Всё начиналось с ерунды

     Всё начиналось  с ерунды. Наверное, еще в восьмом классе. Или в седьмом. Никто и не придавал этому значенья. После уроков мы с Ленкой шли на     троллейбус N4, идущий на Новые дома, а по пути сажали Танюшу в  ее салтовский автобус. И всё это время они шли за нами, хотя им, в общем-то, было надо совсем в другую сторону – на Павлово Поле. Они – это наши мальчики. И шли они за нами потому, что Сашка был влюблён в Ленку.
      А Ленка ни в кого  не была влюблена. Она была сама по себе. Богиня Артемида, выточенная из смуглого мрамора. Вещь в себе.
    
  Это была новая для меня, удивительная школа на улице Марьинской, куда съезжались подростки со всех районов города, частью - жаждущие высокого уровня математики, частью - бегущие из спальных новостроек от невыносимого уровня анитисемитизма. Я была как раз – из последних.
   Школа эта меня очаровала. Она размещалась в здании бывшей Императорской гимназии, и в центральном корпусе у нее была широченная парадная лестница с кольцами для ковра, окна, округленные сверху  и высоченные лепные  потолки. В этой школе было очень много евреев. Там быть евреем было даже престижно. И никто не мог написать на классной доске по-немецки: юденфрай.
А в мальчиков я была тогда  влюблена, не разбирая национальностей, почти во всех сразу. Даже стихи написала:

…Сразу четверо мальчишек
 хороши, как на подбор.
Вот стою я и не знаю,
Где остановить свой взор.
Этот Димка, этот – Алик,
А голубоглазый – Стас…
разве  в жизни так бывает?
Как понять, кто мой из вас?…

     Про Сашку стихи умалчивали, но я была немножечко влюблена и в него тоже. И была уверена, что об этом точно никто не знает. Но нет, рыжая бестия Витка, жившая с Сашкой в одном микрорайоне, и ревниво  влюблённая в него чуть ли не с детского сада что-то сразу заподозрила. И даже хитрую интрижку сплела.
 
    Уж от нее я этого  никак не ожидала! Я её даже немножечко жалела: руки и ноги у Витки были как у скелета, платье болталось на ней, как на вешалке. Только огненные волосы ее  ослепляли: казалось, они впитали в себя всю Виткину красоту и энергию. Были, конечно, еще глаза за оправами мощных очков. Глаза зеленые, как рыжим и положено, и смешные реснички, которые Витка, кстати, первая в нашем классе  подкрашивать начала… Мне бы, дуре, на это внимание обратить… Но я как-то не придала…
 
    И вот, когда мы организовали самый первый наш классный вечер между 23 февраля и 8 марта, подошла ко мне эта тощенькая  лисичка и задушевно так говорит: «Сашка тебя очень хочет  пригласить на медленный танец, но стесняется. Он будет ждать, что ты сама его пригласишь»
    Странно… Сашка на робкого и стеснительного мальчика вообще не был похож…  Потом выяснилось, что Сашке она сказала, что это я решила во что бы то ни стало завоевать его сердце, причем именно на этой вечеринке. В результате, Сашка весь вечер бегал от меня, а я – за ним.   Посвященная часть класса с удовольствием наблюдала этот подстроенный рыжей спектакль-комедию. И Витка, таким образом, завоевала  в классе определенный авторитет. Хотя по сути, был  у меня Сашка  аж на четвертом месте, даже в стихи его имя не влезло…  по размеру.
 
   Витка потом из маленькой рыжей стервы выросла в большую. И подлостью полнилась её жизнь по мере взросления. Сейчас, я правда, мало что про неё  знаю, но в Америку она, по слухам, уезжала параллельно – с мужем и с любовником. Чтобы развестись и произвести рокировочку уже там - в  Чикаго. И я  не очень уверена, что ее муж и жена любовника изначально догадывались о её коварных планах .
   
    В девятом классе  определились симпатии. Я выбрала Алика. Скорее всего потому, что жили мы с ним в одном районе. И еще он не принадлежал к еврейской, диссидентской, а потому  недоступной для меня элите класса.  Зато, он   у нас был комсоргом.
    Однажды, на собрание, посвященное какой-то годовщине в наш класс пригласили моего отца - военврача, коммуниста  и фронтовика, о котором я по недоумию своему написала в  школьном сочинении. И Алик, стоя у учительского стола почти на вытяжку, торжественно провозгласил;
- Сейчас перед вам выступит ветеран Великой Отечественной войны, военный хирург, папа Иры СпивАк товарищ СпИвак.
   Как  будто бы у меня с моим отцом могут быть разные фамилии! Класс грохнул. Конец этой  фразы стал у нас коротким коронным анекдотом.  Я не обижалась...
   
