О прощении художника - фр. 2

ИСКУССТВО, КАК ОБЩЕНИЕ, ВОЗМОЖНО
ЛИШЬ МЕЖДУ ХУДОЖЕСТВЕННЫМИ ЛИЧНОСТЯМИ


Подлинного зрителя отличает от художника вовсе не то, что художник видит, а зритель не видит красоту. Чувство красоты дано от Бога всем, но у большинства оно безнадежно спит. Зритель же, как и художник, — личности с разбуженным чувством красоты. Оба они неизбежно созерцают совершенство духовным взором, а глазами — ущербную земную красоту. Оба они должны неизбежно иметь тот внутренний орган, который воспринимает это ранящее противоречие и вырабатывает энергию художественной тоски.
Не может быть подлинно зрителем, не способен участвовать в искусстве как общении тот, кто не художествен по духовному состоянию. Зритель — это творческое призвание. Не всякий потенциально готов к акту зрительского творчества.
Лишь тот есть зритель, кто зрит в себе красоту как духовную реальность совершенства, а извне — неполную и несовершенную земную красоту.
Лишь тот есть зритель, кто уже несет в себе художественный конфликт, кто способен пережить 
х у д о ж е с т в е н н у ю   т о с к у.
Одно только отличает подлинного художника от подлинного зрителя — дар воплощения. Воплощение даровано художнику и не даровано зрителю. Но по внутреннему переживанию, по качеству духовного созерцания и тот и другой — художники. Оба они испытывают художественную тоску, и в этом переживании совершается их духовная встреча.
Всё сказанное в равной мере относится и к слушателю, и к читателю... к любому реципиенту художественного.

* * *

ОДИНОЧЕСТВО - ВОЗДУХ ХУДОЖНИКА

И за это простите его! Не существует для художника альтер¬нативы одинокому существованию. Одиночество художника — это его отозванность от мира, его «привилегия» и кара. Но не обкраден художник ...нет! Он одарен, он посвящен! В его одиночество входит другой ...его другой ...его творчество. Творчество есть вечный спутник и мучитель, награда и испытание. Творчество — самовластный и деспотический друг, востребующий художника целиком и полностью единому себе.
«Поэт, ты царь, живи один!» — эта пушкинская строчка озна¬чает не волю художника, а его неизбежность. Дар есть избраность, но это избранность на одиночество. Творчество и коронует, и обрекает художника. В этом нет преувеличения. Это знает всякий, призванный к артистическому пути. В мире греха и искупления, в мире, себя обокрав¬шем и обкрадывающем, художественный дар есть непозволительная роскошь, незаслуженное благословение. Незаслуженное, — значит, данное не по заслугам, — значит, данное по любви. Любовью Господней дары даются. Они спосылаются в надежде на творческий отзыв, на волю к служению. Служение же совершается через аскезу, через посвященность единому в отказе от многого.
Люди быта, льнущие к повседневности, раздаривающие себя мелким заботам и веселым сообществам, либо не предназначены для творчества, либо потеряны для него. Нельзя соединить несоединимое, нельзя быть включенным в две розетки! Нормальное питание слабыми токами обыденности ничего не дает для творчества.
«Веленью Божию, о муза, будь послушна!» У музы свой край, свой грот. Она послушна Божьим велениям и доступна лишь тому, кто сам послушен ее непреклонной воле. Муза требует от художника ненормальности в смысле нездешности. Художник не здесь, он в том краю, в том гроте, где может дождаться музы, чтобы говорить с нею. Там его общение, там его жизнь и вечное бдение ...бдение — дождаться и не пропустить. Во всех ситуациях жизни, во всех положениях мира художник — отсутствующий. Самой глубокой своей сокровенностью, самой уязвимой интимностью он устремлен в те края, откуда ждет явления музы. Художник не здесь, но он, без сомненья, и здесь. Он человек, а человек ищет общения с человеками. Творческая же личность художника ищет не просто общения, она ищет приношения, понимания, встречи. Но мир не понимает художника, он знает его ненормальным, нездешним, отсутствующим. Вот почему одиночество художника трагично. Одиночество избранности, одиночество служения, к которому художник призван, становится одиночеством непонятости и ненужности. Мир греха и тьмы не хочет видеть света, не хочет принять сотворенную художником красоту, не хочет жить ею. Мир и Бога не хочет принять.
Одиночество Бога в мире мучительно, почти нестерпимо душе человеческой, душе верующей. И воистину, одиночество художника над сотворенной красотой напоминает малою мерой одиночество Творца над Творением, которое Он посвятил человеку и которое падший мир отвергает в божественных Его смыслах и предначертаниях.
С самим Господом делит художник муку творческого одиночества. Это и есть его избранность.
Чуждые творчеству, чужие для художества люди пытаются порой гримироваться под избранных, пробуют влезть в художественное призвание, напялить его, как костюм. Но они не знают, что костюм этот надевается на обнаженное тело и что подкладка его — власяница одиночества, а как только чувствуют жжение терний, начинают метаться и скоро вываливаются обратно в привычный и приемлемый для них мир обыденности. Правда, некоторые особенно жадные до амбиций, не желая признать своей творческой несостоятельности, продолжают величать себя художниками, поэтами, продолжают почитать себя творцами, а о пушкинском «Поэт, ты царь, живи один!» иронически похмыкивают, что это, мол, только поза, что, дескать, Пушкин все врал, а на деле был таким же (таким же, как они!!!), кутилой и бражником, гулякой да завсегдатаем кабаков и борделей. Мне приходилось встречать таких людей и слушать их «убедительные» иронии, но в действительном положении вещей это ничего не меняло и не меняет. Подобные люди — ничто для творчества. Оно без оглядки покидает их заблудившуюся молодость. А одиночество художника остается таким же полным и неизбежным, каким было всегда. Одиночество призванного не есть одиночество позы, но одиночество действия, схима служения. Одиночество художника растет из его вкорененности в мир творчества, где в свободе духа созерцается красота, где в муках выковываются эстетические средства ее воплощения.
Художник может рассказать, и рассказывает порой, о несчастии своего одиночества. Есть жалоба художника. Это жалоба о непонятости, о нездешности. Это острая ностальгия по теплу и уюту, по всем тем не слишком ослепительным радостям повседневности, в которых ему отказано его судьбой1. Как слабый человек, художник способен тосковать по «блаженствам» обкраденного и обкрадывающего мира, но дышать воздухом этого мира он не может. За творческое избрание платит он страшную цену асфикcии в воздухе «нормальной» жизни, в атмосфере большинства. Как человек-амфибия, не волен художник покинуть море своего творчества. Только в нем свободно плывет он, свободно живет и дышит ...дышит единственно живительным для него воздухом одиночества.

* * *