он чего скажет, но он равнодушно молчит. Умеет скрывать эмоции. Мне молчать уже как-то неловко:
     – Мужик жениться хочет, что ж не так?
     Я бы на ней не женился, не женственная она. Костистые кисти рук, короткие ногти, Обожжённая солнцем кожа лица и шеи. Самбистка! И как у неё с интеллектом? С характером? А вот суровому Майору она до пары очень даже подходит.
     – Нет! – Тряхнула решительно головой. Наклонилась к Майору через стол. – Не хочу замуж. Ещё не нагулялась. Сегодня с тобой хочу, а завтра… вот … с Валерой. Семья это тюрьма. А, Валера? Нет?
     Она видит обручалку на моём пальце, потому и спрашивает про тюрьму.
     – Не тюрьма! Карцер в тюрьме!
     Удивлённо смотрит, не ожидала. Улыбнулась, неужели поняла иронию.
     – Ну вот, слышишь, Майор, что бывалые женатики говорят. Не хочу! Лето кончится, и наша с тобой любовь кончится. Мне с тобой тяжело. Ты скала, а я рядом с тобой волна морская… А то ещё и не волна, а пена на волне.
     Во как! Какой метафорический язык!
     – А меня в Краснодаре Алёшка дожидается.
     Ну, вот теперь понятно. Нет никакой надежды, Майор. А-лёш-ка!
     Он молчит, в глазах пустота. Не сомневаюсь, показная. Что внутри? Думаю, высокое напряжение.
     – Алёшка передо мной ковриком стелется. Котёнок, – продолжает Вера. – С ним я! себя скалой чувствую. Хотел жениться, но я ему, Майор, тоже отказала.
     Она помолчала, помешала ложечкой растаявшее мороженое и продолжила:
     – Не огорчайся, Майор, – (она ни разу не назвала его по имени, а как в моменты любви?). – Не смогла бы я быть верной женой. Знаю себя. Отработаю договор и разойдёмся. Мне пора, ребятки, через пятнадцать минут у меня тренировка с пацанами.
     Майор, (майор и майор, имени его я не знаю, потому и пишу с большой буквы – Майор) он и слова не сказал, и бровью не шевельнул. Не посмотрел ей вслед. Самурай! Я своё пиво допил, а перед ним нетронутый стакан воды.  Надо хоть что-то сказать:
     – Очень мужественная девушка… Скала!
     Майор разжал, наконец, кулак, положил ладонь на стол. Качнул головой.
     – Первый раз за полтинник жизни против себя пошёл… Споткнулся.
     – Ладно тебе, чего переживать! Оно и к лучшему, потом меньше хлопот…
     – Оно так!.. А я ведь про «жениться» и не говорил ничего. Спросил, а не захочет ли остаться со мной, как работу закончит. А то я мог бы к ней в Краснодар поехать. Я и говорю – споткнулся. На растяжку наступил…
     – На какую растяжку… – не понял я.
     – Тонкая проволочка поперёк тропы, а на конце граната.
     – Ну, Майор! Я на такую растяжку не раз наступал, а ничего – живой. И даже не ранен.
     – А я, кажется, ранен…
     Опять сжал он свой костистый кулак и пристукнул по хлипкой столешнице. Подскочил стакан, выплеснулась вода, потекла струйкой.
     – Сколько раз я на войну сбегал от женитьбы, не посчитаешь… И на… споткнулся.
     – Брось переживать…
     – Показалось мне, что у нас неплохо с ней всё идёт, мне нравилось, ей нравилось… почему же не продолжить, подумал. А всё потому, что войны нет, некуда сбежать. И ещё потому что, в детскую войнушку заигрался, вот и расслабился. Детишки, деревянные автоматики…Утренняя зарядка… Раз, два, три, четыре, руки выше, ноги шире… Ты мне поверь, я хороший солдат. Потому и был изгнан. Война – грязное дело, всё самое худшее выползает. И только военная дисциплина и дух спасают армию на войне. Как в Спарте. Я в училище  бредил историей Спарты, прочёл всё, что смог найти. Видел в Спарте идеальное воинское сообщество, предельно эффективное. Меня вызвал начальник училища, и приказал прекратить буржуйскую пропаганду среди слушателей.