   Часто в школу мы ехали, а потом шли с ним вместе, и даже иногда по дороге беседовали.  Что уж теперь... Иногда я просто-таки  трепетно поджидала его на какой-то из пересадок. Свидетельством, что всё это  было на самом деле, а не только в моей фантазии, разумеется, остались стихи:

 Парадоксы случаются в жизни,
Чудеса – ну как хочешь, зови.
Говорили мы с ним о цинизме,
А хотелось сказать – о любви.

Мне хотелось сказать об апреле,
О цветочной живой красоте,
О ручьях, что бурлили и пели,
но слова приходили не те...

Говорили о ложном и сложном,
Говорили о пошлом и злом.
А хотелось сказать – о мороженном,
И о том, что весна ведь кругом…

Да, такое случается в жизни.
Как угодно ты это зови…
Но болтали мы с ним о цинизме,
А хотелось кричать о любви…

    Однажды в начале десятого класса, Володька, сосед Алика по парте и член комсомольского комитета школы чем-то заболел и, бедному-несчастному  Алику надо было  убирать и мыть наш класс в одиночку. Разве же моё любящее сердце могло это допустить?!
  От этого случая тоже остались стихи:

Знаю, я тебе не нужна,
Но хотелось побыть с тобою.
Потому я домой не ушла,
И полы за тебя помою.
Буду бешенно стулья таскать
А вотом - волочить их обратно...
И смогу о любви писать
Мокрой тряпкой по полу дощатому.

Чистотой засверкает наш класс.
В нем торжественно станет и пусто.
И уже я жалею сейчас,
Что закончится наше дежурство.
И что мы разойдемся домой:
Ты - напрваво, а я - налево,
И над нами, густой  синевой,
Просияет сентябрьское небо.
Но печально о прошлом звеня,
Лист кленовый взлетит вслед за мною...
Знаю, справился б ты без меня.
Мне хотелось побыть с тобою.


    А  через пару месяцев  на выходе из нарядного  гимназического парадного ко мне подошла другая Ирочка - главная  королева красоты нашего класса, и вызвалась проводить меня до троллейбуса.
   Про эту Ирочку у нас говорили, что если  бы ей присобачить Виткин ум, или Витке – Ирочкину красоту, – то  вышла бы роковая женщина. А Ирочка, оправдывая мнение об интеллекте блондинок говорила: "Мальчики, ну не надо о политике. У меня от этих тем голова начинает болеть"

- Я знаю, что тебе нравится Алик, - сказала она, склонив естественно-блондинистую головку на высокой шейке почти до моего низкого  уровня. – А он предложил мне встречаться. Что ты по этому поводу думаешь?
- Да ради Бога, - довольно уверенно ответила я. – у нас с ним ничего нет. Просто  болтаем…
   
 Я не сказала ей, что это мне для вдохновения обязательно нужно быть в кого-нибудь влюбленной. И что во взаимности эта любовь нисколечки не нуждается. Наоборот.
   Я тогда и сама этого о себе еще не знала.
  Я не заплакала. Но когда пришла домой, написала стихи. Кажется эти:


Мои стихи разбились.
Строфы, строчки рассыпались
         на буквы и слова.
Все знаки превратились в многоточия,
И расплелися мыслей кружева.

Стихи разбились в мелкие осколки,
Рассыпались по всей моей судьбе:
Остры – как бритвы, колки – как иголки,
И как воспоминанья о тебе…

      Я потом еще много разных стихов написала о своих неразделённых чувствах к Алику.
      О политике наши мальчики, видимо, разговаривали много. Но не при мне. Я у них считалась подозрительной комсомольской дочкой коммунистического папы - ветерана ВОВ.
 
  К тому же  из разных видов музыки я всегда преступно выбирала советские песни. И даже марши. Обожала Иссаака Дунаевского: "А ну-ка песню нам пропой, весёлый ветер"... Короче опять была не в теме. И на вечеринки вне школы меня почти никогда  не приглашали.

   А ведь шла вторая половина семидесятых, когда очень многие представители чуждого и ненавидимого советскими властями племени собирались покинуть свою, казавшуюся им уже тогда душной  и бесперспективной, Советскую родину периода застоя, ради какой-то другой родины - исторической или не совсем. При этом рвались многие связи - и дружеские, и родственные, и даже  внутрисемейные. Наш класс  эта тема тогда  как-то обошла.
   Но в параллельном, и на класс младше многие уезжали - Гелманы, Абрамовичи, Соголовы, Кучинские...