     – Ну ещё бы! Какая Спарта в Советской армии! Ты бы ещё за рабовладельческий строй пропагандировал.
     – Меня не погнали, потому что я был самый лучший. – Он опять пристукнул каменным кулаком по столу, и теперь уже и моя пивная кружка подпрыгнула. – Но когда я пришёл в войска, получил роту, тут мой конёк и пригодился. Я рассказывал бойцам про Спарту и меня слушали  и понимали.
     – А что за войска? Где служил?
     – ВДВ.  В Афган уже не попал, но в Африке и других местах повоевал.
     – А женат-то был? А может, и сейчас женат?
     – Жена – обуза для боевого офицера. Так я считал. Свою жизнь начинаешь беречь, а больше боишься, что покалечат и станешь для неё обузой. Я знал ребят, офицеров, которые рвали душу от тоски и ревности – им было не до войны.
     – А как же женский вопрос?
     – Женский вопрос не проблема, вокруг армии всегда, – хоть на войне, хоть в мирное время, – много вольных подруг пасётся. Надо только вовремя слинять, чтобы не обнадёживать дамочку. Солдат не должен никого обижать.
     Вот вам солдатская наука. Майор только казался простым грубым дядькой. Мне с ним интересно разговаривать, и я не спешу уходить. Беру себе ещё пива, Майор от пива отказывается. Он уже говорил как-то, что алкоголь для солдата, как для водителя: пока едешь – не виноват,  а если врезался, то виноват по-полной… Он свою воду не пьёт, сидит сухой, без капли пота, а я весь мокрый, и всё пить хочется. Тоже солдатская наука.
     Между тем майор продолжает говорить.
     – Мои пацаны у вечернего костра просят рассказать про войну, им интересно. А что про войну расскажешь? Про кровь и раны? Про убитых врагов и убитых своих, за которых отвечаешь? За каждого перед его матерью отчитаться надо, письмо ей написать про подвиг сына. А парень в дозоре от жары и усталости придремал, и сменщик его зарезанным нашёл. Потому я им про Спарту рассказываю. Что такое для спартанца воинская дисциплина? Покинуть место в боевом строю, – что убежать от врага, что кинуться на него из общего строя – одинаковое воинское преступление. Ты уже занёс меч и готов ударить, но вдруг слышишь отбой. Лучше оставить врага живым, чем ослушаться команды. Мальчик Исад, – мои пацаны теперь знают это имя, – убежал на войну, храбро бился и остался жив. Его наградили почётным венком за храбрость и высекли за нарушение дисциплины. Пацаны сначала возмутились, пошумели, а потом поняли и прониклись – дисциплина!
     – А тебя-то за что из армии погнали?
     – За злостное нарушение дисциплины…
     – И как это понимать?
     Майор замолчал, выпил глоток воды, помял пальцы, опрокинулся на спинку стула. Он что-то вспоминал, но неловкости или сожаления не его лице я не увидел.
     – Что было, то прошло, долго рассказывать. Идти пора.
     Я бросил недопитое пиво, пошёл с ним. Нам по пути. Он шагает быстро. Еле успеваешь за ним. На его челе с высокими залысинами ни капли пота.
     – Ну, так чего? Не расскажешь?  Зацепил и бросил?
     – Интересного мало. У меня завтра заплыв, надо подготовиться. И с пацанами занятие провести. Может, как-нибудь и расскажу, если ещё будет тебе интересно.
     – Какой заплыв?
     – Через пролив.
     – А по какому поводу? Что за праздник?
     – Праздничный заплыв раз в году, а у меня заплывы не праздничные. Я бы сказал – лечебные. У меня, когда болотная муть вот здесь, под ложечкой, накапливается, я себе заплыв устраиваю.  И так  всё внутри очищается, что я могу жить ещё какое-то время. Меня море лечит.
     – А почему сегодня у тебя муть под ложечкой? Это от разговора с Верой?
     Он ничего не сказал, махнул рукой и свернул в ворота пионерлагеря «Азовские зори». Уходя, я слышу с пионерской поляны за деревьями громкие крики Веры: «захват и бросок через спину, захват, Коля, за-хват, а не ленивый вареник в сметане…».



     * * *
     Явилось моё семейство с коробками, баулами и собаками. И мне пришлось на несколько дней забыть о Майоре. Видел я тут и там его пацанов в камуфляже, и даже издали видел Веру, что-то им указующую, но был занят и не вникал. Жена, обнаружившая в нашем огороде чужих пацанов с автоматами,  пообещала натравить на них собак,  и они перестали к нам лазить. Из-за собак исчезли так же кошки, ежи и лягушка в пруду. Усилилась жара, давно не было дождей, каждый день приходилось поливать помидорную и огуречную рассаду. Было не до Майора, но в один вечер он пришёл с просьбой – подзарядить севший аккумулятор мобильника. 
     – Ну так что? Твой заплыв состоялся? Муть под ложечкой рассосалась?
     Тут пришла жена и не дала нам поговорить. Как выяснилось потом, он ей не понравился.
     Назавтра я встретил его у поселкового магазина, он загружал рюкзаки двух крепеньких суровых пацанов продовольствием. А так же и свой рюкзак. Опять не удалось поговорить. А меня теперь уже  разбирало нетерпение с ним поговорить – незнамо почему, но мне было интересно услышать про его нарушение дисциплины и про заплыв. И в тот же день к вечеру возможность такая возникла. Одному из его пацанят от перегрузки и жары стало плохо. Это случилось недалеко,  и его привели к нам. Моя жена в таких случаях берёт управление процессом излечения в свои руки.  Она уложила пацана в прохладной комнате, чем-то его напоила, сделала компрессы и велела час его не трогать.
     – Перегрелся пацан, отставать не хочет от крепких ребят. И девчонка одна там ему нравится. – Мы с Майором сели на прохладной веранде, я со стаканом вина, он с кружкой ягодного компота. – А пацаны, особо перед девицами, стараются не показать слабость. Это есть глупая нерациональность для  мужика. А для зреющего юношества – нерациональная глупость. Потому в армию нельзя допускать женщин,
     – А как же зреющему юношеству быть, когда для него это и есть самое важное.
     – Только за пределами военного городка, там хоть петухом перед ней ходи. А в армии – в казарме и на плацу – ты солдат. А солдат созревает не сразу, ему сломать здоровье преждевременной сверхнагрузкой никак нельзя,  придётся списать.
– Помолчал вдумчиво. – В армии женщина есть зло. Я теперь точно знаю.
     – Прямо так уж и зло! А в связи, а медики… а на кухне…
     – Ты спрашивал, за что меня из армии погнали… В конечном счёте оказалось, что из-за женщины…
     – Споткнулся?!
     – Споткнулся, но не так, как ты думаешь. Жестокая война была… не до женщин…
     – Это какая же война?
     – Чеченская. Я командовал спецотрядом, сам отобрал ребят,  лучших в полку. Нас кидали в горы на перехват отрядов боевиков,  в засады, на охрану конвоев… Получил приказ – охрану какого-то важного  конвоя, какой-то чужой полковник приезжал, требовал особого внимания. Про этот конвой, оказалось, знали не только мы – большой отряд боевиков выдвинулся к перевалу, где можно было конвой перехватить. Но мы пришли к перевалу раньше, закрепились и стали ждать.
     – А как же боевики-то узнали об этом конвое?
     – Они много чего знали, чего не должны были знать. Когда они поняли, что перевал занят, то поспешили навязать нам бой, чтобы успеть уничтожить до прихода конвоя. Их было раз в шесть больше, и на подходе был ещё один отряд.  Мы радировали командиру, что не сможем удержать перевал. Он просил продержаться час, чтобы успеть отменить или задержать конвой. Вдруг связь, тот чужой полковник орёт: конвой на подходе, приказываю держать перевал во что бы то ни стало, головой отвечаете. А нас минами закидали, у меня потери, но приказ есть приказ, держимся. И конвоя нет и приказа отходить нет. И только часа через два наш подполковник пробился по связи и приказал отходить. Половина отряда осталось там лежать на поругание, а все остальные раненые в разной степени и ещё в санчасти умерли трое.  Оказалось, у того полковника  в конвое врачиха сопровождала раненых,  любовница его. Конвой задержали, а он-то не мог про это знать.  Он чужой, ему никто не доложил.