    А в нашем классе, наоборот, с получением паспортов кое-кто стал до сроку менять фамилии: Гринберг - на Вычисенко, Ройт, - на Веселянского, Катаркевич - на Приходько... У меня с фамилией и так было вроде бы  всё в порядке.
 
   Фамилия Спивак с ударением на последнем слоге звучала вполне по-украински...
 
      Ирочки с Аликом эти темы не касались. Еврейской крови ни в одном из них, видимо, не было. А для нашей школы  это была довольно большая редкость .
   
     Только и у них тоже почему-то впоследствии всё-равно ничего потом  не склеилось, хотя они довольно долго встречались.
    Алик   бросил её на втором курсе ради дочки директора какого-то харьковского  завода – своей новой соученицы.
    А потом – на пятом курсе – и ту бросил, уже с ребенком, ради какой-то москвички или её московской прописки. А потом – и с той не сложилось.
   
    В результате Алик снова  оказался  в Харькове. Он и  теперь красавчик. Но  стал в последнее время  ярым украинским националистом… И его друг и сосед по парте Володька, бывший член комитета комсомола нашей школы -тоже.
Тот даже в Киев перебрался.  Во те на…  Почему-то ими стали именно наши самые рьяные комсомольские активисты…

    Когда я приехала в родной город в отпуск из Израиля,   большинство наших одноклассников собралисьна встречу со мной. Кто не смог приехать в субботу на вылазку в Старый Салтов, тот во вторник в парк Горького пришел. Но Алик  не пришел никуда. И даже сюда, в Израиль, на наше 40-летие окончания школы  не приехал… Ну и Бог с ним.
   
    Голубоглазого Стаса вообще уже давно нет в живых, как и нашей Танюши …

    Вторая Ирочка, говорят, тоже потом вышла замуж, но неудачно. Муж пил, дико ревновал свою жену-красавицу, и даже, кажется, бил её.  Еле-еле она от него отделалась. Сейчас, по слухам, чем-то там торгует на Барабашовском рынке. Еще, говорят, она теперь и сама выпивает… Врут, наверное.
    На классные   посиделки она не приходит.

    А Ленка с Сашкой начали встречаться только в десятом, и то, кажется, не «по-настоящему». А  потом  они тоже расстались. Он поступил в институт в Москве, а  она – в университет в Харькове.  Буквально через год  Ленка вышла замуж за своего тамошнего  соученика, кстати, очень хорошего мальчика из очень хорошей семьи… Кажется, это была вообще первая свадьба в нашем классе... Сашка   в Москве тоже женился – разумеется, на москвичке…
 
    В начале 90-х оба переехали в другие полушария: Сашка со своей семьёй – в южное - в Австралию, а Ленка со своей – в западное - в Канаду.
    Ленкин сын там уже вырос, и  стал студентом.
    А Сашке, видимо, наскучила  размеренная австралийская жизнь  .

    Они нашли друг друга в первой же доступной для носителей русского языка  социальной сети, в "Одноклассниках", и встретились, кажется, через 20 лет после нашего выпуска. Сашка  вскоре прилетел в Америку - в командировку за счёт своего австралийского работодателя.
 
  И  вот уже больше двадцати лет эти двое счастливо  живут вместе.
      Одно время – где-то в Европе.
      Теперь – снова в Торонто.

      Наши американские одноклассники время от время заезжают их проведать.
   Самое смешное, что мне и самой трудно представить,что всё это - правда.
   Ведь начиналось всё с такой ерунды…

И снова вспоминаются стихи. Не мои – Юрия Левитанского:

«Падают листья осеннего сада,
в землю ложится зерно,
что преходяще, а что остается,
знать никому не дано.

Белый мазок на холсте безымянном,
вязи старинной строка.
Что остается, а что преходяще —
тайна сия велика…»

    Вот и бескрайней страны, в которой все мы выросли, давным-давно больше нет. И почти все евреи, многие полуевреи и даже четвертьевреи  из неё разъехались по разным континентам, гонимые вечным стремлением к лучшей жизни.
 А та замечательная школа, бывшая императорская гимназия на улице Марьинской (похоже, улица даже не была переименована), кажется, всё ещё  стоит.  Теперь она важно именуется лицеем.
   
  Только  в ней  теперь, во время войны, занятия проходят дистанционно. Многие ученики и даже учителя разъехались по разным  городам и странам. И я напряженно слушаю и читаю сводки обстрелов города. Уже тысячи  Харьковских зданий  стёрты и превращены в руины. Памятник Пушкину зачем-то сами харьковчане снесли.
   А я перестала писать стихи. И всё же  я каждый раз молюсь, чтобы моя чудная школа, неважно, гимназия или лицей  на улице Марьинской  устояла...
   Почему-то это продолжает иметь для меня значение.