     – А как же такое могло получиться? Такая несогласованность?
     – Была разборка, почему большие потери, ну, выяснилось про полковника и его любовницу.
     –  Так.  А тебя-то за что погнали? Я не понял. 
     – Я в кабинете генерала полковнику челюсть сломал.
     – Так правильно же сделал!
     –  Потому-то меня по-тихому уволили, чтобы военно-полевым судом не судить.
(Я пересказываю по памяти, возможно, есть какие-то неточности в армейской терминологии. Я в армии не служил, терминологию не знаю. Но суть я передал, как запомнил).
     Пришла жена, поругала Майора за мальчика, а он только покаянно головой кивал.
     – Ещё полчаса пусть полежит, – сказала и ушла.
     – Я за этого пацана виню себя, недоглядел. – Укоризненно качал головой. – Опять баба. Ну не баба, на этот раз девчонка. Значит, опять надо в заплыв уходить.
     – При чём здесь баба?
     Я, возможно, и понял, какую бабу он имел в виду, но мне важно послушать его. И про заплыв, может быть, сам скажет.
     – А баба всегда у мужика виновата.
     Криво улыбается. Не хочет выворачивать душу передо мной. Мы чужие, несколько дней как познакомились. Москвичи, дачники, интеллигенты.
     – Растревожил ты меня своей историей. Я человек сугубо не военный, к военным отношусь в почтением. Но чтобы вот так… на войне, где смерть… И чтобы такие полковники были. Ладно – любовь, любовница,  – понять можно.  Но как же своей властью таким образом пользоваться?
     – Тот полковник войны не понял. В штабах, с карандашиком над картами воевал. Стрелки в академии  учился рисовать. А на войну попал, крови так и не увидел. Грохот пушек слышал, а что делается там, куда снаряды падают… Приезжал к нам такой  с инспекцией. Почему, орал, не по форме одеты! Почему не строем стоите? Стадо баранов! А не знал, что у нас «баран», хуже оскорбление, чем «козёл» в тюряге. За барана отвечать надо. У нас сержант был, Ахмат, узбек, у него брата недавно убили. Он и так психованный, а тут затвор передёрнул и на плохом русском «пошла на х…, вонючий ишак!», и очередь в небо. Инспектор пистолетом махал, орал «всех под суд! караульных сюда! взять под стражу!». Его командир наш едва увёл, пообещал ему, что всех засудит и расстреляет. Нам из-за спины кулаком махал.
     – А что за инспектор? Какая инспекция на войне? – задаю я глупый вопрос, на который Майор не отвечает.
     – Но он-то знает, наш командир, что нам через час в горы уходить, и мы никакого начальства не боимся.  На плацу жара, инспектор потом обливается, китель с планками и с ромбом подмышками мокрый, из-под фуражки пот течёт по щекам. А мы как шпана, кто во что… Кто в свитере поверх кителя, у кого под кителем свитер, берцы пыльные, сбитые, разгрузки рваные. Откуда ему знать, что в горах ночью холодно, а по камням берцы в неделю сбиваются. Потом командир рассказывал, генерал приказал явиться, а там этот инспектор сидит с папочкой и листики перебирает. Ясно, какой разговор пошёл. Генерал послушал и говорит: Тут у нас, товарищ подполковник, банда объявилась, пришла из Грузии. Совсем свежие силы. Подлечились боевики, обмундировались, получили новое оружие. Мы их со дня на день ждём. Не желаете поучаствовать в операции по ликвидации банды? Бои будут жестокие. Чехи умеют воевать. Какие чехи, – всполошился инспектор, – что за чехи? Вы что, с чехами воюете? Я не имею права, мне надо сегодня же быть в штабе, меня командующий ждёт с докладом. Дайте мне вертолёт! И уже тревожится, что в самое пекло может попасть. А генерал: ни одной свободной вертушки нет, подполковник, могу дать только газик, с одним бойцом сопровождения.  Сами понимаете, каждый боец на счету.
     – Мне такие генералы нравятся. – Я искренне порадовался и за генерала, и за Майора, который, похоже, немного расслабился относительно меня. – И чего стало с этим инспектором?
     – Не знаю. Должно быть, согласился на газик с водителем и бойцом, лишь бы сбежать от войны.
     – Так что же, у мужика всегда баба виновата? Моя-то жена как раз наоборот считает.
     – Я уж понял насчёт твоей… характер имеет. Но тебя, похоже, это устраивает.
     – Я человек добродушный, мирный. Не конфликтный… на пустом месте.
     Майор прищурил свои сухие глаза, покивал головой.
     – Твою мысль я понял. А я ведь тоже на пустом месте не конфликтный. И мне даже нравится Веркин жёсткий характер. Мне её кураж не нравится, и я за себя боюсь, как бы не обозлиться. Вот это не хорошо будет.
     – Она девушка молодая, куражливая, её простить надо.
     Он помолчал, глядя в свой нетронутый стакан компота, помедлил.
     – Мне как-то с одним стариком, чеченом, передали записку от сильно хорошо мне известного командира боевиков, где было написано на чистом русском языке, без единой ошибочки и помарочки, что я теперь его кровник, потому как убил двух его младших братьев, и что  каждую минуту должен бояться смерти… и много ещё чего. Я очень разозлился, потому что знал, что от него пришёл снайпер, убивший четырёх моих бойцов. Но это война, мы тоже умеем воевать и стрелять, и снайпер его был выслежен и убит.  А вот эта записка совсем другое дело. Тут уже что-то личное. Как два пацана, враждующие из-за девчонки. Я пошёл к командиру, показал записку, и попросил отпустить меня на вольную охоту.
     – Как это на вольную охоту?
     – А так! Набил разгрузку патронами и гранатами и тихо ушёл, чтобы никто не видел и не знал, а через неделю вернулся и доложил… Или не вернулся… пропал без вести. Командир  наорал на меня и обещал отдать под суд, если я  вздумаю что-то такое сделать. И вспомнил мне Спарту, и сколько раз я рассказывал бойцам про священную спартанскую дисциплину…  За две недели мы разработали боевую операцию и уничтожили почти весь отряд и его командира. Холодный ум и научный расчёт…
     – Это ты к тому, что и в мирной жизни?..
     – Ну да, и в мирной жизни… Но знаешь, меня всё же по сию пору мучает тоска, что я послушался командира. В Спарте говорили: если у тебя короткий меч, сделай ещё один шаг к врагу.
     – Потому ты и уходишь в заплыв? Когда тебя тоска достаёт?
     – Пять часов в морской воде хорошо очищают тело и мозги… на некоторое время.
     Меня вдруг заинтересовали технические детали этого удивительного лечебного процесса.
     – Ну, хорошо, Майор, ты переплыл пролив, вышел на берег, а дальше что? Ни одеться, ни попить-поесть.
     – На той стороне, на самом берегу, живёт такой же одинокий пловец, как я. Я иду к нему, съедаю большой кусок мяса, выпиваю пять кружек горячего чаю и ложусь спать. Потому что назавтра надо плыть обратно.
     – Обратно!!!
     Майор удивился ужасу в моём голосе.
     – Ну да, меня тут ждут мои пацаны… и Вера. И мамаша моя… она тоже живёт на самом берегу.
     Моя жена привела парнишку, и они ушли.
     Стакан компота остался стоять нетронутым.

     * * *
     Через неделю  случились два важных события…
     Но по порядку.
     Едва рассвело,  проснулись и взлаяли наши собаки, перебудив дом. Решительно постучали в дверь. Жена толкнула меня в бок: просыпайся, в дверь стучат. Под дверью сосед Витя.
     – Извиняй… Перебудил всех… Тут… значит… такое…
     – Да говори же, Витя!
     – Ну, в общем… Вчера Верка… ну, майорова подружка… психанула и в каменоломни ушла… Под утро за ней Майор пошёл… Заскочил ко мне в пять утра… ну, чтобы хоть кому было известно… и в случае чего, о пацанах позаботиться.
     – Так что делать надо?
     Я не понимал, что конкретно надо делать.
     – У тебя две собаки…
     – Понял! Хорошая идея. Сейчас оденусь.
     – Ты иди с собаками в сторону каменоломни, а я ещё Филипп Михалыча прихвачу и догоню… Вот держи… Это Веркина кепчонка, она у меня забыла. Дашь собакам понюхать. И все фонари, какие есть в доме, возьми…
     До каменоломни километра полтора. Сначала надо спуститься в широкую долину, перейти ручей и топкие его берега, затем подняться на крутой холм. Под самой его вершиной широкая чёрная дыра, заросшая густым кустарником, и к ней ведущие звериные и человечьи тропы. Любопытный народ сюда забредает, и были случаи долгих блужданий в тёмных коридорах. А возможно, что кто-то и не выбрался оттуда. Каменоломни древнейшие, ещё в древнегреческие времена здесь ломали камень для  богатой виллы на берегу солёного озера,  потом для средневековой деревни соледобытчиков, остатки её ещё видны отсюда сверху. За две тысячи лет коридоры ушли глубоко в гору и широко ветвятся внутри. Заблудиться там легко, а найти заблудившихся трудно. Нужна сложная поисковая операция.  Но делать нечего, будем надеяться на собак, они нас выведут. Через двадцать метров уже полная темнота включаем фонари. У Филипп Михалыча, ещё одного нашего соседа, с собой аэрозольный баллончик белой краски, он метит коридоры. Собаки недовольны непривычной страшной темнотой и сырым холодом, а так же труднопроходимыми каменными завалами, без энтузиазма ведут нас в глубину и непонятно, чуют они след или притворяются. Мы ушли метров на триста и вдруг собаки залаяли в один из коридоров, и мы увидели блик света
     – Гаси фонари, ребята! – крикнул Витя.
     В наступившей темноте яркий луч упал в нашу сторону, несколько раз мигнул: увидел вас, и двинулся к нам. Теперь можно засветить фонари, иначе чудится страшное. Залаяли собаки навстречу, но лай их был радостным – конец мучениям. Скоро к нам подошёл Майор.
     – Если она здесь, то в какой-нибудь боковой малозаметный ход нырнула. Я обошёл все главные штреки, они или замурованы или завалены камнем. Лет пять назад здесь пацаны потерялись, так мы всё, что смогли, замуровали и засыпали. Так что я думаю, или её здесь нет, или в какую-то дыру пролезла и не может найти выхода. Если у неё был фонарь, то он уже давно погас.
     – Так чего нам делать? Где эти дыры искать? – спросил Витя.
     – Есть пара штреков, где пробиты  боковые ходы. Витя, бери Филипп Михалыча и сходите в эту выработку, метров через сто там поищете боковой ход, пройдитесь по нему и… обратно. И здесь нас ждите. А мы с собаками сюда. Там несколько ходов. Довольно запутанных. И тоже сюда…
     Короче говоря, через три часа, облазив боковые норы и никого не найдя, вышли на белый свет. Майор был уверен, что мы обошли всё, что осталось от прежних замурованных выработок, их он за много лет хорошо изучил. Нет её там! Нам всё же было неспокойно,  не пропасть  бы человеку. За три часа под землёй и страху натерпелись, и замёрзли, а потому решили выпить крепкого. Сели в кафе, заказали. Официантка Марина принесла бутылку и, разливая по стаканам, улыбнулась Майору:
     – А ваша-то, кажись, уехала… Видела, как шла к автобусу.
     Немая сцена. Майор, помолчав, спросил:
     – Когда?
     – Та может час назад, а то и меньше. Я почему подумала? Она с рюкзаком ишла  и  кошёлочка в руке. А вы шо, не знали? – Она почуяла неладное, напряжение, возникшее за столиком. – А может она и не к автобусу ишла… А вот же она уже и обратно идёт! Ошиблась я. Ну, слава богу…  – Поспешила уйти, оставив бутылку на столе.
     Она прошла бы мимо, не увидев нас, но остановилась, чтобы не ступить в коровью лепёшку, а, подняв глаза, увидела, и, кажется, немного растерялась. Стала посреди  улицы, не решаясь пройти мимо, но и не желая, кажется, разговаривать с Майором.  Простоватый Филипп Михалыч, не понимающий тонкостей отношений между ею и Майором, увидев её, вскричал:
     – Опа на! Мы все катакомбы облазили, а она тута… И живенькая! Это что же, товарищи?!
     Тут уж мимо не пройдёшь.
     – Вы что, меня искать лазили. Вот, дураки!
     – Точно, что дураки… – согласился Филипп Михалыч.
     – У меня ни фонаря, ни куртки. Что я дура, туда лезть?!
     – Не дура… – опять согласился Филипп Михалыч.
     – Я в дыру сунулась, посидела на камушке, слезу пустила, а потом на холм поднялась. А там такой закат открылся, такая красота…
     – Такой закат только к войне бывает… всё небо горело… – Филипп Михалыч хмурился и качал головой. – Я вчера крышу чинил, видел… и так мне тревожно стало. Бабка моя рассказывала…
     Вера шагнула к нашей веранде, скинула рюкзак, утёрла рукавом лицо.
     – Так я на том холме до темноты просидела. И знаешь, Майор, больше мне слезу пускать не захотелось. А не уехала, потому как мне ещё три дня с пацанами работать… По договору.
     – Ну и ладно… –  холодно сказал Майор. – Договор дороже… неуставных отношений.
     – Вот ты и живи по своему солдафонскому уставу, а я не буду.
     Была бы Вера обыкновенной дамочкой, она бы сейчас зарыдала и облилась слезами, но, имея сильный характер, постаралась упрятать под равнодушной усмешкой свою бушующую обиду на Майора. Откуда мне знать, что между ними произошло. Вера натянула рюкзак на спину, наклонилась за кошёлкой. Пошла, но всё же обернулась к нам.
     – Вам, парни, спасибо, что поучаствовали… Не подумала я, что столько хлопот… извиняйте. А мне пора… пацаны без присмотра…
     – И мне пора, – сказал Филипп Михалыч, взял свой нетронутый стакан, понюхал водку и опрокинул в себя. Махнул рукой и ушёл в другую сторону.
     – Пойду, – поднялся Витя. – Жена волнуется, знает, что мы в каменоломни ушли. Кинул на стол несколько мятых купюр. – Чего-то пить не хочется.
     Майор долго молчал, привычно сжимая каменный кулак на столешнице. Помалкивал и я, но всё же спросил?
     – Что, Майор, опять споткнулся?
     – Планида у меня такая – о бабу спотыкаться.
     Подошла официантка Марина.
     – Можно убирать? Ой! А чего же вы не выпили ничего? Не сгодилось?
     – В другой раз, уважаемая. – Я добавил к Витиной кучке ещё денежку. – Можно забирать.
     Марина подтёрла лужицу, стала собирать на поднос стаканы.
     – Только что по радио сказали, шо на Украине  самолёт сбили с пассажирами… ой… все погибли… так жалко людей… летели себе… и вот…  никогда не полечу самолётом… такой ужас…
     Майор достал мобильник, набрал номер, минуту держал возле уха.  Наконец я услышал тихий, но ясный голос.
     «Слушаю, это ты, Майор?».
     – Что там у вас случилось, полковник?
     «Наши сняли пассажирский Боинг. Ошиблись маленько. Должны были, другой, более важный… совсем важный… Но мало-мало спутали… Больше ничего не знаю. Ну всё, сейчас не до тебя». 
     Гудки.
     Майор спрятал телефон. Опять сжал добела кулак на столе. Тронулись слабой улыбкой губы, разжался кулак.
     – Вот и подоспела для меня новая война. Вовремя. В самый раз. Пойду собираться.
     Он встал и ушёл, а я остался один за столом.